Раздел 4. Большие общества. Социетально-функциональные структуры

В соответствии с логикой исторического процесса, после тек^ стов о малых обществах мы в данном разделе обращаемся к текстам, которые характеризуют большие общества. Как показано в базовом пособии учебного комплекса (глава 3), структура большого общества дифференцируется на макроструктуры, через которые реализуются основные функции общества как целого. Анализ, проведенный на основе антропосоциетального подхода, позволил заключить, что в большом обществе как социетальном целом существуют четыре основные функции и, следовательно, вычленяются четыре социе-тально-функциональные структуры: духовно-интегрирующая (куль­тура); жизнеобеспечивающая (социоэкономика); статусно-диффе­ренцирующая (социальная стратификация); властно-регулирующая (социетальная политика, управление).

Соответственно представленные в данном разделе Хрестоматии выдержки из трудов 14 выдающихся социологов и социальных мыс­лителей сгруппированы в четыре подраздела: культура, ценности; труд, экономика; стратификация; управление, политика.

Н.Л.

Л. Культура, ценности

Джордж Мэрдок

Джордж Питер Мэрдок (1897—1985) — известный американский антрополог, исследователь проблем культуры и общества, автор универсальной культурной модели. В книге «Социальная структу­ра» (1949) он систематически рассмотрел формы семьи и брака почти у 250 народов мира. В работе «Культура и общество» (1965) Мэрдок проследил культурные основания эволюции социальных структур. Ниже приведен фрагмент из этой работы, в котором автор выделил 7 фундаментальных характеристик культуры.

В базовом пособии учебного комплекса показана роль куль­туры как антропосоциетального консенсуса членов общества, его духовно-интегрирующей структуры (глава 11). Важно уяснить фун­даментальные характеристики культуры. Ниже приведен фрагмент из работы Мэрдока «Культура и общество» (1965), в котором автор выделил несколько таких характеристик.

Н.Л.

ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ КУЛЬТУРЫ*

Кросс-культурное исследование зиждется на убеждении, что все человеческие культуры, несмотря на их разнообразие, имеют в основе своей много общего и что эти общие аспекты культуры под­даются научному анализу. Теоретические ориентиры кросс-культур­ного исследования можно выразить в семи основных положениях. Они не претендуют на новизну, ибо все они разделяются многими обществоведами, а многие из них — всеми.

1. Культура передается посредством научения. Культура не ин­стинктивна, не является чем-то врожденным и не передается биоло­гически. Она состоит из привычек, т.е. таких способов реагирования, которые приобретаются каждым индивидом посредством научения от рождения и на протяжении всей его жизни. Это положение, конечно же, разделяется всеми антропологами, за исключением работающих в тоталитарных государствах. Однако оно имеет одно следствие, не всегда ясно осознаваемое. Если культура передается через научение, то она должна подчиняться тем законам научения, которые к настоящему времени были в мельчайших подробностях проработаны психологами. Принципы научения, насколько нам известно, в основе своей всегда одинаковы и применимы не только к человеческому роду, но в равной степени и к большинству видов млекопитающих. Поэтому мы вправе ожидать, что все культуры, будучи передаваемыми посредством научения, будут обнаруживать в себе некоторые черты единообразия, являющиеся отражением этого универсального общего фактора.

2. Культура прививается воспитанием. Все животные способны к научению, но, видимо, один лишь человек умеет в достаточно значительной мере передавать приобретенные привычки своему по­томству. Мы можем приручить собаку, обучить ее разным трюкам и заронить в нее другие семена культуры, но она никогда не передаст их своим щенкам. Они воспримут только биологическое наследие свое­го вида, к которому в свой черед добавятся привычки, выработанные на основе опыта. Своей исключительностью в данном отношении человек обязан, видимо, фактору языка. Во всяком случае, многие привычки, которые люди приобретают путем научения, передаются от родителей к детям из поколения в поколение и, повторно приви-

* Цит. по: МердокДж. Культура и общество //Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретация культуры. СПб., 1997. С. 49-56. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 10 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

 

ваясь раз за разом, обретают такую устойчивость во времени, такую относительную независимость от индивидуальных носителей, что мы вправе определять их в совокупности как «культуру».

3. Культура социальна. Культурные привычки сохраняются
во времени не только благодаря тому, что передаются в процессе
воспитания. Они, кроме того, еще и социальны; иначе говоря, они
разделяются людьми, живущими в организованных коллективах,
или обществах, и сохраняют свое относительное единообразие под
воздействием социальных факторов. Короче говоря, это групповые
привычки. Привычки, общие для членов социальной группы, об­
разуют культуру этой группы...

Если культура социальна, то ее судьба зависит от судьбы обще­ства, ее носителя, и все культуры, сохранившиеся до нынешнего времени и доступные для исследования, должны обнаруживать в себе некоторые черты сходства, поскольку все они должны были обеспечивать выживание сообщества. Среди таких культурных уни­версалий мы, вероятно, можем отметить чувство групповой сплочен­ности, механизмы социального контроля, организацию защиты от враждебного окружения и обеспечение воспроизводства.

4. Культура идеационна. Групповые привычки, составляющие
культуру, в значительной степени концептуализированы (или вер-
бализированы) как идеальные нормы, или паттерны, поведения.
Существуют, естественно, и исключения. Например, грамматиче­
ские правила хотя и являются выражением коллективных языковых
привычек и таким образом относятся к области культуры, осо­
знанно формулируются лишь в незначительной мере. Тем не менее
каждому полевому антропологу известно, что большинство людей
демонстрируют значительную степень осознания своих культурных
норм, способны отделить их от чисто индивидуальных привычек,
способны их концептуализировать и рассказать о них в мельчай­
ших подробностях, в том числе и о тех обстоятельствах, в которых
уместна каждая из рассматриваемых культурных норм и в которых
следует ожидать санкций за их несоблюдение. Следовательно, в огра­
ниченных рамках культуру полезно понимать как идеационное об­
разование, а тот или иной ее элемент — как традиционно принятую
и разделяемую членами группы или подгруппы идею о том, что тот
или иной род поведения (внешнего, вербального или безотчетного)
должен соответствовать определенному прецеденту. Эти идеальные
нормы не следует путать с действительным поведением. В каждом
отдельном случае поведение индивида является реакцией на текущее

состояние его организма (внутренние побуждения) и восприятие той целостной ситуации, в которой он находится. В той степени, в какой культура идеационна, мы можем утверждать, что во всех культурах должны обнаруживаться определенные сходства, проистекающие из универсальных законов, управляющих символическими мысли­тельными процессами. Например, в принципах магии во всем мире мы обнаруживаем определенные параллели.

5. Культура обеспечивает удовлетворение. Культура всегда и с необходимостью обеспечивает удовлетворение базисных биоло­гических потребностей и вторичных потребностей, возникающих на их основе. Элементы культуры — это проверенные привычные способы удовлетворения человеком своих побуждений во взаи­модействии с внешним природным миром и своими собратьями. Это положение — неизбежный вывод из современной психологии «стимула и реакции». Культура состоит из привычек, а психология показывает, что привычки существуют лишь до тех пор, пока при­носят удовлетворение. Удовлетворение подкрепляет привычки, упрочивает их и воспроизводит, в то время как отсутствие удо­влетворения неизбежно приводит к их угасанию и исчезновению. Таким образом, элементы культуры могут продолжать существовать лишь при том условии, что они окружены для членов общества аурой удовлетворения, т.е. сопряжены с таким балансом удовольствия и страдания, в котором первое преобладает...

