Человеческая деятельность связана с принципиально иным регулятивным принципом, не выводимым целиком из природных связей. Преображая окружающую действительность, человек в общем и целом сохраняет свой генотип. Можно сказать, что он вынес механизм приспособления к среде за пределы своего биологического организма. Человек управляет не только своим телом, как это делает любой биологический организм, но и окружающим миром, рассматривая свойства и отношения предметов и используя их в определенных целях как средства аккумуляции, стимулирования, программирования, реализации, обеспечения деятельности, т. е. как систему ее детерминаций.
В узелке на память, в пирамиде, в книге, в дискете, в техническом инструменте, в научном приборе проявляется то глубинное и существенное, что отличает регуляцию деятельности и сознания человека как существа исторического. Если опыт исторического человека рассматривать как специфический вид памяти, то особенность такой «памяти» отнюдь не в объемных характеристиках, а в качественно ином характере. От непосредственных запоминаний и удерживаний впечатлений человек переходит к опосредованным, с помощью социальных средств, позволяющих ему регулировать и направлять свою память и опыт. Причем делается это в историческом развитии все более осознанно, целенаправленно и дифференцированно. С этой точки зрения любое средство, предмет и продукт социальной жизнедеятельности выступают средством распредмечивания опредмеченного в них социального опыта, регуляции этого опыта. Именно посредством такой вспомогательной системы детерминаций человек вырвался из зависимости от природных условий, обрел способность приспособления к среде не за счет эволюции Homo
sapiens как вида, а за счет «эволюции» самой системы стимулов и детерминаций своей жизнедеятельности.
В этом плане элементы социальной действительности, любые элементы культуры носят «знаковый» характер, поскольку оказываются связанными с определенными значениями и смыслами, в качестве которых выступают определенные программы социально-практической деятельности. Вещи, рассматриваемые как знаки определенных культур, обладают семиотичностью не меньшей, чем языковые тексты. Национальный костюм, постройки и утварь, в принципе — любая вещь обладают целым спектром значений (функций), определяемых видом деятельности, в котором они фигурируют. Словесный текст является лишь частным случаем реализации модели мира наряду с другими знаковыми системами: жилищами, орудиями труда, бытовыми предметами и т. д. Каждая вещь существует, указывая на другие вещи, с которыми она находится в реальном взаимодействии, и чем шире круг этих взаимодействий, тем она осмысленнее.
Предметы и явления действительности становятся знаками лишь тогда, когда они используются как средство распредмечивания опредмеченного в них социального опыта, т. е. как средства осмысления действительности. Знаком оказывается «всякий искусственно созданный человеком условный стимул, являющийся средством овладения поведением — чужим или собственным» (Л. С. Выготский). Значения знаков суть социально-практическая деятельность. Поэтому, когда мы говорим о детерминации осмысления действительности, то имеем в виду регулирующую роль общественной практики. Ее средства (орудия и предметы) выполняют свою знаковую функцию, распредмечивая опредмеченное в них значение: либо собственное, либо, как это имеет место в случае с языковыми знаками, сквозь них «просвечивают» другие значения.
Знак и язык. Знаки, будучи связанными с программами социальной деятельности, служат средством фиксации, хранения и распространения социального опыта. Своим объектом воздействия они имеют сознание человека, а целью — изменение характера осмысления действительности.
Передача социального опыта осуществляется прежде всего путем прямого вовлечения в совместную деятельность. Поэтому первичными знаками выступали (и выступают сейчас в процессе индивидуального развития) непосредственно орудия и предметы социальной практики. Особую роль при этом играют орудия труда. Неосознанно выработанные, также неосознанно путем подражания передаваемые от одного индивида к другому, трудовые операции, опредмеченные в орудиях труда, были сначала эквивалентом знака, т. е. способом социального воздействия на индивидуальное поведение. Точнее, орудия труда были и есть не эквиваленты знаков, а собственно первичные знаки, имеющие собственное предметное значение. Однако по мере усложнения и дифференциации общественной практики все меньше остается возможностей для непосредственной передачи социального опыта. Возникает необходимость в объектах-заместителях. Появляются знаки, по которым судят о других, находящихся с ними в причинной связи: жесты, признаки и т. п. Кроме этих — «индексных» — знаков, начинают использоваться также знаки «иконические», не имеющие реальной связи с обозначаемым, но внешне подобные им: рисунки, схемы, подражательные звуки.
