Умение синтезировать огромные проблемы в образы героев

Не новые сюжеты, но новые мотивировки действий

Изображение человека во всей его полноте, во всем многообразии его внутреннего мира: величии и низости, благородстве и подлости; десятки, сотни жизненных положений, в каких оказываются люди, точно запечатлены в драмах. «Если бы мир погиб, его можно было бы восстановить по творениям Шекспира» (Шеллинг) Шекспир создал энциклопедию ренессансного человека. А.Ф.Лосев, «Эстетика Возрождения»: «Самую глубокую критику индивидуализма дал в XVI веке Шекспир, титанические герои которого полны возрожденческого самоутверждения и жизнеутверждения. …Личность-титан в своем безудержном самоутверждении хочет решительно все на свете покорить себе. Все такого рода титаны гибнут во взаимной борьбе, возрожденческий индивидуализм обнаруживает свою собственную недостаточность, собственную невозможность, свою трагическую обреченность. Ренессанс в каждой трагедии Шекспира превращается в целую гору трупов, потому что такова страшная, ничем не одолимая и убийственная самокритика всей возрожденческой эстетики. Под Ренессансом необходимо понимать не только эстетику стихийного индивидуализма, т.е. титанизм, но и всю критику такого титанизма, которая была результатом его же собственного развития».

Борхес о Шекспире (эссе «Everything and nothing»): «Сам по себе он был никто – попробовав заговорить об этой пустоте, понял, что нельзя отличаться от прочих. 20-ти с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже изловчился представлять кого-то из себя, дабы не выдать, что он – никто. В Лондоне он нашел ремесло, для которого был создан. Труд гистриона принес ему ни с чем не сравнимую радость. Но звучал последний стих – и его снова переполнял отвратительный вкус нереальности. Он опять делался никем. От скуки он взялся выдумывать других героев и истории. И пока его тело исполняло то, что положено телу, душа его была Цезарем, Джульеттой и Макбетом. Никто на свет не бывал столькими людьми. Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады, ставшие знаменитыми. 20 лет он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром почувствовал отвращение и ужас быть всеми этими королями и влюбленными. В тот же день он продал театр, а через неделю был в родном городке. Здесь тоже требовалось кем-то быть, и он стал удалившимся от дел предпринимателем, имеющим некоторое состояние, занятым ссудами, тяжбами, процентами. В этом амплуа он продиктовал известное нам сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и литературности. Творец: «Я тоже не я, я выдумал этот мир, как ты свои создания, и один из призраков – ты, подобный мне, который суть все и никто».

Франция

XVI век во Франции – век гуманизма и Реформации (французских протестантов называли гугенотами). Открыт первый светский университет – Коллеж де Франс. Активная переводческая и издательская деятельность гуманистов. (Появление книги Плутарха в переводе Жака Амио – Монтень благодарит переводчика за «выбор книги в подарок отечеству»).

Протестантизм не стал государственной религией, но привел к открытому противостоянию и расколу нации. Титаны Возрождения – Рабле, Монтень – восприняли эти события как жуткую гримасу истории (см.у Рабле «папефиги» и «папеманы»). Начало гражданских войн между католиками и гугенотами – 1562 г. Кульминация – Варфоломеевская ночь (24 августа 1572 г.) Путь компромисса и выхода из религиозных войн – найден в правление Генриха IV (Генриха Наваррского, он же Генрих Бурбон), перешедшего из гугенотов в католики..

 

ФРАНСУА РАБЛЕ (1494?-1553). «Визитная карточка» французского гуманизма – роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». I книга – история самого Гаргантюа, четыре последующих – история его сына Пантагрюэля. Пятая книга не была закончена, не вся принадлежит самому Рабле. I-II книги – 1532-1534 гг., III – 1546, IV – 1552, V – 1564. Герои – великаны-короли, им нет преград в физическом плане, но тупость и невежество и их способны сбить с толку.

