Полиция утверждает, что Мелисса связана с новым убийством

Annotation

Джо работает уборщиком в полицейском участке. Он тихий, спокойный, улыбчивый, приветливый… Но в свободное от работы время он убивает женщин. Расчетливый, хладнокровный маньяк — вот кем становится Джо по вечерам. Однако однажды его обводит вокруг пальца прекрасная Мелисса. Кто из них окажется хитрее и изворотливее, и ценой скольких жизней им удастся это выяснить?

 

Пол Клив

Чистильщик

Посвящается Куинну.

Нам всем тебя очень не хватает, дружище.

 

Я выруливаю на подъездную дорожку к дому. Откидываюсь на спинку сиденья. Пытаюсь расслабиться.

На улице, богом клянусь, градусов тридцать пять, не меньше. Жуткая жара. Абсолютно сумасшедшая погода. Пот с меня льет в три ручья. Кожа на пальцах сморщилась от влажности. Наклоняюсь, вытаскиваю ключ из зажигания, беру портфель и вылезаю из машины. Вот здесь, в гараже, кондиционер действительно работает. Подхожу к входной двери и недолго вожусь с замком.

Тихо прохожу на кухню. Слышу, как Анжела наверху принимает душ. Ее я побеспокою позже. А сейчас мне очень хочется пить. Подхожу к холодильнику. Дверца у него из нержавеющего металла, и мое отражение в ней похоже на привидение. Открываю холодильник и присаживаюсь напротив, на корточки, наслаждаясь потоком холодного воздуха. Холодильник предлагает мне пиво или кока-колу на выбор. Беру пиво, откупориваю и присаживаюсь за стол. Я не алкоголик, но эту бутылку приканчиваю секунд за двадцать. Холодильник предлагает мне еще одну. Кто я такой, чтобы отказываться? Откидываюсь на стуле. Кладу ноги на стол. Раздумываю, не снять ли ботинки. Вам знакомо это ощущение? Позади тяжелый рабочий день. Непрерывный восьмичасовой стресс. А потом садишься: ноги — на стол, в руке — бутылка пива, и снимаешь обувь.

Кайф.

Краем уха прислушиваясь к шуму душа наверху, я мимоходом потягиваю пиво из бутылки — второй бутылки за этот год. На то, чтобы прикончить ее, у меня уходит несколько минут, и теперь я чувствую голод. Возвращаюсь к холодильнику и к кусочку пиццы, на который положил глаз еще с первым заходом. Пожимаю плечами. Почему бы и нет? Мне не надо следить за своим весом.

Сажусь обратно за стол. Опять задираю ноги. Быстро заглатываю пиццу, беру портфель и поднимаюсь на второй этаж. Магнитофон в душе играет знакомую мелодию, но я никак не могу припомнить название. И имя певца тоже ускользает. Но я, положив портфель на кровать, все равно тихо подпеваю, зная, что теперь этот мотивчик надолго застрянет у меня в голове. Присаживаюсь рядом с портфелем. Открываю его. Вынимаю газету. Первая страница пестрит тем типом новостей, единственной целью которых является повышение уровня продаж. Иногда мне кажется, что половина из того, о чем пишут в газетах, придумывается именно с этой целью.

Слышу, как выключается душ, но не обращаю внимания — предпочитаю дочитать газету. Некую интересную статейку о каком-то мужчине, который терроризирует весь город. Убивает женщин. Пытает. Насилует. Из таких историй потом придумывают сценарии для фильмов. Проходит еще несколько минут, я все еще читаю газету, и тут из душа, вытирая волосы полотенцем, выходит Анжела, окутанная облаком пара и ароматом лосьона.

Я опускаю газету и улыбаюсь.

Она смотрит на меня:

— Ты кто такой, мать твою?

 

Солнце висит в зените, слепя ей глаза, и под платьем у нее скатываются бусинки пота, смачивая ткань. Солнечный свет отражается от гранита надгробного камня, ей приходится щуриться, но она все равно не сводит взгляда с букв, выгравированных пять лет назад. От ярких бликов глаза слезятся — неважно, все равно они у нее всегда на мокром месте, когда она сюда приходит. Надо было захватить темные очки. Надо было надеть платье посветлее. Надо было что-то сделать, чтобы предотвратить его смерть.

Салли сжимает распятие, висящее у нее на шее, и оно сильно впивается ей в ладонь. Она уже не может вспомнить, когда в последний раз снимала его, и боится, что если она это сделает, то свернется в маленький комочек и будет плакать и плакать, целую вечность, и остаток своих дней проведет не в силах сделать ни единого движения. Это распятие было на ней в больнице, в тот момент, когда вошел врач и сообщил ее семье прискорбное известие. Она крепко держалась за него, когда ее усаживали на стул и со скорбными лицами сообщали то, что говорили бесчисленным другим семьям, знающим, что их родные умирают, но все еще цепляющимся за надежду. Оно было у ее сердца, когда она возила родителей в дом гражданской панихиды и сидела с директором за чаем, к которому никто так и не притронулся, листая блестящие страницы брошюры с гробами, пытаясь выбрать тот, который лучше всего подошел бы ее покойному брату. То же надо было проделать с костюмом. Даже у смерти теперь была какая-то мода. Костюмы в каталогах были сфотографированы на манекенах, потому что странно бы они смотрелись на беззаботных, пытающихся выглядеть сексапильно парнях, с ослепительной улыбкой до ушей.

И с тех пор она носит это распятие каждый день и руководствуется им, пытаясь помнить, что Мартин теперь в лучшем мире, а жизнь не такая уж мрачная штука.

Она смотрела на могилу минут сорок, не в силах оторвать взгляд. Тени от растущих поблизости дубов потихоньку вытягивались. Время от времени северо-восточный ветер отрывал от веток желуди и бросал их на надгробный камень, и щелчки напоминали звук ломающихся пальцев. Кладбище раскинулось пышным зеленым ковром, тут и там прорезанным цементными дорожками; в данный момент было практически безлюдно, за исключением нескольких людей, стоящих над надгробными плитами, каждый со своей трагедией на лице. Она думает о том, не бывает ли тут днем больше народу, нет ли у кладбища часа пик. Не хотелось верить, что одни люди умирают, а другие о них забывают. Недалеко на машине-газонокосилке какой-то мужчина лавировал между могилами, выкручивая руль так, будто эта была гоночная машина; наверное, ему не терпелось поскорее закончить работу и убраться отсюда. Звук мотора доносится до нее как будто издалека. Когда-нибудь и этого мужчину, ухаживающего за кладбищем, тут похоронят. И кто тогда будет косить газоны?

Она даже не знает, откуда у нее берутся такие мысли. Смерть кладбищенского работника, час-пик на кладбище, люди, забывающие о мертвых. С ней всегда так, когда она сюда приходит. Чувствует себя совершенно разбитой, а в голове все путается, будто кто-то засунул ее мысли в шейкер и хорошенько взболтал. Она любила приходить сюда раз в месяц, хотя «любила» — вряд ли подходящее слово. Она всегда, не пропустив ни разу, приходила сюда на годовщину смерти Мартина. Сегодня как раз такой день. А завтра был бы день его рождения. Или будет. Она не была уверена насчет того, может ли у тебя быть день рождения, если ты уже в земле. Почему-то, сама не зная почему, она никогда не приходила сюда в день его рождения, только накануне. Но пропусти она этот день, и, без сомнения, это повлекло бы за собой такие же последствия, как если бы она сняла распятие. Ее родители были тут сегодня чуть раньше; это видно по свежим цветам, лежащим на могиле рядом с ее собственными. Она никогда не приходит сюда вместе с родителями. Еще один странный факт, не имеющий объяснения.

На миг Салли прикрывает глаза. Каждый раз, приходя сюда, она наталкивается на некую стену, преодолеть которую не в силах. Когда она уйдет, все снова встанет на свои места. Салли наклонилась, погладила цветы, лежащие на могиле, потом провела пальцами по буквам на плите. Ее брату было пятнадцать, когда он умер. Накануне своего шестнадцатилетия. Одни сутки между днем рождения и днем смерти. Может, меньше. Около половины суток. Часов шесть или семь. Как можно осмыслить, что он умер в пятнадцать, почти шестнадцать лет? Остальные, похороненные здесь, прожили в среднем шестьдесят два года. Она знает, потому что сама подсчитала. Прошлась между могилами, складывая цифры на калькуляторе, и потом поделила. Ей было любопытно, на сколько лет Мартина обделили. Те пятнадцать-шестнадцать лет, что он прожил на этом свете, были особенными, и тот факт, что он был умственно отсталым, на самом деле являлся благословением. Он сделал богаче ее жизнь и жизнь ее родителей тоже. Он знал, что не такой, как все, знал, что был дауном, но он так никогда и не понял, что в этом плохого. Для него жизнь заключалась в том, чтобы получать удовольствие. И что в этом неправильного?