6. Культура адаптивна. Культурные изменения и сам процесс изменения, очевидно, столь же адаптивны, как и эволюция в орга­ническом мире. Культура с течением времени приспосабливается к географической среде, что было убедительно показано антропо-географами; вместе с тем влияние среды уже не воспринимается как движущая сила культурного развития. Кроме того, культура адаптируется к социальной среде соседних народов посредством заимствований и реорганизации. И, наконец, культура, вне всяких сомнений, имеет тенденцию приспосабливаться к биологическим и психологическим потребностям человеческого организма. По мере изменения условий жизни традиционные формы утрачивают ауру удовлетворения и исчезают; возникают и дают о себе знать новые потребности, а вслед за ними — приспособленные к ним новые культурные механизмы. Принятие положения об адаптивности культуры ни в коей мере не ведет ни к идее прогресса, ни к теории эволюционных стадий развития, ни к какому бы то ни было жест­кому детерминизму вообще...

 

Концепция культурного изменения как адаптационного про­цесса кажется некоторым антропологам несовместимой или даже вступающей в прямое противоречие с концепцией культурного из­менения как исторического процесса. С точки зрения автора данной статьи, нет ничего несовместимого и антагонистичного в этих двух позициях — «функциональной» и «исторической», как их обычно называют. Напротив, он полагает, что обе они правильны и допол­няют друг друга, так что лучшим было бы такое антропологическое исследование, в котором нашли бы совмещение оба подхода...

Таким образом, если поиск кросс-культурных обобщений пре­тендует на успех, его первейшей необходимой предпосылкой должно стать безоговорочное признание историчности культуры, и в осо­бенности роли диффузии в культурном развитии. Вместе с тем сле­дует подчеркнуть, что исторические события, как и географический фактор, обусловливают, но не определяют ход развития культуры. Человек приспосабливается к ним и избирательно опирается на них для решения своих проблем и удовлетворения своих потребностей.

7. Культура интегративна. Будучи одним из продуктов процесса адаптации, элементы данной культуры имеют тенденцию образовы­вать согласованное и интегрированное целое. Выражение «имеют тенденцию» мы употребляем намеренно, ибо для нас неприемлема позиция некоторых крайних функционалистов, полагающих, что культуры и в самом деле являются интегрированными системами, отдельные части которых находятся в состоянии совершенного равновесия. Скорее мы склоняемся к точке зрения Самнера, со­гласно которой народные обычаи «тяготеют к согласованности друг с другом», но фактически интеграция никогда не достигается по той простой причине, что исторические события постоянно оказывают на нее свое разрушительное воздействие. Процесс интеграции за­нимает определенное время — всегда существует то, что Огборн называл «культурным лагом», — и задолго до завершения одного процесса начинаются многие другие...

Если семь фундаментальных положений, очерченных выше, или хотя бы часть из них верны, то из этого неизбежно должно следовать, что в целом человеческие культуры, несмотря на их историческое многообразие, будут обнаруживать в себе некоторые повторяющиеся черты, которые доступны для научного анализа и должны позволить нам сформулировать посредством такого анализа ряд научных обоб­щений. Формулировка и проверка такого рода обобщений — основ­ная цель кросс-культурного исследования.

Николай Александрович Бердяев

Николай Александрович Бердяев (18/ '4- 1948) — русский философ, социальный мыслитель, публицист. Учился в Киевском универси­тете, из которого был исключен за пропаганду марксизма (1898). В своей первой работе (1901) подверг критике социологию Михай­ловского, русской субъективной школы. Вскоре перешел на позиции идеализма. После революции 1905 г. стал противником российского радикализма, участвовал в знаменитом сборнике «Вехи» (1909).

Бердяев резко отрицательно оценивал Октябрьскую революцию и был выслан из Советской России на «философском пароходе» (1922). Два года жил в Берлине, затем переехал во Францию, где и оставался до своей кончины. В 1924—1940 гг. был редактором журнала «Путь» — ведущего издания религиозно-философской мысли русского зарубежья. Автор более 500 публикаций, его основные труды периода эмиграции: «Новое средневековье. Размышления о судьбе России и Европы» (1924); «Истоки и смысл русского коммунизма» (1937); «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» (1939); «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX века» (1946); «Царство Духа и царство Кесаря» (посмертная публикация, 1949).

В базовом пособии учебного комплекса (глава 11) показана фун­даментальная роль, которую играют в жизни общества и индивидов ценности — обобщенные цели и средства их достижения. В конеч­ном счете именно ценности обеспечивают интеграцию общества, помогая индивидам осуществлять социально одобряемый выбор своего поведения в жизненно значимых ситуациях. Ниже приведены фрагменты одной из глав последней книги Н.А. Бердяева, где он об­суждает проблему иерархии ценностей, в особенности соотношение свободы и справедливости.

Н.Л.

ОБ ИЕРАРХИИ ЦЕННОСТЕЙ. ЦЕЛИ И СРЕДСТВА*

Человек есть существо оценивающее, определяющее качество. Определение ценностей и установка их иерархии есть трансценден­тальная функция сознания. Даже дикарь совершает оценки. Но в

* Цит. по: Бердяев Н. Царство Духа и царство Кесаря // Судьба России. М.: Со­ветский писатель, 1990. С. 271—273, 279—280. Цитируемый текст иллюстрирует со­держание главы 11 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

нашем мире иерархия ценностей опрокинута, низшее стало высшим, высшее задавлено. Это опрокидывание ценностей касается не только Советской России, но еще, может быть, более Америки, да и всей Европы. Жизнь человеческих обществ стоит под знаком господства экономики, техники, лживой политики, яростного национализма. Иерархия ценностей определяется по принципу пользы, при со­вершенном равнодушии к истине. Духовная культура задавлена. Ставится вопрос даже не о ценностях, творимых человеком, а о цен­ности самого человека. Цели человеческой жизни померкли. Человек перестал понимать, для чего он живет, и не имеет времени задуматься над смыслом жизни. Жизнь человека заполнена средствами к жизни, которые стали самоцелью. Подмена целей жизни средствами есть очень характерный процесс человеческой жизни, которым многое объясняется. Ярким примером является определяющая роль эконо­мики, поразившая Маркса. Но экономика бесспорно относится к средствам, а не к целям жизни. Между целями человеческой жизни и средствами, применяемыми для осуществления целей, существует разрыв и часто нет никакого сходства. Это есть одно из порождений объективации, которая всегда совершает разрыв и подчиняется не­обходимости. То, что причина порождает следствие в мире феноме­нов, есть в сущности ненормальное явление. Это ведет к тому, что в низшем состоянии мира нужно применять силу и насилие для осу­ществления какой-либо цели. Характерно, что никто не выставляет прямо злых целей, зло всегда прикрывается добром, всегда крадет у добра. Зло видно лишь в применяемых средствах. Средства вообще всегда свидетельствуют о духе людей, о духе свободы или рабства, любви или ненависти. Есть опасность в осуществлении какой-либо цели во что бы то ни стало. Если для осуществления совершенно справедливого социального строя и счастия людей нужно замучить и убить несколько миллионов людей, то главный вопрос совсем не в цели, а в применяемых средствах, цель уходит в отвлеченную даль, средства же являются непосредственной реальностью. Достоевский остро поставил вопрос о том, можно ли построить райский блажен­ный мир на слезинке одного невинно замученного ребенка. А среди миллионов замученных для осуществления грядущего блаженства, наверно, есть немало невинных. Принцип «цель оправдывает средства» не нынче выдуман. Когда-то его приписывали иезуитам, применяли же его слишком многие. И вот что тут самое главное. Главное даже не то, что средства аморальны, жестоки, не похожи на высокие цели. Главное то, что когда применяют злые, противо­положные целям средства, то до цели никогда не доходят, все за-

