Ср.: «.мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух хода­тайствует за нас воздыханиями неизреченными» — Послание к Рим­лянам, 8, 26

образам, персонифицирующим «Спасителя», относились имея, обезьяна, заяц и др.). Правда, нам хорошо известны «Агнец Божий» и «голубь» Святого Духа, но эти христи­анские символы имеют ныне лишь метафорический смысл. В противоположность им — и это следует особо подчерк­нуть — животные, встречающиеся в онирической симво­лике, намекают на инстинктивные процессы, которые иг­рают решающую роль в животном мире, детерминируя все течение жизни.

В повседневной жизни человеку инстинкт вроде бы ни к чему — особенно если этот человек убежден во всесилии своей воли. При таком образе мыслей он пренебрегает значением инстинкта, всячески стремится его обесценить и при этом не подозревает, насколько разрыв с миром ин­стинктов опасен для самой его жизни. Вот почему сны, специально выделяя инстинктивный аспект, стремятся заполнить смертельно опасную брешь между способами и результатами нашей адаптации. Отклонения инстинк­та проявляются в виде аффектов, которые в снах могут найти свое выражение и воплощение в образах животных. Вот почему «неконтролируемые аффекты» с полным правом считаются примитивными и грубыми; они низводят человека до уровня животного, следовательно, их следует всячески избегать. Но избежать их можно только посред­ством вытеснения, то есть, иначе говоря, посредством огра­ничения сознания, его изоляции и расщепления; на деле мы не способны поколебать их подавляющего воздействия. Даже не оставляя следов в сознании, они продолжают дей­ствовать исподволь. В худшем случае они найдут выход в форме невроза или бессознательной цепочки «необъясни­мых» злосчастных случайностей.

Святой человек, освободившийся, как могло бы пока­заться, от своих земных слабостей, платит за обретение но­ной жизни страданиями и отречением — без которых, впрочем, он и не стал бы святым. Изучая жития святых, мы убеждаемся, что баланс здесь именно таков. Никого не обходит эта цепь страданий, через болезни и старость ве­дущая к смерти. Конечно, человек, в той мере, в какой в нем сохраняется человеческое, должен «овладеть» своим аффектом, «укротить» его, держать поводья твердой рукой, и при этом сознавать, что за победу ему придется дорого заплатить; в то же время за ним в определенной мере со­храняется свобода выбора средств, с помощью которых ему когда-нибудь придется расплачиваться.

Призыв «оставаться внизу» и похожее на оскорбление человеческого величия подчинение зооморфному символу, несомненно, стремятся показать нам, что мы должны осоз­навать упомянутые только что простые истины и не упу­скать из виду, что земной человек благодаря своей анато­мии и физиологии и несмотря на все свои порывы «вверх» был и остается близким родственником антропоидов. Че­ловек, желающий благодаря саморазвитию, без потерь, достичь высшего уровня духовного существования, должен ясно видеть, что это не в его силах; подобные изменения зависят от условий, на которые ему не дано воздейство­вать. Человек может только испытывать тоску, «возды­хать» и молиться в надежде, что нечто вознесет его над его собственным уровнем — ведь повторить трюк барона Мюнхгаузена самостоятельно он не способен.

Благодаря подобной позиции он пробуждает в своем бес­сознательном силы, которые могут оказать ему большую помощь — если его слух достаточно тонок, чтобы их по­нять, — но одновременно представляют большую опас­ность — если ему не хватает дара понимания. Независимо от того, как мы назовем пробуждаемые таким образом си­лы и возможности, их реальность остается несомненной. Никто не запретит человеку с религиозным мироощуще­нием вполне последовательно обозначать их словами «бо­ги», «демоны» или даже указывающим на некий абсолют термином «Бог»; ведь опыт ясно показывает, что их пове­дение соответствует этим обозначениям. Некоторые в дан­ной связи говорят о «материи», полагая, что, вводя и ис­пользуя это слово, они выдвигают новую идею; на деле же они просто заменяют X на Y и ни в коей мере не продви­гаются вперед по сравнению с тем, что уже известно. В данном случае единственное, о чем можно говорить с уве­ренностью — это наше глубочайшее неведение, мешающее хотя бы уловить приближение разгадки великой тайны. Лишь рискованный скачок в религиозную веру позволяет выйти за рамки узаконенной формулы: «дело обстоит так, как если бы...»; но право на этот рискованный скачок мы оставляем людям, наделенным соответствующими склонностями или благодатью. Любой кажущийся или реальный прогресс зависит от экспериментальных данных и фактов; однако установление последних — и ныне мы об этом уже хорошо знаем — представляет собой одну из сложнейших задач для человеческого духа.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОН

В период работы над этой книгой я неожиданно получил от одного из своих зарубежных друзей описание сна, кото­рый приснился ему 27 мая 1957 года. Мои отношения с этим человеком ограничивались обменом письмами раз в год или даже раз в два года. Будучи астрологом-любите­лем, он интересовался проблемами синхронности. Ему ни­чего не было известно о моем интересе к НЛО; впрочем, он и не ассоциировал свой сон с интересующей меня темой. Его неожиданное и необычное решение сообщить мне о своем сне, судя по всему, принадлежит к той категории «осмысленных совпадений», существование которой отвер­гается расхожими статистическими предрассудками.