Она так никогда и не нашла ответов на свои вопросы — ни здесь, ни где-либо еще. Ни сегодня, ни когда-либо еще.

Через час она отворачивается от могилы. Она хотела бы как-нибудь рассказать своему покойному брату о мужчине, с которым работает и который так его напоминает. У него такое же чистое сердце и такая же детская наивность. Она хочет рассказать брату об этом, но уходит, не промолвив ни слова.

Салли уходит с кладбища, продолжая думать о Мартине. Не успела она дойти до машины, а распятие уже начало потихоньку гасить ее боль.

 

Газета меня уже не интересует. Что толку читать новости, если я же являюсь их причиной? Поэтому я складываю ее пополам и кладу рядом с собой на кровать. На пальцах остаются следы типографской краски. Вытираю их о покрывало, одновременно изучая Анжелу. Взгляд у нее такой, будто она пытается переварить какие-то очень плохие новости: например, о том, что ее отца только что задавила машина, или о том, что у нее кончились духи. Разглядываю ее полотенце, которое практически соскальзывает с ее тела. Она чертовски хороша, стоя вот так, почти обнаженной.

— Меня зовут Джо — говорю я, протягивая руку к портфелю. Из всех ножей, которые я там припас, выбираю второй по величине. Острое лезвие, изящный швейцарский дизайн. Поднимаю его. Мы оба его видим. Но ей он кажется больше, хотя я к нему ближе. Это такой фокус перспективы.

— Может, ты читала обо мне. Я на первых полосах.

Анжела — высокая женщина с длинными ногами и белокурыми волосами (натуральными, естественно), которые падают вниз, к ногам. У нее безупречная фигура с соблазнительными изгибами, которые и привели меня к ней. Миловидное личико, благодаря которому она могла бы рекламировать в журналах линзы или губную помаду. Голубые глаза, сейчас полные страха. Этот страх меня возбуждает. Этот страх говорит мне, что она обо мне читала, может быть, даже слышала обо мне по радио или видела передачи по телевизору.

Она начинает мотать головой, как будто отвечая «нет» на все те вопросы, которые я еще не успел задать. Капельки воды с ее волос разлетаются во все стороны, как будто в комнате идет дождь, только горизонтальный. Пряди волос мотаются за ее спиной, мокрые кончики бьются о стены и о косяк двери. Описав полный круг, пара прядей шлепает по ее щеке и прилипает. Она начинает медленно пятиться, будто ей есть куда сбежать.

— Че… Чего ты хочешь? — спрашивает она. Вся злость и уверенность в себе, прозвучавшие в ее первом вопросе, испарились в тот момент, когда я вынул нож.

Я ухмыляюсь. Я много чего хочу. Хочу красивый дом. Классную тачку. Ее магнитофон играет все ту же песню — теперь это уже наша песня. Да. От магнитофона я бы тоже не отказался. Но ничего этого она мне дать не может. Было бы здорово, если б могла, но жизнь — не такая простая штука. Решаю пока оставить эти мысли при себе. У нас еще найдется время для разговоров.

— Прошу вас, пожалуйста, уйдите.

Эту фразу я уже слышал столько раз, что меня разбирает зевота, но я сдерживаюсь, потому что я человек вежливый.

— А ты не слишком любезная хозяйка, — говорю я ей вежливо.

— Ты псих, я сейчас позвоню… ммм… в полицию.

Она что, действительно такая дура? Она думает, что я просто буду тут стоять и смотреть, как она звонит за помощью? Может, мне еще сесть на диван, кроссворд порешать, подождать, пока не арестуют? Я начинаю мотать головой, как только что делала она, только волосы у меня сухие.

— Ну, попробовать ты, конечно, можешь, — говорю я, — если телефон на месте.

Телефона на месте не было. Я снял трубку, когда ел пиццу, ее пиццу.

Она разворачивается и пытается спрятаться в ванной как раз в тот момент, когда я кидаюсь к ней. Она шустрая. И я шустрый. Бросаю нож. Лезвие над рукояткой, рукоятка над лезвием. Весь фокус бросания ножа — в равновесии… если ты профессионал. А если нет, то все сводится к везению. Нам обоим не помешало бы сейчас немного везения. Лезвие слегка задевает ее руку, с лязгом отскакивает от стены и падает на пол в то мгновение, когда она огибает дверь. Она захлопывает ее и запирает, и я, даже не притормозив, с разбегу влетаю в эту запертую дверь, косяк которой чуть вздрагивает.

Отступаю на пару шагов. Я всегда могу уйти домой. Собрать свои вещи. Закрыть портфель. Снять резиновые перчатки. И уйти. Но это сильнее меня. Я очень привязан и к своему ножу, и к своей анонимности. А значит, мне придется остаться.

Она начинает звать на помощь. Но соседи ее не услышат. Я это точно знаю, потому что все заранее выяснил. Этот дом находится в глубине района и торцом выходит на пустырь, мы на втором этаже, и никого из соседей нет дома. Все дело в подготовке. Чтобы чего-то в жизни добиться, надо обязательно готовиться и все делать тщательно.

Я пересекаю спальню и выбираю еще один нож. На этот раз самый большой. Направляюсь обратно к ванной, но вдруг в комнату входит кот. Животное оказалось жутко дружелюбным. Наклоняюсь и глажу его. Он начинает тереться о мои руки и урчать. Беру его на руки.

Возвращаюсь к двери в ванную и зову ее:

— Выходи или я сломаю твоему коту шею.

— Пожалуйста, пожалуйста, не трогайте его.

— Выбор за тобой.

Теперь я жду. Как приходится ждать любому мужчине, когда женщина в ванной. По крайней мере, она перестала кричать. Почесываю Пушистику шею. Он больше не урчит.

— Господи, чего вы хотите?

Мама моя, царство ей небесное, всегда учила меня говорить только правду. Но иногда этот подход не совсем уместен.

— Просто поговорить, — вру я.

— Вы меня убьете?

Я качаю головой. Женщины…

— Нет.

Замок издает четкий щелчок, освобождая проход в ванную. Она не хочет рисковать жизнью своего кота. Наверное, дорогая порода.

Дверь медленно открывается. Я не двигаюсь, так как слишком ошеломлен ее тупостью, которая возрастает ежесекундно. Когда дверь достаточно приоткрывается, я бросаю Пушистика на пол. Киса приземляется в виде большого комка шкуры, шея ее свернута, а лапы торчат во все стороны. Она видит кота, но закричать уже не успевает. Я встреваю телом в дверной проем, и у нее не хватает сил, чтобы выпихнуть меня обратно. Она отпускает дверь и теряет равновесие. Падает и ударяется о ванну, и полотенце выскальзывает у нее из рук.

Я захожу в ванную. Зеркало все еще запотевшее. Занавеска в душе разукрашена парой дюжин утят, и все они улыбаются мне. Они смотрят в одну сторону и все одинаковые, поэтому создается впечатление, что они плывут на какую-то войну. Анжела опять начинает кричать, что до сих пор ей не особенно помогло и не поможет и впредь. Я вытаскиваю ее в спальню, и мне приходится пару раз ее ударить, чтобы вернуть все к изначально продуманному плану. Она пытается остановить меня, но у меня больше опыта по усмирению женщин, чем у нее — по самообороне. Глаза ее закатываются, и у нее хватает смелости, чтобы потерять при мне сознание.

Магнитофон продолжает играть. Может быть, когда все это закончится, возьму его с собой. Я беру ее на руки и бросаю на кровать, потом переворачиваю на спину. Затем обхожу спальню, снимая со стен семейные фотографии, а те, что на подоконниках и полках, укладывая лицевой стороной вниз. Последняя фотография, которую я переворачиваю, это ее муж и двое детей. Похоже, мужу вскоре предстоит взять над своими детьми полное опекунство.