Важнейшие эпизоды первой книги – воспитание Гаргантюа сначала у схоласта Тубала Олоферна, под руководством которого Гаргантюа выучил азбуку в прямом и обратном порядке и стал «глуп, нелеп, рассеян и бестолков». Затем его воспитателем становится гуманист Понократ, и эти страницы – подлинная программа воспитания «универсального человека» в духе Ренессанса. Гаргантюа приходится воевать с королем Пикрохолем, по окончании войны соратник Гаргантюа, монах Жан устраивает Телемское аббатство – своего рода гуманистическую общину людей Возрождения (Девиз – «Делай, что хочешь»). Письмо Гаргантюа своему сыну о важности наук – документ эпохи Возрождения, свидетельство того, что сами современники воспринимали эту эпоху как великий переворот. Сын Гаргантюа Пантагрюэль продолжит дело отца. Он тоже дает отпор феодальному агрессору – королю Анарху. Примечательный эпизод – соратник Пантагрюэля Эпистемон попадает в ад и видит героев древности и монархов, занятых низкими ремеслами (эффект фарсовой перевернутости, тоже своего рода карнавал). В окружении Пантагрюэля – герой по имени Панург, веселый, неутомимый искатель приключений, городской авантюрист, лукавый плут и циник, знающий 63 способа добывать деньги. Он прославляет долги как верный способ связи между людьми и их заинтересованности друг в друге. «Панургово стадо» - в значении слепая, нерассуждающая толпа – эпизод, когда Панург мстит обидчику-купцу, приобретя у него барана-вожака и вышвыривая его за борт – следом бросается и тонет все стадо обидчика. На центральное место выдвигается проблема: жениться или не жениться Панургу и его опасения быть рогатым. (Карнавальный мотив: рогатый муж, развенчанный король, старый год, уходящая зима). В поисках ответа на этот вопрос Панург посетит все «умы» этой страны – перед нами целая галерея невежд и шарлатанов. Панург и товарищи отправятся к оракулу Божественной бутылки, дабы услышать окончательное суждение. Это путешествие включает в себя посещение различных краев и островов, сатирическое изображение судейского сословия (остров Пушистых Котов), церковных институций (остров Звонкий, папефиги и папеманы), представителей науки (остров королевы Квинтэссенции). Исследователи творчества Рабле пишут о его стремлении охватить весь круг знаний и представлений тогдашнего мира, о его энциклопедизме и о «горизонтальном векторе» движения его сюжета (в отличие от Данте, у которого – вертикаль!) Божественная бутылка в ответ на вопрошание скажет «Пей!» - и ответ толкуют в расширительном значении – припасть к знанию, к источнику всякой мудрости и правильного понимания жизни. Для Рабле это развитие физических и интеллектуальных возможностей человека. Его философия пантагрюэлизма (смесь эпикурейства и стоицизма) означает культ плоти и духовных потребностей, создание вокруг себя атмосферы мира и довольства.

В книге сильно пародийное начало – в том числе на рыцарские романы, официальные хроники и даже на библейские сюжеты.

Преобладает сказочно-авантюрная фантастика, перед нами роман в форме сказки-сатиры.

 

Исследователь Бахтин (М.М.Бахтин. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса) подчеркивает особую «нелитературность» и «неофициальность» Рабле. Он объясняет особую роль Рабле в тысячелетней истории развития народной смеховой культуры как величайшего ее выразителя, дающего подчеркнуто неофициальный, внецерковный облик мира. Особая эстетическая концепция, характерная для народной смеховой культуры – концепция гротескного реализма. В ней преобладает материально-телесное начало жизни (еда, питье, размножение). Материально-телесное начало – положительное, универсальное и всенародное, его носитель – не индивид, а народ, поэтому оно так грандиозно и преувеличено. Ведущая особенность гротескного реализма – снижение, перевод всего отвлеченного в материально-телесный план. Низ – рождающее-поглощающее (амбивалентное) начало. «Телесно переживаемое ощущение единства и неисчерпаемости бытия».

Концепция Бахтина: 1) роман Рабле – художественное осмысление народно-смеховой культуры в ее тысячелетнем развитии; 2) народно-смеховая культура с ее материально-телесными приоритетами и ярмарочным весельем противостоит здесь официальной средневековой культуре с ее диапазоном чувств – от смирения до мольбы и страха; 3) в романе предпринята тотальная карнавализация мысли, слова, действия – это карнавальный огонь для сожжения отжившего старого мира; 4) художественный метод романа – гротескный реализм, в основе художественного восприятия – гротескная образность. Это отход от классических эстетических норм, соединение несоединимого. (Великан Пантагрюэль и обычный человек Панург - размеры несопоставимы). Классическая эстетика – эстетика завершенного бытия. У Рабле его гротескное тело открыто для внешнего мира, его эстетика - эстетика движущейся жизни.