меняют средствами и о целях забывают, или они превращаются в чистую риторику. Дурные средства формируют душу, добрые же цели перестают быть жизненной силой. Отсюда царство лжи, в которое погружен человек. Добрые цели христианства в прошлом слишком часто осуществлялись дурными средствами. Хотели насаждать хри­стианство в Европе кровавыми насилиями. Православие в Византии связано было со зверской жестокостью. Слишком известны костры инквизиции, Варфоломеевская ночь, отрицание свободы совести и мысли и многое другое. Дурные средства привели к вырождению, а не укреплению христианства. Добрые цели свободы, равенства и братства французской революции тоже осуществлялись крова­вым насилием, террором, свирепствовавшим в продолжение всей революции. Создано было капиталистическое общество XIX в., в котором не было никакого равенства и еще менее братства. Русская коммунистическая революция тоже применяла террор. Она поныне не создала ни братства, ни коммюнитарного общества. Никогда сво­бода не осуществляется через насилие, братство через ненависть, мир через кровавый раздор. Дурные средства отравляют. Осень револю­ции никогда не походит на ее весну. В практике дурных средств все объявляется дозволенным в отношении врага, которого перестают считать человеком. И образуется безвыходный магический круг. Смысл слов Христа о любви к врагам выводит из этого магического круга, круга ненависти. Когда во имя освобождения утверждают ненависть и месть, то наступает порабощение. Организация более справедливого и благостного общества не есть цель, есть лишь средство для достойного человеческого существования. Целью че­ловечества остаются высшие ценности, но которые предполагают и очеловечение средств. Цель имеет смысл лишь в том случае, если ее начать осуществлять сейчас же, тут! <...>

Сейчас очень любят противопоставлять ценность социальной справедливости ценности свободы и предлагают выбирать. Эти основоположные в жизни общества ценности располагают географи­чески: Советская Россия за социальную справедливость, Америка за свободу. Поэтому считают неизбежным конфликт. При этом свобода оказалась почти совершенно отождествленной с капитализмом. Про­тив такой постановки вопроса нужно всеми силами протестовать. Меня будет сейчас интересовать совсем не политическая злоба дня, а вечный вопрос о справедливости и свободе. По существу о свободе и ее противоречиях речь будет идти в следующей главе. Но возможно ли противополагать свободу и справедливость? Свобода есть что-то гораздо более изначальное, чем справедливость... Но это совсем не

 

означает, что в организации человеческого общества необходимо или отказаться от свободы, или отказаться от справедливости. Не­обходимо стремиться к свободному и справедливому обществу. Без свободы не может быть никакой справедливости. Это будет от­влеченная справедливость, не имеющая отношения к конкретным людям. Справедливость требует свободы для всех людей. Я могу ограничивать свою свободу во имя жалости к людям, но могу это сделать только свободно и только в этом случае это имеет ценность. Принудительная жертва не имеет никакой ценности. И мой отказ от свободы перед конфликтами жизни может быть лишь актом свободы. И есть свобода, от которой человек не имеет права отказываться, если хочет сохранить достоинство человека, — такова свобода со­вести, свобода духа. Отчуждение совести не может быть терпимо ни во имя чего, ей принадлежит верховенство. Никакая социальная справедливость не может этого требовать.

Макс Вебер

Сведения о М. Вебере даны перед его текстом в разделе 1 (под­раздел 1.2). Ниже приведен фрагмент из главы 2 первого раздела его знаменитой работы «Протестантская этика и дух капитализ­ма» (1909). В нем М. Вебер показал, что развитию капитализма в Германии препятствовали ценности и нормы традиционализма, характеризовавшие менталитет определенных категорий немецких рабочих даже в конце XIX — начале XX столетия. Это служит одним из аргументов как в пользу фундаментальной роли ценностей и норм в эволюции общества, так и в пользу длительного существования традиционализма в странах Западной Европы, о чем говорится в базовом пособии учебного комплекса (см. главы 11, 15 и др.).

Н.Л.

«ДУХ» КАПИТАЛИЗМА [И ТРАДИЦИОНАЛИЗМ]*

Первым противником, с которым пришлось столкнуться «духу» капитализма и который являл собой определенный стиль жизни, нормативно обусловленный и выступающий в «этическом» обличье,

* Цит. по: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. // Вебер М. Избран­ные произведения. / Пер. с нем. М.И. Левиной. М., 1990. С. 80—85. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 11 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

был тип восприятия и поведения, который может быть назван тради­ционализмом. Однако и здесь мы вынуждены отказаться от попытки дать законченную «дефиницию» этого понятия. Мы попытаемся пояснить нашу мысль (конечно, также лишь предварительно) не­сколькими примерами, начиная при этом снизу, с рабочих.

Одним из технических приемов, при помощи которых со­временный предприниматель стремится повысить интенсивность труда «своих» рабочих и получить максимум производительности, является сдельная оплата труда. Так, например, в сельском хозяйстве наивысшей интенсивности в работе требует уборка урожая, ибо от ее своевременного завершения часто — особенно при неустойчивой погоде — зависит величина прибыли или убытка. Поэтому здесь в определенный период почти повсеместно вводится система сдельной оплаты труда. Поскольку же рост доходов и интенсивности хозяй­ства, как правило, влечет за собой возрастающую заинтересован­ность предпринимателя, то он, повышая расценки и предоставляя тем самым рабочим возможность получить необычно высокий за­работок за короткий срок, пытается заинтересовать их в увеличении производительности их труда. Однако тут возникают неожиданные затруднения. В ряде случаев повышение расценок влечет за собой не рост, а снижение производительности труда, так как рабочие реаги­руют на повышение заработной платы уменьшением, а не увеличе­нием дневной выработки. Так, например, жнец, который при плате в 1 марку за морген ежедневно жнет 2,5 моргена, зарабатывая таким образом 2,5 марки в день, после повышения платы на 25 пфеннигов за морген стал жать вместо предполагавшихся 3 моргенов, что дало бы ему теперь 3,75 марки в день, лишь 2 моргена, получая те же 2,5 марки в день, которыми он, — по библейскому выражению, «до­вольствовался». Увеличение заработка привлекало его меньше, чем облегчение работы; он не спрашивал: сколько я смогу заработать за день, увеличив до максимума производительность моего труда; во­прос ставился по-иному: сколько мне надо работать для того, чтобы заработать те же 2,5 марки, которые я получал до сих пор и которые удовлетворяли мои традиционные потребности?

