Маяковский выходит на поэтическую арену в сложный, переломный для России период. Атмосфера накалена до предела. Потопленная в крови первая русская революция, вихрь мировой войны заставляют людей усомниться во всех прежних ценностях. Они жаждут перемен и с надеждой смотрят в будущее. В искусстве, словно в зеркале, отражаются эти сложные общественные процессы. В этом один из секретов популярности футуризма с его откровенным отрицанием традиционной культуры, эпатажем мещанского быта, чуть ли не религиозным культом техники и современной индустрии и ее сверхчеловеческой мощи.
Маяковский видит “неизбежность крушения старья” и средствами искусства предвосхищает грядущий “мировой переворот” и рождение “нового человечества”. “Рваться в завтра, вперед!” — вот его девиз.
Поэзия
-- вся! --
езда в незнакомое.
Это незнакомое, непознанное становится предметом его стихотворчества. Он широко использует прием контрастов: мертвые предметы оживают в его поэзии и становятся более одушевленными, чем живые. Поэзия Маяковского с ее урбанистически-индустриальным пафосом противопоставляет образ многотысячного современного города с его оживленными улицами, площадями, гудящими автомобилями — картинам природы, которая представляется ему чем-то косным и безнадежно мертвым. Поэт готов расцеловать “умную морду трамвая”, он воспевает городской фонарь, который “снимает с улицы синий чулок”, тогда как луна у него — “дряблая”, “никому не нужная”, а сердце девушки безжизненно, как будто “выварено в йоде”. Поэт убежден, что новое слово можно сказать только по-новому. Маяковский — первооткрыватель, который владеет словом и словарем, как смелый мастер, работающий со своим материалом по собственным законам. У него свое построение, свой образ, свои ритм и рифма. Поэт бесстрашно ломает привычную стихотворную форму, создает новые слова, вводит в поэзию низкую и вульгарную лексику. По отношению к величайшим явлениям истории он усваивает фамильярный тон, о классиках искусства говорит с пренебрежением:
Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
Маяковский любит контрасты. Красивое уживается у него с безобразным, высокое — с низким: “Проститутки, как святыню, меня понесут и покажут Богу в свое оправдание”. Все его стихи носят глубоко личный характер, он присутствует в каждом из них. И это конкретное присутствие становится точкой отсчета, системой координат в безудержном потоке его воображения, где смещены время и пространство, где великое кажется ничтожным, а сокровенное, интимное разрастается до размеров вселенной. Одной ногой он стоит на Монблане, другой — на Эльбрусе, с Наполеоном он — на “ты”, а его голос (“орание”) заглушает громы.
Он — Господь Бог, который творит свой поэтический мир независимо от того, понравится ли кому-нибудь его творение. Ему все равно, что его намеренная грубость может кого-то шокировать. Он убежден, что поэту позволено все. Как дерзкий вызов и “пощечина общественному вкусу” звучат строки из стихотворения “Нате!”:
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
Маяковскому свойственно совершенно новое видение мира, он словно выворачивает его наизнанку. Привычное предстает в его поэзии странным и причудливым, абстрактное становится осязаемым, мертвое — живым, и наоборот: “Слезы снега с флажьих покрасневших век”; “Прижались лодки в люльках входов / к сосцам железных матерей”.
Поэзия Маяковского говорит не только языком образов и метафор, но и широко использует звуковые и ритмические возможности слова. Ярким примером служит стихотворение “Наш марш”, где буквально слышится бой барабанов и мерный шаг марширующих колонн:
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш Бог бег.
Сердце наш барабан.
Маяковский изменил не только поэзию, но и прежнее представление о ней. Он стал рупором идей и настроений эпохи. Его стихи — “оружие масс”, он вывел поэзию из салонов на площади и заставил ее шагать вместе с демонстрантами.