Из книги М.М.Бахтина:

Лабрюйер о романе Рабле – «утеха для сволочи», «грязная испорченность»; Вольтер – «нахальство» и «нечистоты». От площадных моментов роман очищали в XVIII в., в XIX это хотела сделать Жорж Санд.

Суженное, ограниченное и специфическое значение, которое эти моменты получили в новое время, искажает их правильное восприятие в романе Рабле, где их значение было универсальным и очень далеким от нашего понятия непристойности. Даже современные ругательства – это обрывки какого-то уже неизвестного нам языка, на котором когда-то говорились что-то, теперь уже нам неясное.

Цинизм Рабле связан с городской площадью, с ярмарочной и карнавальной площадью. Это масленичный или пасхальный смех – народно-праздничное веселье, формы которого складывались на протяжении веков. В романе эти формы масленичного цинизма перенесены на историческую весну, на встречу новой эпохи.

Гротескные снижения – часть ритуала на таких празднествах. Они всегда имели в виду буквальный телесный низ, зону производительных органов. Так, у Рабле потопление в моче играет важную роль (первая книга о Гаргантюа, затем о его кобыле, во второй книге Пантагрюэль топит лагерь Анарха и др.) В основе этих действий и соответствующих выражений лежит буквальное топографическое снижение, т.е. приобщение к телесному низу, к зоне производительных органов. Это – уничтожение, могила для снижаемого. Но все такого рода снижающие жесты и выражения амбивалентны. Ведь телесный низ, зона производительных органов, - оплодотворяющий и рождающий низ. В уничижительных образах сохраняется существенная связь с рождением, плодородием, обновлением, благополучием. И этот положительный момент в эпоху Рабле был еще вполне жив и ощущался с полной ясностью. Все подобные образы являются частью карнавального целого, проникнутого единой образной логикой. Это целое – смеховая драма одновременности смерти старого и рождения нового мира. Поэтому все такие образы лишены цинизма и грубости в нашем понимании. Образы материально-телесного низа амбивалентны, они одновременно и снижают-умерщвляют, и возрождают-обновляют, они одновременно благословенны и унизительны. Рабле учит это понимать, понимать толпу на площади, с которой льется мощный и непрерывный поток жизни. (Жрица Божественной бутылки тоже прославляет богатство недр, земного низа). Мощное движение вниз в глубь земли, вглубь человеческого тела отличает раблезианский мир. Снижение - главный художественный принцип гротескного реализма, все высокое переосмысляется в плане материально-телесного низа, смешивается с образами этого низа. Децентрализация мироздания – центр не на небе, все места равны – «сфера, центр которой всюду». Слова и вещи отпущены на волю из тисков смысла, логики, иерархии. Шокирующий эпизод с подтирками Гаргантюа – один из моментов игры верха и низа, веселая инвентаризация всего прежнего мира. Колокола собора снижаются до бубенчиков для кобылы – типичный карнавальный жест. Они – под жующей челюстью, это вновь пиршественное начало.

Площадные элементы – органическая часть всей системы образов и стиля Рабле, они связаны с жизнью площади, неофициальностью и свободой. Явления фамильярной речи – ругательства, божба, клятвы, проклятия и такие речевые жанры площади, как рекламы ярмарочных шарлатанов и продавцов снадобий – «крики Парижа». Народно-площадной характер носят в романе перечисления – громкая площадная номинация (нагромождение глаголов, эпитетов, имен, импонирующие самим количеством и длиной). Все площадные элементы дают единый и неофициальный как по своему тону (смех) так и по своему содержанию (материально-телесный низ) аспект мира. Все они связаны с веселой материей мира, с тем, что рождается, умирает и саморождает, пожирается и пожирает, что в итоге растет, умножается, становится больше, лучше, изобильнее. Раблезианский комплекс в его элементарнейшем выражении – это веселое слово, непристойное ругательство, пир. Вспомним, что центральный мотив пролога к роману - образ пожирания сокровенного смысла (собака ищет в косточке костный мозг). В изобилии представлены карнавальные побои, переодевания, травести. Избиение носит веселый характер, вводится и завершается смехом. «Они мне раскокшпоктребеньхлебеньтреньгрохали мой глаз». Удары и умервщляющие, и зачинающие новое (эротический подтекст) Удар по старому миру помогает рождению нового. «Веселое время» не дает увековечиться старому и не перестает рождать новое и молодое. Народно-праздничное веселье – убой скота, (изобилие), праздник сбора винограда, ярмарки, рекреационные увеселения школяров, карточные игры, гадания. (См. список игр Гаргантюа; судья Бридуа все решает с помощью метания костей). В образах игры видели как бы сжатую формулу жизни и исторического процесса – счастье-несчастье, возвышение-падение, приобретение-утрата, увенчание-развенчание. Жизнь в миниатюре, но и веселая облегченная условность. Судьба образов игры отчасти похожа на судьбу непристойностей и ругательств. Уйдя в область быта, они утратили свои универсалистские связи.