Приведенный пример может служить иллюстрацией того строя мышления, который мы именуем «традиционализмом»: человек «по своей природе» не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег, он хочет просто жить — жить так, как он привык, и зарабаты­вать столько, сколько необходимо для такой жизни. Повсюду, где современный капитализм пытался повысить «производительность» труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот

 

лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление; на это сопротив­ление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело.

Возвратимся к нашему примеру. Поскольку расчет на «жажду наживы» не оправдался и повышение расценок не дало ожидаемых результатов, естественно, казалось бы, прибегнуть к противополож­ному средству, а именно: принудить рабочих производить больше, чем раньше, путем снижения заработной платы. Этот ход мыслей находил свое подтверждение (а подчас находит его и теперь) в укоренившем­ся наивном представлении о наличии прямой связи между низкой оплатой труда и высокой прибылью; любое повышение заработной платы ведет якобы к соответствующему уменьшению прибыли. В са­мом деле, капитализм с момента своего возникновения постоянно возвращался на этот путь, и в течение ряда веков считалось непре­ложной истиной, что низкая заработная плата «производительна», то есть повышает «производительность» труда, что, как сказал уже Питер де ля Кур (в этом пункте он мыслит совершенно в духе раннего кальвинизма), народ трудится лишь потому, что он беден, и до той поры, пока он беден.

Однако это, казалось бы, столь испытанное средство сохраняет свою эффективность лишь до известного предела. Конечно, не под­лежит сомнению, что для развития капитализма необходим некото­рый избыток населения, обеспечивающий наличие на рынке дешевой рабочей силы. Однако если многочисленная «резервная армия» при известных обстоятельствах и благоприятствует чисто количественной экспансии капитализма, то она тормозит его качественное развитие, в частности переход к таким формам производства, которые требуют интенсивного труда. Низкая заработная плата отнюдь не тождествен­на дешевому труду. Даже в чисто количественном отношении про­изводительность труда падает во всех тех случаях, когда заработная плата не обеспечивает потребности физического существования, что в конечном итоге приводит к «отсортировке наименее пригодных». Современный силезец убирает в среднем при полном напряжении своих сил лишь немногим больше двух третей того хлеба, который в равный промежуток времени убирает лучше оплачиваемый и лучше питающийся померанец или мекленбуржец; выработка поляка — чем дальше на восток, тем сильнее — отличается от выработки немцев. И в чисто деловом отношении низкая заработная плата не может служить благоприятным фактором капиталистического развития во всех тех

случаях, когда существует необходимость в квалифицированном труде, когда речь идет о дорогостоящих, требующих бережного и умелого обращения машинах, вообще о достаточной степени вни­мания и инициативы. Низкая заработная плата не оправдывает себя и дает обратные результаты во всех этих случаях потому, что здесь совершенно необходимы не только развитое чувство ответственно­сти, но и такой строй мышления, который, хотя бы во время работы, исключал неизменный вопрос, как бы при максимуме удобства и минимуме напряжения сохранить свой обычный заработок, — такой строй мышления, при котором труд становится абсолютной самоце­лью, «призванием». Такое отношение к труду не является, однако, свойством человеческой природы. Не может оно возникнуть и как непосредственный результат высокой или низкой оплаты труда; подобная направленность может сложиться лишь в результате дли­тельного процесса воспитания.

В настоящее время прочно укоренившемуся капитализму срав­нительно легко рекрутировать необходимую ему рабочую силу во всех индустриальных странах мира, а внутри этих стран — во всех отраслях промышленности. В прошлом, однако, это в каждом отдельном случае было чрезвычайно серьезной проблемой. Да и поныне цель не всегда может быть достигнута без поддержки того могущественного союзника, который, как мы увидим дальше, со­действовал капитализму и во времена его становления. Попытаемся и в данном случае пояснить нашу мысль конкретным примером. Черты отсталого традиционализма проявляются в наши дни осо­бенно часто в деятельности работниц, прежде всего незамужних. Почти повсеместно предприниматели, нанимающие работниц, в частности работниц-немок, жалуются на полное отсутствие у них способности и желания отказаться от воспринятых некогда привыч­ных методов, заменить их более целесообразными и практичными, приспособиться к новым формам организации труда; научиться чему-либо, сконцентрировать на чем-нибудь свои мысли или вообще мыслить. Попытки разъяснить им, как сделать работу более легкой и прежде всего более выгодной, встречают полное непонимание, а повышение расценок оказывается бесполезным, поскольку оно наталкивается на силу привычки. Совсем иначе обстоит дело (что немаловажно для нашей постановки-проблемы) там, где работницы получили специфически религиозное воспитание, в частности, где они вышли из пиетистских кругов. Часто приходится слышать (это подтверждают и статистические данные), что именно работницы этой категории наиболее восприимчивы к обучению новым тех-

 

ническим методам. Способность к концентрированному мышле­нию, а также приверженность идее «долга по отношению к труду» чаще всего сочетаются у них со строгой хозяйственностью; ввиду чего они принимают в расчет размер своего заработка с трезвым самообладанием и умеренностью, — все это необычайно повы­шает производительность их труда. Здесь мы находим наиболее благоприятную почву для того отношения к труду как к самоцели, как к «призванию», которое необходимо капитализму, наиболее благоприятные для преодоления рутины традиционализма условия, сложившиеся вследствие религиозного воспитания. Уже одно это наблюдение из повседневной практики современного капитализма свидетельствует о том, что вопрос о формах, которые принимала на заре капиталистического развития эта связь между умением людей приспособиться к капиталистическому производству и их религи­озной направленностью, безусловно, оправдан. Ибо существование этой связи подтверждается целым рядом фактов. Так, враждебность по отношению к рабочим-методистам в XVIII в. и гонения, которым они подвергались со стороны других рабочих (о чем свидетельствуют постоянные упоминания в источниках об уничтожении инструмен­тов, принадлежавших рабочим-методистам), объясняются отнюдь не только (и не главным образом) их религиозной эксцентричностью (такого рода эксцентричность и еще значительно большая не была в Англии редкостью); эти гонения объясняются их специфическим «трудолюбием», как мы сказали бы теперь.

Вернемся, однако, к современности и попытаемся уяснить значение «традиционализма», на этот раз на примере предприни­мателей. В своем исследовании проблемы генезиса капитализма Зомбарт указывает на два «лейтмотива» экономической исто­рии — «удовлетворение потребностей» и «прибыль», — которые характеризуют тип хозяйственной системы в зависимости от того, что определяет ее форму и направление ее деятельности: личные ли потребности или не зависящие от них стремление к наживе и воз­можность извлечения прибыли путем реализации продуктов. То, что Зомбарт определяет как «систему потребительского хозяйства» («Bedarfsdeckungssystem»), на первый взгляд совпадает с тем, что мы называем экономическим традиционализмом. Это верно в том случае, если под понятием «потребность» понимать традиционные потребности. В противном случае многие хозяйства, которые по типу своей организации являются «капиталистическими», причем в соответствии с тем определением «капитала», которое Зомбарт сам дает в другом месте своей работы, выпадают из круга «приобрета­тельских» хозяйств и попадают в разряд «хозяйств потребительских».

