Кевин обратил на него сверкающий взгляд; похоже, они прекрасно поняли друг друга. Хотя

Полицейские схватили его впервые (насколько я знала), он был совершенно спокоен.

— И спасибо, что подвезли до дома. Я всегда мечтал прокатиться в полицейской машине... сэр.

— Всегда пожалуйста, — задорно ответил коп, словно чмокнул жвачкой. — Но что-то мне подсказывает, это не последняя твоя поездка в полицейской машине... приятель.

После потока благодарностей с нашей стороны полицейские уехали, но не успели они сойти с крыльца, как я услышала хныканье Ленни:

— Мы почти удрали от вас, парни, потому что вы, парни, потеряли спортивную форму!..

Ты был таким спокойным и вежливым во время всей беседы, что, когда ты отвернулся от двери, я изумилась, увидев твое мертвенно-бледное, искаженное яростью лицо. Ты схватил нашего сына за предплечье и завопил:

— Ты мог устроить столкновение из нескольких машин! Чертову катастрофу!

Раскрасневшись от нездорового удовлетворения, я удалилась, оставив вас наедине. Если бы один из камней действительно разбил чье-то ветровое стекло, я с готовностью сменила бы это мелочное торжество на дикую ярость, в которой так напрактиковалась позже. Но беда прошла мимо, и я могла мысленно напевать: «Ты попался!» А ведь я почти отчаялась! Франклин, до сих пор ты считал, что бесконечная череда несчастных случаев, тянувшихся за Кевином, не имеет к нему никакого отношения. В конце концов не я, а полиция, которой мистеру Республиканцу приходится доверять, поймала нашего гонимого, невинного младенца на месте преступления, и я собиралась насладиться этим сполна. Более того, я радовалась, что и ты наконец испытал ту странную беспомощность предположительно могущественного родителя, совершенно не представляющего, какое наказание может быть хотя бы в малейшей степени эффективным. Я хотела, чтобы ты на своей шкуре испытал растерянность, поняв, что невозможно «отсадить» четырнадцатилетнего парня остыть, что бесполезно запретить ему «выходить из дома», поскольку он никуда никогда не хочет ходить. Я хотела, чтобы ты почувствовал ужас, представив, что, несмотря на твое запрещение заниматься единственным делом, вроде бы доставляющим ему удовольствие, он возьмет лук и стрелы и отправится на свое стрельбище, и тебе придется решать, стоит ли физически не пускать его на лужайку. Добро пожаловать в мою жизнь, Франклин, думала я. Развлекайся!

Селия не привыкла, чтобы ты так обращался с ее братом, и начала плакать. Я утащила ее из холла обратно к обеденному столу и ее домашнему заданию, утешая, мол, полицейские наши друзья и просто хотели убедиться, что с нами все в порядке. Ты же в это время тащил нашего мужественного сына в его комнату.

Я так возбудилась, что с трудом смогла сосредоточиться и вернуть Селию к ее тесту про домашних животных. Вопли утихли на удивление быстро. Ты не выгорал так быстро, когда злился на меня. Видимо, ты переключился на угрюмое разочарование, которое для многих детей гораздо хуже, чем гнев. Правда, я пробовала суровость с нашим первенцем и нашла ее еще более бесполезной, но была рада, что ты это испробовал. Я еле удержалась, чтобы не прокрасться по коридору и не подслушать под дверью.

Наконец ты вышел из комнаты Кевина и торжественно прикрыл за собой дверь. Когда ты вошел в столовую, твое лицо было удивительно спокойным. Я решила, что весь свой стыд и возмущение ты излил на Кевина, и, когда ты поманил меня на кухню, предположила, что ты объяснишь мне, какое придумал наказание, чтобы мы могли действовать дружной командой. Я надеялась, что ты изобрел какое-то новое, действенное наказание для нашего сына. Я надеялась, что ты нащупал его больное место, которое я такиненашла. Вряд ли он мучился угрызениями совести, но, может, ты убедил его в том, что подростковое правонарушение — тактическая ошибка.

