Печаль, гнев, чувство вины и страх

Надо только представить, что мы будем чувствовать, если нас внезапно покинет человек, которого мы любим больше всех на свете. И к тому же, без предупреждения. Но многие родители не понимают, что отец, который покидает супру­жескую квартиру, покидает не только жену, но и детей, и что дети таким образом переживают не просто развод родителей, а также и свой собственный развод с отцом (или матерью). Следует также понять, что дети вообще не под­готовлены к тому, что их отношения к обоим родителям, оказывается, зависят от чего-то другого, а не только от обо­юдной любви между родителями и детьми. Иногда дети, мо­жет быть, и понимают, что мама и папа часто ругаются, может быть, даже то, что они больше не любят друг друга. "Но почему он уходит от меяя? — спрашивает девятилетняя Лора. — Папа может жить в другой комнате. У него же есть я!" Если мать говорит ребенку, что папа переезжает в другое место, то она знает, что отец делает это из-за нее, может быть, даже инициатива исходила от нее самой. Лора же вос­принимает это так, что отец покидает ее, Лору. К печали по поводу потери отца примешивается боль от сознания, что сама она не очень важна и недостаточно любима, чтобы су­меть удержать отца дома, несмотря на его ссоры с матерью.

Это сознание своей второстепенности в любовной жизни разводящегося родителя, своей беспомощности как-то по­мешать разводу приводит печаль к ярости. Ярость ребенка

может быть направлена на обоих родителей, когда у него появляется чувство, что родителям важнее их собственные запросы и потребности, чем его, ребенка, что они при­чиняют ему эту боль, хотя всегда утверждали, что для них нет на свете ничего дороже ребенка, что они, которые всегда играли роль хранителей порядка и долга, вдруг забыли о своем родительском долге и так далее. В других случаях ярость обращается вначале на одного из родителей, на которого ребенок возлагает вину за развод в то время, как со вторым он себя идентифицирует. Анне семь лет, ее сестре Лауре — шесть. Обследование показало, что Лаура не может простить своему отцу то, что он оставил семью из-за другой женщины. Анна же, напротив, идентифицирует себя больше с отцом и направляет всю свою злость и разочарование против матери, которой она бросает упреки, что та, дескать, выжила из дому отца и таким образом отняла его у дочери. На примере двух сестер мы можем видеть, что обвинения детей далеко не зависят от того, на ком из родителей в действительности лежит вина за развод (стоит ли говорить о том, что установление вины во многих случаях просто не представляется возможным и, с точек зрения обоих ро­дителей, выглядит по-разному. В случае Анны и Лауры — это мать потребовала развода, вопреки воле отца. С ее точки зрения, разумеется, вина лежала на муже, которого она ули­чила в связи с другой женщиной). Что же касается воспри­ятия детей, то их обвинения (частично подсознательно) больше связаны с тем значением, которое приобретает для них развод, с их отношением к объекту³⁰ и предпочита­емыми механизмами обороны против конфликтов, чем с реальным положением вещей.

Ярость по отношению к обоим родителям и ярость только к одному из них, которого ребенок считает персонально ви-

30 К понятию "объектоотношение" ср. экскурс на с. 97.

новатым, ни в коем случае не являются взаимоисключа­ющими. Во-первых, агрессии — это влечения, которые могут менять свой объект, так что иногда можно наблюдать, что ребенок ненавидит поочередно то отца, то мать, а то и обоих одновременно за причиненное ему зло. Во-вторых, есть основания считать, что наряду с сознательными аффектами существуют также подсознательные позиции чувств. Так, проективные тесты показали, что и Анна, которая направила свою ярость в основном против матери, тяжело переживает свое отношение к отцу, подсознательно приписывая тому предательство любви. (Об этих положениях пойдет еще речь в последующих главах.)

Хочется поподробнее затронуть один особенный вид обвинений, а именно, обвинение по поводу развода, которое дети предъявляют к самим себе. Да, часто бывает так, что добрая часть тех обвинений, которые дети предъявляют к родителям или к одному из них, является только защитой от чувства собственной вины. (Обвинить другого с тем, чтобы освободить себя от чувства вины — это в конце концов относится к "душевному репертуару" многих людей.) Но как приходят дети к тому, чтобы, являясь, собственно, жерт­вами, и ни в коем случае не "преступниками", приписывать вину в разрушении семьи самим себе?

При ближайшем рассмотрении можно видеть, что речь пойдет не о таком уж необычным феномене, как это ка­жется первоначально, а о том, что обстоятельства большин­ства разводов именно из-за детей приводят к переживаниям, в большой степени содержащим в себе чувство вины. Мы уже говорили, что многие, и прежде всего маленькие дети, часто бывают застигнуты разводом врасплох и вдруг на­чинают понимать, что отношения и конфликты родителей имеют для тех гораздо большее значение, чем их отношение к ребенку. Это является большой неожиданностью для эго­центризма ребенка, для его представления о том, что именно

он является центром мироздания. И хотя у ребенка на третьем-четвертом году жизни уже появляется представ­ление о том, что у родителей, наряду с их отношением к нему, существуют еще и собственные взаимоотношения³', он еще долгое время различными путями сохраняет иллюзию, что именно он является важнейшим любовным партнером родителей. Если в ребенке достаточно сильно это убеждение, то он понимает развод как провал своих собственных отношений с покинувшим семью родителем и воспринимает себя любовным партнером, потерпевшим неудачу. В общем-то и нам, взрослым, знакомо это чувство, если мы оказываемся покинутыми любимым человеком:

может быть, я слишком мало ему (ей) дала (дал)? Что я сделала (сделал) не так? Может быть я недостаточно прив­лекательна (привлекателен)? Я его (ее) разочаровала (разо­чаровал)? И так далее.

Подобные ощущения вины объясняют также потерю чувства собственной полноценности, которая сопровож­дается чувством покинутости, что можно наблюдать почти у всех детей после развода родителей. Эти фантазии вины во многих случаях усиливаются воспоминанием о том, что значительная часть ссор между родителями затрагивала вопросы воспитания, а значит, вращалась вокруг ребенка. Так начинает он воспринимать себя в качестве реальной причины конфликта.

