Является ли значение индивидуальным. 1 страница

Мы, конечно, можем использовать повседневный язык для указания на наши ощущения, и Витгенштейн этого не отрицает. Он настаивает на том, что эти ощущения не являются сугубо личными ни в каком философски значимом смысле и что наша психологическая терминология, хотя она и в полной мере значима, отнюдь не получает свое значение от навешивания ярлыков на наш опыт. Его выступление против существования индивидуального значения можно разделить на три компоненты: мнение о том, как можно обучиться словам, обозначающим ощущения, аргумент против возможности существования личного остенсивного определения и, наконец, утверждения относительно необходимости некой основы для правилосообразной коммуникации, а также необходимости публичных "критериев" для употребления психологических понятий.

Употребление слов, обозначающих ощущения типа "боли", происходит в языке отнюдь не в силу того, что эти слова являются ярлыками чего-то внутреннего и личного. Скорее, полагает Витгенштейн, слово "боль" используется для замены изначальных проявлений боли. Еще до овладения языком ребенок, испытывая боль, просто кричит, но взрослые учат его новым лингвистическим способам выражения боли, которые употребляются вместо крика: "Они учат ребенка новому болевому поведению" (Ук. изд., с. 171, №244). С этой точки зрения "боль" есть скорее проявление боли, нежели имя боли. Также ребенок обучается "боли" путем обучения его языку, а не в результате скрытого процесса внутреннего навешивания ярлыков.

Витгенштейн не говорит ни того, что "боль" означает "крик", ни того, что "боль" можно полностью перевести в сообщение о нелингвистическом поведении. Тем не менее он явно считает, что болевое поведение включает употребление (слова) "боль". По его мнению, первое употребление слова "боль" и есть приобретенная часть болевого поведения, т.е. вербальное выражение боли. Обратите внимание также на то, что если употребление слова "боль" оказывается частью того, что Витгенштейн называет "естественными проявлениями этих ощущений" (Ук. изд., с. 174, №256), то язык, в котором это слово фигурирует, будет не личным, а общим. И это потому, что подобные проявления оказываются доступными всеобщему наблюдению элементами поведения. Идея о том, что слово "боль" представляет собой приобретенное в результате обучения, общедоступное выражение боли, служит Витгенштейну альтернативой личному остенсивному определению. Остенсивное определение следует отличать от вербального определения. В вербальном определении значение слова объясняется только с помощью других слов. Словари, к примеру, предоставляют вербальные определения. Наоборот, в остенсивном определении слово определяется путем показа примера того, на что оно указывает. Например, чтобы вербально определить слово "квадрат", формулируют такое предложение: "Слово "квадрат" означает равностороннюю, равноугольную, прямоугольную замкнутую плоскость". Но, остенсивно определяя слово "квадрат", указывают на квадрат и произносят: "Квадрат".

В работе "Философские исследования" Витгенштейн систематически критикует взгляд, согласно которому слова получают значение от простых остенсивных определений. У слов широкое разнообразие употреблений: отдавать приказы, задавать вопросы, обижать, умалять и т.д. Слова имеют разные употребления, или функции, подобно тому, как имеют разные употребления человеческие артефакты вроде столов или отверток. Вырывать слово из его поведенческого и лингвистического контекста – его "языковой игры" – и спрашивать о его значении – значит вводить в заблуждение посредством процедуры вроде той, когда из машины удаляют винтик и спрашивают, что это такое. Замените данный винтик в машине, и его функция станет очевидной. Замените слово в жизненном контексте человека, и его употребление станет очевидным. Значение не является внутренним, загадочным, личным и психологическим. Оно – внешнее, очевидное, общедоступное и бихевиоральное. В самом деле, нам следует прекратить поиск теории "значения" и направить внимание на актуальное лингвистическое употребление. Значение и есть такое употребление.