— Послушай, — прошептал ты. — Все это было затеей Денни, а Кевин поддался, потому что Ленни вначале предлагал бросать только шары с водой. Он думал, что шары просто лопнут... ну, детям это кажется забавным. Я объяснил ему, что взрыв даже маленького шарика с водой может испугать водителя, а это опасно, и он сказал, что теперь все понимает.

— А что... что насчет камней?

— Ну... у них кончились шары. И Кевин говорит, что, не успел он опомниться, как Ленни бросил камень... или кусок кирпича... когда приближался автомобиль. Кевин говорит, что он тут же сказал Ленни не делать этого, поскольку кто-нибудь может пострадать.

— Да, — глухо сказала я. — Очень похоже на Кевина.

— Думаю, Ленни удалось бросить еще несколько обломков прежде, чем Кевин заставил его прекратить. Вот тогда-то кто-то с мобильника позвонил копам. Очевидно, они еще слонялись там, когда появились полицейские. Это было очень глупо, он это тоже признает, но ребенка, никогда не имевшего дела с законом, мигалки могут сильно испугать и, не подумав...

— Ты всегда говоришь, что Кевин очень умный мальчик. — Мне трудно было шевелить губами. — Я считаю, что он долго думал.

— Мамочка?..

— Милая, — сказала я, — иди и делай домашнее задание, хорошо? Папочка рассказывает мамочке очень интересную историю, и мамочке очень хочется услышать, чем она закончится.

— В общем, — резюмировал ты, — они побежали. Недалеко, поскольку Кевин понял, что бежать глупо. Он схватил Ленни за куртку, чтобы остановить его. И самое интересное: похоже, у нашего друга Ленни Пуга уже имеется полицейское досье — древний трюк с сахаром в бензобаке или что-то подобное. Ленни сказал, что если его поймают еще раз, то предъявят обвинения. Кев смекнул, что с его чистым прошлым он, вероятно, отделается предупреждением. Поэтому Кевин сказал копам, что это он был заводилой и только он бросал камни. Должен признаться, когда я узнал, как все было на самом деле, мне стало стыдно за то, что я на него набросился.

Я посмотрела на тебя с изумленным восхищением:

— Ты извинился?

— Конечно. — Ты пожал плечами. — Любой родитель должен извиниться, если совершил ошибку.

Я нащупала спинку стула; мне необходимо было сесть. Ты налил себе стакан яблочного сока и предложил мне. Я отказалась. (Что с тобой случилось, если ты не заметил, что я нуждалась в алкоголе?) Ты подтянул себе стул, наклонился ко мне, как будто все это недоразумение должно было сблизить нас еще больше, как будто завязывал дополнительный узел «помнишь, как мы пережили ту глупую историю».

— Знаешь, — сказал ты, жадно глотнув сока, — мы только что так здорово поговорили. Ну, о сложностях с верностью, понимаешь? Когда выгораживаешь друзей, где провести границу, если они делают то, что ты считаешь неправильным, насколько большую жертву можно принести ради друга. Я предупредил его: он мог не рассчитать меры наказания, когда взял на себя чужую вину. Его могли арестовать. Я сказал, что восхищаюсь его поступком, но уверен ли он, что Ленни этого стоит?

— Г осподи, ты поверил, — сказала я.

Ты дернул головой.

— Это был сарказм?

Ладно, если тебе не нужна срочная медицинская помощь, я сама могу налить себе бокал вина. Я вернулась за стол и в два глотка опорожнила бокал наполовину.

— Это была очень детальная история. Не возражаешь, если я кое - что проясню?

— Валяй.

— Ленни. Ленни — ничтожество. Ленни глуповат. Я не сразу поняла, в чем его привлекательность... для Кевина, я имею в виду. А потом поняла: в этом и состоит привлекательность. В том, что он глупое, податливое, не уважающее себя ничтожество.

— Постой, мне он тоже не очень нравится, не не уважающее себя?..

— Я рассказывала тебе, что застала их во дворе и Ленни стоял в спущенных штанах?

— Ева, ты должна разбираться в созревающих мальчиках. Может, тебе неловко, но иногда они экспериментируют...

— Кевин не спускал штаны. Кевин был полностью одет.

— Ну и что же тогда это значит?