Еще один романтический штрих — кладу свой пистолет «глок», автомат, девять миллиметров, на прикроватную тумбочку так, чтобы до него было легко дотянуться. Классная штучка. Купил его четыре года назад, когда только начинал работать. Эта игрушка стоила мне три тысячи долларов. Пистолеты с черного рынка всегда были дороже, зато анонимны. Деньги я украл у матери, она все свалила на местных хулиганов. Она одна из тех сумасшедших женщин, которые боятся класть деньги в банк, потому что не доверяют менеджерам. Пистолет — это на тот случай, если муж вернется раньше времени. Или если все-таки заглянет какой-нибудь сосед. Или, может, у нее запланирована какая-то встреча. Может, в этот момент у нее любовник к дому подруливает.

Мой «глок» — это волшебная пилюля, исключает все неожиданности.

Я срываю со стены телефон. Выдергиваю провод. Связываю проводом ее руки. Не хочу, чтобы она слишком дергалась. Привязываю ее руки к изголовью кровати.

Как раз когда я заканчиваю связывать ей ноги ее же трусиками, она приходит в себя. И сразу понимает три вещи. Первое: я все еще здесь и это не кошмарный сон. Второе: она обнажена. Третье: она связана, буквально распята на кровати. Вижу, как она отмечает каждое обстоятельство в этом ее длинном списке. Первое. Второе. Третье.

А дальше она начинает представлять то, чего еще не произошло. Четвертое. Пятое. И шестое. Я вижу, как ее воображение набирает обороты. Ее лицо напрягается, как будто она собирается задать мне какой-то вопрос. Глаза бегают туда-сюда, будто она напряженно раздумывает, на чем именно в моей персоне ей сфокусироваться. Лоб ее блестит от пота. Вижу, как она перебирает кнопки у себя в голове, ища, какую бы нажать, чтобы посмотреть на имеющиеся у нее возможности. Вижу, как она жмет их все и каждый раз попадает мимо.

Я еще раз показываю ей нож. Ее глаза наконец фокусируются на лезвии.

— Видишь это?

Она кивает. Да, она это видит. А еще она плачет.

Я подношу кончик лезвия к щеке и прошу ее открыть рот. Ей все больше не терпится мне помочь, по мере того как лезвие начинает ее царапать. Тогда я тянусь к портфелю, достаю яйцо и засовываю ей в рот. Легко сотрудничать, если вы нашли общий язык. В яйце нет ничего необычного, простое сырое яйцо. Яйца богаты протеинами. А еще из них получаются отличные кляпы.

— Если тебе неудобно, — говорю я, — дай мне знать.

Не отвечает. Наверное, ей удобно.

Возвращаюсь в ванную, нахожу полотенце, приношу его в комнату и накрываю ей лицо. Раздеваюсь и залезаю на кровать. Она почти не двигается, ни на что не жалуется, просто продолжает плакать до тех пор, пока у нее не заканчиваются слезы. Когда мы заканчиваем и я слезаю, то замечаю, что в какой-то момент яйцо проскользнуло ей глубже в горло и начало ее душить, причем небезрезультатно. Вот чем, оказывается, объяснялось то хрипение, которое я слышал чуть раньше и которое принял за кое-что другое. Упс.

Принимаю душ, одеваюсь, собираю свои вещи. Спускаюсь на первый этаж, и лица на фотографиях вдоль лестницы пристально на меня смотрят. Я жду, что они мне что-нибудь скажут или хотя бы упрекнут меня в том, что я тут натворил. Когда я выхожу на улицу и лица остаются за спиной, меня обдает волна облегчения.

Впрочем, облегчение оказывается недолгим, и скоро я вновь начинаю чувствовать себя паршиво. Опускаю глаза и смотрю на ноги, как они шагают по асфальту. Точно. Чувствую себя паршиво. Легкий депрессняк. Все пошло не совсем так, как планировалось, и в результате я отнял жизнь. Задерживаюсь в саду и срываю цветок с розового куста. Подношу его к носу и нюхаю лепестки, но это не может заставить меня улыбнуться. Укалываю палец о шип, засовываю палец в рот. Привкус Анжелы сменяется привкусом крови.

Я кладу цветок в карман и направляюсь к ее машине. Солнце все еще висит на небосводе, но уже ниже, и светит мне прямо в глаза. Жара немного спала, поэтому, наверное, тот жар, который я чувствую, идет не снаружи, а изнутри. Я хочу улыбнуться. Хочу насладиться остатком дня, но не могу.

Я отнял жизнь.

Бедный Пушистик.

Бедная киса.

Иногда животные становятся нашими пешками. И не мне спрашивать, почему так получается в этом безумном мире, где все шиворот-навыворот. И все-таки не могу избавиться от этого болезненного ощущения, возникшего от того, что я сломал маленькую кошачью шейку.

Влезаю в машину Анжелы. Мне приходится немного проехаться по газону, чтобы объехать украденную машину на подъездной дорожке. Идеальный дом, воплощение идеальной семьи, становится все меньше и меньше в зеркале заднего вида. Ухоженный сад, запах которого я уже не чувствую, похож на маленькую площадку для гольфа, когда я бросаю на него последний взгляд.

Роза из этого сада лежит у меня в кармане, она еще теплая. Проезжаю мимо трех-четырех припаркованных машин. Возвращающиеся домой люди поднимаются по подъездным дорожкам. Две старушки болтают у низенького забора о своих старушечьих проблемах. Еще одна пожилая женщина, стоя на коленях, красит свой почтовый ящик. Пацаненок развозит местную газету. Здесь все дома, и всем спокойно. Они меня не знают и не обращают внимания на то, как я проезжаю под их окнами и уезжаю из их жизни.

Постепенно январская жара становится лишь тихим ветерком. Листья шуршат в рядах березок, растущих вдоль дороги и сходящихся наверху как арка, там, где переплетаются их пальцеобразные ветки. Там заливаются птицы. Я слышу, как где-то вдалеке звуки газонокосилок завершают день и начинают вечер. Сегодня будет прекрасная ночь. Из тех ночей, что заставляют меня радоваться жизни. Из тех ночей, которыми славится Новая Зеландия.

Наконец я начинаю расслабляться. Включаю радио и слышу все ту же чертову песню, что играла в доме Анжелы. Какова была вероятность на нее наткнуться? Я подпеваю и так и въезжаю в вечер. Мои мысли оставляют Пушистика и возвращаются к Анжеле, и только тогда я снова начинаю улыбаться.

 

Я живу в многоквартирном комплексе, за который можно было бы выручить больше, если бы его продали под снос. Из-за его расположения его не снесут никогда, потому что выручка за сдачу новых квартир будет не выше прежней. Это не худший район в городе, по мнению тех, кто тут живет, но это худший район, по мнению всех остальных. Жить тут трудно, зато дешево, в этом и заключается компромисс. Комплекс четырехэтажный, занимает большую часть квартала, и я живу на самом верху, что позволяет мне насладиться лучшей частью весьма неприглядного вида. В общей сложности, думаю, тут квартир тридцать.

Поднимаясь по лестнице, не встречаю ни одного соседа, но в этом нет ничего плохого или необычного. Отпирая дверь и заходя в квартиру, ловлю себя на том, что опять раздумываю о бедном Пушистике. В моей квартире две комнаты. Одна из них — туалет, вторая — все остальное. Холодильник и плита выглядят такими старыми, что возраст их вряд ли удалось бы вычислить даже методом радиоуглеродного анализа. Пол ничем не покрыт, поэтому я никогда не разуваюсь, чтобы не занозить себе ноги. Стены оклеены дешевыми серыми обоями, иссушенными до такой степени, что они понемногу отклеиваются каждый раз, когда я открываю входную дверь и в комнате возникает сквозняк. Несколько углов отклеились и свисают вниз, как плоские языки. Вдоль одной из стен тянутся несколько окон, из которых открывается вид на высоковольтные провода и брошенные машины. У меня есть старая стиральная машинка, громыхающая во время отжима, а над ней не менее шумная сушилка. Вдоль окна висит веревка, на которой летом я развешиваю свое белье для просушки. В данный момент она пустует.

В моем владении также имеются: односпальная кровать, маленький телевизор, видеомагнитофон и немногочисленный стандартный комплект мебели, продающийся в одной коробке и с инструкцией по сборке на шести языках. Ни один предмет из этого комплекта прямо не стоит, но я не знаю ни одного человека, который мог бы прийти сюда и пожаловаться на это. Несколько романов в мягкой обложке валяются на диване. На обложках — мускулистые мужчины и хрупкие женщины. Бросаю на них портфель и иду проверять автоответчик. На экране мигает цифра, поэтому я нажимаю на кнопку. Звонила моя мать. Она оставила мне сообщение, явно указывающее на ее выдающиеся способности мыслить логически. Она считает, что раз меня дома нет и поскольку я еще не у нее, значит, я по пути к ней.