Остенсивное определение возможно, но оно заранее предполагает существование общего языка с тем, что Витгенштейн называет его "установкой сцены": с его грамматикой, его правилами, его миром здравого смысла людей, находящихся в общении друг с другом. Остенсивные определения полезны, поскольку они показывают роль или место слова во всем таком контексте. Как философам, нам не следует забывать отмеченную "установку сцены", которая и делает остенсивное определение возможным.

Для того чтобы показать невозможность существования личного остенсивного определения, Витгенштейн приглашает нас рассмотреть мнимую возможность того, что некто решает вести дневник о повторяющемся ощущении (Ук. изд., с. 174, №258). Идея заключается в том, что человек записывает знак s каждый раз, когда имеет место данное ощущение. Витгенштейн считает, что это будет невозможно для того, кто овладел общим языком, в рамках которого s может быть отведена роль в качестве имени ощущения. Мнимое личное остенсивное определение не содержит в себе ничего. Человек не может указать на свое ощущение. Он, конечно, способен сконцентрировать внимание на данном ощущении и, так сказать, "указать на него внутренне", но будет заблуждением полагать, будто таким путем могло бы установиться референциальное отношение между s и ощущением. В s не заключается ничего такого, что было бы именем ощущения. В нем не заключается ничего такого, что бы правильно или неправильно именовало ощущение. В данном случае нет ничего, что было бы правильным или неправильным навешиванием ярлыка s на ощущение, так что ничего подобного здесь не происходит. Как об этом пишет Витгенштейн:

Но ведь в данном случае я не располагаю никаким критерием правильности. Так и тянет сказать: правильно то, что мне всегда представляется правильным. А это означает лишь, что здесь не может идти речь о "правильности" (Ук. изд., с. 175, №258).

Именование предполагает саму возможность того, что оно может быть правильным или неправильным. Но эта возможность существует только в общем языке, где есть критерии правильности или неправильности. Личное остенсивное определение фиксирует употребление слова не более, чем сверка с железнодорожным расписанием. Это напоминает покупку нескольких экземпляров утренней газеты, чтобы удостовериться, что сообщение о какой-то новости истинно.

Нельзя обучиться психологическим понятиям только на своем собственном случае. Необходимо, чтобы обучающийся был знаком с критериями от третьего лица для их употребления. Если бы каждый только переживал боль и никогда не показывал ее, то слово "боль" могло бы и не использоваться в нашем общем языке. То же самое применимо и к случаю, когда никто никогда не знал бы, что другому больно. Именно потому, что мы иногда правы, а иногда неправы в наших приписываниях боли другим, данное слово может употребляться. Поведенческие критерии предоставляют условия для употребления термина.

Если витгенштейновский аргумент личного языка работает, то он уничтожает картезианскую картину мира ее же собственным оружием. Декарт полагает психологическое знание от первого лица единственного числа наиболее достоверным и основополагающим. Он считает, что нет ничего более достоверного, чем то, что он мыслит, и основывает на этом все свои иные притязания на знание, включая и притязание на то, что он существует. Если витгенштейновский аргумент личного языка обоснован, то Декартова доступность своего сознания самому себе основывается на очень больших допущениях: общем языке и мире здравого смысла находящихся в общении друг с другом людей. Его (Декарта) сомнения возможны только в том случае, если они беспочвенны. Интересно отметить, что Декарт явно не ставит под сомнение осмысленность своего собственного языка в "Размышлениях".

 

Глава 3

ИДЕАЛИЗМ

Идеализм – это теория, согласно которой существуют только сознания. Ясно, что он несовместим с дуализмом, потому что последний есть теория о том, что существуют и сознания, и физические объекты. Вывод идеализма о том, что физические объекты не существуют, потенциально способен вводить в заблуждение и обычно неправильно понимается. Ни один идеалист не отрицает, что существуют столы, кирпичи, куски дерева и все другие предметы, которые мы обычно относим к физическим объектам. Просто идеалисты отрицают два голословно утверждаемых факта относительно физических объектов: они отрицают, что физические объекты существуют вне восприятия и мышления; что физические объекты материальны, т.е. состоят из субстанции под названием "материя". Пожалуй, это означает отрицание существования физических объектов в смысле отрицания их сущностных свойств, но ясно, что это не является утверждением о том, будто имеются пустоты и бреши в нашем визуальном или тактильном поле, где большинство людей помещают физические объекты. До сих пор, насколько я знаю, ни один философ не высказывал подобного утверждения.

