Билет 9. Элегии Батюшкова

Со времен нежного, но непреклонного Карамзина наша лирика уходит от «государственности» и имперского официоза, от од и сатир. Здесь отразились не только новые громкие победы русского оружия, народный подвиг, патриотические восторги и первые радости. В образованных сословиях после победы над Наполеоном зрело чувство разочарования и негодования, ибо Отечественная война не дала ожидаемой политической свободы, простодушный народ-победитель оставался безграмотным, нищим и крепостным, дворянство же лишь высокомерно поблагодарили за службу и наградили, но к реальной власти не допустили. Сами поэты пережили ужас смерти, раны, болезни, жизненные катастрофы и разочарования и выразили чувство трагизма, неустроенности бытия. Отсюда расцвет русской романтической лирики, и, прежде всего элегии.

И первым здесь надо назвать имя Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855), в чей созданный Белинским образ изящного и галантного стихотворца-эпикурейца и певца земной, чувственной любви с живописной «итальянской» пластикой поэтического слова лишь исследования последних лет внесли существенные уточнения. Гармония, ясность и определенность его жизнерадостной поэзии скрывают глубокую светлую печаль. Поэт мягок и нежен в своем чувствительном стиле, но он умеет страдать и скорбеть.

Белинский писал о поэте: «Батюшков столько же классик, сколько Жуковский романтик; ибо определенность и ясность – первые и главные свойства его поэзии. Светлый и определенный мир изящной, эстетической древности – вот что было призванием Батюшкова. В нем первом из русских поэтов художественный элемент явился преобладающим элементом. В стихах его много пластики, много скульптурности… Страстность составляет душу поэзии Батюшкова, а страстное упоение любви – ее пафос».

Однако не надо видеть в Батюшкове только певца любви, давшего романтической поэзии «красоту идеальной формы». Лирика его весьма содержательна; ее темы, мысли и чувства разнообразны, понятны и близки человеку той переходной эпохи. Это тот же романтизм что и у Жуковского, только в гармоничных классических формах и античных одеждах.

Этот хрупкий, тонко чувствовавший любую житейскую неудачу человек был угнетен ранами, военными бедствиями, неурядицами чиновничьей службы, потерей близких, одиночеством, "бурей бед", жил воспоминаниями о юношеском безоглядном празднике жизни:

Я же – всюду бесполезный,

И в любви, и на войне;

Время жизни в скуке трачу

(За крилатый счастья миг!),

Ночь зеваю… утром плачу

Об утрате снов моих.

(«К П<>етину», 1810)

Поэзия стала для Батюшкова убежищем и единственным утешением, утраченным раем. Его замечательный цикл «Из греческой антологии» (1817-1818) неожиданно возрождает античную простоту и цельность глубоких любовных чувств и размышлений о преходящем и вечном среди страшной, беспощадной реальности, где грохочет «медная челюсть» пушек и гибнут люди. Элегия как романтический жанр – это всегда светлое воспоминание о былом счастье, и поэт создает свою идиллию, райскую утопию, куда спешит уединиться уставший от вечной борьбы и страданий человек нового времени. В простодушном мире условных, стилизованных пастушков и страстных вакханок у Батюшкова находится место бесчеловечному образу «железной судьбы»:

Земное гибнет всё… и слава, и венец…

Искусств и муз творенья величавы…

Его, жизнерадостного поэта страстного любовного чувства, ждали и разочарования и неудачи в любви, мрачные мысли, тяжелые переживания:

Скитаяся как бедный странник,

Каких не испытал превратностей судеб?

Где мой челнок волнами не носился?

Где успокоился? Где мой насущный хлеб

Слезами скорби не кропился?