Чуть ранее я упомянул ее словами «царство ей небесное». Но я не хотел сказать, что она умерла. Просто скоро придет и ее черед. Не поймите меня неправильно. Я не плохой человек, никогда не пожелаю зла своей матери, и меня приводят в ужас люди, которые могли бы подумать иначе. Просто она старая. Старые люди умирают. Некоторые раньше, чем другие. И слава богу.

Бросаю взгляд на часы. Уже шесть тридцать. Расчищаю себе место на диване, закидываю руки за голову и пытаюсь расслабиться. Размышляю, как мне поступить. Если я не пойду к матери на ужин, последствия окажутся катастрофическими. Она будет названивать мне ежедневно. Ворчать часами. Она не догадывается, что у меня своя жизнь. Что у меня есть дела, хобби, места, в которых я бы хотел побывать, люди, с которыми хотел бы познакомиться; всего этого она не понимает. Она думает, что я существую исключительно для того, чтобы сидеть весь день у себя дома в ожидании ее звонка.

Переодеваюсь в одежду поприличнее. Ничего особенного, но все же получше, чем то, что я ношу каждый день. Не хочу, чтобы мама опять начала меня уговаривать позволить ей купить мне одежду, как она это делала раньше. Около года назад она уже прошла стадию, когда покупала мне майки, нижнее белье, носки. Иногда я ей напоминаю, что мне уже за тридцать и что я сам могу о себе позаботиться, но время от времени она все равно берется за покупки.

На маленьком кофейном столике в моей маленькой комнате, напротив маленького дивана, который выглядит так, будто побывал в студии у каких-нибудь хиппи, стоит большой круглый аквариум, а в нем два моих лучших друга: Шалун и Иегова. Мои золотые рыбки никогда не жалуются. Кратковременная память у золотых рыбок — пять секунд, поэтому ты можешь их очень сильно обидеть, а они об этом даже не вспомнят. Ты можешь забыть их покормить, а они забудут, что хотят есть. Ты можешь их вынуть и бросить на пол, и смотреть как они барахтаются на полу, а они забудут, что задыхаются. Шалун — мой любимчик, я купил его первым — два года назад. Это золотая рыбка-альбинос из Китая, с белым телом и красными плавниками, он чуть больше моей ладони. Иегова немного меньше, зато она золотая. Золотые рыбки могут прожить около сорока лет, и мои, я надеюсь, столько и проживут, и это как минимум. Не знаю, чем они занимаются, когда я на них не смотрю, но пока маленьких золотых рыбок в аквариуме не появилось.

Я сыплю им немного еды, смотрю, как они подплывают к поверхности, как едят. Я люблю их всей душой и в то же время чувствую себя Богом. Вне зависимости от того, кто я такой и чем занимаюсь, мои золотые рыбки боготворят меня. Как они живут, в каких условиях и когда у них ужин — все это зависит только от меня.

Пока они едят, я с ними разговариваю. Проходит несколько минут. Я наговорился. Боль, связанная с воспоминанием об убийстве Пушистика, почти сошла на нет.

Я выхожу на улицу и иду к ближайшей остановке. Жду минут пять, потом наконец-то подъезжает автобус.

Мама живет в Южном Брайтоне, это рядом с морем. Там совсем нет зелени. Как и все остальные растения в этом районе, трава там покрыта оттенком ржавчины, который появляется и на любой металлической поверхности, подвергнутой воздействию соленого воздуха. Появись тут хоть один розовый куст, весь район здорово вырос бы в цене. Большинство домов — это бунгало, которым лет по шестьдесят и которые все еще пытаются выглядеть соответствующе, несмотря на отлетающую краску и медленно гниющие стены. Все окна затуманены солью. Деревянные сваи облеплены сухими еловыми иглами и песком. Заплатки уплотнителя и пластыря затыкают дыры, чтобы внутри помещения было сухо. Тут даже грабить невыгодно. Если подсчитать расходы на бензин, скорее всего, выяснится, что дороже вламываться в чей-то дом, чем этого не делать.

На автобусе до мамы полчаса езды. Когда я выхожу, то слышу, как волны бьются о берег. Звук успокаивающий. Это единственное достоинство района Южный Брайтон. Отсюда до пляжа несколько минут ходьбы, и если бы я жил в окрестностях, я бы прошелся эту лишнюю минуту и плавал бы, плавал… А сейчас у меня ощущение, что я нахожусь в призрачном городе. Только в паре окон горит свет. Каждый четвертый или пятый уличный фонарь разбит. И никого вокруг.

Уже стоя у забора, я глубоко вдыхаю здешний соленый воздух. Моя одежда уже пропахла затхлым запахом водорослей. Мамин дом в том же отчаянном состоянии, что и все остальные дома в этом районе. Если бы я однажды сюда пришел и покрасил его, соседи выгнали бы маму из дома. Если бы я подстриг газон, мне бы пришлось стричь газоны всем остальным. Ее дом — одноэтажная, всеми ветрами продуваемая халупа. Когда-то белая, теперь цвета дыма краска осыпается с облезлых стен и падает во двор вместе с ржавой пылью от железной крыши. Окна держатся на потрескавшейся замазке и на честном слове.

Я подхожу к двери. Стучу. Жду. Проходит целая минута, пока она наконец семенящей походкой не подходит к двери. Дверь застревает в проеме, и, чтобы открыть ее, маме приходится довольно сильно ее дернуть. Дверь содрогается, петли ноют.

— Джо, ты знаешь, который час?

Я киваю. Почти семь тридцать.

— Знаю, мам.

Она закрывает дверь, я слышу, как скрипит цепочка, и дверь открывается снова. Я захожу внутрь.

В этом году маме исполнится шестьдесят четыре, но выглядит она на все семьдесят, не меньше. В ней метра полтора роста, и вся она состоит из изгибов в каких-то неподходящих местах. Некоторые из этих изгибов переходят в другие, а некоторые настолько массивны, что оттягивают морщинистую кожу сзади на шее. Седые волосы обычно затянуты в пучок, но сейчас они покрыты чем-то вроде старой сетки для волос, прикрывающей бигуди. Глаза у нее голубые, но бледные, почти выцветшие, и прикрыты толстыми очками, которые никогда не были в моде. На ее лице три родинки, и в каждой торчит по черному волоску, которые она никогда не удаляет. Над верхней губой — мягкая полоска волос. Она похожа на старшую сиделку в доме престарелых.

— Ты опоздал, — говорит она, встав поперек входа и поправляя свои бигуди. — Я так волновалась. Я уже собиралась звонить в полицию. Я чуть не позвонила в больницу.

— Мам, у меня были дела на работе, и вообще… — говорю я, с облегчением думая о том, что она не заявила полиции о моей пропаже.

— Слишком занят, чтобы матери позвонить? Слишком занят, чтобы хоть на секунду задуматься о моем разрывающемся сердце?

Я это все, что у нее осталось. Неудивительно, что папа умер. Везунчик. Создается впечатление, что моя мать живет ради единственной цели — говорить. И ворчать. Ей здорово повезло, что эти две вещи можно делать одновременно.

— Мам, я же сказал, прости.

Она сжимает мое ухо. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы показать, насколько она обижена. Потом обнимает меня.

— Я приготовила тебе котлеты, Джо. Котлеты. Твои любимые.

Я протягиваю ей розу, которую сорвал в саду у Анжелы. Роза слегка помята, но в момент, когда я вручаю маме этот красный цветок, выражение ее лица непередаваемо.

— О, Джо, ты такой внимательный, — говорит она, поднося розу к носу, чтобы понюхать.

Я пожимаю плечами.

— Просто хотел тебя порадовать, — отвечаю я и начинаю улыбаться, глядя, как улыбается она.

— Ай! — произносит она, уколов себе палец одним из шипов. — Ты даришь мне розу с шипами? Что ты за сын такой, Джо?

Очевидно, сын я плохой.

— Извини. Я не думал, что так получится.

— Значит, ты мало думаешь, Джо. Сейчас поставлю ее в воду, — говорит она и отходит в сторону. — Да и ты тоже заходи.

Она закрывает за мной дверь, и я иду за ней по коридору по направлению к кухне, проходя мимо фотографии моего покойного отца, мимо кактуса, который выглядел засохшим уже в тот день, когда был куплен, мимо картины с морским пейзажем. Может, в таком месте мама хотела бы когда-нибудь побывать. Пластмассовый стол накрыт на двоих.

