Отношение к христианам со стороны языческого населения

Дзыческое население в массе встретило исповедников новой религии с недоверием и даже с ненавистью. Враждебное отношение его к христианам проявлялось в городах и провинциях почти всякий раз, как только узнавали о появлении в городе христианской общины. Это — совершенно достоверный факт, подтверждаемый как светскими, так и церковными источниками. Даже и римское правительство осуждало христиан большей частью по обвинениям со стороны народа. Часто правительственные чиновники готовы были освобождать христиан, но настроение народа побуждало их произносить смертные приговоры против них. Каковы же были мотивы этой ненависти, которая приводила христиан в изумление? Существовал целый ряд оснований, которые делают понятным, каким образом общественное мнение приняло столь враждебное направление по отношению к христианам.

На первом месте необходимо поставить своеобразный склад религиозной жизни языческого общества. Мы так привыкли составлять свое мнение о религиозной жизни населения греко-римской империи на основании великих классических писателей, что незаметно отождествляем их отношение к народной религии с отношением к ней самого народа; а между тем трудно представить более ошибочное заключение, чем это. Но если мы желаем правильно понять и оценить проявления религиозной веры в греко-римской истории, мы должны раз навсегда исключить из рассмотрения великих аристократов мысли и обратить внимание на писателей, стоящих на более подлинном народном уровне. Что народ крепко держался политеистических верований и при надобности способен был защищать их с крайним изуверством, это безусловно верно. Смерть Сократа служит достаточным доказательством этого. Правда, это произошло в V в.[310]до P. X. Последующее время отмечено непрерывным интеллектуальным прогрессом с преобладающим скептическим направлением, вследствие чего трудно ожидать найти то же общее господство искренней веры через шесть веков. В продолжение этого длинного периода поэты и философы продолжали разрушать и осмеивать народную мифологию. Они обращались ко все более расширяющемуся кругу слушателей; они прямо указывали на факт, что немногие из занимающих видное положение исповедовали религиозную веру; они с поразительным эффектом доказывали бессилие богов — отсюда следовало с логичностью то заключение, что религия, исповедующая таких богов, должна быть признана ложью. Однако несомненно, что народом такое, по-видимому, естественное заключение не было сделано. Скептическая философия не могла удовлетворить исканий даже образованных классов и никогда, за редкими исключениями, не касалась низших классов общества. Масса людей никогда не была без веры в сверхъестественное. Что в языческом народе продолжало господствовать искреннее убеждение в истинности языческой религии до позднейшего времени, об этом свидетельствуют, например, Тертуллиан и Августин; в противном случае эти писатели не боролись бы с ней так энергично. Основания этого явления лежат во всеобщем влечении человеческого духа к религиозной вере. При недостатке здравой веры сохранялась привязанность к часто отвергаемым сказаниям мифологии как единственному следу, оставленному чем-то, стоящим выше грубой реальности видимого мира, как единственному звену, которое связывало дух с возвышенным и счастливым прошлым. Народности, подобные галлам, которые не имели развитой мифологии, или подобные азиатским племенам, для которых сила служит символом божества, без сомнения, приняли апофеоз кесаря как нечто большее, чем прием государственной политики. Если и не считали императора действительным божеством, то во всяком случае смотрели на него как на представителя неба. И в общем упадке духовной и нравственной жизни это могло казаться единственной преградой против чистого материализма и удерживалось с неразумными и отчаянными усилиями. Из этих и из других причин к концу I в. христианской эры обнаружились явные признаки религиозной реакции против скептицизма философов и интеллигентных классов. Во втором столетии языческая реакция усилилась, и век Антонинов был временем ее высшего расцвета. Постройка храмов, учреждение новых штатов жрецов, умножение религиозных обрядов и празднеств дают убедительное свидетельство об этом факте. По различным мотивам возрождение язычества правительством взято было под свое покровительство. Вследствие этого в массах религиозное чувство сделалось крайне и даже болезненно деятельным. Физическое изъяснение мифологии, которое удовлетворяло людей науки, не привлекало к себе простого народа. Но для него были найдены другие пути осмысления мифологии, именно, в примирении ее с религиозным чувством через отождествление древних богов с теми посредствующими духовными существами, которые действуют в качестве агентов верховного Бога в материальном мире. Эти духовные существа, которым дано было имя демонов (δαίμονας), обладали в некоторой степени телесной природой и в их господство отданы были почти все области человеческой жизни. Им можно было поклоняться под древними знакомыми именами богов, и человеческий дух находил удовлетворение своему стремлению к единению с невидимым миром. Это учение так глубоко отвечало потребностям века, что было принято значительной частью человечества. И вера в демонов, в вездеприсутствие их, в постоянное воздействие их на мир, историю и человека является одной из характерных и поражающих своей особенностью сторон того эллинского миросозерцания, среди которого вращалось первоначальное христианство. Не только языческие идолопоклонники, но и христианские апологеты примкнули к этому взгляду. Но в то время как одни открыли в этом учении новый источник религиозного удовлетворения, другим оно казалось страшным ослеплением, вследствие которого силы зла приняты были за силы добра. Большая часть апологетов признает реальность этих посредствующих существ и не сомневается в их влиянии на умы людей, и немалая часть их аргументации состоит в доказательстве неоспоримой очевидности их злой природы и невыносимого рабства, к которому они ведут человеческий род. Эта же популярная реформация язычества имела сильное влияние на более чистые и благочестивые умы. Если мы обратим внимание на двоякий конфликт, в который вступила Церковь: с одной стороны — с грубым язычеством, с другой стороны — с более возвышенными эзотерическими формами его, мы заметим, что в обоих случаях отношение христианских апологетов было различно: в первом случае это была решительная враждебность, без всяких компромиссов, в другом — более симпатичное отношение, когда имеется в виду цель, к которой стремилось реформированное язычество, но и отрицательное, когда взвешиваются рекомендованные им средства для этого, которые представляются пустой тенью действительного способа спасения. Но несомненно, что из обоих источников возобновленной религиозной жизненности возникал искренний, хотя и превратный религиозный энтузиазм. Поэтому было бы несправедливо по отношению к народному язычеству видеть в нем только слепую неразумную ненависть к христианству; это была действительная сила, с которой должно было считаться христианство, и кажущиеся утомительными пространные рассуждения апологетов о безрассудности и непристойности языческой религии с ее мифологией отвечали насущным потребностям современной жизни.