— Что Ленни ему не друг, Франклин! Ленни его раб! Ленни делает все, что Кевин ему приказывает, и чем унизительнее, тем лучше! Следовательно, этот жалкий, подхихикивающий слизняк не может иметь никаких идей, тем более быть заводилой в отвратительной, опасной проделке и не может втянуть в нее бедного, добродетельного Кевина против его воли... это полный абсурд!

— Прекрати! И думаю, хватит одного бокала вина.

— Ты прав. На самом деле мне необходим джин, но сойдет и мерло.

— Послушай. Он мог ошибиться, и мы все обсудили. Однако он взял на себя вину, а для этого нужна смелость, и я чертовски горд...

— Кирпичи, — прервала я. — Они тяжелые. Они большие. Строители не хранят кирпичи на пешеходных мостах. Как они туда попали?

— Обломок кирпича. Я сказал — обломок.

Мои плечи поникли.

— Да. Я уверена, что Кевин тоже так сказал.

— Ева, он наш сын. Значит, мы должны ему хоть немного верить.

— Но полицейские сказали... — Я не закончила мысль, потеряв весь свой энтузиазм. Я почувствовала себя угрюмым прокурором, понимающим, что симпатии присяжных на стороне обвиняемого, но обязанным выполнять свою работу.

— Большинство родителей пытаются понять своих детей, а не придираются к каждой мелкой...

— Я пытаюсь понять его. — Видимо, я не смогла сдержать ярость. За стеной захныкала Селия. — Я хочу, чтобы ты его понимал!

— Ладно, иди займись Селией, — пробормотал ты, когда я встала. — Утри Селии глазки, погладь ее красивые золотые волосики, сделай за нее домашнюю работу, хотя, видит Бог, она

 

 

Марта 2001 г.

 

 

Дорогой Франклин,

Ты правильно понял: я стыжусь своих несправедливых обвинений и именно поэтому решила пригласить Кевина провести время вдвоем, только мать и сын. Ты нашел мою идею странной, и, хоть пылко уверял, что мы должны выходить вместе почаще, я понимала, что тебе это не нравится... особенно когда ты язвительно предложил держаться подальше от пешеходных мостов. «Ты же знаешь, что у Кевина может возникнуть неконтролируемое желание бросать камни на дорогу».

Я нервничала, но подгоняла себя. Какой смысл стонать, что сын-подросток никогда не разговаривает с тобой, если ты сама никогда с ним не разговариваешь. И я убедилась в неожиданных неприятных последствиях прошлогоднего путешествия по Вьетнаму. Я на целых три недели навязала Кевину семейное окружение, притом что ни один тринадцатилетний подросток не выносит, чтобы кто-то — пусть даже коммунисты — видели его с родителями. Конечно же ему легче было бы смириться с одним днем. Кроме того, я воткнула ему в глотку собственную жажду путешествий и даже не попыталась сделать то, что хотел он.

Я не знала, как сформулировать свое приглашение, и нервничала, словно робкая школьница, отважившаяся пригласить нашего сына на рок-концерт. В конце концов, когда мы сидели на кухне, я загнала его — или себя — в угол, неожиданно выпалив:

— Между прочим, я хотела бы пригласить тебя на свидание.

Кевин подозрительно посмотрел на меня:

— Зачем?

— Просто чтобы сделать что-нибудь вместе. Развлечься.

—Что сделать?

Это-то меня и нервировало. «Развлечение» с нашим сыном в моем представлении было равносильно длительному путешествию с любимым камешком. Он ненавидел спорт и был безразличен к большинству кинофильмов; еда его не волновала, а природа раздражала, как источник жары, холода или мух. Я пожала плечами:

—Можно поискать рождественские подарки, поужинать в ресторане? — Я вытащила козырь из рукава, используя сильную сторону Кевина. — И поиграть в мини-гольф.

Он выдавил фирменную кислую полуулыбку. Я обеспечила себе компаньона на субботу и стала волноваться, что бы надеть.

По аналогии с «Принцем и нищим» я брала на себя роль любящей, заботливой матери Кевина, а ты на целый день становился защитником Селии. «Господи, — язвительно заметил ты, пытаясь придумать занятие, которое ее не напугало бы. — Думаю, пылесос исключается».