— Хочешь чего-нибудь попить? — спрашивает она, опуская розу в вазу.

— Нет, спасибо, — отвечаю я, поплотнее закутываясь в куртку. В этом доме всегда холодно.

— В супермаркете скидки на кока-колу.

— Нет, спасибо.

— Три доллара за упаковку из шести банок. Сейчас чек покажу.

— Мам, оставь. Я же сказал, что не хочу.

— Ничего-ничего…

Она уходит, оставив меня одного. Хотел бы я выразить эту мысль как-нибудь помягче, но мать моя с каждым днем съезжает с катушек все больше и больше. Я верю ей, что на кока-колу скидки, но ей все равно обязательно нужно показать мне чек. Проходит несколько минут, и все, что мне остается делать, это пялиться на духовку и микроволновую печь, поэтому я убиваю время, размышляя о том, как трудно было бы в одну из них целиком запихнуть человека. Когда мама возвращается, она несет еще и флайер из супермаркета, на котором рекламировалась скидка.

Я киваю.

— И правда три доллара. Удивительно.

— Ну так как, тебе налить?

— Давай.

Так проще.

Она накрывает ужин. Мы садимся и начинаем есть. Столовая прилегает к кухне, и единственный вид, который мне остается, это или моя мать, или стена позади нее, так что я смотрю на стену. Все электроприборы здесь выглядят так, будто они устарели уже тогда, когда изобрели электричество. Линолеум на полу как будто скроен из лягушат Кермитов,[1] с которых содрали кожу. Стол ярко-бананового цвета. Холодные металлические ножки. Стулья обиты мягкой тканью; мой стул слегка шатается при каждом движении. Мамин стул, в отличие от моего, укреплен.

— Как прошел день? — спрашивает она. Крошечный кусочек морковки прилип к ее подбородку. Как будто одна из родинок пыталась его на себя насадить.

— Нормально.

— Я от тебя целую неделю ничего не слышала.

— Я кое к чему готовился.

— По работе?

— По работе.

— А твой двоюродный брат женится. Ты знал?

Теперь знаю.

— Правда?

— Когда ты найдешь себе жену, Джо?

Я заметил, что пожилые люди всегда жуют с открытыми ртами, так что ты слышишь, как еда у них во рту шлепает о нёбо. Это потому, что они все время собираются что-то сказать.

— Не знаю, мам.

— Ты ведь не голубой, сынок?

Она говорит это и жует одновременно. Как будто это какая-то мелочь. Как будто она просто сказала что-то вроде: «Тебе идет эта майка» или «Хорошая выдалась погодка сегодня».

— Нет, мам, я не голубой.

На самом деле это действительно мелочь. Я не имею ничего против голубых. Совсем ничего. В конце концов, они просто люди. Как все остальные. А вот по отношению к людям вообще кое-какие проблемы у меня имеются.

— Хм, — хмыкает она.

— Что?

— Да нет, ничего.

— Мам, что?

— Просто я тогда не понимаю, почему у тебя нет девушки.

Я пожимаю плечами.

— Мужчины не должны быть голубыми, Джо. Это не… — она пытается подобрать слово, — нечестно.

— Не улавливаю.

— Неважно.

Минуту мы едим в полной тишине, и это максимум, который моя мать может выдержать, перед тем как начать болтать снова.

— Я начала сегодня паззл собирать.

— Угу.

— Он был со скидкой. Двенадцать долларов вместо тридцати.

— Вот это сделка.

— Подожди, я тебе чек принесу.

Когда она уходит, я продолжаю есть, хотя знаю, что, даже если быстро все съем, это не будет означать, что я смогу быстро уйти. Смотрю на часы на микроволновке и на плите и сравниваю с теми, что висят на стене; ну, наперегонки, кто быстрее! Но и те и другие как будто застряли на месте. Мама недолго ищет чек, думаю, она специально положила его на видном месте, чтобы мне показать. Она семенит обратно с еще одной рекламкой. Сдерживаю восторг как могу.

— Видишь, двенадцать долларов.

— Ага, вижу.

На рекламке написано «битком набито удовольствием». Пытаюсь представить, что было в голове у человека, когда он это придумал. Или под чем он был.

— Это восемнадцать долларов. Ну, вообще-то первоначальная цена была двадцать девять девяносто пять, потом стало двенадцать, так что это восемнадцать долларов и девяносто пять центов экономии.

Пока она говорит, я тоже подсчитываю и быстренько вычисляю, что она обсчиталась на доллар. Но лучше промолчать. Думаю, что, если она узнает, что сэкономила восемнадцать долларов, а не девятнадцать, она понесет паззл обратно. Даже если она его уже собрала.

— Это «Титаник», Джо, — говорит она, хотя я и так прекрасно вижу, что на рекламке нарисован большой корабль, и на борту у него написано «Титаник». — Ну знаешь, корабль?

— Ах, этот «Титаник».

— Настоящая трагедия.

— Ты о фильме?

— О корабле.

— Я слышал, что он утонул.

— Ты точно не голубой, Джо?

— Я думаю, я бы заметил, если бы им был, а, мам?

После ужина я предлагаю помочь ей убраться, хотя уже знаю, что она мне ответит.

— Ты думаешь, я хочу использовать тебя как прислугу? Садись, Джо. Я уберусь. Какая мать не заботится о своем сыне? Я тебе скажу — плохая мать, вот какая.

— Давай помогу.

— Я не хочу, чтобы ты помогал.

Я сажусь в гостиной, уставившись в экран телевизора. Сводка новостей. Какой-то труп. Нападение с взломом. Переключаю каналы. Наконец входит мама.

— Я, по-моему, всю жизнь провела, занимаясь тем, что убирала за твоим отцом, а теперь трачу остаток жизни, убирая за тобой.

— Я же предложил помочь, мам, — говорю я, поднимаясь.

— Ну, теперь уж поздно. Я уже закончила, — подкалывает она. — Ты должен научиться ценить свою мать, Джо. Ведь я — это все, что у тебя осталось.

Эту речь я знаю наизусть, и я извинялся ровно столько раз, сколько ее слышал. Если я попрошу прощения еще раз, похоже, извинения будут составлять добрую половину от всего моего общения с матерью. Она садится, и мы смотрим телик — какой-то английский сериал о людях, которые говорят «noffing» вместо «nothing», а что такое «bollocks», я даже не подозреваю.

Мама смотрит так, будто и не догадывается, что Фай спит с Эдгаром ради наследства, а Карен забеременела от Стюарда — городского пьяницы и своего брата, когда-то пропавшего. Когда начинается реклама, мама рассказывает о том, что пережил каждый из героев так, будто они члены нашей семьи. Я слушаю, киваю и через несколько секунд забываю то, о чем она говорила. Как золотая рыбка. Когда сериал начинается снова, я опускаю глаза на ковер, потому что мне интереснее смотреть на коричневые симметричные узоры, от которых все с ума сходили в годах пятидесятых — что доказывает, что тогда все были абсолютно чокнутыми.

Сериал заканчивается, и под титры играет очень меланхоличная музыка. Но какая бы грустная мелодия ни была, в душе я рад, потому что музыка означает, что мне пора. Перед выходом мама опять начинает рассказывать о моем двоюродном брате Грегори. У него машина. «БМВ».

— А почему у тебя нет «БМВ», Джо?

Ни разу не угонял «БМВ».

— Потому что я не голубой.

 

В автобусе я один. Водитель такой старый, что, когда я отсчитываю и вручаю ему деньги, вижу, что руки его трясутся. Пока мы едем, я представляю себе, что будет, если он чихнет. У него сердце не взорвется случайно? Не опрокинемся ли мы, врезавшись в окружающие машины? Когда он в целости и сохранности довозит меня до дома, мне хочется дать ему доллар на чай, но боюсь, что он может так разволноваться, что отдаст концы. Когда я выхожу из автобуса, он желает мне спокойной ночи, но я не уверен, действительно ли он мне ее желает. Я ему ничего не желаю. Не хочу заводить друзей. Особенно старых.

Придя домой, залезаю в душ и целый час смываю с себя свою мать. Потом вылезаю и некоторое время провожу с Шалуном и Иеговой. Они как будто очень рады меня видеть. Проходит еще несколько минут, и я выключаю свет. Залезаю в кровать. Мне никогда ничего не снится, и сегодняшняя ночь не будет исключением.