Для ребенка это является достаточным основанием, чтобы приписывать себе частичную вину в разводе родителей. К тому же часто бывает так, что многие дети пытаются играть роль примирителей в конфликтах между отцом и матерью. Развод является доказательством крушения этих попыток. С уходом одного из родителей превращаются также в реаль­ность архаические страхи перед разлукой и потерей любви.

31 Этим ознакомлением начинается "эдипова фаза". Ср. также гл. 6.

Эти страхи сопровождают в той или иной степени все инстинктивные конфликты подростков и являются двигате­лем культурной приспособляемости. Вследствие этого раз­вод представляется многим детям наказанием, расплатой за плохое поведение, за недостаточные успехи, за, собственно, запретные мысли.

Среди этих запретных мыслей особенную роль играют агрессивные фантазии. Между людьми не существует лю­бовных отношений, которые не были бы амбивалентными, т.е. в которых не было бы агрессивного компонента, что делает любовь и сильной, и ранимой. Чем моложе дети, тем более склонны они считать, что запреты, заповеди и ли­шения, исходящие от родителей, являются только знаком недостаточной любви с их стороны, что в свою очередь порождает страх и ярость. То, что ребенок, который чувст­вует себя задетым, раненым, в высшей точке своего гнева не хочет видеть отца или мать, желает, чтобы они исчезли, умерли (что для маленьких детей одно и то же), является нор­мальным феноменом. Такие приступы агрессии, естест­венно, быстро проходят и потребность в любви снова воз­вращается, как и сама любовь. Но остается страх, что злые желания могут превратиться в явь и(или) привести к рас­плате. В нормальной жизни все же ребенок вскоре находит доказательства необоснованности подобных страхов: мама и папа остаются вполне досягаемыми, они живы, выглядят непострадавшими от его гнева. Это чрезвычайно важный опыт, на котором ребенок учится делать различие между фантазиями и реальностью и преодолевать фантазии о собственном всемогуществе. Дело не приходит к расплате, которой он так опасался, в худшем случае она ограни­чивается только фантазиями, где уничтожительные желания и страхи перед наказанием образуют материал для выдумок о тиграх, разрывающих жертву, ведьмах, духах. Что же про­исходит, если маленькие дети во время обострения кон-

фликтов объектоотношений вдруг оказываются застигнуты­ми врасплох известием об уходе одного из родителей? Это выглядит так, как если бы мимолетное желание, чтобы отец исчез, вдруг стало реальностью или в случае, когда агрес­сивность была направлена против матери, что мать наказы­вает ребенка за его злость тем, что разлучает его с отцом.

Развитие чувства вины за развод родителей является в действительности скорее правилом, чем исключением, о чем уже не раз упоминали другие авторы в своих работах³². Валлерштейн и Келли (1980) считают, что подобные явления встречаются в 30 — 50% случаев. По моим наблюдениям, этот процент как у маленьких детей, так и у старших, намного выше. Чувство вины порождает страх, страх перед расплатой и страх перед силой собственной власти. Но даже те дети, которые не чувствуют себя соучастниками в при­чинах развода, испытывают тем не менее тяжелое бес­покойство. Каждое радикальное изменение в жизненных отношениях несет в себе угрозу и главным образом ребенок чувствует, что он не имеет ни малейшего влияния на над­вигающиеся обстоятельства. К тому же появляются воп­росы: "Буду ли я папу (маму) еще видеть?", "Где мы будем жить и где он?'"', "Как я смогу найти папу (маму), если я еще не могу один ездить на трамвае?", "Кто будет зарабатывать деньги, чтобы мы могли купить еду?", "Что будет с моими друзьями, если мы должны будем переехать в другой район или в другой город?", "Кто позаботится о моем хомячке, можно ли мне будет взять его с собой?", "Что я скажу в детском саду, если папа (мама) не будет меня больше заби­рать?" И много-много других волнующих вопросов. Только тот, кто не знает детской души, только тот, кто изгнал из своей сознательной душевной жизни ребенка, которым он

"Burgner, 1985; Kalter/Plunkett, 1984; Leahy, 1984; Wallerstein/Kelly, 1980; Wille, 1985.

сам когда-то был, будет смеяться над этими заботами. Это те тяжелые проблемы, которые могут отнять у ребенка покой и сон. Таким образом, они великолепно годятся для раци­онализации глубоких бессознательных страхов, из которых они оттягивают дополнительную психическую энергию и вызывают у детей "истерическую" пугливость. Наряду с упомянутыми фантазиями по поводу расплаты к этим глу­боким страхам относится и страх подавляющего большин­ства всех детей разведенных браков — после отца потерять также и мать (или наоборот). Страх, который испытывают дети совершенно сознательно, базируется в первую очередь на — шокирующем — открытии о преходящем характере любви. "Мама и папа не понимают друг друга, много ругаются и не любят больше друг друга, как любили преж­де...", — так или примерно так объясняет большинство роди­телей детям причины развода. Ничего нет проще, чем пред­ставить себе ответ ребенка: "Если мама не любит больше папу и уходит от него (или отсылает его прочь), кто знает, может быть завтра или послезавтра она точно так же не будет любить меня и точно так же уйдет от меня (или отошлет прочь от себя)". И он должен думать о том, что между ним и мамой тоже часто бывают ссоры, а именно ссоры, вероятно, и привели родителей к тому, что они боль­ше друг друга не любят. Эти раздумья, будь они сознательны или подсознательны, часто являются причиной, так сказать, "позитивных" изменений поведения ребенка после развода, когда он стремится избегать конфликтов, свои запросы и свою агрессивность отодвигает на задний план, чтобы уменьшить опасность оказаться покинутым. Вспомним, к примеру о Петере и Розе.