Сказать, что я хотела, искренне хотела провести весь день и вечер со своим раздражительным четырнадцатилетним сыном, было бы натяжкой, но я сильно хотела захотеть, если в этих словах есть какой-то смысл. Представляя, как замедляется ход времени вокруг этого мальчика, я распланировала наш день: минигольф, поход по магазинам на Мейн-стрит в Найаке, а потом ужин в хорошем ресторане. Кевину было наплевать и на рождественские подарки, и на изысканный ужин, но это не казалось веской причиной для отказа от того, что делают все остальные. Что касается нашей спортивной эскапады, никто не придает особого значения мини-гольфу, почему он, наверное, и кажется столь уместным.

Кевин явился в холл, как преступник, выслушавший суровый приговор. Его лицо выражало угрюмую снисходительность (правда, меньше чем через два года он выслушает свой приговор с наглой невозмутимостью). Его нелепая трикотажная майка детского размера была ярко-оранжевой, как тюремный комбинезон — мне представится много возможностей убедиться, что этот цвет ему не идет, — а из-за туго обтягивающей плечи рубашки казалось, что он скован наручниками. Ультрамодные слаксы с низкой талией, сохранившиеся с седьмого класса, едва достигая середины икр, предвосхищали ренессанс бриджей.

Мы уселись в мой новенький «фольксваген-луна» цвета желтый металлик.

— Знаешь, когда я была молодой, — залепетала я, — «фольксвагены-жуки» бегали повсюду. В дребезжащих, помятых драндулетах гоняли хиппи, покуривавшие травку, а из динамиков неслись песни «Три-дог-найт». Кажется, те «жуки» стоили две тысячи пятьсот долларов. Теперь эта ретро-модель стоит в десять раз дороже; она все еще вмещает двоих взрослых и кошку, но считается роскошным автомобилем. Не знаю, как к этому относиться: как к иронии или как к шутке.

Молчание. Наконец, он с усилием выдавил:

— Как к тому, что ты потратила двадцать пять штук, лишь бы притвориться, будто тебе девятнадцать и у тебя еще нет большого багажника.

— Ну, похоже, я действительно устала от ретро-бума. От ремейков «Брэди Банча» и «Флинтстоунов». Но когда я смотрела их впервые, то влюбилась в них. «Луна» не копирует оригинал, она на него намекает. И старый «жук» был убогим. «Луна» до сих пор маленькая кочка на дороге, но это удивительно красивый автомобиль.

— Да, — сказал Кевин. — Ты это уже говорила.

Я покраснела. И правда, я это говорила.

Я подъехала к традиционному маленькому полю в Спаркхилле под названием «Г ольф на шоссе 9W» и только тогда заметила, что Кевин не надел куртку. Было прохладно и облачно.

— Почему ты без куртки? — взорвалась я. — Тебе просто не слишком неловко?

— Неловко? С собственной матерью?

Я хлопнула дверью, но чудо немецкой техники закрылось мягко и тихо.

Один Бог знает, о чем я думала. Может, надеялась, что сама нелепость мини-гольфа как-то оживит наш вечер. Или, может, рассчитывала на некую эмоциональную инверсию, ведь если все имеющее какое-то значение для меня ничего не значило для Кевина, то, может, что-то ничего не значащее для меня что-то значит для него. В любом случае я ошиблась. Мы заплатили смотрителю и прошли к первой лунке, ванне с высохшими сорняками, которую охранял пластмассовый жираф, похожий на пони со свернутой шеей. На самом деле все модели были небрежно сколочены и безобразны, что придавало всей площадке заброшенный вид, но «кого это волнует», как говорил, только грубее, Кевин. По шоссе 9W с грохотом проносились машины, а руки Кевина покрывались гусиной кожей. Он замерзал, а я заставляла его играть, потому что вбила себе в голову, что у нас «прогулка мамы с сыном» и, черт побери, мы повеселимся.