Главное утверждение идеалиста заключается в том, что физические объекты не существуют независимо от сознаний. Если бы не было сознаний, то так называемые физические объекты не могли бы существовать. То, что существует, существует только в сознании, поэтому то, что мы на уровне здравого смысла, или дофилософски, рассматриваем как физическое, есть на самом деле ментальное. Физическое есть ментальное.

Многие люди, когда они впервые слышат об идеализме, полагают, что это глупая теория, т.е. что она в столь значительной степени и столь явно ложна и в нее так трудно поверить, что только философ, оторванный от повседневных жизненных забот, или же некто с сомнительной теологической приверженностью мог ее сформулировать. Иногда также идеализм считают ненаучным в смысле его несовместимости с открытиями современной науки.

Ни одно из этих обвинений не имеет никакого основания. Теория о том, что физическое есть ментальное, совместима с любыми повседневными, практическими убеждениями, совместима с атеизмом и с современной наукой. В противоположность широко распространенному неправильному представлению ничто в современной науке не исключает идеализм. Все предложения физики, биологии и даже неврологии могли бы быть истинными, но также истинными могли бы быть и все идеалистические предложения; их конъюнкция образует непротиворечивое множество. Очевидно, что идеализм несовместим со старой ньютоновской идеей о материи как своего рода материале или веществе, из которого создана вселенная, но ведь физика уже давно отказалась от этой идеи. И в самом деле, во многих важных отношениях идеалистическая атака на материю предвосхищает демонстрацию ограниченностей ньютоновской физики Махом и Эйнштейном. Забавно, но ведь может так получиться, что идеализм окажется совместимым с наукой, а материализм – нет.

В дальнейшем я попытаюсь придать некоторое интуитивное правдоподобие идеализму – просто потому, что он представляется многим людям интуитивно ложным. Однако вначале я скажу кое-что о разнообразных видах идеализма. До сих пор я говорил так, будто идеализм представляет собой единую гомогенную теорию, но в действительности это не так. Все идеалисты согласны в том, что в некотором смысле реальность изначально духовна, или ментальна, однако при этом существуют весьма различные виды идеализма.

Идеализм, в сущности, является британским и немецким движением в новой философии, он еще не был учением в древнегреческой философии или средневековой христианской философии. Исключением этого обобщения может служить лишь диалектическая и спиритуалистическая метафизика неоплатонического греко-египетского философа Плотина, который жил и писал в III в. н.э. Плотин доказывал, что индивидуальные человеческие сознания являются перспективами или точками зрения Единого объединяющего космического сознания на вселенную, которую в определенном смысле оно же и конституирует. В мысли Плотина очень многое предвосхищает основные принципы немецкого идеализма. И в самом деле, на мой взгляд, не будет преувеличением сказать, что немецкий идеализм, в сущности, есть неоплатонизм. Сам Платон не был идеалистом. Он был дуалистом в вопросе о душе и теле. К примеру, платоническая теория форм не делает Платона приверженцем идеализма, ибо формы не являются ментальными, или духовными, даже несмотря на то, что отдельные материальные объекты зависят в своем существовании от форм. Помимо Плотина, в западной интеллектуальной традиции нет больше древних идеалистов.

Два идеалиста, которых я избрал для рассмотрения, – это ирландский философ XVIII в. Джордж Беркли и немецкий философ XIX в. Г.В.Ф.Гегель. Беркли считал, что физические объекты не существуют помимо идей – либо идей в бесконечном уме Бога, либо идей в конечных умах личностей вроде вас или меня. Гегель же думал, что физический мир должен изначально пониматься как выражение духа, пантеистического космического сознания, для которого человеческие сознания выступают агентами или скорее (как думает Плотин) точками зрения.