Следует подчеркнуть, что изначально и индексные, и иконические знаки предназначались не только и не столько для целей коммуникации, сколько для целей познания и практического освоения мира (даже в таких формах, как магические). В этой связи представляется интересным сопоставление иконических и индексных знаков с имитативной (гомеопатической) и контагиозной магией, основанными на отношениях подобия и непосредственного контакта между предметами. Такое сопоставление способно выявить множество поучительных аспектов в истории функционирования знаков — вплоть до таких развитых методов научного познания, как моделирование и эксперимент, где соответствующие объекты-посредники (модели и приборы) обнаруживают в своей гносеологической природе те же связи с действительностью.
Полный разрыв замещаемого и замещающего происходит в языке, где эти стороны знака становятся «независимыми». Обусловлено это тем, что языковые знаки являются знаками вторичными, знаками знаков. Их функция состоит в передаче социального опыта без непосредственного обращения к средствам практики, уже осмысленным в деятельностном контексте.
Две главные причины — задача целенаправленного управления и организации совместной деятельности людей и задача замещения в процессе общения некоторых средств практики обусловили возникновение и развитие языка. Причем вторая причина обусловлена первой: замещение первичных знаков языковыми направлено на повышение эффективности общения. Познавательная, коммуникативная и другие функции языка вторичны и служебны по отношению к управленчес-ко-практической. Использование языка отнюдь не всегда вызвано необходимостью адекватной передачи мысли, но зато всегда предполагает достижение определенных целей.
Как средство управления социальным поведением людей, язык оказывает существенно обратное влияние на практическую деятельность, причем влияние, все более усиливающееся в силу все более сложного и опосредованного характера общественной практики и социальной коммуникации. Так, возникновение членораздельной речи способствовало упорядочению человеческого мышления, а значит — систематизации осмысления и знания, эффективизации передачи социального опыта. Тем самым произошло вызревание и выделение интеллектуальной, прежде всего познавательной, деятельности в относительно самостоятельную сферу общественной практики. Письменность еще более развила и укрепила эти тенденции. Печатный же станок дал новый стимул строгой фиксации, широкой и систематической циркуляции информации, создав важнейшие предпосылки для дальнейшего прогресса в самых различных областях: науке, искусстве, праве и т. д. Дальнейшее развитие языковых средств замещения, хранения и распространения социального опыта, создание различных формализованных и машинных языков дали возможность бурного развития автоматических систем
управления, систем информационного поиска, компьютеризации, современных информационных технологий.
В своей замещающей роли языковые знаки оказываются как бы путеводителями по миру образцов деятельности, а фундаментальное значение языка в развитой цивилизации состоит в том, что другие знаковые средства (фактически — любые компоненты культуры) функционируют на фоне и в контексте языковых. Только овладевая языком, человек осваивает соответствующую культуру, ориентируется в ней, а значит, и в осмысленной действительности, знает ее.
Поэтому традиционное отождествление знака и языкового знака вряд ли является корректным. Оно обусловлено большей явностью, эксплицитностью соотношения означающего и означаемого в языке по сравнению с другими знаковыми системами. Эксплицитность эта предопределена несобственностью значения языковых знаков. В определенном плане осмысление природы языкового знака является ключом к знаковому анализу в других сферах практики. Этим объясняется и феномен большей изученности языковых знаковых систем по сравнению с другими.
Ч. У. Моррис был не так уж далек от истины, когда утверждал, что «понятие знака может оказаться таким же фундаментальным для науки о человеке, как понятие атома для физики, химии, а понятие клетки для биологии». Эта роль знака заключается в его посредующей роли в освоении и осмыслении человеком действительности.
Знаковые механизмы, средства и детерминации познания и осмысления являются выражением и результатом конкретной динамики социальных и личностных факторов развития человеческого познания и опыта. Поэтому простое различение в знаковой структуре означающего и означаемого, при всей своей эвристичности, нуждается в дальнейшей детализации и уточнении.
Теория смысла. Поучительны в этом плане попытки выработать теорию смысла, предпринятые в рамках аналитической философии, связанной с логическим анализом языка. Действительно, наиболее точная формулировка смысловых отношений осуществима именно в лингвистической
семантике и семантике логических формализованных систем. Особенно перспективной выглядит логическая семантика, открывающая возможности анализа смысловых отношений посредством построения логических систем, основанных на тех или иных семантических принципах. Следует также отметить, что именно в рамках логической семантики была наиболее ясно осознана необходимость вычленения самостоятельного смыслового компонента в значении языковых выражений. Различение указания (предметного значения, референции, экстенсионала, денотации) выражений и их смысла (смыслового значения, интенсионала, коннотации), восходящее к Г. Фреге и Д. С. Миллю, прочно закрепилось в логико-философской литературе. В этой связи даже традиционно выделяют два основных раздела логической семантики: теорию указания и теорию смысла.