Естественно, любой мог загнать мячик между ножками той ванны, поскольку между ними было расстояние в добрый ярд, но задача становилась все труднее — под ракетой, над маяком, по подвесному мосту, вокруг маслобоек, через ворота макета пожарной части на Спаркхилл- Палисад. Кевин, как будто и не он никак не мог ровно бросить летающую тарелку, направлял свой мячик с безупречной координацией, расхваливаемой его инструктором по стрельбе из лука. Однако каким - то образом именно его отменная ловкость делала наше занятие все более бессмысленным, и меня одолевали воспоминания о нашей первой «игре», когда он, в возрасте двух лет, прокатил мячик по полу ровно три раза. Я отчетливо поняла абсолютную нелепость этого упражнения, и мною овладела апатия, я перестала попадать в лунки. В абсолютном молчании мы быстро прошли все поле, если считать по часам, на которые я постоянно посматривала. Вот что значит быть Кевином, думала я. Это давящее течение минуты за минутой: вот что значит быть Кевином все время.

В конце концов Кевин встал в позу со своей клюшкой, как щеголеватый джентльмен. Он так и молчал, но всем своим видом как будто спрашивал: «И что дальше?» Как будто говорил: «Ладно, я сделал то, что ты хотела, и, надеюсь, ты удовлетворена».

— Ну, — угрюмо сказала я, — ты победил.

Я настояла на том, чтобы заехать домой за его курткой, хотя меня смущало столь быстрое возвращение

— ты был озадачен, — а поездка через Найак в Г ладстон и обратно в магазины Найака смутила еще больше. Тем не менее теперь, успешно испортив мою единственную игривую, оригинальную идею нашего праздника, превратив ее в механический, бросающий в дрожь фарс, Кевин казался более довольным. Когда мы припарковались на Бродвее (довольно далеко от магазинов, поскольку в середине декабря машины стояли бампер к бамперу, и нам повезло, что мы вообще нашли место), к моему изумлению, он по собственной инициативе заговорил:

— Не понимаю, почему ты празднуешь Рождество, если ты не христианка. — Он произнес христианка с первым длинным м, чтобы подчеркнуть связь с Иисусом.

— Ну, — сказала я, — мы с твоим отцом действительно не верим, будто некий молодой человек, живший две тысячи лет тому назад и обладавший даром убеждения, был Сыном Бога. Но праздники так приятны, не правда ли? Когда несколько дней немного отличаются от других, есть чего ждать. Изучая в колледже антропологию, я поняла, как важно сохранять культурные ритуалы.

— Даже если для тебя они пустой звук, — обронил Кевин.

— Ты считаешь нас лицемерами.

— Ты это сказала, не я.

Кевин плавно обогнул «Рансибл Спун» и вышел на Мейн- стрит. Несколько старших школьниц, неторопливо двигавшихся к «Лонг-Айленд драм сентер», проводили его взглядами. Думаю, их привлекло не столько его смуглое армянское лицо, сколько ленивое изящество, резко контрастирующее с нелепой одеждой. Он словно скользил на роликах; впечатление не портили даже торчащие тазовые кости.

— Итак, — подвел итог Кевин, пробираясь сквозь толпу прохожих, — ты хочешь сохранить подарки и эгног[1], но отбросить молитвы и скучную рождественскую службу. Отхватить приятное, не расплачиваясь вздором.

— Можно и так сказать, — осторожно согласилась я. — В широком смысле слова я пыталась делать это всю свою жизнь.

— И пока тебе все сходило с рук, — загадочно произнес он. — Не уверен, что так будет всегда. — На этом он закрыл тему.

Разговор снова иссяк, и, когда меня чуть не сбил очередной самокат, я предложила купить Селии один из тех супертонких, алюминиевых самокатов, что так неожиданно вошли в моду.

— Знаешь, пару лет назад, если бы ребенку на Рождество подарили какой-нибудь дурацкий самокат, он бы глаза выпучил от обиды, — сказал Кевин.

Я воспользовалась возможностью разделить его мнение:

— Ты прав, вот одна из странностей этой страны. То же самое было и с роликами, верно? Вдруг оказалось, что все просто должны их иметь. И все же... — Я закусила губу, уставившись на очередного мальчишку, пролетевшего мимо нас на серебристом самокате. — Я не хочу, чтобы Селия чувствовала себя обделенной.

— Мамси, вернись к реальности. Сели перепугается до чертиков. Тебе придется каждый раз держать ее за ручку или таскать на себе вместе с самокатом. Ты готова? Потому что на меня не рассчитывай.