Карнавал – единственный праздник, который народ сам себе дает, он чувствует себя хозяином залитой светом земли, здесь есть объективная причастность народному ощущению своей коллективной вечности. Даже теснота, физический контакт тел – причастность единому всенародному телу.

 

Высокое и низкое, священное и профанное здесь уравниваются в правах. Напротив, в основе официальной культуры – незыблемая иерархия, где верх и низ никогда не сливаются.). Мрачный эсхатологизм средневековья превращен у Рабле в веселое страшилище. Происходит гротескное снижение страха и страдания, ведущих категорий средневекового мировоззрения, развенчание односторонней серьезности и защита прав смеха. Звучит веселая правда о мире для штурма «готической тьмы».

Рабле не создал этой системы, но в его лице она поднялась на новую и высшую ступень исторического развития: эстетика развивающейся, движущейся жизни, неисчерпаемой в своем вечном самообновлении. «Гераклитствующий Демокрит и демокритствующий Гераклит».

Мишель Монтень(1533-1592) и его «Опыты»(«Les Essais»).

 

Гасконец, как д’Артаньян. Исполнял должность советника Бордосского парламента (так назывались судебные учреждения в тогдашней Франции). О своем политическом нейтралитете говорил: «Гибеллин считал меня гвельфом, гвельф – гибеллином». Был мэром Бордо, сложил звание, «не оставив после себя ни обид, ни ненависти». 1586-1587 гг. – завершена 20-летняя творческая история единственной книги Монтеня (homo unius libri) - «Опыты».

«Содержание моей книги – я сам». «Люди обычно разглядывают друг друга, я же устремляю свой взгляд внутрь себя». «Многие вещи, которые я не захотел бы сказать ни одному человеку, я сообщаю всему честному народу и за всеми моими самыми сокровенными тайнами и мыслями даже своих ближайших друзей я посылаю в книжную лавку».

В отличие от своих средневековых предшественников, подчинявших психологические наблюдения религиозно-аскетическим задачам (подготовке совести к исповеди, описанию мистико-созерцательных переживаний), Монтень «обмирщил» психологию и поставил ее на службу человеку, изучению его душевных движений. «Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек». НО! Автохарактеристика, самонаблюдение и самоанализ были замыслом книги, вместо этого получилось произведение, резюмирующее передовые устремления эпохи, отразившее сложные связи с социальной, политической и культурной жизнью страны. Книгу отличает тематическая и стилистическая пестрота как свидетельство богатства и разнообразия самой жизни и форм ее восприятия в тот период. Монтень высказал свою точку зрения на проблемы и заботы современности. (Даже о ведьмах и колдовстве). Считается, что Монтень готовит почву для французского материализма и скептицизма («Que sais-je?» «Что я знаю?» с оттенком «Как знать?»). Речь идет и об ограниченности наших познаний, и о подчинении знания выработке способности суждения. Форма и жанр «Опытов» изобретены Монтенем. Слово «эссе» введено в литературный обиход именно им. Трезвый взгляд Монтеня на жизнь и неизбежность смерти, его мудрая примиренность с собой сделали его книгу настольной для многих поколений интеллектуалов.