Беркли и Гегель – очень разные мыслители. Беркли – эмпирист, т.е. он считает, что все знание изначально зависит от опыта. Гегель является рационалистом, поскольку он считает возможным овладение сущностными свойствами реальности в целом с помощью интеллектуальных средств познания. Тем не менее различия между ними не следует преувеличивать. Беркли – теист, и для него не может быть окончательного эмпирического доказательства существования Бога; и в то время, как гегелевские "логические" работы демонстрируют его рационализм, эмпирическая, или опытная, сторона его философии обнаруживается в его "феноменологии". Идеализм же логически независим ни от эмпиризма, ни от рационализма.

Я исключил из рассмотрения критическую философию Иммануила Канта в том виде, в каком он излагает ее в книге "Критика чистого разума", даже несмотря на то, что свою философию он называл "трансцендентальным идеализмом". Едва ли не каждый комментатор после Гегеля трактовал Канта как идеалиста, но я почти с достоверностью полагаю, что этот взгляд на его работу ложен. Кант сам пытался развеять подобную неправильную трактовку, включив главу "Опровержение идеализма" во второе издание "Критики чистого разума", но легенда по-прежнему продолжает существовать. (Я не могу аргументировать свою точку зрения в данной книге, но полагаю, что Кант-философ был не идеалистом, а материалистом.)

Немецкими идеалистами, чьи системы отчасти похожи на гегелевскую, были И.Г.Фихте и Ф.В.И.Шеллинг. Именно в их руках трансцендентальный идеализм становится разновидностью идеализма. Я кратко скажу кое-что об их достаточно изощренных философских системах.

Книга Фихте "Наукоучение" представляет собой синтез метафизики и эпистемологии. Метафизика есть исследование существующего таким, как оно реально, или существенно, существует. Эпистемология есть изучение философских проблем познания. Созданием идеалистической метафизики Фихте также надеялся определить пределы познания. То, что познает и что наиболее реально, есть индивидуальное, чисто духовное эго, или субъективное сознание. Оно изначально активно и благодаря своим ментальным актам осознает самое себя. Самосознание эго зависит от различения я – не-я или от различения эго – мир, которое, в свою очередь, создается актом "полагания" эмпирического мира, осуществляемым эго. Мир пространственно-временных устойчивых объектов, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, так сказать, сконструирован из опыта эго или, точнее, из явлений, с которыми эго ознакомлен. Поскольку считается, что объективный мир представляет собой интеллектуальную конструкцию некоего эго, то фихтеанский идеализм иногда бывает известен как "субъективный идеализм". Так его называет Гегель.

Младший современник Фихте – Шеллинг рассматривает свой собственный "абсолютный идеализм" как холистскую унификацию или преодоление ряда дуализмов или разделений, которые в конечном итоге искусственны или нереальны. В реальности нет подлинного разделения между объектом и восприятием, понятием и образом, личностью и внешним миром. Все это сотворено благодаря сознательной рефлексии, и правильнее было бы рассматривать это в качестве аспектов духовного и единого целого. Шеллинг рассматривает личности "отделенными" от самих себя в рефлексивных актах, и одной из целей его философии является примирение личностей с самими собой. Рефлексия, поскольку она порождает вредные в психологическом отношении и метафизически иллюзорные дуализмы, рассматривается Шеллингом как разновидность ментального заболевания, и он стремится заменить противоположности обыденного мышления "философией тождества", которая демонстрирует взаимную зависимость между противоположностями. Сама по себе философия – до тех пор пока она дуалистична – представляет собой зло, хотя и необходимое в том смысле, что оно служит предпосылкой для формулировки его собственной философии. Когда мы живем и действуем без рефлексии, мы не осознаем дуализма между, скажем, объектами и нашими ментальными репрезентациями их. В этом, и особенно в положении о том, что преодоление дуализмов происходит во всеобщем духе, Шеллинг предвосхищает многие темы гегелевской системы.