Теория смысла, в отличие от теории указания, имеющей дело с отношениями знаков к обозначаемым, предметам и оперирующей такими понятиями, как «имя», «обозначение», «истинность» и «выполнимость», до сих пор не имеет однозначного обоснования. Смысл сводится либо к обозначаемому предмету, либо к способу его обозначения, как способ употребления знака, как характер реакции на знак, как способ проверки, подтверждающий или опровергающий содержание соответствующего знания, как некоторый ментальный образ, как внешняя причина этого образа, как определенная' традиция именования объекта и т. д. Рано или поздно выявлялся частный характер таких трактовок, акцентирование в них внимания на отдельных аспектах смысла, абсолютизация этих аспектов.
Отсутствие однозначной теории смысла или хотя бы ее единого основания обусловлено отделением вопроса о смысле от вопроса о практике использования знаков и их понимания. Вопрос о том, имеет ли смысл некоторое выражение, неотделим от вопроса, является ли оно понятным и каким образом понятным. Иначе говоря, адекватное задание смысловых связей требует выхода за рамки собственно семантики, рассмотрения способов фиксации предметной области, идентификации ее элементов, характера использования соответ-
ствующих знаковых систем. Теория смысла, таким образом, проявляет зависимость от широкого познавательного, дея-тельностного и коммуникативного контекста. И этот комплекс детерминаций смыслообразования нуждается в систематизации, уточнении их роли, порядка действия. Смысл — понятие не одной только логической семантики или какой-то специальной науки, а понятие принципиально междисциплинарное, выражающее содержание социального опыта, опредмеченного (распредмечиваемого) в знаках различного рода.
Анализ смыслового содержания социального опыта должен начинаться с вычленения присущего только человеческой деятельности компонента — надындивидуального социального значения, посредующего отношение человека к действительности. В социальном значении выражается знание о реальности в той степени полноты, насколько это доступно обществу на конкретном этапе его развития. В нем знание действительности выражается независимо от личного, индивидуального к ней отношения отдельного человека, оно является знанием, общим для всех членов данного общества. Именно наличие устойчивого ядра человеческого опыта и осмысления абсолютизируется в различных концепциях трансцендентализма от И. Канта до П. Стросона.
Но освоенное обществом — значит освоенное и человеком как социальным существом. Социальное значение является как бы бесценным даром общества человеку, бесценным, но одновременно и коварным, так как не только стимулирует, но и ограничивает развитие знания и сознания конкретными культурно-историческими рамками. Однако это «достояние общества» хранится не в особом мире значений, а исключительно в формах общественной практики, фиксируемых индивидуальным сознанием членов общества. Социальное значение есть форма, в которой отдельный человек овладевает обобщенным социальным опытом. Оно не имеет статуса самостоятельного существования, выступая инвариантными образованиями индивидуального сознания. Поэтому в смысловом содержании опыта следует различать, во-первых, социальное значение и, во-вторых, его личностную окраску, значение этого значения для индивида — личностный смысл.
Если социальное значение выражает общественное отношение к действительности, то личностный смысл — личное отношение к ней. В отличие от инвариантного и интерсубъективного социального значения, выступающего как бы «смыслом-для-всех», личностный смысл является «смыслом-для-себя». В то же время значение, лишенное личностного смысла, не способно выполнять регулятивную функцию в осмыслении и познании, поскольку лишается контекста внутренней мотивации.
I Смысловое содержание социального опыта. Различение в содержаний «означаемого» социального значения и личностного смысла нуждается в дальнейшем уточнении каждого из компонентов.
Первое уточнение касается уже упоминавшегося различения предметного и смыслового аспектов значения. Если социальное значение рассматривать как определенное понятие, то предметному и смысловому его аспектам будут соответствовать объем и содержание этого понятия. Следует различать собственное и несобственное предметное значение. Собственным предметное значение является тогда, когда оно связано с материальной формой самого данного предмета. Например, понятие машины, связанное с машиной (а не словом «машина»), имеет предметным значением саму машину. В случае же, когда предметное значение не совпадает с материальной формой «означающего», мы имеем дело с несобственным предметным значением. Таковым является семантическое значение любого языкового знака, замещающего предметы культуры в социальной коммуникации.