ИСПАНИЯ

Известно, что в конце XV века на Пиренеях завершается многовековой процесс освобождения от арабского владычества(реконкиста). (В 1492 г. пал последний оплот мавров – Гранада). Через брачный союз Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского произошло объединение наиболее важных территорий Испании. Испанцы открыли и колонизировали Новый Свет – Америку, что привело к неслыханному расширению испанских владений за океаном. Еще в 1478 г. была учреждена инквизиция; в скором будущем короли и гранды Испании возьмут на себя неблагодарную роль ревнителей чистоты католической веры, испанцы будут сражаться во имя искоренения протестантской «ереси» в соседних государствах. Образ Испании этого времени лаконично воссоздает Карл Маркс: «Звон мечей, потоки золота, зловещее зарево костров инквизиции». Золото Америки, потоком хлынувшее из-за океана – вывезено около 700 тысяч тонн золота, из них 200 погибло в кораблекрушениях и стычках с пиратами, («пылкое воображение иберийцев ослепляли блестящие видения Эльдорадо») обеспечивало только внешний блеск державы, не укрепляя национального могущества, напротив, подрывая собственную экономику, приближая хозяйственный крах. Испания этого времени – оплот воинствующего католицизма и Контрреформации. Каждый пятый-шестой испанец носил сутану. Основоположник ордена иезуитов – самого интеллектуального ордена в католицизме – испанский монах Игнатий Лойола. Орден стал своего рода католической мафией, опутавшей всю Европу, и ставил своей целью вернуть былое единство и могущество католицизму. Такая бурная история Испании – реконкиста, колонизация Нового Света, дерзость конкистадоров, мысли об исторической миссии Испании, мечты о всемирной католической монархии, мощнейшее в ту пору влияние страны на европейскую политику – определили чрезвычайно высокий уровень национального самосознания. Испанский народ – народ-избранник, его предназначение – сокрушение неверных. Теперь уже не только арабов-мусульман, но и протестантов. В романе немецкого писателяБруно Франка «Сервантес» грезы о католическом господстве представлены в виде внутреннего монолога Филиппа Второго(1556-1598 гг.), монарха, в правление которого вырос и прожил большую часть своей жизни Сервантес. Король Филипп Второй построил недалеко от Мадрида громаду Эскуриала – усыпальницу королей из дома Габсбургов, и велел свезти сюда, в местность мрачную и уединенную, всех покойников дома Габсбургов, потревоженных ради этого в их замках и монастырях. Филипп и сам жил в Эскуриале – это был его дворец, келья, канцелярия. Его внутренний монолог в романе Б.Франка: «Прошли те времена, когда всю Европу сочетало единство веры… Страшные дела допустил Бог, безрадостен стал его мир. Повсюду смута, ложная вера, безумие. Англия, Германия, Север давно осуждены на вечные муки. Но он не страшится отчета. Он всегда был готов всем пожертвовать Богу. Во имя чистого учения его держава враждует со всеми государствами, его люди заносят кинжал над головами изменивших правителей, лучшие провинции превращены в пустыни, опустошена государственная казна, сожжены и навсегда изгнаны мавританская промышленность и иудейская мудрость. Вскоре он останется совсем один, с мертвецами своего рода, в замке веры». Этой вере он пожертвовал собственным счастьем и счастьем порученных ему государств. Широкие слои населения нищали. Народные силы, морское владычество Испании – все было исчерпано (разгром испанской флотилии - Непобедимой Армады - у берегов Англии в 1588 г.).