Но если мы обратимся даже к тому обычно обширному среднему классу, который не разделяет религиозного воодушевления народа, обладая известной степенью образованности, но и не проникнут всецело философским скептицизмом, то и здесь встретим такое настроение, с которым христианству необходимо было считаться весьма серьезно. Консервативные по своему настроению, такие люди твердо держатся той религии, в которой они родились, не по избранию, не по сююнности, но из благопристойности, из любви к спокойствию; они не мечтатели, не мистики — напротив, даже немного сомневаются, иногда над кое-чем смеются, однако неохотно допускают попытки поколебать их в традиционных взглядах и легко распаляются гневом против тех, кто стремится ввести новшества в религиозных делах. Представителем этого класса людей является Цецилий в диалоге под названием «Октавий», который Минуций Феликс написал в защиту христианства. В христианстве ничто так не возбуждает гнева Цецилия, как то, что оно провозглашает себя обладателем точной истины. «Достойно негодования или соболезнования то, что некоторые необразованные, невежды, чуждые понятия о самых простых искусствах осмеливаются рассуждать о сущности вещей и Божестве, о чем в продолжение стольких веков спорят между собой философы различных школ... Ограниченности человеческого ума так далеко до познания Бога, что ему недоступно ни то, что находится над ними на небе, ни то, что заключено в глубоких недрах земли; ему не дано это знать и постигать, и даже нечестиво пытаться проникать в эти тайны». Но, несмотря на свой скепсис, он строго держится традиционных верований. «Когда... повсюду встречаешь или решительный случай, или таинственную природу, то не лучше ли всего и почтеннее следовать урокам предков как залогам истины, держаться преданной религии, почитать богов, которых родители внушили бояться прежде, чем мы ближе узнали их?» «Хотя природа и происхождение богов нам неизвестны, однако все народы согласно и твердо уверены в их существовании, так что я не могу выносить такой дерзости, нечестивого безрассудства тех людей, которые бы стали отвергать или разрушать религию столь древнюю, столь полезную и спасительную» (Octav. 5; 6; 8). И Цецилий, вовсе не принадлежавший к черни, однако произносит беспощадный приговор над христианством: «Так как нечестие разливается скорее при помощи все более усиливающегося с каждым днем развращения нравов, то ужасные святилища этого общества умножаются и наполняются по всему миру. Надо его совсем искоренить, уничтожить» (Octav. 9).