Хорошо. Мы не купили самокат.

На самом деле мы ничего не купили. Кевин так смущал меня, что все кандидаты на подарки становились бессмысленными. Я смотрела на шарфы и шапки его глазами, и они оказывались идиотскими и ненужными. У нас были шарфы. У нас были шапки. Зачем же тратиться на новые?

Хотя мне жалко было терять парковку, я с радостью ухватилась за возможность в виде исключения сыграть роль настоящей матери и строго заявила, что мы должны вернуться домой, где Кевин переоденется к ужину в одежду нормального размера. Правда, небрежный ответ «как скажешь» убедил меня не столько в моей власти, сколько в бессилии. По дороге к машине мы увидели за окном «Рансибл Спун» толстую женщину, в одиночестве поглощавшую горячий фадж-санде, американской щедрости порций которого европейцы одновременно и завидуют, и относятся с пренебрежением.

—Почему-то все толстяки, попадающиеся мне на глаза, обязательно что-то жуют, — заметила я, когда мы отошли на безопасное расстояние. — Не верю в чушь о железах, генах или медленном обмене веществ. Они толстые потому, что едят неправильную пищу, едят слишком много и непрерывно.

Обычное отсутствие реакции: ни презрительного хмыканья, ни односложного согласия. В конце концов, через квартал:

— А знаешь, ты можешь быть резкой.

Я растерялась, остановилась:

— Не тебе говорить.

— Да. Интересно, откуда это у меня.

По дороге домой каждый раз, изрекая какое-нибудь замечание — о наглецах, в одиночку, без пассажиров, гоняющих на шикарных джипах, занимая кучу места на дороге, или безвкусной рождественской иллюминации Найака, — я понимала его мелочность и затыкалась. Я явно относилась к тем людям, которые должны следовать правилу: если не можешь сказать что-то милое, вообще ничего не говори. Наше упорное молчание в «луне» явилось предвестником долгих периодов мертвой тишины в Клавераке.

Вы с Селией весь вечер трудились над самодельными елочными украшениями, и ты помог ей вплести в волосы мишуру, а к нашему возвращению вы раскладывали на противне замороженные рыбные палочки. Когда я вышла из спальни на кухню и попросила тебя застегнуть верхнюю пуговицу на моем розовом шелковом платье, ты сказал:

— Ну и ну. Ты совсем не похожа на мать.

— Я хотела создать праздничное настроение. Думала, тебе нравится это платье.

—Нравится, — пробормотал ты, застегивая пуговицу. — И все же разрез на бедре высоковат. Ты же не хочешь, чтобы ему было неловко.

— Кому-то сейчас точно неловко.

Я вернулась в спальню, чтобы найти сережки и подушиться «Опиумом», а когда вернулась в кухню, обнаружила, что Кевин на этот раз почти буквально исполнил мое желание. Правда, я ожидала, что он вырядится в костюм кролика «нормального размера». Кевин стоял у раковины спиной ко мне, но это не мешало мне видеть, что его черные слаксы свободно облегают узкие бедра и ниспадают на элегантные туфли из красно-коричневого кордована. Я не покупала ему эту белую рубашку с длинными рукавами и изящными кружевами, как у фехтовальщика.

Я была тронута и уже хотела воскликнуть, какая у него красивая фигура, если не скрывать ее детской одежонкой, когда он обернулся. В его руках была целая тушка холодной курицы. То есть она была целой, пока он не отодрал обе половинки грудки и ножку, которую еще обгладывал.

Наверное, я побледнела.

— Я веду тебя на ужин. Почему ты глотаешь жареную курицу перед самым уходом?

Кевин стер каплю жира с уголка рта тыльной стороной ладони, почти не скрывая ухмылки.

— Я проголодался. — Настолько редкое признание, что прозвучало лживо. — Видишь ли... я расту.

— Немедленно брось курицу и надевай куртку.

Естественно, что к тому моменту, когда мы уселись за столик

в «Хадсон-Хаус», наш растущий мальчик, видимо, решил, что уже достаточно вырос на сегодня, и признался в пропаже аппетита. Мне удалось преломить хлеб со своим сыном только в самом буквальном смысле, ибо, отказавшись заказывать горячее блюдо и даже закуску, он набросился на корзинку с хлебом. И хотя он раздирал маленькие булочки на еще более мелкие кусочки, не думаю, что он съел хотя бы один.