Эта национальная ситуация в литературе испанского Возрождения отразилась в развитии двух своего рода полярных жанров: ренессансно-рыцарского романа, в котором звучат отголоски великих открытий, великих войн, великих карьер и возникающего несколько позже романа плутовского, по-своему реагирующего на все происходящее. Плутовской роман еще называют пикарескным (от исп. «пикаро» - плут). Пикаро – целая социальная прослойка, возникшая в Испании, где население ослеплено жаждой легкой наживы, заражено презрением к ежедневному кропотливому труду, где упадок экономики сопровождается ростом деклассированного элемента. Пикареска – как правило, история жизни человека, с детства лишенного материальных благ, но не стремления к ним; вынужденного их добывать всевозможными способами, через злоключения, смену хозяев и своего окружения – весь пестрый калейдоскоп событий ведет героя-пикаро к тихой гавани некоторого житейского благополучия. «Ласарильо с берегов Тормеса» (анонимное произведение), «Гусман из Альфараче» Матео Алемана, «Хромой бес» Луиса Велеса де Гевары, «История жизни пройдохи по имени Паблос» Франсиско де Кеведо – яркие образцы жанра. Плут, конечно же, не воплощение духа нации, здесь другое. «В национальной жизни пикаро явился продуктом упадка Испании, но в ее литературе он стал самой могучей формой протеста». Важно, что пикареска была первой в Европе разновидностью романа, обратившегося к изображению реальной жизни. Ласаро, пишет В.Шкловский, видит мир снизу, как видит его низкорослая, голодная собака, взирающая на стол, уставленный роскошными яствами. Взгляд снизу – это точное замечание. До появления пикарески европейцы читали романы рыцарские, возвышающие, сублимирующие действительность, а других романов попросту не существовало. Рыцарский роман и пикареска были своего рода противоположностями в литературе. Плутовской роман – антипод ренессансно-рыцарского романа – возвышенного жанра, стоящего вне всякого быта – изображавшего подвиги, чудеса, волшебников. При этом рыцарские романы воспринимались в Испании всерьез еще и на рубеже XVI-XVII вв. Здесь не получила своего развития буржуазия, а аристократия, равнодушная к промышленности и сельскому хозяйству, застыла в обожествлении своих титулов и понятия дворянской чести. Вдобавок рыцарские романы в чем-то перекликались с современностью, с фантастическими успехами конкистадоров (отметим: их легендарную жестокость сегодня исследователи объясняют тем, что они не считали местное население в Новом свете людьми, но принимали за дьяволов в человеческом обличье - раскрашенные лица, причудливые одеяния и ритуалы). Испания зачитывается рыцарскими романами – их немало, поклонников жанра, и в «Дон Кихоте» не один безумный идальго располагает этим чтивом. «Эти богоподобные рыцари в золотой броне, эти несказанно прелестные принцессы, целомудренные, как лед, эта болтовня о великанах и драконах, колдунах и добрых феях, хрустальных дворцах, плавучих островах и горящих озерах были хлебом насущным. Фантазия целого народа рвалась к невозможному». Сотни тысяч людей, насыщающихся химерами, последним сумасбродным отзвуком великого прошлого – вот чем был для Испании рыцарский роман.

Гениальное творение Мигеля де Сааведра Сервантеса – роман «Дон Кихот» - впервые вбирает в себя все существующие в литературе интенции, объединяет и возвышенное, и низменное, а тем самым показывает действительно магистральный путь для романа Нового времени.

Хорхе Луис Борхес: «Сама форма «Дон Кихота» заставила его (Сервантеса) противопоставить миру поэтическому и вымышленному мир прозаический и реальный. …Обширной и неопределенной географии «Амадиса» (один из популярнейших рыцарских романов) он противопоставляет пыльные дороги и грязные постоялые дворы Кастилии». И вместе с тем тот же Борхес цитирует Поля Груссака: «Литературный урожай, собранный Сервантесом, вырос главным образом на пасторальных и рыцарских романах… «Дон Кихот» – не столько противоядие от этих вымыслов, сколько полное тайной ностальгии прощание с ними.» Оговоримся, что вопреки распространенному мнению, Сервантес хотел не высмеять рыцарский роман и тем уничтожить его; он хотел реформировать рыцарский роман, но вместо этого стал родоначальником европейского романа Нового времени. Как Колумб, который искал удобный путь в Индию, а нашел Америку.

Сервантесу нравится смешивать не только идеальную и реальную действительность, но и мир книги и мир читателя. В 6-й главе первой книги цирюльник и священник осматривают библиотеку Дон Кихота, и находят в ней одну из книг Сервантеса – роман «Галатея», и оказывается, что цирюльник хорошо знает этого Сервантеса, он его друг, и этот Сервантес, по мнению друга, больше преуспел в несчастьях и злоключениях, нежели в стихах. Цирюльник, вымысел Сервантеса, судит о Сервантесе реальном. В начале девятой главы «Дон Кихота» нам сообщают, что весь роман на самом деле переведен с арабского и что Сервантес приобрел рукопись на рынке в Толедо и дал ее перевести некоему мориску, которого больше полутора месяцев держал у себя в доме, пока тот не закончил работу. Во второй части романа его персонажи уже прочли первую часть «Дон Кихота», т.е. они же и герои происходящего, они же и читатели. Борхес по этому поводу пишет: «Почему нас смущает, что Дон Кихот становится читателем «Дон Кихота»…? Кажется, я отыскал причину: подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи могут быть читателями или зрителями, то мы, по отношению к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вымышлены. (В 1833 году Томас Карлейль заметил, что всемирная история – это бесконечная божественная книга, которую все люди пишут и читают и стараются понять и в которой также пишут их самих.