Таковы были те религиозные основы, которыми определялось отношение общества к христианам. Имея их в виду, мы поймем, что язычники не могли мириться с отрицательным отношением христиан к тому, что в религиозной и общественной жизни составляло гордость и радость населения: кто делался христианином, тот больше не почитал отечественных богов, не участвовал в празднествах, процессиях и играх, которые были установлены в честь их. Христиане не преклонялись перед богами и не воскуряли перед ними фимиама, — вообще это были люди, которые порвали со всем, что почитал народ и что он получил от отцов как дорогое наследие. Для язычников было совершенно непонятно духовное богопочитание христиан: без храмов и изображений, без алтарей и жертв ни один язычник не мог мыслить религиозного культа. Если христиане не имели всего этого, то они не имели Бога. Правда, они говорили о невидимом, вездесущем Боге, но для язычников это было непостижимо. «Какие диковины, какие странности выдумывают христиане! — говорит Цецилий. — Они говорят, что их Бог, Которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следит за нравами всех людей, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует; таким образом они представляют Его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо Он присутствует при всяких делах, находится во всяких местах и оттого, занятый всем миром, не может обнимать его частей или, развлеченный частями, обращать внимания на целое» (Octav. 10). Невидимый Бог для язычников не был Богом. Поэтому христиане для них были атеистами. «Долой безбожников!» — было обычным криком народного неистовства во время преследований. Безбожники-христиане должны были подвергнуться гневу богов; в отношении к этим нечестивцам небожители, может быть, слишком милостивы и долготерпеливы, но из-за них невинная толпа их благочестивых поклонников наказывается тяжкими испытаниями. Далее, язычник не мог усвоить самой мысли о возможности новой религии. Достоинство и истинность религии определяется ее древностью: «Святость обрядов и священных учреждений тем более возвышается, чем они древнее» (Octav. 6). Христианство — совершенно новая религия, следовательно, по взгляду язычника, ложная. Насколько упорно было это возражение Лротив христианства и насколько оно казалось сильным, об этом говорит та настойчивость, с какой апологеты доказывают древность христианской религии.