У одного ребенка может преобладать печаль, у другого она перекрывается гневом, третий, может быть, мучает себя укорами совести, в то время как четвертый от панического страха, что он может потерять также и мать, даже не думает

о том, чтобы печалиться или злиться из-за ухода отца. Эмоции могут выражаться у каждого индивидуума по-разному — печаль, болезненные ощущения, ярость, вина и страх — все это как типичные, так и нормальные реакции ребенка на развод родителей. И это не просто вероятные реакции, которых, может быть, следует ожидать, а ребенок должен реагировать в одной из этих форм, если он в принципе психически здоров и в свое время развил в себе либидинозно окрашенное отношение к ушедшему родителю. Конечно, может быть и такое, что проявление каких бы то ни было реакций остается скрытым от окружающих и даже от родителей. О подробностях этого феномена мы узнаем в дальнейшем.

Дети, которые любят своих родителей — пусть это чувст­во даже в высокой степени амбивалентно — всегда реагиру­ют на развод, потому что он является настолько решающим событием в жизни, что никакой любящий человек не сможет остаться равнодушным. Но описанные выше чувства относятся к душевному набору каждого ребенка, они пред­ставляют собой не только душевное потрясение, но одно­временно и средство борьбы с этим потрясением за восста­новление душевного равновесия. Упомянутые душевные реакции, с одной стороны, показывают большое душевное страдание, но, с другой — в этой форме они не представляют собой угрозы существованию. Печаль помогает ребенку примириться с пережитой потерей и печаль — за исклю­чением депрессий — позволяет себя утешить. Грустный ре­бенок вызывает у окружающих потребность сделать для него что-то доброе, грусть позволяет себя утешить и в конце концов она уходит, если ребенок вновь убеждается в том, что он по-прежнему очень много значит для мамы и для папы. Ярость — это аффект, который вступает в силу только тогда, когда бывает пережито очень большое разоча­рование, разочарованным же можно себя чувствовать толь-

ко в отношении персоны, от которой ожидаешь чего-то при­ятного, удовлетворения и любви. Ярость имеет также зна­чение борьбы против "злой" части объекта или самого объекта с тем, чтобы восстановить "хорошие" отношения с объектом. Она содержит также шанс — если не гарантию — "катарсиса", т.е. просветления, очищения. К тому же она является для окружающих, при условии, что они не чувст­вуют себя в опасности по причине детской агрессивности, также сигналом к тому, чтобы помочь ребенку в восста­новлении веры в премущество любви. Если родители дадут себе труд и предметно объяснят ребенку причины развода, если при этом станет ясно, что они не хотят причинить ребенку зла, а наоборот, хотят все сделать, чтобы ему помочь, это даст возможность ребенку со временем пре­одолеть большую часть его чувства вины. Во власти роди­телей находится также возможность помочь ребенку преодолеть его страхи уже тем, что они примут их вполне серьезно и серьезно их обсудят. В конце концов время поможет ребенку понять, что развод хотя и заставил мир пошатнуться, но не опрокинул его.

1.4. Для Манфреда и Катарины наступил "конец света"

Есть дети, у которых известие о том, что один из роди­телей не будет больше жить вместе с ними, вызывает психи­ческие реакции, далеко выходящие за рамки описанных чувств печали, ярости, вины, страха.

Манфреду шесть с половиной лет. Мальчики в этом воз­расте обычно идентифицируют себя с отцами. Психоанали­тическое понятие идентификации означает гораздо больше, чем просто взятие другого человека в качестве примера для нодражания. Идентифицировать себя с другим означает час­тично быть с ним сросшимся, подсознательно фантази­ровать: что ты действительно этот другой, жить "через" него ^и переживать, как он. Идентификация выражается в чувстве

"мы", которое принимается в себя. Путем идентификации я присваиваю себе часть объекта, с которым я себя иденти­фицирую. (Идентификации являются также важными сти­мулами детской социализации и имеют огромное значение для развития личности, на них опирается большинство реко­мендаций, которые играют большую роль в педагогической практике.) Итак, Манфред относился к тем мальчикам, которые особенно сильно идентифицируют себя со своими отцами. Для него отец был живым воплощением всего того, что придает жизни смысл: он был обладателем роста, силы, власти, разума и любви к матери в сочетании с восхищением ею. Отец обладал всем тем, в чем он сам так мучительно нуждался. Только благодаря идентификации с отцом ему удавалось не падать духом по поводу своей слабости и маленького роста и преодолевать страх перед теми, кто был старше и сильнее его. Отец гарантировал мальчику также. необходимое эмоциональное прикрытие в отношении матери, что позволяло тому хотя бы частично чувствовать себя защищенным от ее строгости. Идентификация давала ему возможность сосуществовать с болезненным созна­нием, что мать обращается с ним как с маленьким ребенком и доминирует над ним, и все же сохранять свою му­жественность. Такие сильные идентификации не обяза­тельно результат внешне особенно близких отношений. Отец Манфреда был художником и очень часто отсут­ствовал по нескольку дней или недель. И, как раз наоборот, из-за частой недосягаемости отца, чувство идентифика­ции сильно возрастало, что обычно является — подсоз-нательно — путем к тому, чтобы любимого человека всегдаиметь при себе, вернее, в себе, даже тогда, когда его нет рядом³³.

33 Конечно, мера действительного присутствия или отсутствия объекта не

остается без влияния на характер идентификации. Ср. замечания об идеализации и пренебрежении, с. 311.

Когда Манфред узнал, что отец не вернется больше домой из своей последней поездки, он потерял не просто любимого человека. Жить дальше без отца означало для Манфреда потерять самого себя. Отец в известном смысле забрал с собой хорошие и сильные части личности Манфреда. Осталось маленькое существо, обижаемое и дразнимое во дворе и в школе и чувствующее себя в полной зависимости от чересчур заботливой матери. Потеря отца означала для Манфреда также потерю будущего, а именно, в его ста­новлении мужчиной, поскольку у него отняли возможность уже сейчас, путем идентификации с отцом, таковым себя ощущать. Развод кастрировал Манфреда и таким образом сделал действительностью эдиповы и предэдиповы опасения. В этих обстоятельствах печаль превращается в растерян­ность, чувство вины обращается к фантазии о самоунич­тожении и на место страха вступает чувство поражения.