Я думаю об Анжеле, о Пушистике и, наконец, не думаю ни о чем.

 

Просыпаюсь ровно в семь тридцать. Мне не нужен будильник, чтобы проснуться. У меня внутренние часы. Их не надо заводить. Они никогда не ломаются. Все тикают и тикают.

Еще одно утро в Крайстчерче, и мне уже скучно. Рассматриваю содержимое своего гардероба, но это бесполезно. Одеваюсь, завтракаю. Тосты. Кофе. Изысканнее некуда. Разговариваю со своими рыбками, рассказываю им о Карен и Стюарде, и об остальной команде «noffing», и они внимательно выслушивают все, о чем я не рассказываю. Кормлю их в награду за верность.

Выхожу на улицу. Вокруг по-прежнему никого. К сожалению, машины у меня нет. Машину Анжелы я оставил припаркованной на другом конце города. Оставил ключи в замке зажигания на случай, если кто-нибудь захочет прокатиться. Стащить ключи гораздо проще, чем паять провода в машине, хотя у меня за спиной довольно богатый опыт и в том, и в другом. Домой я шел целый час, поэтому и пришел так поздно.

Когда подъезжает автобус, я стою на остановке с билетиком в руке. Автобус разукрашен рекламой витаминных добавок и противозачаточных средств. С шипением открываются двери. Захожу.

— Как дела, Джо?

— У Джо все в порядке, мистер Стэнли.

Я протягиваю мистеру Стэнли свой билет. Он берет его у меня и, не пробивая, отдает обратно. Подмигивает мне, как это делают все старички-водители. При этом пол-лица у него перекашивает так, будто у него сердце прихватило. Мистеру Стэнли, наверное, за пятьдесят, и, похоже, он вполне доволен жизнью. В такие утра как это, он всегда любит говорить: «Жарко, правда?» Он носит такую же униформу, как и все остальные водители автобусов: темно-синие брюки, светло-голубая майка с короткими рукавами и черные ботинки:

— Сегодня утром прокатись за городской счет, Джо, — говорит он, все еще подмигивая, на случай, если я еще не заметил. — Утро сегодня выдалось жаркое, правда, Джо?

Я надеюсь, что, если улыбнусь в ответ, мне светит еще разочек прокатиться бесплатно.

— Ух ты! Джо премного благодарен, мистер Стэнли.

Мистер Стэнли улыбается мне, и я представляю, как изменилось бы выражение его лица, если бы я открыл портфель и показал, что там внутри. Убрав билет обратно в карман, иду в глубь салона. Автобус практически пуст — несколько беспорядочно рассевшихся школьников, монахиня в черно-белом одеянии, и бизнесмен с зонтиком, хотя на улице градусов тридцать.

Обычные люди. Как я.

Сажусь в самом конце салона, за спиной у двух шестнадцати-семнадцатилетних школьниц. Кладу портфель рядом, на пустое сиденье. Ни напротив меня, ни у меня за спиной никого нет. Набираю шифр с обеих сторон. Сдвигаю обе щеколды. Открываю портфель. Мои ножи аккуратно уложены внутри — три на крышке и три на дне. Они прикреплены ремешками, которые их обматывают и крепятся к портфелю металлическими колпачками. Пистолет — единственный предмет, который свободно болтается внутри, но он упакован в черный кожаный чехол, защищающий его и ножи. У пистолета три внутренних предохранителя, так что мне должно трижды не повезти — или трижды сделать какую-нибудь глупость, — чтобы умудриться вляпаться в какую-нибудь неприятность. Школьницы впереди хихикают.

Я вынимаю нож с лезвием длиной пять сантиметров, который стоил двадцать пять долларов. Чтобы кого-нибудь убить таким лезвием, нужно нанести множество ударов. Как-то раз, месяцев восемнадцать назад, мне пришлось раз сто ударить ножом одного ублюдка, пока он не помер. Маленькие порезы. Много крови. После такой работы я вспотел, как сволочь. Майка прилипала к телу. Но он это заслужил.

Водитель мистер Стэнли намного приятнее.

Я провожу лезвием вверх и вниз по спинке сиденья той девочки, что слева. Думаю о женщинах вообще, как вдруг ее подруга, блондинка, оборачивается на звук. Я прячу нож за ногу. Невинно улыбаюсь, будто вообще понятия не имею, где нахожусь, и будто напеваю про себя: «Автобусные колеса все крутятся, и крутятся, и крутятся, и крутятся». Она пристально меня разглядывает. Я смотрю на нее и чувствую, что такой взгляд — начало знакомства.

Она отворачивается, не сказав ни слова, и они продолжают хихикать. Кладу нож обратно в портфель. Даже не знаю, зачем я его вообще вынул. Когда я подъезжаю к своей остановке, портфель уже закрыт. Стэнли делает для меня исключение и останавливается прямо напротив моей работы. Я улыбаюсь ему с противоположного конца салона. Мы машем друг другу руками, и я выхожу через заднюю дверь.

Крайстчерч. Не город ангелов. Новая Зеландия славится спокойствием, баранами и хобби. Крайстчерч славится своими садами и своей жестокостью. Подбрось вверх баночку с клеем, и сотня благодарных людишек перегрызут друг другу горло, чтобы ее нюхнуть. Здесь нечем любоваться. Много зданий, но все они серые и сильно разбросаны. Много дорог. Они тоже серые — как небо над головой большую часть года.

Этот город — бетонные джунгли, как все города на свете, но в этом бетоне попадаются иногда островки зелени: деревья, кусты, цветы. Нельзя пройти и двадцати шагов, не встретив какого-нибудь кусочка природы. Большие пространства, например, Ботанический сад, специально созданы для того, чтобы всему миру продемонстрировать, какие мы умные в деле превращения семян в растения. В этих садах растут тысячи цветов и сотни деревьев, но там не пройдешься ночью без того, чтобы тебя не прирезали или не пристрелили, оставив твое тело на удобрение.

Я прохожу несколько шагов, и скука моя нарастает. Это все из-за города. Невозможно чувствовать себя веселым, когда тебя окружают дома, которым лет под сто. Между домами целые сплетения переулков, по которым каждый уважающий себя наркоман может пройти с закрытыми глазами. В глубине этих переулков живут пациенты Крайстчерча. Если какой-нибудь бизнесмен или бизнесвумен попытаются прогуляться по одному из них, у них больше вероятности повстречаться с Иисусом Христом, чем выйти оттуда не изнасилованными или не обоссанными. Что до шопинга, ну, он здесь популярен настолько, насколько был бы популярен Эдди Мерфи с речью на собрании ку-клукс-клана. Шопинг тут давно вышел из моды, и это видно по объявлениям на витринах магазинов «сдается» или «продается». И, несмотря на все это, припарковаться невозможно.

Если потратить пару секунд и повернуться вокруг своей оси, рассматривая панораму, то на юге можно увидеть Порт Хиллс,[2] а на севере, востоке и западе огромные пустые пространства. За Крайстчерч проголосовали как за самый гостеприимный город на Земле. Кто? Понятия не имею. Уж точно никто из тех, кого я когда-либо встречал. Но, несмотря на все это, Крайстчерч — мой дом.

Воздух мерцает и плывет от жары, поэтому издалека кажется, что асфальт мокрый. Стекла на окнах машин опущены, из окон свисают руки водителей, и пепел с сигарет летит на тротуар. Здесь много машин, слишком много, чтобы можно было перебежать дорогу, поэтому я нажимаю на кнопку светофора и жду. Когда он начинает мигать и пиликать, я жду еще пару секунд, пока не проедут любители проскочить на красный свет, а потом перехожу дорогу. Закатываю рукава. Приятно чувствовать ветерок на руках. Чувствую, как капельки пота стекают у меня по бокам.

Две минуты спустя я на работе.

Иду прямо на третий этаж, предпочитая подняться по лестнице; когда занимаешься угоном машин, физической нагрузки в жизни слегка не хватает. Внизу лестница пахнет мочой; чем выше я поднимаюсь, тем больше пахнет хлоркой. На третьем этаже вхожу в конференц-зал, кладу свой портфель на стол и направляюсь к фотографиям на стене.

— Доброе утро, Джо. Как дела?