Еще больше недоумений, подозрений и вражды вызывала в язычниках церковная и общественная жизнь христиан. Чем менее знали христианство, тем больше в нем представлялось им странного и противоречащего существующим взглядам, тем легче возникали всякого рода слухи, и чем противоречивее они были, тем легче находили доступ не только у толпы, которая всегда легковерна, но даже в широких и правящих кругах. Тесную связь между собой христиан, их братскую любовь, их сплоченность до смерти, думали, можно объяснить только тем, что они связаны были в тайное преступное общество страшной клятвой и ужасными обрядами. Здесь зарождался тот дух недоверия, который служил Гхорошей почвой для развития враждебного предубеждения и слухов, предрасполагая верить всему дурному и подозрительному относительно ненавистных людей. Начинали смотреть на христиан как на нравственно испорченных, боящихся света преступников. Обращали внимание на то, что они держались далеко от общественной жизни, от празднеств и увеселений, где сходились честные граждане, расположенные друг к другу; что они были безмолвны в публичных местах, но собирались тайно и там много говорили друг с другом. Это казалось в высшей степени подозрительным — не замышлялись ли там всякого рода преступления, которые боятся дневного света? Далее, христиане обнаруживают удивительное пристрастие к грешникам, и всякий, кто проводит даже самую соблазнительную жизнь, оказывался для них желанным, если только примыкал к ним. Вечери любви и вкушение Тела и Крови Христовой в таинстве Евхаристии в подозрительно настроенном воображении обратились в тиестовские вечери и эдиповские кровосмешения. В какой форме эти обвинения и клеветы распространены были в обществе, об этом особенно подробно говорит Минуций Феликс, влагая их в уста язычника Цецилия. «Не следует ли, — говорит он, — сожалеть о том, что дерзко восстают против богов люди жалкой, запрещенной, презренной секты, которые набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола, люди, которые в ночных собраниях со своими торжественными постами и бесчеловечными яствами сходятся не для священных обрядов, но для мерзостей. Это — люди скрывающиеся, бегающие света, немые в обществе, говорливые в своих убежищах...» «Эти люди узнают друг друга по особым тайным знакам и питают друг к другу любовь, не будучи даже между собой знакомы; везде между ними образуется какая-то как бы любовная связь; они называют друг друга без разбора братьями и сестрами для того, чтобы обыкновенное любодеяние через посредство священного имени сделать кровосмешением: так хвалится пороками их пустое и бессмысленное суеверие. Если бы не было в этом правды, то проницательная молва не приписывала бы им столь многих и отвратительных злодеяний. Слышно, что они, не знаю по какому нелепому убеждению, почитают голову самого низкого животного, голову осла: религия достойная тех нравов, из которых она произошла! Другие говорят, что они почитают genitalia своего предстоятеля и священника и благоговеют как бы перед действительным своим родителем. Не знаю, может быть, все это ложно, но подозрение очень оправдывается их тайными ночными священнослужениями. Говорят также, что они почитают человека, наказанного за злодеяние страшным наказанием, и бесславное древо креста — значит, они имеют алтари, приличные злодеям и разбойникам, и почитают то, чего сами заслуживают. То, что говорят об обряде принятия в их общество новых членов, известно всем и не менее ужасно. Говорят, что посвящаемому в их общество предлагается младенец, который, чтобы обмануть неосторожных, покрыт мукой, и тот, обманутый видом муки, по приглашению сделать будто бы невинные удары, наносит глубокие раны, которые умерщвляют младенца, и тогда — о нечестие! — присутствующие с жадностью пьют его кровь и разделяют между собой его члены. Вот какой жертвой скрепляется их союз друг с другом, и сознание такого злодеяния обязывает их ко взаимному молчанию. Такие священнодействия ужаснее всяких поруганий святыни. А их вечери известны; об этом говорят все, об этом свидетельствует речь нашего циртинского оратора (Корнелия Фронтона). В день солнца они собираются для общей вечери со всеми детьми, сестрами, матерями, без различия пола и возраста. Когда после различных яств пир разгорится и вино воспламенит в них жар любострастия, то собаке, привязанной к подсвечнику, бросают кусок мяса на расстоянии большем, чем длина веревки, которой она привязана: собака, рванувшись и сделав прыжок, опрокидывает и гасит светильник; в не знающей стыда тьме начинаются такие проявления похотливости с кем придется, о которых нельзя и говорить. Таким образом все они, если не самым делом, то в совести, делаются кровосмесниками, потому что все участвуют желанием своим в том, что может случиться в действии того или другого. О многом я умалчиваю, потому что очень довольно уже и сказанного; а истинность всего или, по крайней мере, большей части этого доказывается самой таинственностью этой развратной религии. В самом деле, для чего же они всячески стараются скрывать и делать тайной для других то, что они почитают, когда похвальные дела совершаются обыкновенно открыто и скрываются только дела преступные? Почему они не имеют никаких храмов, никаких жертвенников, ни общепринятых изображений? Почему они не осмеливаются открыто говорить и свободно делать свои собрания, если не потому, что то, что они почитают и так тщательно скрывают, достойно наказания или постыдно?» (Octav. 8; 9-10).