Но не только разлука с однополым родителем может переживаться ребенком так драматично. Катарине было неполных пять лет, когда ее родители разошлись. Она находилась в высшей точке своей эдиповой любви и была нежно предана отцу, который воплощал для нее сияющего сказочного принца. Отец был врач и для Катарины было самой собой разумеющимся, что она со временем тоже станет врачом или медсестрой, чтобы ассистировать отцу. Уже сейчас это были счастливейшие моменты, когда она бралась за ручку двери его кабинета и ей разрешалось принести ему картотеку. Ее любимейшей игрой была кукольная семья. При этом кукольный отец был ее отцом, она сама была матерью и они вместе заботились о детях.

Любовь Катарины пользовалась взаимностью. Отец с момента ее рождения принимал участие в уходе за нею. Их отношения стали еще более близкими на третьем году жизни Катарины, когда у нее появился маленький братик Филипп и отец переживал потерю близости матери. К этому приме-

шивалось и то, что латентная напряженность между родите­лями порой находила выход в открытых ссорах, которые тоже обременяли ребенка. Мать все больше отдавала себя младенцу, что еще сильнее сближало отца и дочь.

С разводом Катарина потеряла свой первичный любовный объект. Но это еще не все. Близкие отношения с отцом помогали ей удерживать в рамках свою ревность к брату и не видеть угрозы для себя в том, что мать сконцентри­ровалась на любви к Филиппу. Отец для нее заменил также и мать, что после его ухода из семьи вызвало в девочке чувст­во одиночества. Поскольку во время ссор родителей она внутренне всегда становилась на сторону отца, теперь она стала бояться матери, что отнимало у малышки надежду вновь завоевать ее любовь и быть в состоянии конкуриро­вать с братом. Отца она начала также страстно ненавидеть за причиненную ей боль, как страстно перед этим его лю­била. Отец переехал к своей подруге, мать любит Филиппа, Катарина чувствовала себя все более и более одинокой. Развод отнял также у Катарины часть ее личности, а именно, чувство защищенности, чувство, что она любима и веру в собственную способность любить. А любить и быть люби­мым — это для ребенка условие существования. Катарина же, на ее взгляд, потеряла способность к любви.

Манфред и Катарина были так поражены разводом, что не могли на него реагировать ни печалью, ни яростью. Они были непосредственно травмированы им³⁴, чувствовали

³⁴ Лапланш и Понталис характеризуют психическую травму как "событие в жизни субъекта, которое дефинируется по степени его интенсивности, а именно, несостоятельность субъекта вызывает в его психической организации потрясение с длительным патогенным воздействием. Проще говоря, если травма характеризуется таким наплывом возбуждения, который является чрезмерным по сравнению с толерантностью субъекта и его способностью это возбуждение психически преодолеть и переработать (1967, с. 513). Намного острее характеризует травму Анна Фрейд. Она пишет: "Прежде, чем я назову событие травматическим, я спрошу себя, считаю ли я, что данное событие явилось

себя сраженными, беззащитными и беспомощными, так чувствует себя голодный младенец, который просыпается один в своей кроватке и на его крик никто не приходит, чтобы покормить или, как минимум, его утешить. Но это еще не вся проблема. В отличие от простого испуга, который тоже следует понимать как неожиданное поражение, в этом случае психическое равновесие, существовавшее перед совершившимся (внутренним и(или) внешним) событием, у травмированных людей не восстанавливается само по себе. Травма оставляет после себя глубокие раны. Я попробовал показать, как повлияли переживания развода на личность Манфреда и Катарины. Оба они больше не те дети, которыми когда-то были.

Конечно, Манфред и Катарина тоже реагируют на

поворотным в жизни пострадавшего, что оно направило развитие ее в другую сторону и оказало патогенное влияние. Или я имею в виду травму в ее собст­венном значении слова, т.е. внутреннюю катастрофу, разрушение личности на основе наплыва возбуждения, которое вывело из строя функции "Я" и его способность к восприятию" (1967, с. 1843). Между тем в названии книги ("Между травмой и надеждой") понятие "травма" я употребляю в еще более общем смысле слова, чем Лапланш и Понталис — в разговорном смысле, обозначающем событие, ведущее к коренным изменениям с патогенными последствиями;

говоря о непосредственно травматических реакциях на развод, о посттравматической обороне, в тексте я опираюсь на более строгую характеристику, выдвинутую Анной Фрейд. Я понимаю формулировку: «вывести из строя "Я" и функции "Я" не в смысле полного уничтожения "Я" (да и возможно ли такое?), а считаю теоретически обоснованным говорить о травме, когда разрушается уже актуальная психическая организация субъекта и его "Я", то ли развивается негативно, то ли регрессирует. Далее, несмотря на то, что я в основном придерживаюсь мнения Анны Фрейд, что понятие "травма" должно ограничиться событием, но тем не менее считаю также уместным характеризовать послеразводный кризис как травматическое "событие", хотя здесь речь идет о процессе, который растягивается порой на месяцы: послеразводный кризис в контексте истории жизни ребенка является пришедшим извне ударом судьбы, исключением из правил существования и располагается между разводом и периодом (посттравматической) обороны; эффект этого кризиса сильно приближается к непосредственно травматическому реаги­рованию и границы между тем и другим обозначаются нечетко».