Я смотрю на мужчину, рядом с которым сел. Шредер — крупный парень, у которого мышц явно больше, чем мозгов. Выглядит он суровым и красивым, похож на главного героя какого-нибудь боевика, но я сомневаюсь, что в нем осталась хоть капля героизма. Он ненавидит этот город так же, как все остальные. Его седые волосы подстрижены ежиком, и такая прическа скорее бы пошла шестидесятилетнему сержанту, чем Шредеру, детективу, специализирующемуся на убийствах. Его лоб и лицо покрыты морщинами от непрерывного стресса, источником которого, несомненно, я и являюсь. В данный момент он пытается выглядеть как детектив, вкалывающий без устали, и благодаря его закатанным на дорогой рубашке рукавам и ослабленному галстуку, ему это вполне удается. Один карандаш у него за ухом, а другой, который он жевал перед моим приходом, в руке. Одна нога чуть выдвинута вперед, как будто он собирался кинуться на стену и начать ее пинать.

— Доброе утро, детектив Шредер. — Я медленно киваю в сторону фотографий, как будто соглашаясь с тем, что я только что сказал. — Есть новые зацепки?

Детектив Шредер ведет это дело и вел его начиная со второго трупа. Он качает головой так, будто сам с собой не согласен, потягивается, уперев ладони в поясницу, и вновь смотрит на фотографии.

— Пока ничего, Джо. Только новые жертвы.

Я даю этой фразе немного повисеть в воздухе. Делаю вид, что задумался над тем, что он сообщил. Думаю и перевариваю. Когда я стою перед полицейским, у меня это всегда занимает больше времени.

— Что? Это произошло этой ночью, детектив Шредер?

Он кивает.

— Этот извращенец вломился к ней в дом.

Его большие кулаки трясутся. Карандаш, который он держит в руке, ломается. Он швыряет его на стол, где уже скопилось небольшое кладбище из сломанных карандашей, и вытаскивает тот, что у него за ухом. У него, наверное, отдельный запас на такие случаи. Он жует карандаш несколько секунд, после чего разворачивается ко мне и опять ломает его пополам.

— Извини, Джо. Ты уж прости меня за грубость.

— Ничего. Вы сказали «жертвы». Значит, их больше, чем одна?

— Еще одна женщина была найдена в багажнике своей машины, припаркованной на въездной дорожке у дома жертвы.

Я громко выдыхаю.

— Господи, детектив Шредер, наверное, поэтому вы детектив, а я нет. Ни за что бы не догадался заглянуть в багажник. Она бы до сих пор там лежала, одна-одинешенька и все такое.

Теперь и я, как детектив, трясу кулаками.

— Черт, да я бы всех подвел, — ворчу я про себя, но достаточно громко, чтобы он меня услышал.

— Да не изводи себя так, Джо. Даже я не сообразил заглянуть в багажник сразу. Мы не заметили вторую жертву до утра.

Он врет. Его жесткое лицо смотрит на меня с жалостью.

— Правда?

Он кивает:

— Конечно.

— Можно вам принести кофе, детектив Шредер?

— Ладно, принеси, Джо, только если тебя это не сильно затруднит.

— Да без проблем. Черный, одна ложка сахара, верно?

— Две ложки.

— Точно.

Я заставляю его напоминать мне это каждый раз, когда предлагаю принести ему кофе.

— Можно я свой портфель тут на столе оставлю, детектив Шредер?

— Валяй. А что ты там такое таскаешь?

Я пожимаю плечами и отворачиваюсь.

— Да так, детектив, бумаги и все такое.

— Так и думал.

Врет. Этот ублюдок думает, что я там обед припрятал, а может, еще и комиксы. Но так или иначе я выхожу из комнаты в коридор и иду мимо десятков сотрудников, констеблей и детективов. Я прохожу несколько рабочих мест, отделенных друг от друга панелями, и прямиком направлюсь к кофейному аппарату. Им легко пользоваться, но, когда им пользуюсь я, все выглядит сложнее, чем есть на самом деле. Меня мучает жажда, и первый стакан я выпиваю залпом, так как он все равно не горячий, и кофе тут надо пить быстро, потому что на вкус он больше напоминает грязь. Большинство копов кивают мне. Это такое немое приветствие, которое сейчас в моде — легкий кивок, слегка приподнятая бровь, — и которое здорово напрягает, когда мимо тебя ходят одни и те же люди. Приходится заводить пустые разговоры. В понедельник это просто, можно спросить, как прошли выходные, по пятницам тоже ничего, можно спросить, что запланировано на выходные, но во все остальные дни это черт знает что.

Я наливаю Шредеру его порцию кофе. Черный. Две ложки сахара.

В последние несколько месяцев полицейский участок оживлялся беготней и толкотней напряженных и нервничающих детективов. В день убийства и на следующий день эта беготня и толкотня достигают своего пика. Весь день, что ни час, проводятся собрания. Напряженно изучаются показания, ищутся существенные улики или несоответствия в информации, поступившей от родных и знакомых жертвы. И вся эта информация собирается исключительно для того, чтобы быть забытой, когда произойдет следующее убийство. После стольких убийств у них по-прежнему нет ни одной зацепки. Я им даже немного сочувствую — столько работы, конца и краю ей не видно, а результата никакого. Весь день мелькают журналисты, рыскающие тут каждый раз, когда появляется информация о том, что найдена новая улика, что опрошен еще один свидетель, или (их любимая новость) что есть новая жертва. Свежие новости гарантируют им большие продажи, а значит, большие доходы с рекламы. Репортеры кидаются с расспросами на любого, кто выглядит как полицейский. Камеры включены, микрофоны настроены. Столько суматохи, и все они игнорируют единственного человека, который действительно мог бы посвятить их в курс дела.

Я несу кофе обратно в конференц-зал. Теперь там появилось еще несколько детективов. Чувствую, как нервозность буквально висит в воздухе — это отчаяние, которое охватывает их, когда они понимают, что не могут отыскать человека, который творит такие вещи с ними и с их городом. Комната пахнет потом и дешевым кремом после бритья. С улыбкой протягиваю Шредеру его кофе. Он меня благодарит. Беру свой портфель и собираюсь уходить; ножи внутри не звенят. Мой офис на том же этаже. В отличие от этих рабочих столов, отгороженных панелями, у меня настоящий офис. Он находится в конце коридора, прямо за туалетами. На двери написано мое имя. Такая маленькая позолоченная металлическая пластина с выгравированными черными буквами. Джо. Без фамилии. Без всяких других инициалов. Просто «Джо». Обычный, будничный Джо. Ну, в общем, я. Обычный и будничный.

Моя рука уже лежит на ручке двери, и я собираюсь ее повернуть, как кто-то слегка дотрагивается до моего плеча.

— Как поживаешь, Джо?

Ее голос чуть выше, чем полагается, и говорит она чуть медленнее, как будто пытается пробиться через языковой барьер, разговаривая с пришельцем с Марса.

Я натягиваю улыбку, ту самую, которую детектив Шредер видит каждый раз, когда отпускает какую-нибудь шутку. Я улыбаюсь ей той широкой детской улыбкой, которая открывает все зубы и максимально растягивает губы во все стороны.

— Доброе утро, Салли. У меня все в отлично, спасибо, что спросила.

Салли улыбается мне в ответ. Она одета в комбинезон, который немного ей великоват, но тем не менее не скрывает ее полноту. У нее красивое личико, когда она улыбается, но недостаточно красивое, чтобы кто-нибудь закрыл глаза на пару лишних килограммов и надел на ее палец наконец обручальное колечко. В свои двадцать пять она теряет не вес, а вероятность кого-нибудь найти. Пятна пыли у нее на лбу похожи на след от синяка. Светлые волосы завязаны в хвостик и выглядят так, будто их не мыли несколько недель. Внешне она не такой уж тормоз, и только когда открывает рот, догадываешься, что разговариваешь с человеком, у которого не все дома.

— Можно тебе кофе принести, Джо? Или апельсиновый сок?

— Нет, Салли. Но спасибо, что спросила.

Я уже одной ногой в офисе, как она снова касается моего плеча.

— Ты уверен? Мне это совсем нетрудно. Правда.

— Я сейчас не хочу пить. Может, попозже.

— Ну, хорошего тебе дня, ладно?

Ну ладно, какая разница. Я медленно киваю: «ладно», и вот я уже полностью зашел в офис и закрыл дверь.

 

По пути к лифту Салли здоровается со всеми, кого знает, а тем, кто находится за пределами слышимости, слегка машет рукой. Она нажимает на кнопку и терпеливо ждет. У нее никогда не возникало искушения долбить по кнопке несколько раз, как у остальных. К сожалению, лифт пуст, а она была бы не против компании на пути к своему этажу.