Борхес: «Наскучив своей Испанией, старый солдат короля тешился безмерными пространствами …, лунной долиной, где пребывает время, растраченное в пустых снах, и золотым истуканом Магомета, который похитил Ринальд Монтальванский. Беззлобно подшучивая над собой, он выдумал легковерного человека, сбитого столку чтением небылиц и пустившегося искать подвигов и чудес в прозаических местах с названиями Монтьель и Тобосо. Побежденный реальностью и Испанией, Дон Кихот скончался в родной деревушке году в 1616. Ненадолго пережил его и Мигель де Сервантес. Для обоих, сновидца и его сна, вся суть сюжета была в противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и повседневного, заурядного мира XVII столетия. Они оба не подозревали, что века сгладят это различие, и Ламанча, и тощая фигура странствующего рыцаря станут поэзией».

 

Считается, что Сервантес дает человечеству одно из его орудий – благородную историю человека с высоким нравственным идеалом. Герой Сервантеса будет непрестанно кидаться в бой за честь и спасение невинности, он трогательный сумасброд (Амадис, заснувший на пару столетий), и всюду он получает побои, и падает, и снова встает, и едет дальше, чуждый разочарования, устремив взгляд навстречу неугасимому сверканию иллюзии. Это очень заразительно и воодушевляюще. Так, в Санчо Панса происходит процесс некой внутренней «кихотизации». Санчо – это сам испанский народ, который живет, слепо и безмятежно доверяя священникам, цирюльникам и бакалаврам, пока Дон Кихот не подарит ему свое безумие. И в итоге именно Санчо скажет о своем рыцаре: «Он не безумен, он дерзновенен!»

 

Ф.М.Достоевский: «Во всем мире нет сильнее и глубже этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля, и спросили там, где-нибудь, людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле, и что об ней заключили?» - то человек мог бы молча подать «Дон Кихота».

 

Столь же масштабные координаты этому образу дает в своей трактовке испанец Мигель де Унамуно в работе «Жизнь Дон Кихота и Санчо» (1905 год, 300-летие великой книги). Дон Кихот для Унамуно – своего рода светский святой, единственным и несовершенным евангелистом которого был Сервантес. В Дон Кихоте – высшее воплощение, кристаллизация всего подлинного и глубинного. Дон Кихот, а не католическая церковь, воплощает истинную веру, он является как бы новым, народным, испанским Христом. (Есть и возражение: так, Марреро пишет об Унамуно: «…несправедливым образом он навязывает всей Испании образ бедного, старого и спятившего Христа из кастильского местечка.». Хосе Ортега-и-Гассет: «Сервантес зашифровал в «Дон Кихоте» некий «испанский секрет, ошибку испанской культуры.

Так или иначе, Дон Кихот – это великая для Испании традиция, нечто подлинно и исконно испанское. Константой остается обращение к образу Дон Кихота как к национальному мифу, в котором заключена разгадка всего – испанского характера, испанской истории, самого понятия hispanidad – «испанскость» (испанская общность, особое качество испанского характера, которое обеспечивает единство национальной истории и культуры (нацию, есть мнения, создают не естественные признаки – территория, язык – но внутренняя система абсолютных предпочтений). Говорят, что у испанца в крови – чувство справедливости, а не законности. Дон Кихот – настоящий антипод прагматика, то есть человека, который по успеху, по удаче судит об истине и добродетели. А ведь жизнь, говорят, не стоит труда, чтобы ею жить, если не жить, служа чему-то более высокому, чем низменные в целом ежедневные потребности человека. Вполне возможно, что народ, в котором есть нечто донкихотовское, не всегда будет преуспевающим. Но он не окажется бесполезным, его существование важно для всего ансамбля человеческой культуры, у него своя миссия на земле, своя нота внутри звучащего оркестра истории.

Гарсиа Моренте писал: «Испанец был, есть и всегда будет христианским рыцарем». По Моренте, религиозность – доминирующий элемент его духовной структуры: культ чести, отношение к смерти как к началу подлинной жизни, презрение ко всему материальному, предпочтение частной жизни перед публичной, общественной. Едва началась секуляризация Европы, едва христианство перестало отождествляться с человечностью, а католическое со всемирным, Испания почувствовала себя чуждой этому ахристианскому миру и замкнулась в себе. Идеал испанцев – невозвратим, и об этом – Сервантес».