«Традиционалистскими» по своему характеру могут быть и такие хозяйства, из которых частные предприниматели извлекают при­быль посредством оборота капитала (в виде денег или оцененной в деньгах собственности), то есть посредством приобретения средств производства и продажи продуктов, следовательно, хозяйства, бес­спорно представляющие собой «капиталистические предприятия». Подобные хозяйства не только не являются исключением для эконо­мической истории нового времени, они постоянно вновь возникают после неизменно возобновляющихся перерывов, обусловленных все более мощным вторжением в хозяйственную сферу «капита­листического духа». Капиталистическая форма хозяйства и «дух», в котором оно ведется, находятся в отношении «адекватности», но эта адекватность не тождественна обусловленной «законом» за­висимости. И если мы, несмотря на это, условно применяем здесь понятие «дух (современного) капитализма» для определения того строя мышления, для которого характерно систематическое и раци­ональное стремление к законной прибыли в рамках своей профессии (в качестве примера были приведены высказывания Бенджамина Франклина), то мы обосновываем это тем историческим наблюде­нием, что подобный строй мышления нашел в капиталистическом предприятии свою наиболее адекватную форму, а капиталистиче­ское предприятие в свою очередь нашло в нем наиболее адекватную духовную движущую силу.

Труд, экономика

Эмиль Дюркгейм

Сведения о Дюркгейме даны в настоящей Хрестоматии перед его текстом в разделе 1, подраздел 1.2. Ниже приведены фрагменты из первой главы книги I знаменитой работы Э. Дюркгейма «О разделе­нии общественного труда» (1893). В этой методологической главе он обосновал социологическое понимание термина «функция» и подход к изучению солидарности в масштабе всего общества — как основной социальной функции разделения труда.

По сути, Дюркгейм обосновывал социетальную функцию тру­да. Несколько преувеличивая, можно сказать, что он заглядывал далеко вперед и осмысливал труд как деятельность в масштабе такой макросоциетальной структуры, которую в наше время стали называть социоэкономикой (см. главу 12 в базовом пособии учеб­ного комплекса).

ЕЛ.

ФУНКЦИЯ РАЗДЕЛЕНИЯ ТРУДА*

Слово «функция» употребляется в двух довольно различных значениях. Оно означает либо систему жизненных движений, — от­влекаясь от их последствий, — либо отношение соответствия, суще­ствующее между этими движениями и какими-то потребностями организма. Так говорят о функциях пищеварения, дыхания и т.д. Но говорят также, что пищеварение имеет функцией управлять усвоением организмом жидких или твердых веществ, требуемых для возмещения его потерь; что дыхание имеет функцией ввести в ткани животного газы, необходимые для поддержания жизни, и т.д. В этом втором значении мы и будем употреблять это слово. Спраши­вать, какова функция разделения труда, значит исследовать, какой потребности оно соответствует. Когда мы решим этот вопрос, мы сможем увидеть, является ли природа этой потребности такой же, как у других потребностей и соответствующих правил поведения, моральный характер которых не оспаривается.

Если мы выбрали этот термин, то потому, что всякий другой был бы неточным или двусмысленным. Мы не можем использовать термины «цель» или «объект» и говорить о цели разделения труда, так как это значило бы предполагать, что разделение труда существу­ет специально для результатов, которые мы собираемся определить. Термины «результаты» или «следствия» также не могут удовлетворить нас, так как они никак не выражают идею соответствия. Наоборот, слово «роль» или «функция» имеет то большое преимущество, что содержит эту идею, ничего не указывая насчет того, как установилось это соответствие; происходит ли оно от преднамеренного и заранее за­думанного приспособления или от последующего приноравливания. Ведь для нас важно знать, существует ли это соответствие и в чем оно состоит, а не то, ощущается ли оно заранее или же впоследствии.

I

На первый взгляд нет ничего, по-видимому, легче, чем опреде­лить роль разделения труда. Разве действие его не известно всем и каждому? Поскольку оно увеличивает одновременно производитель­ную силу и умение работника, оно составляет необходимое условие материального и интеллектуального развития обществ, источник

* Цит. по: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. / Пер. с фр. А.Б. Гофмана. М., 1991. С.51—52, 56—58, 62—65. Цитируемый текст ил­люстрирует содержание главы 12 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

цивилизации. С другой стороны, так как цивилизации охотно при­писывается абсолютная ценность, то даже не помышляют о том, чтобы искать другую функцию для разделения труда.

Что разделение труда действительно дает этот результат — этого невозможно и пытаться оспаривать. Но если бы оно не имело друго­го результата и не служило для чего-нибудь другого, то не было бы никакого основания приписывать ему моральный характер...

II

Каждый знает, что мы любим того, кто похож на нас, кто мыслит и чувствует, как мы. Но не менее часто встречается противоположное явление. Часто случается, что мы чувствуем влечение к людям, кото­рые на нас непохожи, именно потому, что они непохожи на нас...

Как бы богато мы ни были одарены, нам постоянно не хвата­ет чего-нибудь, и лучшие из нас чувствуют свое несовершенство. Вот почему мы ищем в наших друзьях недостающих нам качеств: соединяясь с ними, мы некоторым образом становимся причаст­ными к их натуре и чувствуем себя менее несовершенными. Таким образом создаются маленькие ассоциации друзей, где каждый имеет свою роль, сообразную с его характером, где есть настоящий обмен услугами. Один покровительствует, другой утешает, третий советует, четвертый исполняет, — и именно это разделение функций, или, употребляя освященное выражение, это разделение труда, вызывает отношения дружбы.

Таким образом, мы приходим к рассмотрению разделения труда с новой стороны. Действительно, в этом случае экономические услуги, которые оно может оказывать, ничто в сравнении с производимым им моральным действием; истинная функция его — создавать между двумя или несколькими личностями чувство солидарности. Каким бы способом ни получался этот результат, именно солидарность по­рождает эти общества друзей и она их отмечает своею печатью...

Во всех этих примерах наиболее поразительное следствие раз­деления труда состоит не в том, что оно увеличивает производитель­ность разделенных функций, но в том, что оно делает их солидар­ными. Роль его во всех этих случаях не просто в том, чтоб украшать или улучшать существование общества, но в том, чтобы сделать возможными общества, которые без него не существовали бы...