происшедшее. Но они реагируют не на обстоятельства и события, а на чувства, на пугающие фантазии, которые пробуждают к жизни эти события. Другими словами, то, что происходит с Манфредом, надо понимать не как реакцию на отсутствие отца, а на — субъективно — состоявшуюся кас­трацию и угрозу поглощения матерью³⁵ по причине своей собственной беспомощности. Жизнь изменилась для него в страшную сторону. Отовсюду грозит опасность. Главное для него сейчас — скрыть свою беззащитность, компенсировать ее или постоянно сопротивляться. Он воюет против одно­классников, причиняет им серьезные ранения, кичливым образом отказывается выполнять требования учительницы, мать он то просто не замечает, то обращается с ней как с ужасным чудовищем, в приступах ярости кидается на нее или закрывается в своей комнате. Катарина же ведет себя так, будто она освободилась от всяких обязательств любви. Правил, соблюдение которых мотивируется любов­ными отношениями ребенка, для нее не существует, она делает то, что ей хочется в настоящий момент, чувств других людей она просто не замечает. Выглядит это так, словно девочка полностью отгородилась от всех окружающих и пытается выжить в совершенном одиночестве, как Ро­бинзон.

Почему развод, который тем или иным образом потрясает всех детей, нанес Манфреду и Катарине такую травму? Является ли их предыстория столь уж необычной? Прежде всего возникает вопрос, сумеют ли эти дети побороть свой душевный срыв, зарастут ли когда-нибудь их раны? Сумеет ли Манфред в "чудовище" снова увидеть свою любящую мать? Найдет ли Катарина своего Пятницу, который помо­жет ей вновь поверить в любовь? Прежде чем опять

³⁵ К вопросу о новом поглощении и страхах кастрации ср. экскурс на с. 119 и далее, с. 150 и далее.

обратиться к этим вопросам, нам хочется проследить судьбу "нормальных", т.е. детей, непосредственно не травмирован­ных после развода. Мы увидим, собственно, как многие -из них терпят поражение вначале кажущейся не такой уж безнадежной борьбе за восстановление своего душевного равновесия, и развод в конце концов становится для них такой же катастрофой, как для Манфреда и Катарины.

ПОСЛЕРАЗВОДНЫЙ КРИЗИС

2.1. Удавшаяся и упущенная "первая помощь"

Период, наиболее благоприятный для использования ду­шевных реакций в преодолении тяжелых переживаний раз­вода, я назвал послеразводным кризисом. В то время как ин­тенсивность и характер непосредственных реакций на раз­вод, т.е. на окончательную разлуку с одним из родителей, в первую очередь совершенно очевидно зависит от индиви­дуальной диспозиции ребенка, которая придает событию свое особое значение, протекание послеразводного кризиса в последующие за разводом недели и месяцы зависит больше от тех внешних обстоятельств, которые сопутствуют раз­воду.

Восьмилетняя Магдалена после ухода отца постоянно держится за юбку матери, как четырехлетняя. Хотя мать и заверяет ее, что она ее никогда не покинет, но девочка думает, что вернее будет все же постоянно оставаться поблизости от нее, и повсюду следует за ней, контролирует, где и как мать отсутствует и запрещает ей куда бы то ни было выходить по вечерам. Кроме того, ее мысли постоянно занимает отец, она задает себе вопросы: хорошо ли чувст­вует он себя совсем один в своей новой квартире; Магдалена не может понять, как это может быть, что отец смог ее покинуть, несмотря на то, что любит ее, как уверял перед

уходом; думает о том, как она должна вести себя в выходные при встрече с ним, чтобы не ранить ни отца, ни мать. Но мать Магдалены хорошо понимает проблемы дочери. Она не сердится и принимает регрессии девочки, как нечто неизбежное в данной ситуации. Она отказывается в течение многих недель от посещения занятий по джазовой гимна­стике, своих подруг старается приглашать к себе, вместо того чтобы выходить с ними куда-нибудь. Таким образом Магдалена получает доказательства того, что родители на нее не сердятся и никто не возлагает на нее ответственности за случившееся. Мать старается радовать ребенка всеми возможными средствами, отец гуляет с ней по городу, как со взрослой дамой. Все же иногда, даже спустя четверть года после развода, у Маглалены подступают слезы, особенно' вечерами, перед сном, когда она думает о том, как это было;

чудесно, когда мама и папа сидели у ее кроватки вместе. Но| самые большие опасения девочки все же не оправдались — у нее до сих пор есть и мама, и папа, которые ее любят. Теперь она уже не испытывает, как прежде, страха, когда мама| выходит куда-нибудь вечерами, хотя и не позволяет себе заснуть до тех пор пока та не вернется. Но и это скоро пройдет. Магдалена снова взяла "свою жизнь в руки". Через шесть месяцев после развода ее мысли стали крутиться вокруг Георга, самого красивого мальчика в классе, который! говорил ей, что она единственная девочка, которая ему нравится...

Стефану девять лет и он чувствует себя жалким и беспо­мощным. Отец ушел четырнадцать дней назад и все это] время в доме идут разговоры только о том, что принадлежит! отцу и что матери и кто за что должен платить. И опять одно] и то же — кто виноват в том, что все это случилось. Стефай был зол на своих родителей, потому что они считали себя такими важными. Казалось, что о нем никто и не думал. Но это все же было не так. У Стефана есть дедушка, который

раньше был в его глазах просто добрым, курящим трубку господином, непременным атрибутом его жизни, но не более того. Да и Стефан посещал своих дедушку и бабушку не так уж часто. Вдруг дедушка стал приходить каждые два-три дня и только для того, чтобы поиграть с ним, в выходные ходил с ним гулять в Пратер или в кино. Но самое главное: он слушал Стефана. Он утешал его по поводу постыдного происше­ствия — пару раз он обмочился в постель, выказывал понимание по поводу его гнева, объяснял понятными ребен­ку словами, как это может случиться, что двое людей любят друг друга, а потом вдруг не хотят больше жить вместе. Стефан совершенно неожиданно нашел в дедушке друга с отеческим отношением, для которого, казалось, он, Стефан, был важнее, чем все взрослые и который возвращал Стефану часть его потерянного доверия к себе самому. Но было нечто, о чем он не мог говорить даже с дедушкой, а именно, о предстоящем своем дне рождения, первом после развода. Стефан рассматривал его как печальнейший день своей жизни. Он видел себя сидящим около своего любимого торта, не радуясь ни торту, ни подаркам. И мама, такая раздраженная в последние недели, будет чувствовать себя больной и оскорбленной...