Вот его сон:

«Был поздний послеполуденный или ранний вечерний час. Солнце приближалось к горизонту. Тонкий покров об­лаков позволял различить его форму светлого диска с четкими контурами. Оно было белого цвета. Неожиданно эта белизна преобразилась в странную бледность, кото­рая пугающим образом охватила весь западный гори­зонт. Бледность (я хотел бы особо подчеркнуть это сло­во) дневного света превратилась в пустоту, наводящую ужас. В этот момент на западе появилось второе солн­це; его высота была примерно такой же, как и у первого, но оно было смещено чуть-чуть к северу. Мы (множество людей, рассеянных на обширном пространстве и, подо­бно мне, созерцавших небо) наблюдали за небом с напря­женным вниманием и увидели, как второе солнце превра­тилось в светлый и отчетливый по форме шар, конт­растирующий с диском, появившимся вначале. Одновре­менно с закатом солнца и началом ночи шар быстро приблизился к Земле.

С началом ночи атмосфера сновидения изменилась. Хо­тя слова «бледность» и «пустота» обозначают впечатление, производимое слабеющим, утрачивающим свои жизненные силы солнцем, небо теперь обрело могущест­венный, величественный вид, который внушал не столь­ко страх, сколько глубокое благоговение. Я не могу утвер­ждать, что я видел звезды, но ночное небо оставляло впечатление тонкого облачного покрова, сквозь который время от времени проглядывает звезда. Это ночное зре­лище, несомненно, отличалось торжественностью, мощью и красотой.

Пока шар с большой скоростью приближался к Земле, мне казалось, что это Юпитер сошел со своей траекто­рии; но когда он подошел совсем близко, я понял, что не­смотря на свои огромные размеры он все-таки слишком мал для такой планеты, как Юпитер. С небольшого рас­стояния удалось различить рисунок на его поверхности: линии меридианов или что-то похожее на них. Этот своеобразный рисунок носил скорее декоративный и сим­волический, нежели географический и геометрический характер. Я должен особо отметить красоту этого бледно-серого или матово-белого шара, выделяющегося на фоне ночного неба. Уяснив себе, что страшное столк­новение его с Землей неизбежно, мы, естественно, испы­тали страх, но в этом страхе преобладал элемент благоговения. Ведь речь шла о событии космического мас­штаба, вызывавшем восхищенное и почтительное изум­ление.

Пока мы были поглощены этим зрелищем, появился второй шар, потом третий, четвертый, и множество шаров с большой скоростью устремилось к Земле. Каж­дый шар ударялся о землю с громким звуком, подобно бом­бе, но расстояние до места удара казалось столь боль­шим, что я не мог определить природу взрыва. Впрочем, в одном из случаев мне привиделось нечто вроде молнии. Шары падали друг за другом вокруг нас, но всегда на та­ком расстоянии, что их разрушительный эффект оста­вался вне поля зрения. По всей вероятности, мы подвер­гались определенной опасности — как во время стрельбы шрапнелью или чем-либо в том же роде.

Затем я, кажется, вернулся домой и обнаружил себя бе­седующим с молодой девушкой, сидевшей в плетеном кресле. У нее на коленях лежала открытая записная книжка; она была поглощена работой. Мы все собирались идти в одном направлении — кажется, в юго-западном, — воз­можно, в поисках более безопасных мест; и я спросил у девушки, не лучше ли ей присоединиться к нам. Опас­ность казалась неотвратимой, и мы не могли уйти, бро­сив ее. Но она твердо ответила «нет»: она останется здесь, чтобы продолжить свою работу; на самом деле степень опасности везде одинакова, и ни одно место не может считаться более надежным, чем другие. Я сразу понял, что практический разум и здравый смысл — на стороне этой молодой девушки.

В конце сна я встретил другую девушку — а может быть, снова ту же самую, — столь же рассудительную, уверенную в себе, сидящую в своем кресле и погруженную в работу. Вторая девушка, однако, казалась более рослой, и я смог лучше разглядеть ее лицо. Она обратилась не­посредственно ко мне и сказала отчетливым голосом, называя меня по имени и фамилии: «Вы,..., будете жить до одиннадцати-восьми». Она произнесла эти восемь слов (включая имя и фамилию) с необыкновенной четкостью и настолько властным тоном, что мне показалось, буд­то меня накажут, если я не поверю, что мне действи­тельно осталось жить «до одиннадцати-восьми».