Таким образом, мы приходим к вопросам: не играет ли ту же роль разделение труда в более обширных группах? не имеет ли оно функции в современных обществах, где оно получило известное нам развитие, интегрировать социальное тело, обеспечивать его един-

ство? Вполне правомерно предположить, что только что отмеченные нами факты воспроизводятся здесь, но в большем масштабе; что и эти большие политические общества могут удерживаться в равно­весии только благодаря специализации занятий; что разделение труда если не единственный, то по крайней мере главный источник общественной солидарности. На этой точке зрения стоял уже Конт. Из всех социологов он первый, насколько мы знаем, указал в раз­делении труда нечто иное, чем чисто экономическое явление. Он видел в нем «самое существенное условие общественной жизни», если рассматривать его «во всем его рациональном объеме, т.е. видеть его в совокупности всех наших разнообразных действий, вместо того чтобы ограничивать его — как это зачастую приня­то — одними материальными отношениями». Рассматриваемое с этой стороны, говорит он, «оно приводит непосредственно к тому, чтобы увидеть не только индивиды и классы, но также во многих отношениях и различные народы, участвующие, своим особым способом и в определенной степени, в необъятном общем деле, неизбежное постепенное развитие которого связывает к тому же теперешних сотрудничающих между собой работников с их пред­шественниками и даже с их разнообразными преемниками. Итак, именно непрерывное распределение различных человеческих работ составляет главным образом общественную солидарность и стано­вится элементарной причиной возрастающей сложности и объема социального организма» },

Если бы эта гипотеза была доказана, то разделение труда игра­ло бы роль гораздо более важную, чем та, которую обыкновенно ему приписывают. Оно служило бы не только тому, чтобы одарять наши общества роскошью, может быть желаемой, но излишней; оно было бы условием их существования. Только благодаря ему или, по крайней мере, особенно благодаря ему была бы обеспечена их связь; оно определяло бы существенные черты их устройства. Поэтому также — хотя мы еще и не в состоянии четко решить про­блему — можно уже теперь видеть, что если такова действительно функция разделения труда, то оно должно носить моральный характер, ибо потребности в порядке, гармонии, общественной солидарности всеми считаются моральными.

Но прежде чем исследовать, основательно ли общепринятое мнение, надо проверить только что выдвинутую нами гипотезу о роли разделения труда. Посмотрим, в самом ли деле в обществах, в которых мы живем, социальная солидарность проистекает главным образом из него.

Карл Поланьи

Карл Поланьи (1886—1964) — англо-американский экономист, историк, социолог. Родился в Венгрии, окончил Будапештский университет (1909), получив степень доктора права. Во время Пер­вой мировой войны служил офицером на русском фронте. В период Венгерской революции приветствовал крушение старого режима, но жестко критиковал действия коммунистов. Вскоре эмигрировал в Вену, в 1933 г. — в Лондон, где начал интенсивно заниматься на­учной и преподавательской деятельностью.

В 1940 г. К. Поланьи получил грант в США (колледж в Бенинг-тоне), где и работал три года над своим основным трудом: «Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени», который был опубликован в 1944 г., когда автор вернул­ся в Англию. В этой работе он сформировал институциональную концепцию общества, в котором экономика, включая рыночные отношения, не является доминирующей структурой. Эта концепция сразу привлекла внимание специалистов, но широкое международ­ное признание она получила лишь в последнее десятилетие XX в.

В базовом пособии учебного комплекса экономика рассматрива­ется как погруженная в социум, т.е. как социоэкономика (глава 12). Вплоть до Нового времени экономика была необходимой, но не до­минирующей структурой общества. В Новое и Новейшее время, в условиях капитализма, она стала фундаментом всех общественных структур. Но со второй половины XX в. ее доминантная роль вновь оказалась под вопросом. Поэтому представляет значительный ин­терес яркая аргументация К. Поланьи. В Хрестоматию включены, с сокращениями, две главы из названной его монографии. Одна из них помещена ниже, а вторая — в следующем, пятом разделе.

Н.Л.

¹ Cours de philosophie positive. IV. P. 425. Аналогичные мысли мы находим у Шеф-фле. См.: Bau und Leben des socialen Korpers. II, passim; Clement. Science sociale. I. P. 235 etc.

25-3033

ОБЩЕСТВА И ЭКОНОМИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ*

Рыночная экономика означает саморегулирующуюся систему рынков, или, выражаясь в несколько более специальных терминах, это экономика, управляемая рыночными ценами и ничем другим, кроме рыночных цен. Подобная система, коль скоро она способна организовать всю экономическую жизнь общества без какой-либо помощи или вмешательства извне, несомненно заслуживает название саморегулирующейся. Эти предварительные замечания достаточно ясно показывают, что подобное предприятие было по своему характеру совершенно беспримерным в истории рода человеческого.

Объяснимся несколько подробнее. Разумеется, никакое общество не могло бы жить, не располагая экономикой того или иного типа, одна­ко вплоть до нашей эпохи не существовало экономики, которая, хотя бы в принципе, управлялась законами рынка. Вопреки хору академических заклинаний, столь упорных в XIX в., прибыль и доход, получаемые по­средством обмена, в прежние времена никогда не играли важной роли в человеческой экономике. Хотя сам институт рынка был довольно ши­роко распространен начиная с позднего каменного века, его функция в экономической жизни оставалась вполне второстепенной.

У нас есть веские причины подчеркивать данное обстоятель­ство с особой настойчивостью. Мыслитель такого уровня, как Адам Смит, утверждал, что разделение труда в обществе зависит от существования рынков или, как он выразился, от «склонности человека к торгу и обмену».

Впоследствии из этой фразы развилась концепция Экономи­ческого Человека. Теперь, в ретроспективе, можно сказать, что никогда еще ложное истолкование прошлого не оказывалось столь же блестящим предсказанием будущего. Ибо если до Адама Смита эта склонность едва ли обнаруживалась в сколько-нибудь значитель­ных масштабах в каком-либо из известных нам обществ, оставаясь, самое большее, второстепенным фактором экономической жизни, то уже сто лет спустя на большей части земного шара развилась такая система хозяйственной организации, которая и практически и теоретически исходила из того, что всей экономической деятель­ностью человечества и чуть ли не всеми его политическими, интел­лектуальными и духовными устремлениями управляет именно эта

* Цит. по: Полати К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. / Пер. с англ. А.А. Васильева, СЕ. Федорова, А.П. Шурбе-лева. М.; СПб., 2002. Гл. 4. Цитируемый текст иллюстрирует содержание главы 12 базового пособия учебного комплекса по общей социологии.

склонность. Во второй половине XIX в., после весьма поверхност­ного знакомства с экономическими проблемами, Герберт Спенсер отождествил принцип разделения труда с обменом, а еще через 50 лет то же заблуждение повторяли Людвиг фон Мизес и Уолтер Липпман. Впрочем, к этому времени никто уже и не требовал доказательств: целый сонм авторов, писавших по вопросам политической эко­номики, социальной истории, политической философии и общей социологии, двинулся по стопам Смита, превратив его пример «обменивающегося дикаря» в аксиому соответствующих наук. На самом же деле гипотеза Адама Смита об экономической психологии первобытного человека была столь же ложной, как и представления Руссо о политической психологии дикаря. Разделение труда, фено­мен столь же древний, как и само общество, обусловлен различиями, заданными полом, географией и индивидуальными способностями, а пресловутая «склонность человека к торгу и обмену» почти на сто процентов апокрифична. Истории и этнографии известны разные типы экономик, большинство из которых включает в себя институт рынка, но им неведома какая-либо экономика, предшествующая нашей, которая бы, пусть даже в минимальной степени, регулиро­валась и управлялась рынком...