Она думает о Джо и о том, какой он милый молодой человек. Салли всегда обладала способностью видеть людей такими, какие они есть на самом деле, и про Джо она точно может сказать, что человек он замечательный. Хотя она-то считает, что все люди замечательные, ибо все созданы по образу и подобию Господа. Но ей бы хотелось, чтобы в мире было побольше таких людей, как Джо. И очень хотелось бы еще чем-нибудь ему помочь.

Когда лифт останавливается, Салли выходит с улыбкой наготове, но коридор пуст. Она проходит через весь холл и направляется к двери, на которой висит табличка «Подсобное помещение». Комната полна аккуратных полок, на которых лежат ручные и электронные инструменты, масса балок, железных и деревянных, различающихся по размерам и по назначению, запасные панели для потолка, пола и стен, банки клея и замазки, коробки с шурупами и гвоздями, скобы, спиртовой уровень, разные пилы и прочая всячина.

Она подходит к окну и берет стакан с апельсиновым соком, который оставила здесь двадцать минут назад, как раз перед тем, как ринуться вниз, чтобы поздороваться с Джо. Она сама точно не знает, что ее на это подвигло. Наверное, все из-за Мартина. В это время года она думает о Мартине больше, чем когда-либо, и мысли о Мартине почему-то логически привели ее к мыслям о Джо. Люди, не имевшие отношения к ее семье, очень мало помогали Мартину. А некоторые даже, например, детишки из школы, специально старались испортить ему жизнь. Так происходит со всеми детьми, которые отличаются от большинства. И так будет всегда, думает она, потягивая сок. Он теплее, чем ей того хотелось бы, но от вкуса апельсинового сока Салли начинает улыбаться.

Она допивает свой напиток и направляется к большой коробке, набитой лампами дневного света, упакованными в картон и плотно пригнанными друг к другу. Вынимает две штуки, одну для этого этажа, другую — для первого. Меняя первую перегоревшую лампу, она вспоминает о том, как инвалидность Мартина изменила ее собственную жизнь. Она росла вместе с ним и мечтала стать медсестрой. Хотела помогать людям.

Три года своей жизни, не считая последних шести месяцев, она провела в школе для медсестер. Сложно было решить, куда пойти работать: в больницу, в дом престарелых или помогать таким же умственно отсталым, как Мартин или Джо. Выбор был богат, но шанса работать по специальности ей так и не представилось. Мартин умер, и это немного притупило ее желание помогать людям. Слишком много болезней существует на свете, слишком много вирусов. Ты можешь прожить жизнь как можно лучше, совершать правильные поступки, принимать правильные решения, а тебя все равно скосит какая-нибудь болячка, которой ты страдаешь от рождения и которая только ожидает подходящего момента. Просто на свете существует слишком много способов умереть. Но когда она представила, как бы хотел Мартин, чтобы она поступила, стало понятно, что бросать учебу было бы стыдно. Она не могла ему больше помочь, это было больно и очевидно, но это не остановило бы ее в стремлении помогать людям.

А остановил ее отец. Два года назад ему поставили диагноз «болезнь Паркинсона», и он быстро потерял работу. С тех пор болезнь лишь прогрессировала. Работать он не может, а его еженедельные пенсионные выплаты не покрывают даже больничных счетов; и медицинская страховка не спасает ее семью от этого нового кошмара. Она не могла позволить себе роскошь учиться дальше. Ее семья в ней нуждалась, и не только чтобы ухаживать за отцом, но и чтобы элементарно выжить. Ей надо было начать зарабатывать деньги. Она должна была помочь им пройти через это.

У ее отца был друг, который работал в полицейском участке подсобным рабочим на полную ставку, друг, который старел и которому нужен был помощник, чтобы однажды его заменить. Салли пошла на эту работу, и теперь, шесть месяцев спустя, у нее даже есть рабочий стол и вид из окна.

Она вызывает лифт и, проезжая мимо этажа Джо, не поддается искушению выйти и посмотреть, как у него дела.

 

Полицейский участок состоит из десяти этажей ничегонеделанья и сколочен из бетонных свай и дурного вкуса. Офис у меня крохотный, наверное, самый маленький во всем здании. И все-таки он мой, я сижу в нем один, и это важнее всего.

Я кидаю портфель на скамью, подхожу к окну и смотрю на город, расстилающийся внизу. Там жарко. Тут, внутри, тепло. Тепло и душно. Замечательная погода, чтобы не работать. Женщины ходят по улице, на них короткие юбочки и топики, сшитые практически из ничего. В хорошие дни отсюда, сверху, можно заглянуть за вырез на груди. В очень хорошие дни можно разглядеть и соски. К концу дня все эти женщины прячутся. Они боятся оказаться следующей жертвой, распластанной на первых полосах в газетах. Ночной воздух наэлектризован страхом, и не похоже, что в ближайшее время это изменится. Они делают все возможное, чтобы притвориться, что ничего плохого с ними случиться не может.

Я отворачиваюсь от окна и расстегиваю верхние пуговицы на своем комбинезоне. Мой офис состоит из скамьи, тянущейся по всей комнате из конца в конец — около четырех метров, — вдоль той же стены, где находится окно. Остальная мебель состоит из стула.

Комната завалена банками с краской, разным тряпьем, швабрами и растворителями, от которых у меня иногда болит голова. Тут еще ведра и половые тряпки, инструменты, кабели, запасные полки, запчасти и вообще много чего запасного. Офис хорошо освещен, потому что большую часть дня залит солнечным светом, и это хорошо, так как лишь половина ламп дневного света на потолке работают. Я все время забываю попросить Салли их заменить, а если и вспоминаю, то боюсь это сделать. Я уверен, что она на меня запала; это нормально для любой женщины, но, когда дело доходит до таких, как Салли, становится немного не по себе.

Так как кондиционер в моем офисе сломан, а окна не открываются, у меня на скамье стоит вентилятор, который громко жужжит, когда его включают. Рядом — кофейная кружка с моим именем. Хорошо продуманный подарок от матери. В конце скамьи стоит фотография Шалуна и Иеговы в рамке.

Я беру в углу ведро, швабру, стоящую рядом, и иду на третий, освежаемый кондиционером этаж. Потом захожу в еще более прохладный мужской туалет. От запаха хлорки приходится дышать через рот, иначе я грохнулся бы в обморок.

— Привет, Джо.

Я поворачиваюсь и вижу мужчину, который пытается спрятать свою тупость с помощью пригоршни геля для волос и наполовину отпущенных усов.

— Доброе утро, констебль Клайд, — говорю я, опуская ведро на пол.

— Великолепное утро, Джо, не так ли?

— Это точно, констебль Клайд, — отвечаю я, соглашаясь с его удивительной проницательностью. На самом деле великолепно не только утро, но и вся неделя.

Я смотрю в стену, пытаясь не смотреть на его маленький член, пока он испускает продолжительную струю. Застегивая ширинку, он чуть приседает, как будто ему необходимо использовать всю имеющуюся инерцию, чтобы поднять молнию. Руки он не моет.

— Хорошего тебе дня, Джо, — говорит он с улыбкой сочувствия.

Я начинаю наполнять ведро водой.

— Постараюсь.

Он подмигивает, одновременно складывает из пальцев пистолет и выстреливает в меня, издав языком щелчок, после чего уходит. После того как ведро наполнилось и в него добавлено чистящее средство, я начинаю возить туда-сюда тряпкой по полу туалета. Линолеум вскоре начинает блестеть и становится угрозой для здоровья. Я ставлю на пол пластиковый знак, на котором, помимо надписи «Осторожно», есть предупреждение, что пол мокрый, и нарисован красный, поскальзывающийся человечек, который вот-вот упадет и раскроит свою идеально круглую голову.

Я работаю здесь больше четырех лет. До этого я был безработным. Я помню, как кого-то убил, не помню кого именно, но он был первым. По-моему его звали Дон или Дэн, как-то так. «Что в имени твоем?» Когда я совершил первое убийство, мне было двадцать восемь. Это был тот период в моей жизни, когда фантазии на тему, каково это — убить, смешались с желанием, которое превратилось в потребность познать. Фантазии были хуже, чем реальность, а реальность оказалась намного грязнее, но это был опыт, а говорят, что все приходит с опытом. Этот Рон, или Джим, или Дон, или как его там, наверное, был важной шишкой, потому через два месяца после того, как было найдено тело, за поимку убийцы объявили награду в пятьдесят тысяч долларов. Я нашел толь