Самым опасным для христиан было то, что эти обвинения имели и политическую сторону или могли быть легко объяснены в политическом смысле. Так как общественная жизнь всецело была проникнута язычеством, то христиане должны были уклоняться от нее; но из этого делались очень неблагоприятные для них выводы. Ясно было для всех, что интересы христиан лежали во всяком случае не в римском государстве, не в его величии и славе, и что они жили не для отечества и государства, как прилично гражданам. В то время как языческие религии национальны, христианство является религией универсальной, религией для всех народов; поэтому христианство представляется языческому обществу антинациональным, а твердо сплоченная в вере и замкнувшаяся от других людей община их — опасной фракцией в государстве. Поводов и оснований для таких политических подозрений христиане давали достаточно. Праздновался ли день рождения императора — дома христиан в иллюминированном городе оставались темными; устраивались ли в честь какой-нибудь победы пиры — ни один христианин не присутствовал в цирке или амфитеатре. Воскурить фимиам в честь императора, благоговейно почтить его изображение, поклясться гением кесаря для христианина было равносильно отпадению в идолослужение. Естественно было заключение, что они враги кесаря, повинны в оскорблении величества. С этой точки зрения в каком свете должны были представиться надежды христиан относительно ближайшего будущего язычников, для которых прочное существование Рима, «вечного города», было непреложной истиной? Какие чувства должен испытывать народ по отношению к тайному, подозрительному обществу, которое страстно жаждало скорой кончины мира, молилось об этом, желало наступления дня, когда огонь с неба уничтожит вселенную, с торжеством изображало, как потом громадные множества не принадлежащих к ним перейдут в тягостное, вечное мучение? Гордое здание римского царства, этой величественной империи, в культе которого соревновали многие города Востока, оно называло делом сатаны и предсказывало ему страшный конец. Естественно, что некоторые видели в этих надеждах проявление невежества и безмерного суеверия, относительно которых рассудительным людям не следует беспокоиться. Но другим здесь представлялись опасные признаки злостного настроения, ненависти к человеческому роду. Не обладают ли христиане какими-нибудь сокровенными волшебными знаниями, которыми они заставляют служить себе неприязненные сверхчеловеческие существа? Не могут ли они послать на ненавистный им мир темных демонов? В их писаниях и речах так часто упоминаются духи, ангелы, демоны и разные сверхчеловеческие существа. Наконец, если то или другое несчастие или поразительное событие имеет своей причиной магию христиан, то не следует ли в будущем ожидать еще более тяжких бедствий?

Конечно, не могло остаться неизвестным народу и то мнение, какое христиане имели относительно язычников, их жизни и стремлений. Если христиане в своем кругу считали язычников находящимися под властью злых сил, обреченными на неизбежную погибель, то естественно, что и с другой стороны порождались соответственные взгляды и выражения.

Наконец, распространение христианства затрагивало много личных интересов, что всегда является источником более повышенных чувств и острых отношений. При всех неблагоприятных условиях христианство привлекало к себе очень многих; христианские общины возникали и возрастали быстро, и из города в город передавалась весть об их учении и нравах, всюду ища и находя приверженцев нового учения. Вследствие отрицательного отношения христиан к миру и всему тому, что с ним связано, принадлежность к новому обществу по необходимости разрушала многие старые узы. Член языческого семейства, сделавшись христианином, отчуждался от своих ближайших родственников. Он проводил резкую грань между собой и окружающими, чтобы не запятнать себя культом демонов, которым, по учению его нового братства, проникнута вся семейная жизнь, все обычаи, которыми обставлены были печальные и радостные дни семейной жизни. Во многих случаях исполнялось слово Спасителя: «Думаете ли, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех; отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк. 12: 51—53). Распространение христианства наносило, далее, ущерб некоторым отраслям ремесел. Культ богов давал средства к жизни многим людям, от верховных жрецов и до скромных торговцев фимиамом, и пропаганда христианства у всех них уменьшила доходы. Само собой понятно, что все такие люди были исполнены ярости против новой безбожной секты христиан и старались возбуждать ее и в других.

Совокупность всех этих взглядов и чувств народа имела своим следствием то, что население греко-римской империи, давая из своей среды многочисленных последователей новой религии, оказалось наиболее жестоким и упорным врагом христианства.