Недавние изыскания историков и антропологов привели к за­мечательному открытию: экономическая деятельность человека, как правило, полностью подчинена общей системе его социальных связей. Человек действует не для того, чтобы обеспечить свои личные интересы в сфере владения материальными благами, он стремится гарантировать свой социальный статус, свои социальные права, свои социальные преимущества. Материальные же предметы он ценит лишь постольку, поскольку они служат этой цели. Ни процесс производства, ни процесс распределения не связаны с какими-либо особыми экономическими интересами в плане владения вещами, но каждый отдельный этап, каждый шаг в этих процессах строго обуслов­лен целым рядом социальных интересов, которые в конечном счете и гарантируют то, что необходимый шаг будет сделан. В небольшой общине охотников или рыбаков и в гигантской деспотии интересы эти могут быть весьма несходными, однако всюду экономическая система приводится в действие неэкономическими мотивами.

<...> Современные этнографы согласны между собой только в одном, отрицательном пункте: отсутствие в подобных обществах личной выгоды, принципа работы за вознаграждение, принципа наименьших усилий, а главное — отсутствие принципа какого-либо особого, самостоятельного института, основанного на экономи-

 

ческих мотивах. Но тогда каким же образом обеспечивается здесь порядок в производстве и распределении?

В самых общих чертах ответ на этот вопрос дают нам два прин­ципа поведения, не связанные непосредственно с хозяйственной жизнью: взаимность и перераспределение. У жителей островов Тробриан в Западной Меланезии, которые могут для нас послужить примером экономики подобного типа, принцип взаимности дей­ствует главным образом в сфере половой организации общества, т.е. семьи и родственных связей, а принцип перераспределения касается преимущественно тех, кто находится под властью вождя и, следовательно, имеет территориальный характер. Рассмотрим эти принципы в отдельности.

Содержание семьи — женщин и детей — есть обязанность их род­ственников по материнской линии. Мужчина, который обеспечивает средствами к существованию свою сестру и ее семейство, отдавая им лучшую долю своего урожая, удостоится главным образом похвал за свое хорошее поведение, но не получит взамен какой-то непосред­ственной материальной выгоды; если же он нерадив, то пострадает от этого в первую очередь опять же его репутация. Его жена и ее де­ти — вот ради кого работает принцип взаимности, вознаграждая та­ким образом экономически и его самого за гражданскую добродетель. Благодаря ритуальной демонстрации плодов — как в собственном его саду, так и перед кладовой приемщика — все могут узнать о том, какой он искусный садовник. Ясно, что в данном случае сад и домашнее хозяйство составляют элемент социальных отношений, связанных с умелым ведением хозяйства и гражданской добропорядочностью.

Столь же эффективен и принцип перераспределения. Значи­тельную часть всех производимых на острове продуктов старейшины деревень передают вождю, который хранит их в особых кладовых. Если же принять в расчет, что совместная деятельность общины концен­трируется вокруг празднеств, пиров, танцев и прочих действий, во время которых туземцы веселятся сами и принимают гостей с соседних островов (и где распределяются плоды дальних торговых экспедиций, происходит этикетный обмен дарами, а вождь делает всем соплемен­никам предписанные обычаем подарки), то громадная роль системы хранения станет вполне очевидной. В чисто экономическом смысле она представляет собой важнейший элемент существующей системы разделения труда, торговли с другими островами, налогообложения на общественные нужды, обеспечения на случай войны и т.д. Но все эти собственно экономические функции полностью поглощаются исключительно яркими и сильными переживаниями, которые и дают

туземцам великое множество неэкономических мотивов для любого акта, совершаемого в рамках социальной системы в целом.

И, однако, принципы поведения, подобные вышеописанным, не могут стать эффективными, если наличные институциональные структуры делают невозможным их практическое применение. Взаим­ность и перераспределение способны обеспечить функционирование экономической системы без помощи письменных документов и слож­ного административного механизма только потому, что организации подобных обществ присущи симметрия и центричность.

Действию принципа взаимности чрезвычайно способствует институциональная модель симметрии, весьма характерная для со­циального строя бесписьменных народов. Замечательный феномен «дуальности», который находим мы во внутриплеменной структу­ре, позволяет придать индивидуальным связям парный характер, облегчая таким образом процесс обмена вещами и услугами при отсутствии письменного учета... Если бы модель симметрии не повторялась с удивительным постоянством в членении племени на группы, в расположении деревень и в межплеменных связях, то широкий по своему масштабу процесс обмена, который опирается на охватывающие длительное время взаимосвязанные акты полу­чения и передачи подарков, был бы попросту невозможен.

Институциональная схема центричности, в той или иной сте­пени действующая во всех человеческих группах, также представ­ляет собой удобный способ сбора, хранения и перераспределения предметов и услуг. Члены племени охотников, как правило, отдают добычу старейшинам для последующего перераспределения. Сама добыча, что вполне естественно для охоты, не бывает постоянной и к тому же является результатом коллективных усилий. При по­добных условиях какой-то другой способ ее раздела просто немыс­лим — в противном случае группа должна будет распадаться после каждой охоты. Но потребность в перераспределении существует в любом натуральном хозяйстве, какой бы многочисленной ни была занимающаяся им группа. И чем обширнее данная территория и разнообразнее производимые на ней продукты, тем в большей мере процесс перераспределения приводит к эффективному разделению труда, поскольку именно оно должно связывать между собой гео­графически дифференцированные группы производителей.

Симметрия и центричность «идут навстречу» взаимности и перераспределению; институциональные модели и поведенческие нормы адаптируются друг к другу. И пока социальная организация движется по проторенной колее, не возникает необходимости в

 

индивидуальных экономических мотивах, можно не опасаться того, что кто-нибудь станет уклоняться от работы, разделение тру­да происходит само собой, а главное — обеспечиваются более чем достаточные материальные средства для демонстрации всеобщего изобилия на всех публичных празднествах. В подобном обществе нет места идее прибыли, попытки спорить и торговаться сурово осуждаются, добровольный дар превозносится как высшая из добро­детелей, а пресловутая «склонность к торгу и обмену» никак себя не обнаруживает. Экономическая система является, в сущности, лишь простой функцией социальной организации...

Все крупные экономики натурального типа строились на принципе перераспределения. Вавилонское царство Хаммурапи и особенно Египет эпохи Нового Царства представляли собой центра­лизованные бюрократические деспотии, основанные на подобного рода экономической системе. Патриархальное домашнее хозяйство воспроизводилось здесь в безмерно увеличенном масштабе, тогда как «коммунистическое» распределение в этих деспотиях предпо­лагало различные ранги с четкой дифференциацией подобающих каждому норм. Продукты труда крестьян — скотоводов, охотников, пекарей, пивоваров, гончаров, ткачей и т.д. — поступали в особые кладовые, количество которых было огромным. Там их тщатель­но регистрировали, а затем, если они не потреблялись на месте, перевозили в более крупные хранилища, пока они не достигали центральной администрации, находившейся при дворе фараона. В Египте имелись особые склады для тканей, произведений ис­кусства, украшений, косметических средств, изделий из серебра, царской одежды; существовали громадные зернохранилища, арсе­налы и винные погреба.