Поэт добровольцем пошел в ополчение, сражался в Пруссии с наполеоновскими войсками, где получил тяжелую рану в битве при Гейльсберге, и Финляндии со шведами, видел сожженную французами Москву, принял участие в победоносном зарубежном походе русских войск в 1813 года и вместе с ними вошел в Париж. Лучшие друзья его погибли в боях. Поэт-воин видел «сто смертей» и пережил неисчислимые бедствия. Это были тяжкие испытания для нежной, ранимой души. Потрясенное ужасами войны, собственными ранами и несчастьями поэтическое сознание боевого офицера Батюшкова было куда болезненнее и трагичнее, нежели у его современника Жуковского:

Развалины на прахе строит

Минутный человек, сей суетный тиран…

Эта постоянная нота элегической печали, воспоминаний о былом невозможном счастье являла очевидный контраст с батюшковским жизнелюбием, живописностью, ясностью и "античной" пластикой его "конкретного" стиля. Не случайно поэт стал одним из первых наших переводчиков Байрона: его лучшая, так понравившаяся Пушкину элегия «Есть наслаждение и в дикости лесов…» (1819), где говорится о «холоде годов», является вольным переложением отрывка из поэмы «Странствования Чайльд-Гарольда». Но в полной личными признаниями элегии Батюшкова «Умирающий Тасс» (1817) трагизм соединяется с надеждой:

Муз сладостный восторг не гас в душе моей,

И гений мой в страданьях укрепился.

Знаменитое послание "К Дашкову" (1813) показывает жизнь как "море зла", где одинокого, беззащитного, несчастного человека преследуют враги, война, смерть, огонь. И это не человек вообще, а русский, война – Отечественная, с Наполеоном, гибнут и страдают соотечественники, близкие и друзья, горит наша древняя столица. В романтическую лирику приходит весьма суровый реализм, он делает ее строже, конкретнее, помогает выразить общие, всем близкие и понятные чувства и мысли. Потрясают реальные картины сожженной Москвы, страдания ее жителей. Конечно, здесь отразились и известные метания, служебные и любовные неудачи Батюшкова.

И этот же поэт создал "Тень друга" (1814), шедевр русской элегической лирики, поэтический автопортрет души мятущейся, страдающей, печальной, занятой глубокими мыслями и точными наблюдениями, прошедшей через войну и смерть и, тем не менее, просветленной. Рождается волшебная движущаяся картина. Море, звездная сквозь туман ночь, мерный ход парусного корабля, очарованные мечты и удивительное видение – вдруг явившаяся поэту тень погибшего в Лейпцигской битве друга-офицера… Это элегическое воспоминание человека о человеке, воина о воине, русского о русском, живущего об ушедшем. Но, прежде всего это воспоминание о самом себе: «И все душа за призраком летела».

Это подлинное лирическое богатство чувств и составляет главное содержание и смысл поэтического наследия Батюшкова. В нем сохранена жизнь сердца русского человека того времени и великого поэта. Он так и писал другу-лирику:

Жуковский, время все проглотит,

Тебя, меня и славы дым,

Но то, что в сердце мы храним,

В реке забвенья не потопит!

Нет смерти сердцу, нет ее!

Доколь оно для блага дышит!..

«Элегия его – это ясный вечер, а не темная ночь, вечер, в прозрачных сумерках которого все предметы только принимают на себя какой-то грустный оттенок, а не теряют своей формы и не превращаются в призраки», - писал о Батюшкове Белинский. Гармония элегических чувств сливается здесь с гармонией лирического стиля. Этот многое переживший, страдающий поэт и воин сравнивает свою неблагополучную судьбу одинокого скитальца с утлым челноком в опасном бурном море бытия и все же находит доброе слово напутствия и ободрения своему будущему читателю:

О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

Вверяйся челноку! плыви!

Батюшков навсегда останется в русской поэзии как певец радости, жизни, любви, дружбы, красот природы. Его светлая и гармоничная русская античность появится потом у Тютчева и Фета, но главный ученик Батюшкова – юный Пушкин. Поэт понимает самоценность богатого внутреннего мира, жизненного опыта, считает свою поэтическую исповедь законной, всем интересной. Блестящий, живописный стиль не заслоняет картину страдающей души, помогает высказаться богатой переживаниями личности:

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной,

И часто сладостью своей

Меня в стране пленяешь дальной.