КОММЕНТАРИЙ РАССКАЗЧИКА

К этому подробному описанию мой корреспондент при­ложил некоторые замечания и комментарии, в которых со­держатся указания, полезные для интерпретации сна. Как и следовало ожидать, в качестве одного из ключевых мо­ментов сна он отмечает момент неожиданного изменения атмосферы в самом начале, когда пугающая бледность и смертельная пустота, сопровождавшие закат солнца, сме­нились величественностью вечерней зари, а страх транс­формировался в благоговение. Он пишет, что эта транс­формация связана с его обеспокоенностью, касающейся политического будущего Европы: на основании определен­ных астрологических расчетов он опасается, что между 1960 и 1966 годами разразится мировая война. Обеспоко­енность моего корреспондента настолько велика, что он даже решился написать одному очень крупному политиче­скому деятелю письмо с изложением своих страхов. После этого он обнаружил, что его дотоле крайне тревожное на­строение довольно неожиданно трансформировалось в не­возмутимость и даже в безразличие — как будто данная проблема отныне его не касается (надо отметить, что по­добная трансформация не принадлежит к числу исключи­тельных).

Тем не менее ему не удалось объяснить, каким образом и почему исходная атмосфера страха сменилась таким тор­жественным, как бы религиозным настроением. Он пола­гает — и даже уверен, — что речь идет не о проблеме лич­ностного характера, а об идее коллективного порядка, и задается вопросом: быть может, наша вера в культуру и цивилизацию в конечном счете заключает в себе слабость, бледность и опустошенность, тогда как закат, «нашествие ночи» должны восстановить силы и жизнь. Торжественная, величественная атмосфера, однако, плохо вяжется с подо­бной точкой зрения. Она относится к «вещам, которые имеют внеземное происхождение» и «не поддаются конт­ролю с нашей стороны». Пользуясь языком деистов, можно было бы сказать, что «пути Господни неисповедимы», и что с точки зрения вечности «ночь столь же значима, сколь и день». Таким образом, у нас остается «только одна возмож­ность — подчиниться ритму вечности» с его сменой дня и ночи; если мы будем продвигаться вперед вместе с эволю­цией нашей социальной системы, «неумолимое величие ночи» станет для нас «источником силы». Это характерное «пораженчество», как кажется, подчеркнуто в сновидении и представлено в виде великой космической «интермедии» — столкновения светил, перед которым человек оказыва­ется беспомощным.

Кроме того, рассказчик утверждает, что в его сне нет и следов «сексуальности» — если отвлечься от эпизода встре­чи с молодой девушкой (как будто любое отношение с ли­цом противоположного пола обязательно заключает в себе сексуальный момент!). Но его особо тревожит то обстоя­тельство, что упомянутая встреча происходит ночью! Дан­ный пример показывает, что сексуально ориентированное сознание способно завести слишком далеко. С данной точ­ки зрения «плетеное кресло» не представляет интереса; с точки зрения самого рассказчика оно символизирует от­личную возможность для сосредоточенной духовной рабо­ты. То же относится и к записной книжке.

Я выше уже говорил, что мой корреспондент с увлече­нием предавался астрологическим исследованиям. Отсюда особый интерес, который он проявил к загадочному соче­танию чисел: 11-8. Ему показалось, что комбинация XI-8 могла бы означать месяц и день его смерти. Имея в виду его библейский возраст, подобное объяснение можно счесть вполне обоснованным. Отталкиваясь от астрологических расчетов, он относит роковой ноябрь к 1963 году, к самой середине той мировой войны, начало которой он предчув­ствует. Тем не менее он осторожно добавляет: «Я далеко в этом не уверен».

Рассказчик утверждает, что этот сон принес ему особое ощущение удовлетворенности и признательности; он чувствовал себя счастливым, ибо ему дано было испытать по­добное переживание. В данном случае мы действительно имеем дело с одним из тех величественных сновидений, ко­торые внушают человеку счастье — независимо от того, понимает он их или нет.

КОММЕНТАРИЙ К ЧЕТВЕРТОМУ СНУ

Сон начинается с заката солнца, во время которого све­тило закрыто облаками; сквозь них просматривается толь­ко его дискообразная форма. Та же форма присуща и дру­гим образам сна: второму солнечному диску («Юпитеру») и многочисленным округлым телам «из внеземного про­странства». Все это позволяет отнести данный сон к числу психических явлений, связанных с феноменологией НЛО.

Солнце, которое покрывается пугающей бледностью, вы­ражает тревогу, овладевшую миром дня в связи с предчув­ствием неминуемых катастрофических событий. Послед­ние — в отличие от того, что мы думаем о них, когда бодр­ствуем, — имеют внеземное происхождение. Юпитер, отец богов, покидает свою траекторию и приближается к Земле. Эта тема уже была описана в мемуарах душевнобольного Шребера (Schreber)¹, который утверждал, что происходив-