Однако перераспределение в столь же крупных масштабах, как и у строителей пирамид, было характерно не только для экономик, не знавших, что такое деньги. Все древние государства использовали металлические денежные знаки для уплаты налогов и жалованья, но в остальном они обходились платежами натурой из всевозможных складов и амбаров: хранившиеся там разнообразные продукты рас­пределялись преимущественно среди непроизводительной части населения — государственных чиновников, военных и лиц, не заня­тых какой-либо деятельностью. Подобный порядок существовал и в древнем Китае, в государстве инков, в индийских царствах, а также в Вавилонии. В этих и многих других цивилизациях, достигших огром­ных успехов в экономике, сложнейшая система разделения труда обеспечивалась с помощью механизма перераспределения.

Этот принцип действовал и при феодализме. В некоторых этнически стратифицированных африканских обществах правя­щий слой состоит из пастухов, которые живут среди земледельцев, по-прежнему использующих палку-копалку и мотыгу. Пастухи по­лучают в дар преимущественно продукты земледелия — например зерно и пиво, сами же раздают животных, главным образом коз и овец. В таких случаях между разными слоями общества существует разделение труда, хотя обычно неравное, ибо за распределением не­редко скрывается известная степень эксплуатации, но в то же время подобный симбиоз, благодаря преимуществам усовершенствован­ного разделения труда, повышает жизненный уровень обоих слоев. В политическом смысле для таких обществ характерен феодальный строй, независимо оттого, что именно — земля или скот — является у них главной ценностью. «В Восточной Африке существуют самые настоящие скотоводческие феоды». Турнвальд (которому мы строго следуем в анализе данного вопроса) мог поэтому утверждать, что феодализм всюду предполагал систему перераспределения. Только при весьма высоком уровне развития и в исключительных обстоя­тельствах эта система становится политической по преимуществу, как это произошло, например, в Западной Европе, где причиной подобной эволюции была потребность вассала в защите, а подарки превратились в феодальную дань.

Эти примеры показывают, что перераспределение также име­ет тенденцию «погружать» собственно экономическую систему в сложную сеть социальных связей. Мы видим, что процесс пере­распределения составляет, как правило, элемент господствующего политического строя, будь то племя, город-государство, деспотия, феодализм земельный или скотоводческий...

Третий принцип, которому суждено было сыграть огромную роль в истории и который мы будем называть принципом домашнего хозяйства, состоит в производстве для удовлетворения собственных потребностей. Греки называли это oeconomia, откуда и происходит наше слово «экономика». Судя по данным этнографии, мы не вправе предполагать, что производство для нужд определенного лица или группы лиц — явление более древнее, чем взаимный обмен и пере­распределение. Напротив, ортодоксальное учение, как и некоторые более поздние теории на сей счет, были убедительно опровергнуты. Дикаря-индивидуалиста, который бы охотился или собирал пищу исключительно для себя самого или для своего семейства, никогда не существовало. В самом деле, обеспечение пропитанием соб­ственных домочадцев превращается в важную черту экономической

 

жизни лишь на более высоком этапе развития сельского хозяйства, но даже там оно не имеет ничего общего с мотивом прибыли или с институтом рынка: его модель — замкнутая группа. Независимо от того, что именно составляло самодостаточную хозяйственную единицу — семья, поселение или феодальное поместье (организмы весьма несходные по своей природе) — в основе ее неизменно лежал один и тот же принцип: производство и хранение для удовлетворения потребностей членов данной группы. Принцип этот столь же много­образен в своей конкретной реализации, как и принцип взаимного обмена и перераспределения. Характер институционального ядра особого значения здесь не имеет: это может быть пол, как в па­триархальной семье, местоположение, как в сельском поселении, или политическая власть, как в феодальном поместье. Внутренняя организация группы также не играет большой роли: она может быть столь же деспотической, как римская familia², или столь же демократической, как южнославянская «задруга»; столь же обшир­ной, как громадные владения каролингских магнатов, или столь же крохотной, как обычный надел западноевропейского крестьянина. Потребность в торговле здесь возникает не в большей степени, чем в случае взаимного обмена или перераспределения...

В целом мы вправе утверждать, что все известные нам эко­номические системы, вплоть до эпохи заката феодализма в За­падной Европе, строились либо на одном из перечисленных выше принципов — взаимности, перераспределения или домашнего хозяйства, — либо на определенном их сочетании. Эти принципы институционализировались с помощью социальной организации, использовавшей, среди прочего, модели симметрии, центричности и автаркии. В рамках этой структуры регулярный процесс произ­водства и распределения обеспечивался через множество самых разнообразных индивидуальных мотивов, которые, в свою очередь, регламентировались общими нормами поведения. Мотив же при­были не играл здесь заметной роли. Совместное действие обычая и закона, магии и религии побуждало индивида следовать тем прави­лам поведения, которые в конечном счете позволяли ему занять свое место в экономической системе.

Греко-римский период, несмотря на высокое развитие торгов­ли, не представлял в этом смысле какого-то перерыва: характерной его чертой было громадных масштабов перераспределение зерна, которое производило римское правительство в рамках экономики,

² Семья (лат.). — Примеч. пер.

в прочих отношениях функционировавшей на принципах домаш­него хозяйства; и он вовсе не служит исключением из того правила, что вплоть до конца Средневековья рынок не играл важной роли в экономической системе — в ней преобладали иные институци­ональные модели.

Франк X. Найт

Франк X. Найт (1885-1972) — профессор экономики Чикагско­го университета (1927—1955), один из основателей так называемой чикагской экономической школы, оказавшей огромное воздей­ствие на ход реформ в России и в других странах постсоветского пространства. Основные работы Ф. Найта: «Риск, неопределен­ность и прибыль» (1921), «Этика конкуренции» (1935), «Свобода и реформа. Статьи по экономике и социальной философии» (1947, 1982), «Экономическая организация» (1951). В приведенном от­рывке функции организации рассматриваются не столько в обще-социетальном масштабе, сколько на уровне конкретного предпри­ятия. Экономическая организация предприятия, чтобы нормально функционировать, должна постоянно решать следующие задачи (функции): сформулировать цели производственной деятельности (определить стандарты); организовать соответствующим образом ресурсы, которыми располагает производитель; обеспечить опре­деленное соответствие между вкладом участника производства и вознаграждением этого вклада; разрешить проблему соотношения краткосрочных и долгосрочных целей производственной деятель­ности, опираясь на знание циклов производства и потребления продукта. Автор исходит из того, что главным социальным механиз­мом общества, основанного на рыночной экономике и свободной конкуренции, является распределение ресурсов, вовлекаемых в производственный процесс. Вознаграждение каждого участника производства соответствует в этой системе его вкладу в этот общий производственный процесс. Убеждение в действенности этого принципа — главный стимул производственной инициативы в условиях «частной собственности», «свободной конкуренции» и «договора».

В то же время Найт отмечает необходимость выхода за рамки автоматического регулирования взаимоотношения производства и потребления в тех случаях, когда возникают ситуации резкого опере­жения спроса над предложением, что, как правило, требует более мощных капиталовложений. В теоретическом плане Найт различает