День рождения начался, как и ожидалось. Петер в этот раз не стал организовывать праздника для своих друзей, поэтому и в классе его никто не поздравил. От учительницы он получил несколько замечаний, так как в этот день, как и вообще в последнее время, не мог сосредоточиться на заня­тиях. Может быть, как минимум, придет дедушка, это немного скрасило бы сегодняшний день. Когда Стефан при­шел домой, дедушки не было. Мама стояла у стола, на кото­ром он увидел свой любимый торт, и говорила что-то, чего Стефан не хотел даже слушать, потому что у него к горлу подступал комок. Сквозь слезы видел он огромный пакет, ^о-то напоминавшее плохо упакованные санки. Вдруг этот

пакет начал шевелиться и из-за стола вынырнул — папа! Стефан закричал от радости и через несколько секунд оба сжимали друг друга в объятиях. Это был чудесный день. Отец подарил ему интересный маленький аппаратик и объяснил, что это так называемая пищалка, при помощи которой он может в любое время позвонить отцу или дать ему знак, чтобы тот позвонил ему, Стефану. Потом все вместе, и мама тоже, поехали на новую папину квартиру и показали Стефану дорогу. На двери одной из комнат он увидел латунную табличку, на которой было выгравировано, "Стефан". Это была его комната на тот случай, когда он

каждые вторые выходные и каждый второй четверг после занятий физкультуры будет навещать отца. А посередине комнаты стоял лучший на свете детский гоночный велосипед и на нем записка: "От мамы и папы, которые всегда будут тебя любить".

Для Магдалены и Стефана самое трудное было позади. Они вынуждены были сделать тяжелое открытие, что их жизнь изменилась, но она, как почувствовали и Магдалена и Стефан, продолжается. Эти дети вынесли полезное для себя, благодаря способности своих родителей понимать чувства печали, гнева и страха, которые боролись в детях. Мать Магдалены хорошо понимала зависимость ее дочери, а Стефан нашел в своем дедушке человека, временно заменив­шего ему родителей и противопоставившего потерям, кото­рые принес ребенку развод, новые дружеские отношения. Но и родители Стефана поняли, наконец, что их сын именно в свой день рождения нуждается в особенном доказатель- стве их любви. К тому же оба ребенка, и Магдалена, и Стефан, одна со своей матерью, а другой с дедушкой, нашли возможность обсуждать обстоятельства и причины развода, а также свое будущее, что в большой степени сгладило их чувства вины и страха. Родители Магдалены и Стефана, а также дедушка Стефана сумели оказать ребенку столь необ-

ходимую первую помощь. И сумели они это потому, что поняли боль их детей и восприняли ее со всей серьезностью, так как осознали исключительность ситуации, в которой и дети вели себя необычно. Они знали своих детей как в общем хорошо воспитанных, честолюбивых, самостоя­тельных и разумных. Но они не настаивали на том, чтобы эти качества продолжали проявляться там, где сама жизнь перестала быть тем, чем она была прежде.

Но чаще, к сожалению, получается совсем по-другому. И начинается это уже с ключевого события — сообщения ребенку о предстоящем или уже совершившемся разводе. Большинство детей, даже те, которые были на протяжении долгого времени постоянными свидетелями конфликтов родителей, воспринимают известие о разводе как шок. До сих пор они надеялись, что все еще может наладиться³⁶. Этому шоку соответствует и страх родителей перед сооб­щением ребенку решения. Они боятся реакции ребенка, которую — сознательно или подсознательно — восприни­мают как упрек (ср., напр., мать Лео, с. 15). Родители боятся также потерять любовь ребенка, и прежде всего те из них, которые были инициаторами развода, вопреки намерениям второго. А те, которые развода не хотели, стараются "вторую половину" представить перед детьми в качестве "злого" мужа и "злого" отца (или матери): "Объясни ты это

ребенку"!, а ребенку: "Ты знаешь, я не хочу развода, это папа (мама)..."

Чувство вины и страх перед потерей любви приводят к тому, что родители дают детям слишком короткое, просто беглое объяснение, выполняя исключительно свой долг. Чем

Здесь имеется в виду сознательная надежда, что родители снова могут помириться. Желание, чтобы родители снова были вместе, находим мы почти у бсех детей, даже спустя годы после развода. Подсознательно это желание

"Риобретает форму надежды (что, например, частично объясняет сопротивление многих детей новому браку родителей).

³' 67

слабее реагирует ребенок на информацию о разводе, тем легче ситуация для родителей. Это просто потрясает, когда приходится наблюдать, как часто между родителями и детьми возникает "коалиция отрицания" — тенденция мно­гих родителей принизить или вообще отрицать значение развода для детей встречает со стороны ребенка такую же, готовность к отрицанию, которая должна помочь ему смяг­чить конфронтацию с ужасным событием. Как мы видим, сила стремления к отрицанию мощных болезненных аффек­тов совершенно очевидно зависит от связанных с этим родительских ожиданий, для коих, казалось бы, дети имеют своего рода антенну. Беззвучно сигнализирует мать ребен-ку: "Пожалуйста, пожалуйста, не отчаивайся. Покажи мне, что все не так уж плохо!" И этого бывает достаточно, чтобы настолько усилить тенденцию отрицания у ребенка, что в конце концов мать начинает принимать желаемое за действительное. Эта взаимосвязь между ожиданиями со стороны родителей и отрицанием со стороны детей особенно отчетливо показывает себя там, где дети вынуж-дены конфронтировать с различными ожиданиями со сторо-ны родителей. Вспомним Петера и Розу (с. 42), чья мать так выразительно высказалась о том, как безобидно реагиро­вали ее дети на сообщение о разводе. После того как мать в ходе консультации осознала тогдашнее чувство вины перед детьми, ей удалось вспомнить и другую сцену, которая произошла через несколько дней. Придя домой, она застала детей рыдающими в спальне, где отец упаковывал свои вещи. Дети спросили, что он делает, и тот ответил: "Мама же сказала вам, что я переезжаю!" Была ли это символичности упаковки чемоданов, которая вызвала у детей приступ боли, в то время как из сообщения матери о разводе они толком;