Второе уточнение может быть связано с дифференциацией личностного смысла, в котором можно различать оценочное отношение (оценку) и непосредственное переживание.
Выделенные аспекты, фактически, подчеркивают единую деятельносТную природу смыслового содержания опыта: предмет деятельности (предметное значение), способ деятельности (смысловое значение), отношение к этой деятельности (оценка) и ее переживание. Деятельность — как опыт — не теряет себя в предмете, а как бы сохраняет и чувствует единство в себе самой, в напряжении души и тела. Причем
особую роль в сохранении и возврате чувства единства деятельности играет ритм. На этом основана роль ритма в организации трудового процесса, поэтической речи, в изобразительном, пластическом искусстве. Очевидно, можно говорить о фундаментальной смыслообразующей функции ритма.
Смысловое содержание социального опыта предстает, таким образом, как целостная система, элементы которой — материальная форма знака, социальное значение (включающее предметное и смысловое значения) и личностный смысл (включая оценочное отношение и переживание) суть уровни осмысления. Прохождение компонентов смысловой структуры от материальной формы (ее идентификации и восприятия) через социальное значение вплоть до глубин личностного смысла предстает как поэтапное погружение в смысловое содержание опыта. Обратное прохождение этих уровней дает представление о поэтапном воплощении, опредмечивании и объективации социального опыта.
Личностный смысл не просто наслаивается на социальное значение, выражая отношение индивидуального сознания к надындивидуальному значению. Содержанием как оценки, так и переживания являются оба основных компонента социального значения (предметный и смысловой) как ценностное отношение к деятельности и ее предмету, а так же как переживание этой деятельности. Поэтому точнее будет сказать, что систематизация смысловых компонентов может быть представлена в различных моделях — в зависимости от целей анализа. С позиций анализа уровней опредмечивания и распредмечивания социального опыта достаточна упомянутая модель. С позиций теоретико-познавательно го и логико-семантического анализа центральным звеном является предметное значение, на которое наслаиваются смысловое значение и компоненты личностного смысла. С позиций психологического анализа центральным моментом становятся феномены и диспозиции сознания — компоненты личностного смысла, рассмотрение которых приводит к выявлению в них деятельностно-предметного содержания.
Учет этих компонентов смыслового содержания опыта важен и при анализе эффективности социальной коммуникации, особенностей осмысления действительности в научном познании и в искусстве, политической деятельности и юриспруденции, различных форм религиозности. Смысловая структура предстает как бы направленной вглубь ее содержания, выражая соотношение социального и индивидуального в динамике реализации опредмеченного социального опыта и осмысления. Очевидны и источники трудностей некоторых концепций и подходов, связанные с абсолютизацией акцента на отдельных компонентах смысловой структуры. Если общесемиотические и аналитические построения связаны с акцентуированием материальной формы и предметных значений, то феноменология и герменевтика в духе философии жизни акцентуируют роль неповторимых феноменов индивидуального сознания. Обе крайности совпадают в главном — они в частностях ищут целое, тогда как конкретное живое осмысление предполагает актуализацию полной смысловой структуры опыта. Нет проблемы выбора между интуитивизмом, растворяющим смысл и осмысление в индивидуальной психике, и трансцендентализмом, превращающим смысл в самодовлеющую сущность. Скорее имеются два полюса — предметно-вещный и индивидуально-феноменологический, между которыми реализуется процесс опредмечивания социального опыта.
Осмысление, «сделанность» и умение. Характер соотношения познания и практики в осмыслении обусловлен тем, что окружающая человека действительность не только природна, но и социальна. В окружающих нас «естественных» предметах заключена социально-практическая деятельность — они сделаны, выращены, куплены, подарены и т. д., т. е. погружены в социальные связи и имеют в них определенное назначение. Последнее выступает как бы внутренним предикатом вещи и указывает на отношения, в которых она реализуется, т. е. на связанную с нею программу социально-практической деятельности. Если значения вещи утратились с гибелью определенной культуры, перед исследователем встает вопрос не столько о том, из чего и как сделана данная вещь, сколько
ради чего и с какой целью она использовалась. Так, исторкЁКд интересует не просто восстановление предметов прошлого, а прежде всего восстановление видов и форм деятельности, с ними связанных. Нередко воссоздание смысловой структуры опыта (социальных значений прежде всего) позволяет восстановить и саму вещь по ее остаткам — факт хорошо известный археологам и реставраторам.