Хотя Беркли и является выдающимся британским идеалистом, к концу XIX в. в британской философии доминировала группа мыслителей, испытавших глубокое влияние немецкого идеализма, в особенности Гегеля. Эта группа включала Ф.Г.Брэдли, Б.Бозанкета, Т.X.Грина и Дж.Э.Мактаггарта. В наши дни этих мыслителей мало читают, главным образом в силу суровой критики, прежде всего Джона Э. Мура и Бертрана Рассела, а позднее и логических позитивистов. Несмотря на это, их труды демонстрируют логическую строгость и значительное метафизическое воображение. На мой взгляд, они столь же заслуживают изучения, как и их антиметафизические оппоненты.

В своей книге "Видимость и реальность" (1893) Брэдли доказывает, что невозможно конкретизировать, чем является какая-то вещь, без конкретизации отношений этой вещи к другим вещам. В частности, подобно Фихте, он считает невозможным придать какой-либо смысл идее я, кроме как по контрасту с не-я. "Абсолют" – такое имя дает Брэдли всей сумме отношений в их единстве. Это духовное целое больше суммы тех частей, которые суть явления для обладающих сознанием личностей, и оно более реально, чем физический мир, который Брэдли рассматривает как идеальную конструкцию или полезную фикцию, постулируемую естественными науками.

Подобно Брэдли, Бозанкет полагает, что дуализмы, или оппозиции, объединены в реальности в целое, которое он также называет Абсолютом. Наиболее фундаментальный философский дуализм, который следует преодолеть, – это дуализм между индивидуальным и универсальным, или между вещами и видами вещей. Единство универсального и единичного выражается в политическом, религиозном и художественном прогрессе обладающих сознанием существ. Абсолют, или реальность в целом, лучше всего может быть понят по модели самосознания. Мы, конечные сознания (minds), являемся частями, или аспектами, единого бесконечного сознания, тождественного с Абсолютом, а физическая вселенная не существует независимо от ее восприятия конечным сознанием. Бозанкет отстаивает эту квазигегелевскую метафизику в своей книге "Принцип индивидуальности и ценность"(1912).

Томас Хилл Грин признает, что ментальные события могут иметь физические причины, но доказывает, что все физическое есть не что иное, как составная часть мира опыта – часть содержания опыта. Из этого он делает заключение, что то, что делает возможным весь опыт, не может быть ничем физическим. Фактически, и опыт, и его содержание зависят от определенных духовных принципов, которые Грин характеризует в своей книге "Пролегомены к этике" (1883).

В своей двухтомной работе "Природа существования" (1927) – вероятно, наиболее значительной работе этой фазы британского идеализма – Мактаггарт доказывает, что обладающие сознанием духовные личности (selves) являются основополагающими составляющими вселенной. Каждый из нас, в сущности, является одной из них, а эмпирический мир логически зависит в своем существовании от его восприятия нами. Согласно Мактаггарту, нет таких субстанций, как материя, и мы, как духовные личности, бессмертны. Интересно, что Мактаггарт отвергает утверждение, что Бог существует, соединяя, таким образом, доктрину личного бессмертия с атеизмом. Это, пожалуй, иллюстрирует мое положение о том, что теизм и вера в жизнь после смерти логически независимы друг от друга (см. с. 2, выше).

Двумя современными идеалистами, чьи системы сильно отличаются друг от друга, являются Джон Фостер и Тимоти Спригг. Фостер отстаивает абсолютный идеализм в своей книге "Доводы в пользу идеализма" (1982), а Спригг – панпсихическое неогегельянство в своей книге "Оправдание Абсолютного идеализма" (1983). Фостер доказывает, что физический мир представляет собой конструкцию из чувственного содержания и исходная внешняя реальность является, по крайней мере, нефизической и, возможно, ментальной. Спригг доказывает, что панпсихизм – доктрина, согласно которой все, что существует, обладает, по крайней мере, одним ментальным свойством – является единственной метафизикой, адекватно представляющей существование сознательных субъектов. И в самом деле, для Спригга сознания суть исходные составляющие вселенной. Если бы их не было, то не было бы ничего другого.