ничего не поняли? Однако ответы детей показали, что они тем не менее очень хорошо поняли мать, но временно; отвергли все чувства, связанные с предстоящей разлукой с

отцом. Отца же, в отличие от матери, вовсе не волновал тот факт, что его уход отразится болью на детях. Он не желал развода и развитие событий было для него удручающим. Собственно, его информация едва ли отличалась от той, которую дала мать. Но он не сигнализировал детям надежду, что развод не повлияет отрицательно на их жизнь. Как раз наоборот, он рассчитывал (вероятнее всего, подсознательно) на то, что, может быть, дети будут скучать по нему, и частично объединятся с ним против матери и таким образом помогут ему освободиться в какой-то степени от чувства вины по поводу своей супружеской неверности, В отличие от матери для отца болезненные аффекты детей не были нежелательны, и он их "получил" точно так же, как мать получила желанное равнодушие³⁷. Как сильно нуждалась мать в этой иллюзии для того, чтобы держать в рамках свое чуство вины, говорит тот факт, что она на многие годы выкинула из своей памяти сцену в спальне.

Примеры Лео, Петера и Розы, Роберта (с. 48) и многих других детей, с которыми мне пришлось познакомиться, показывают, что отсутствие зримых аффектов еще не озна­чает, что эти дети не страдали от чувства печали или обиды или они не испытывали чувства вины или гнева по причине причиненной им боли. Если такие зримые реакции отсут­ствуют, то это, как правило, имеет тяжелые последствия для преодоления душевного кризиса ребенка. Как могут роди­тели реагировать на чувства детей, если те свои чувства никак не выказывают? Как они могут придти на помощь, если дети не просят о помощи? Иллюзия непричастности детей мешает также поговорить с ними об обстоятельствах

³⁷ Объясняясь языком психоанализа, отрицание боли, которую испытывают Петер и Роза из-за развода, было бы вернее охарактеризовать как изоляцию. Подсознательная "корреспонденция" между ожиданиями родителей и поведе­нием детей может быть понята так же, как спонтанная идентификация с одним или другим родителем.

развода, об их будущей жизни, обо всем, что их беспокоит и волнует.

Вследствие этого дети остаются одни со своими чув­ствами, и прежде всего со своими неутешительными фан­тазиями, которые не находят никакого выхода (например, в объяснениях, утешении, направлении в нужное русло).

Иной возможностью освободиться от своей части вины по отношению к детям является перекладывание вины на другого. Как мы только что видели на примере отца Петера и Розы, этим родителям не так уж мешают проявления аф­фекта у детей, но у них эта готовность понять в детях чув­ства печали, обиды или ярости по поводу развода соединяется с ожиданием, что эти чувства — зачастую и агрессивные — будут направлены против другого родителя и ^! дети таким образом примут его сторону. Отец Розы и Петера явно надеялся получить поддержку детей и, благо­даря таковой, остаться в семье. Другой отец в подобной ситуации прямо спросил своего семилетнего сына: "Ты хочешь, чтобы папа ушел?" И когда ребенок в рыданиях отрицательно покачал головой, тот посоветовал: "Ты должен;

сказать маме и всем, кто тебя спросит, что ты не хочешь! потерять своего папу!" Перекладывание на другого чувства вины является также характерным и для того родителя, который активно добивался развода. Такая позиция в направлена на то, чтобы привлечь ребенка на свою сторону, ij Если это удается и ребенок высказывается в защиту развода,! то данному родителю не в чем себя упрекнуть. Например, i,| мать Андреа сама добивалась развода, так как отец после «| неоднократных обещаний все же вновь влез в игорные., долги, затем напился, попал в аварию и вдребезги разбил машину. Мать забрала Андреа и ушла к матери. Игорная^ страсть была хотя и серьзеным, но единственным^ основанием давно затянувшегося кризиса в их семейной^ жизни. По-человечески легко можно понять, что мать не

70'

пыталась рассказывать дочери, почему супруги не могут дальше жить вместе, а в своих объяснениях дала ей понять, что решение было единственно правильным, поскольку страсть отца к игре и алкоголю в конце концов привела бы семью к нищете, и что отец слаб и безответствен и не понимает своего долга по отношению к семье.

Последствия подобных обвинений оказываются для детей массивно обременительными, вплоть до опустошающих. Что должна была делать Андреа после объяснений матери? Взять и стереть образ отца, которого она, несмотря на все его слабости, горячо любила и восхищалась им, вычеркнуть его из своей жизни и перестать любить как абсолютное "зло" ("деструктивный", "слабый", "безответственный", "пьяница", "игрок" и т.п.)? Этого она не могла. Она не могла или не хотела верить во все то, что утверждала мать. В то же время она не смела противоречить матери. Но как она сможет потом смотреть отцу в глаза, если сейчас не встанет на его защиту? Такие конфликты лояльности под влиянием факта развода, конечно, потрясают ребенка, и способны оконча­тельно вывести его из душевного равновесия³⁸.

Разумеется, было бы несправедливо критиковать таких родителей как оппортунистов. Мать Андреа видела ситуа­цию именно такой, какой она преподнесла ее дочери. Она чувствовала себя действительно жертвой. Но дети попадают в конфликт лояльности совершенно независимо от вопроса объективной вины (если таковая вообще существует). Но от какого человека, если он чувствует себя глубоко раненым супругом, можно требовать так много героизма перед лицом его собственного страдания и гневного разочарования, чтобы ожидать от него готовности взять на себя общую ответственность за развал семьи и таким образом, что назы-

3S О том, к каким мероприятиям обороны вынуждают детей конфликты лояльности и какие последствия в дальнейшем развитии детей это влечет за собой, я расскажу позже.