Социальные значения не сводимы ни к собственно предмету или обозначаемому другому предмету, ни к ментальному образу этого предмета. Они — и здесь ведущую роль играют смысловые социальные значения — суть характеристики способов деятельности с данной вещью, система связей и функций предмета. Эта система и воссоздается в процессе и в результате осмысления, которое, по сути дела, есть процесс создания и воссоздания программ социально-практической деятельности, выявления и осознания идеи «сделанности» предмета. Причем сам предмет выступает как единство значения и его воплощения.
Осмысление как осознание сделанности имеет место не только в практической (производственной, инженерной и т. д. деятельности), но и в науке (от идеи «скрытого схематизма» Ф. Бэкона до конструктивизма в основаниях математики), в искусстве, политике и других сферах. Беспрецедентный по своей активности и преобразовательной мощи прогресс европейской цивилизации со времен античности до наших дней обусловлен идеей оформленности бытия каждой вещи, установкой на ее сделанность. Именно эта установка в различных модификациях реализуется всей европейской философией в характерных для нее понятиях и критериях соразмерности, пропорциональности, рациональности, симметричности и ритмичности, единстве частей и целого, структурной упорядоченности, гармоничной законосообразности как мира в целом, так и единичных вещей и явлений. Активизм, преобразовательная направленность европейского мировоззрения предопределили «обеспеченность» предметов реальности необходимой мерой знания и умения, нужных для порождения этой реальности, идею «замысла» и соответствия вещи ее назначению.
Осознание сделанности является центральным моментом осмысления. Сделанность заключается не в сотворенности мира неким демиургом, а в конструктивном характере осмысления мира человеком. Трактовка осмысления как осознания характера и содержания порождающей конструктивной деятельности распространима и на познание человеком естественных, природных явлений. В этом случае речь идет также о знании «механизма порождения» объекта познания посредством эксперимента, математического алгоритма, программы для ЭВМ и других процедур.
В самом обйцем виде критерии адекватности осмысления задаются общественной практикой, определяющей характер и содержание осмысления. Так, не обладая специальными знаниями и умениями, можно разобрать неисправные часы, забраться внутрь механизма как угодно «глубоко», рассматривать его как угодно «пристально», но так и не постигнуть причины неисправности. Мастер же починит часы, ибо он знает их «скрытый схематизм», сделанность как закон функциониров ания.
Знание объекта — это не чистая ноэма гуссерлианской феноменологии и не кантонская идея-ноумен предмета, а в конечном счете его конкретно-историческое осмысление. Последнее не может быть ни простой постановкой субъектом себя на место познаваемого объекта, неким вчувствованием в него, как считают сторонники философской герменевтики, ни полной элиминацией субъекта, выявлением «чистого» объекта, как считают сторонники позитивистской традиции. И в том и в другом случае речь фактически идет о познании предмета самого по себе. Поэтому позиции сторонников указанных философских ориентации не так уж далеки друг от друга, как это обычно представляется ими самими.
Осмысление — это процесс и результат познания в деятельностно-практическом контексте, когда не только объект познания, но и само знание берутся не сами по себе, а в связи с целями и задачами социально-культурной практики. Осмысление тем шире, глубже и богаче, чем с более отдаленными целями практики оно связано, в том числе — целями явными и неявными, сложно опосредован-
ными. Многообразие преследуемых целей определяет обилие смысловых связей и ассоциаций: чем отдаленнее цели, тем большее количество взаимосвязей приходится учитывать, тем адекватнее должно быть познание, глубже проникновение в сущность.
§ 2. ЗНАНИЕ: СУЩНОСТЬ И РАЦИОНАЛЬНОСТЬ
Любое осмысленное знание, претендующее на истину, есть познание некоторой сущности. Это, со свойственной ему лапидарностью, отмечал еще автор «Метафизики»: «...о сущем говорится в различных значениях, но всякий раз по отношению к одному началу: одно называется сущим потому, что оно сущность, другое — потому, что оно — состояние сущности, третье — потому, что оно путь к сущности или уничтожение и лишенность ее, или то, что производит или порождает сущность и находящееся в каком-то отношении к ней: или оно — отрицание чего-то из этого или отрицание самой сущности...».1 Поэтому в той степени, в какой знание претендует на сохранение качества знания, т. е. быть предметным, определенным и желательно ясным, проблема сущности и существенности будет существенной для его обоснования.
Вопрос о природе, методах и способах фиксации и выражения сущности как целостного единства существенных (необходимых) свойств предмета в настоящее время приобретает не только философско-методологическое, но и непосредственно прикладное значение. Так, развитие эмпирических исследований в социологии, лингвистике, психологии, этнографии, антропологии и других науках выявило недостаточность традиционного классификационного анализа явлений, являющегося нейтральным к существенности свойств, берущихся в качестве оснований классификации. Испытывается острая потребность в обосновании процедур не раздельного и последовательного рассмотрения свойств, а выделения
1 Аристотель. Соч.: В 4 т. Т. 1. М., 1978. С. 119-120.
единого комплекса свойств, существенных для данного предмета познания. Обоснование таких процедур, к которым относятся систематизация и типологизация, предполагает знание способов указания (референции) сущности.
Другим важным стимулом повышения интереса к данной проблематике являются потребности развития экспертных систем, автоматического распознавания образов. Теория автоматического распознавания образов, например, до сих пор развивалась преимущественно как теория фиксации и выделения целостных образов по признакам, нейтральным к сущности, без Учета их существенности. Поэтому трудности в этой области во многом связаны с необходимостью учета при моделировании образа способов задания его существенных параметров.
В данном параграфе будут рассмотрены преимущественно два круга вопросов. Во-первых, это способы фиксации и выражения сущности, прежде всего в плане роста осмысленного знания. И во-вторых, способы и критерии выделения и выражения существенных свойств.
Сущность и существенное. В истории философии и в современной литературе сложился чрезвычайно широкий спектр понимания сущности и соответствующих ее толкований. Под сущностью понимается и единая, внутренняя, определяющая связь, и система всех необходимых сторон и связей вещи, взятых в их естественной взаимосвязи, и система свойств и отношений, обусловливающих другие свойства и отношения, и совокупность устойчивых (инвариантных) свойств, и определенный закон развития вещи и т. д., и т. д. Одно только сопоставление различных подходов и дефиниций, деталей и тонких различий их содержания могло бы составить тему самостоятельного и чрезвычайно интересного исследования.
Однако,, не углубляясь в детали этих тонких различий, стоит отметить главное. Во-первых, сущность характеризуется набором инвариантных (всегда присущих), устойчивых признаков вещи. С помощью этих признаков и свойств сущность фиксируется и выражается, предстает как единая целостность. Во-вторых, свойства, образующие сущность, являются
независимыми, определяющими другие свойства вещи. Эти два качества —• инвариантность (устойчивость) и независимость — обычно рассматриваются в качестве необходимых и достаточных условий (критериев) рассмотрения свойств как существенных, присущих сущности вещи. Их удовлетворение определяет содержание конкретных методов познания — как абстрактно-теоретического, так и опытного — от бэконовских методов индукции до изощренных экспериментов современной науки.
Каким же образом фиксируется и выражается знание сущности и существенных свойств? Вопрос этот имеет особое значение в перспективе рассмотрения динамики, развития осмысленного знания, перехода одних его форм в другие.
Общие и индивидные сущности. Глубоко в истории философии и логики коренится понимание развития познания как взаимодействия двух основных форм фиксации и выражения знания: непосредственного указания предмета и <;го описания. Аристотель подчеркивал принципиальное различение двух характеристик вещей: нерасчлененной индивидуальной неповторимости вещи и свойств, общих ряду объектов. В этой связи он говорил о -шервых»(«первичных») и «вторых»(«вторичных») сущностях. Основной чертой вторичных сущностей является выделение характеристик, общих некоторому множеству объектов. Поэтому за вторичными сущностями в истории философии закрепилось также название их «общими». Вопрос об общей сущности есть вопрос о принадлежности понятия вещи определенному роду. В этом IK? отличие от сущности первичной, настолько тесно связанной оо своим объектом, что никакой другой объект не может ею обладать. Не случайно общие сущности называют также «индивидными».
При обсуждении вопроса о соотношении двух видов I сущности заслуживает внимания замечание Аристотеля о I том, что «вид является в большей степени сущностью, чем I род: он ближе к первичной сущности. В самом деле, если кто-нибудь станет определять первичную сущность, указывая, [что она такое, он понятнее (точнее) и ближе определит ее, [указав вид, чем указав род: так определяя отдельного