Почему кто-то должен верить идеализму? Во взглядах представленных мною мыслителей можно выделить два вида аргументов в пользу идеализма – один эмпирический, другой метафизический. Эмпирический аргумент сводится к тому, что мы узнаем о существовании физических вещей только благодаря тому, что воспринимаем их. Далее, помимо наших восприятий о существовании физических вещей нам ничего достоверного не известно. Наконец, возможно, непоследовательно и противоречиво предполагать, будто физические вещи существуют вообще независимо от наших восприятий. Метафизический аргумент развивается следующим образом. Наука и значительная часть эмпирического знания дают нам только частичное объяснение реальности. Это происходит потому, что наука и эмпирическое знание являются, в сущности, объективными или же подходят ко всему с позиции третьего лица. Они трактуют свой предмет как "другого". Ни наука, ни эмпирическое знание не способны предложить объяснение субъективности, в частности сознания, которое является субъективным, феноменом от первого лица. Кроме того, чисто объективные способы мышления не способны объяснить отношение между сознательными субъектами и воспринимаемыми ими объектами. Наука все рассматривает как физическое. Она не может объяснить сознание и локализацию сознающего субъекта во вселенной. Идеализм объясняет как раз то, что не может объяснить наука.

БЕРКЛИ

Идеализм Беркли может быть лучше всего понят на фоне эмпиризма его учения. Эмпиризм – это взгляд, согласно которому всякое знание приобретается с помощью пяти чувств. Иногда, правда, придерживаются его слабого варианта: всякое знание получается из опыта, но почти все эмпирики согласны в том, что никакой опыт не был бы возможен, если бы не был возможен чувственный опыт. Беркли разделяет позицию эмпиризма с английскими философами XVII в. Томасом Гоббсом и Джоном Локком, а также с шотландским философом XVIII в. Дэвидом Юмом. Эмпиризм сам по себе ни в коем случае не ведет к идеализму: Гоббс, к примеру, был материалистом, а Локк – дуалистом. Тогда как Беркли считал, что строго корректное эмпиристское мышление должно вести к идеализму. Он становится на ту точку зрения, что не только всякое знание получается из опыта, но что только об опыте можно с достоверностью знать, что он существует. Чувственный опыт человека и есть все, с чем он может быть непосредственно знаком, так что убеждение в существовании чего-то еще не может основываться на непосредственном опыте. Таким образом, мы можем, трактовать идеализм Беркли как крайнюю форму эмпиризма. Он и сам считает, что доводит эмпиризм до его логического завершения.

Опыт не дает нам абсолютно никаких свидетельств наличия двух черт физических объектов, которые мы обычно считаем необходимо присущими им. Опыт не учит нас тому, что они существуют вне восприятия; что они существуют до и после, а не только тогда, когда мы их воспринимаем. Опыт также не учит нас тому, что они материальны, т.е. что они изначально состоят из субстанции, называемой "материей". Беркли полагает, что нет разумного философского обоснования для этих двух фундаментальных допущений, и доказывает, что оба они ложны.

МАТЕРИЯ ПОД ВОПРОСОМ

Для того чтобы понять, почему Беркли отвергает существование материальной субстанции, нам потребуется познакомиться с философской проблемой, поставленной Локком. Физический объект – скажем, стул или книга – обладает определенными свойствами или характеристиками. К примеру, если нечто есть физический объект, то он обладает определенными размером и формой. Он твердый и находится либо в движении, либо в покое. Физические объекты могут также представляться окрашенными, распространять запах или иметь вкус. Возникает следующий философский вопрос: что представляют собой все эти свойства? И что несет на себе или поддерживает все свойства физического объекта? Локк был вынужден ответить, что необходимо предположить существование субстанции (или материала, вещества), которая действительно "имеет" или несет эти свойства. Будучи эмпириком, Локк неохотно постулировал существование подобной субстанции: ведь ясно, что нельзя узнать о существовании материи в этом смысле путем ее непосредственного восприятия.

Рассматриваемое в этом контексте безоговорочное отрицание Беркли существования материальной субстанции представляется куда более эмпиристским, чем ее постулирование Локком. Отрицание Беркли существования субстанции заключается в следующих аргументах: субстанция никогда не может быть познана существующей, и само слово "субстанция" реально лишено смысла. Он также предлагает интересное объяснение того, что означает сказать, что нечто существует.

Чтобы стало ясным, что именно отвергает Беркли, необходимо узнать его определение "материи". Он говорит, что материя есть "немыслящая субстанция" и что "под материей мы должны, следовательно, разуметь инертную, нечувствующую субстанцию, в которой действительно существуют протяжение, форма и движение" (Ук. изд., с. 175).¹⁴ Для того чтобы показать, что мы никогда не сможем узнать о существовании данной субстанции, Беркли ставит следующий вопрос: какие же средства мы могли бы, по возможности, использовать, чтобы обнаружить ее? У нас есть только две возможности: использовать чувства или разум. Другими словами, если бы нам довелось знать, что материя существует, то это могло бы быть только благодаря наблюдению, использованию одного или нескольких из пяти чувств, или же путем рассуждения, логического применения интеллекта, или, вероятно, комбинации обеих возможностей. Аргументация Беркли сводится к тому, что мы не можем знать о существовании материи с помощью этих двух средств, которые являются единственно доступными нам средствами, поэтому мы, вероятно, не можем знать, что материя существует. Беркли исключает возможность восприятия материи чувствами, ибо "они дают нам знание лишь о наших ощущениях, идеях или о тех вещах, которые, как бы мы их ни называли, непосредственно воспринимаются в ощущениях..." (Ук. изд., сс. 178-179). Все цвета, формы, звуки и другие качества, которые мы воспринимаем, попадают в эту категорию идей, или вещей, непосредственно воспринимаемых чувствами. Использование Беркли слова "идея" значительно шире, чем употребление его нами в XX в. Оно включает как тот смысл, который присущ "мысли" или "ментальному образу", так и охватывает весь опыт. Поэтому современному читателю может показаться странным, что Беркли говорит о восприятии идей. Нам следует переводить это как "обладать чувственными впечатлениями" или чем-то подобным, если только из контекста не ясно, что он говорит о мышлении или воображении. Так что точка зрения Беркли заключается в том, что благодаря чувствам мы можем познавать только наш собственный опыт. С учетом этой посылки Беркли имеет право заключить, что чувства "не удостоверяют нас в том, что вне духа существуют невоспринятые вещи, сходные с теми, которые восприняты" (Ук. изд., с. 179). Материальные субстанции, как утверждают, существуют независимо от умов, и поэтому с помощью чувств мы не можем знать о существовании материальной субстанции.

Это оставляет только одну возможность, а именно что субстанция известна нам как существующая благодаря умозаключению. Под этим Беркли имеет в виду логическое выведение существования субстанции из самого факта наличия у нас чувственного опыта. Но, утверждает он, каков бы ни был характер нашего опыта, из того факта, что он нам присущ, логически еще не следует, что он состоит из восприятий физических субстанций, которые существуют тогда, когда их не воспринимают. Для того, чтобы показать невозможность любого умозаключения от субъективного опыта к объективным объектам, Беркли обращает наше внимание на "то, что происходит во сне, в бреду и т.п." (Ук. изд., с. 179). Поэтому мы не вправе делать умозаключения, основываясь на факте наличия у нас опыта, свидетельствующего, что имеются физические объекты, которые существуют невоспринимаемыми.