вается, освободить другого от части его вины. И тем не менее эта совместная ответственность должна стать частью обстоятельств, сопровождающих развод, обстоятельств, ко­торые в конце концов призваны облегчить детям перенести его тяжесть.

Третий вариант возможности освободить себя от чувства ответственности по отношению к ребенку и избавиться от чувства вины мы наблюдаем на примере матери Марио (с. 38 и далее), которая на протяжении двух лет скрывала от сына развод. Может быть, она думала, что чем старше будет Марио, тем легче перенесет известие о разводе³⁹. Как мы видели, у Марио все же наступило "его" переживание разво­да, но на год позже. Кроме того, подобные укрывательства несут в себе дополнительную опасность, лежащую в фантазиях ребенка, который, как, например Марио, однаж­ды замечает, что здесь что-то не так. А поскольку кажется, что все в порядке, ребенок не может ни с кем поделиться своими фантазиями, которые зачастую намного ужаснее реальности. Страхи и опасения в этом случае не могут быть не только смягчены, а наоборот, приобретают гротескное преувеличение. Известие об окончательности разлуки с отцом могло заставить Марио думать двояко: либо тогда, когда "в квартире был ремонт", когда отец уехал в коман­дировку" и т.д., Марио был обманут, либо же долгая разлука привела к тому, что отец больше никогда не вернется. В пер­вом случае ребенок потеряет всякое доверие к взрослым, во втором — потеряет веру в непрерывность отношений вопреки временному расставанию. В результате эти дети развивают в себе такой стиль жизни, при котором они постоянно проявляют потребность контролировать люби­мого человека, чтобы совладать со страхом его потерять.

³⁹ О зависимости реакций на развод от возраста и о том, существует ли для детей более или менее "удобный" возраст для развода — в главе 6.3.

В отличие от поведения родителей Стефана и Магдалены, только что описанное поведение родителей, каким бы понятным оно нам ни казалось, носит откровенно инфан­тильный характер. Откладывать сообщение о разводе или вообще его скрывать, желать поскорее закончить неприят­ный разговор, надеяться на то, что развод не так уж страшен для детей — все это очень напоминает поведение детей, которые стоят перед необходимостью исповедовать родителям свое прегрешение и стараются, по возможности, смягчить "краски", рассказывая о том, что они натворили. Если я использую такое сравнение, то тем не менее оно далеко от критики или пренебрежения. Я просто рисую ситуацию, имея в виду, что многие родители в момент необходимости информировать их дочь или сына о разводе действительно чувствуют себя как провинившиеся дети, они испытывают желание уйти от ответственности, поща­дить себя, найти отговорки, обвинить других, скрыть и т.д. Подобные регрессии взрослых абсолютно нормальны и повседневны. Но в сочетании с разводом они могут иметь тяжелые последствия. Получается обмен ролями, в котором родители начинают выступать в роли детей, а дети в роли критикующих взрослых, которым доверено право выносить решения о виновности и невиновности. И это происходит именно в тот момент, когда сами дети ни в чем так сильно не нуждаются, как в том, чтобы именно этим неуверенным, но тем не менее "взрослым" родителям, которые в состоянии отвечать за то, что они делают, можно было доверить свое, кажущееся в этот момент таким неверным, будущее⁴⁰. Важнейшее, но и труднейшее задание, которое в столь тяжелое время после развода (или в момент информации о разводе) стоит перед родителями, заключается в том, чтобы

^{О других феноменах "инфантилизации" разведенных родителей разговор пойдет дальше (гл. 9.7 и 9.8).}

с чистой совестью взять на себя ответственность за причиненную детям боль. Это ни в коей мере не противо­речиво. Независимо от того, что, может быть, в дальнейшем развод откроет перед детьми лучшие возможности для их развития, момент развода всегда жутко болезнен и ввергает детей в душевный кризис. И ведь это именно родители создали такую ситуацию и именно они повинны в страдании детей. Но сознание собственной вины есть нечто совсем иное, чем мучительное и невыносимое чувство вины, уже не однажды упомянутое у нас выше и которое связано с представлением о совершении чето-то запретного, безот­ветственного. Если я, как отец или мать, наряду со своими желаниями и разочарованиями все же признаю свои (психи­ческие) права на существование, если я знаю, что данный шаг, как результат моих потребностей, пойдет также на пользу и ребенку, потому что я снова смогу дышать и чего-то ждать от жизни, то я могу также "с чистой совестью" взять на себя ответственность перед ребенком. Одновремен­но эта позиция, которую я назову ответственностью за вину, является важным условием того, что развод в конеч­ном итоге сыграет все же положительную роль для ребенка. Если я знаю, что я у кого-то что-то отнял, кому-то причинил боль, потому что в тот момент у меня не было выбора, я буду, по крайней мере, стараться смягчить эту боль, по воз­можности исправить положение, чтобы уменьшить свою собственную вину. Если же я не в состоянии выносить того, что я виновен, я буду затушевывать причиненное страдание. Вместо того, чтобы подумать: "Мне очень жаль, но что же мне прелпринять?", я скажу: "Нет оснований для жалоб и уж никаких для того чтобы в чем-то себя упрекать". Таким об­разом я скрою свою вину и переложу ее на ребенка или быв­шего супруга. (Собственно, эту позицию "ответственности за вину" я считаю правомочной не только в отношении развода, но рассматриваю ее как основную педагогическую

74

позицию, особенно по отношению к вопросу об ограниче­ниях и запретах. Ср. сноску 47.)

Пример Магдалены и Стефана показал нам реальные воз­можности такого ответа на непосредственную реакцию ребенка на развод, при котором его ирритация может быть удержана в рамках, страхи преодолены и душевное равно­весие восстановлено в кратчайшие сроки. К сожалению, на ряде других примеров мы узнаем, как часто детям бывает отказано в "первой помощи" уже в тот момент, когда они впервые слышат о разводе. И при этом зачастую именно обстоятельства, сопровождающие информацию о разводе, дают толчок так называемому послеразводному кризису.

2.2. Реакции детей на развод: