Политические грехи большевизма, как источник сталинизма

Аргументация рационалистов принимает иногда, по крайней мере, внешним образом, более конкретный характер. Сталинизм выводится ими не из большевизма в целом, а из его политических грехов*1. Большевики - говорят нам Гортер, Паннекук, некоторые германские "спартакисты" и пр. - подменили диктатуру пролетариата диктатурой партии; Сталин диктатуру партии подменил диктатурой бюрократии. Большевики уничтожили все партии, кроме своей собственной; Сталин задушил большевистскую партию в интересах бонапартистской клики. Большевики шли на компромиссы с буржуазией; Сталин стал ее союзником и опорой. Большевики признали необходимость участия в старых профсоюзах и в буржуазном парламенте; Сталин подружился с тред-юнионистской бюрократией и с буржуазной демократией. Таких сопоставлений можно привести сколько угодно. Несмотря на внешнюю эффектность, они совершенно пусты.
/*1 Одним из ярких представителей этого типа мышления является французский автор книги о Сталине Б. Суварин. Фактическая и документальная стороны труда Суварина представляют собою продукт длительного и добросовестного исследования. Однако, историческая философия автора поражает своей вульгарностью. Для объяснения всех последующих исторических злоключений, он ищет внутренних пороков, заложенных в большевизме. Влияния реальных условий исторического процесса на большевизм для него не существует. Даже И. Тэн с его теорией "среды" ближе к Марксу, чем Суварин./

Пролетариат не может придти к власти иначе, как в лице своего авангарда. Самая необходимость государственной власти вытекает из недостаточного культурного уровня масс и из их разнородности. В революционном авангарде, организованном в партию, кристаллизуется стремление масс добиться освобождения. Без доверия класса к авангарду, без поддержки авангарда классом не может быть и речи о завоевании власти. В этом смысле пролетарская революция и диктатура являются делом всего класса, но не иначе, как под руководством авангарда. Советы только организационная форма связи авангарда с классом. Революционное содержание этой форме может дать только партия. Это доказано положительным опытом Октябрьской революции и отрицательным опытом других стран (Германия, Австрия, наконец, Испания). Никто не только не показал практически, но не попытался даже членораздельно объяснить на бумаге, как пролетариат может овладеть властью без политического руководства партии, которая знает, чего хочет. Если эта партия политически подчиняет советы своему руководству, то сам по себе этот факт также мало отменяет советскую систему, как господство консервативного большинства не отменяет системы британского парламентаризма.

Что касается запрещения других советских партий, то оно ни в каком случае не вытекало из "теории" большевизма, а явилось мерой обороны диктатуры в отсталой и истощенной стране, окруженной со всех сторон врагами. Большевикам ясно было с самого начала, что мера эта, дополненная затем запрещением фракций внутри самой правящей партии, сигнализировала о величайшей опасности. Однако, источник опасности коренился не в доктрине или тактике, а в материальной слабости диктатуры, в трудностях внутреннего и мирового положения. Если б революция победила хотя бы только в Германии, надобность запрещения других советских партий сразу отпала бы. Что господство одной партии юридически послужило исходным пунктом для сталинской тоталитарной системы, совершенно неоспоримо. Но причина такого развития заложена не в запрещении других партий, как временной военной мере, а в ряде поражений пролетариата в Европе и в Азии.

То же относится к борьбе с анархизмом. В героическую эпоху революции большевики шли с действительно революционными анархистами рука об руку. Многих из них партия впитала в свои ряды. Автор этих строк не раз обсуждал с Лениным вопрос о возможности предоставления анархистам известных частей территории для производства, в согласии с местным населением, их безгосударственных опытов. Но условия гражданской войны, блокады и голода оставляли слишком мало простора для подобных планов. Кронштадтское восстание? Но революционное правительство не могло, разумеется, "подарить" восставшим матросам крепость, охраняющую столицу, только на том основании, что к реакционному крестьянско-солдатскому мятежу примкнули некоторые сомнительные анархисты. Конкретный исторический анализ событий не оставляет живого места в тех легендах, которые созданы невежеством и сентиментализмом вокруг Кронштадта, Махно и других эпизодов революции.

Остается лишь тот факт, что большевики с самого начала применяли не только убеждение, но и принуждение, нередко в самой суровой мере. Неоспоримо также, что выросшая из революции бюрократия монополизировала затем систему принуждения в своих руках. Каждый этап развития, даже когда дело идет о таких катастрофических этапах, как революция и контрреволюция, вытекает из предшествующего этапа, имеет в нем свои корни и перенимает известные его черты. Либералы, включая и чету Вебб, всегда утверждали, что большевистская диктатура представляет собою только новое издание царизма. Они закрывали при этом глаза на такие мелочи, как упразднение монархии и сословий, передачу земли крестьянам, экспроприацию капитала, введение планового хозяйства, атеистического воспитания и пр. Совершенно также либерально-анархическая мысль закрывает глаза на то, что большевистская революция, со всеми ее мерами репрессий, означала переворот социальных отношений в интересах масс, тогда как термидорианский переворот Сталина сопутствует перестройке советского общества в интересах привилегированного меньшинства. Ясно, что в отождествлениях сталинизма и большевизма нет и намека на социалистический критерий.

ВОПРОСЫ ТЕОРИИ

Одна из важнейших черт большевизма - строгое и требовательное, даже придирчивое отношение к вопросам доктрины. 26 томов Ленина навсегда останутся образцом высшей теоретической добросовестности. Без этого основного своего качества большевизм никогда не выполнил бы своей исторической роли. Полную противоположность и в этом отношении представляет грубый и невежественный, насквозь эмпирический сталинизм.

Уже свыше десяти лет тому назад оппозиция заявляла в своей платформе: "Со времени смерти Ленина создан целый ряд новых теорий, смысл которых единственно в том, что они должны теоретически оправдать сползание сталинской группы с пути международной пролетарской революции". Совсем на днях американский социалист Листон Оак, принимавший близкое участие в испанской революции, писал: "На деле сталинцы теперь самые крайние ревизионисты Маркса и Ленина, - Бернштейн не смел и на половину идти так далеко, как Сталин в ревизии Маркса". Это совершенно правильно. Нужно только прибавить, что у Бернштейна действительно были теоретические потребности: он добросовестно пытался установить соответствие между реформистской практикой социал-демократии и ее программой. Сталинская же бюрократия не только не имеет ничего общего с марксизмом, но и вообще чужда какой бы то ни было доктрины, или системы. Ее "идеология" проникнута насквозь полицейским субъективизмом, ее практика - эмпиризмом голого насилия. По самому существу своих интересов, каста узурпаторов враждебна теории: ни себе ни другим она не может отдавать отчета в своей социальной роли. Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ.

ВОПРОСЫ МОРАЛИ

На "аморальность" большевизма особенно привыкли жаловаться те чванные ничтожества, с которых большевизм срывал дешевые маски. В мелкобуржуазных, интеллигентских, демократических, "социалистических", литераторских, парламентских и иных кругах есть свои условные ценности, или свой условный язык для прикрытия отсутствия ценностей. Это широкое и пестрое общество взаимного укрывательства - "живи и жить давай другим!" - совершенно не выносит прикосновения марксистского ланцета к своей чувствительной коже. Колеблющиеся между разными лагерями теоретики, писатели и моралисты считали и считают, что большевики злонамеренно преувеличивают разногласия, неспособны к "лояльному" сотрудничеству и своими "интригами" нарушают единство рабочего движения. Чувствительному и обидчивому центристу всегда казалось сверх того, что большевики на него "клевещут", - только потому, что они доводили за него его собственные полумысли до конца: сам он на это совершенно не способен. Между тем, только это драгоценное качество: нетерпимость ко всякой половинчатости и уклончивости, способно воспитать такую революционную партию, которую никакие "исключительные обстоятельства" не застигнут врасплох.

Мораль каждой партии вытекает, в последнем счете, из тех исторических интересов, которые она представляет. Мораль большевизма, включающая в себя самоотверженность, бескорыстие, мужество, презрение ко всему мишурному и фальшивому - лучшие качества человеческой природы! - вытекала из революционной непримиримости на службе угнетенных. Сталинская бюрократия и в этой области имитирует слова и жесты большевизма. Но когда "непримиримость" и "непреклонность" осуществляются через полицейский аппарат, состоящий на службе привилегированного меньшинства, они становятся источником деморализации и гангстерства. Нельзя иначе, как с презрением, отнестись к тем господам, которые отождествляют революционный героизм большевиков с бюрократическим цинизмом термидорианцев.

И сейчас еще, несмотря на драматические факты последнего периода, средний филистер предпочитает думать, что в борьбе между большевизмом ("троцкизмом") и сталинизмом дело идет о столкновении личных амбиций, или, в лучшем случае, о борьбе двух "оттенков" в большевизме. Наиболее грубое выражение этому взгляду дает Норман Томас, лидер американской социалистической партии. "Мало оснований думать, - пишет он (Социалист ревью, сентябрь 1937 г., стр. 6), - что если б Троцкий выиграл (!) вместо Сталина, наступил бы конец интригам, заговорам и царству страха в России". И этот человек считает себя... марксистом. С таким же основанием можно бы сказать: "мало оснований думать, что если бы вместо Пия XI на римский престол возведен был Норман I, то католическая церковь превратилась бы в оплот социализма". Томас не понимает, что дело идет не о матче между Сталиным и Троцким, а об антагонизме между бюрократией и пролетариатом. Правда, в СССР правящий слой вынужден еще сегодня приспособляться к не ликвидированному полностью наследию революции, подготовляя в то же время, путем прямой гражданской войны (кровавая "чистка", - массовое истребление недовольных), смену социального режима. Но в Испании сталинская клика уже сегодня открыто выступает, как оплот буржуазного порядка против социализма. Борьба против бонапартистской бюрократии превращается на наших глазах в классовую борьбу: два мира, две программы, две морали. Если Томас думает, что победа социалистического пролетариата над подлой кастой насильников не возродила бы советский режим политически и морально, то он лишь показывает этим, что, несмотря на все свои оговорки, виляния и благочестивые воздыхания, он гораздо ближе к сталинской бюрократии, чем к рабочим. Как и другие обличители большевистской "аморальности", Томас просто не дорос до революционной морали.