Я демонстративно заказала салат меслун, закуску из голубиной грудки, лосося и целую бутылку белого совиньона, которую готова была прикончить в одиночку.

— Итак, — начала я, ковыряясь в салате и борясь с неловкостью под аскетическим взглядом Кевина; мы сидели в ресторане, так почему я считала необходимым извиняться за то, что ем? — Как дела в школе?

— Идут. Не могу просить большего.

— Я хотела бы узнать поподробнее.

— Тебе нужно мое расписание?

— Нет. — Я вовсе не хотела раздражаться. — Ну, например, твой любимый предмет в этом семестре?

— Я слишком поздно вспомнила, что для Кевина слово любимый ассоциировалось исключительно с чужими радостями, которые он любил отравлять.

— По-твоему, мне что-то нравится?

— Ну, не думал ли ты вступить в какой-нибудь школьный клуб? — выпалила я, с трудом накалывая на вилку мелкие листочки аругулы, и, естественно, запачкала подбородок горчицей.

Кевин посмотрел на меня с тем же недоверием, с каким позже воспринимал мои вопросы о меню столовой в Клавераке. Может, мне следовало считать удачей то, что он не снисходил до ответа.

— Ну, а как насчет твоих учителей? Есть ли среди них кто-то особенный?..

— И какие группы ты теперь слушаешь? — подхватил он. — И следующий твой вопрос, не заводит ли меня какая-нибудь хорошенькая сучка, сидящая в первом ряду. Отсюда ты сможешь непосредственно перейти к сексу; мол, прежде чем трахнуть девчонку в прихожей, не стоит ли подождать, пока я буду готов. А за десертом ты спросишь о наркотиках. Осторожно, потому что не хочешь напугать меня до чертиков и заставить лгать, и расскажешь, как сама баловалась, но это вовсе не значит, что я тоже должен баловаться. Под конец, высосав всю эту бутылку, ты окосеешь и скажешь, как здорово провести время с сыночком, сползешь со стула, обнимешь меня за плечи и слегка сожмешь.

— Ладно, мистер Насмешник. — Я отодвинула салат. — О чем хочешь поговорить ты?

— Это была твоя идея. Я и словом не обмолвился, что хотел бы болтать о разных глупостях.

Я прикончила голубиную грудку с конфитюром из красной смородины и почувствовала легкое опьянение. Кевин умел превращать развлечения в тяжелую работу. Правда, после трех- или четырехминутного молчания он меня явно пожалел. Позже в Клавераке он мог бесконечно сидеть не мигая, но ведь тогда, в «Хадсон-Хаус», ему было всего четырнадцать.

— Ладно, у меня есть тема, — лукаво провозгласил он, выбирая красный карандаш из стакана. Ресторан предлагал бесплатно набор цветных карандашей, что стало таким же повсеместным, как самокаты.

— Ты вечно ворчишь на эту страну и хочешь оказаться в Малайзии или где-то еще. Что тебе не нравится? На самом деле. Американский материализм?

Как и Кевин в тот момент, когда он услышал мое приглашение, я заподозрила ловушку, но мне еще предстояло съесть горячее и выпить две трети бутылки и не хотелось все это время смотреть, как он чертит каракули на бумажной скатерти.

—Нет, я не думаю, что дело в этом, — искренне ответила я. — В конце концов, как говорит твой дедушка...

— Материалы — все. Так чем ты недовольна?

Ты поразишься, но в тот момент я не смогла вспомнить ни одного недостатка Соединенных Штатов. Часто в самолете, когда я откладывала книжку, сосед, чтобы завязать разговор, мог спросить, какие еще романы мне нравятся. Я с наслаждением озадачивала его таким бессмысленным взглядом, как будто книжка в бумажной обложке, запихнутая мною в карман для журналов на спинке кресла, — первая художественная книга в моей жизни. Я дорожила своим недоверием к Соединенным

Штатам, хотя, благодаря тебе, научилась, пусть неохотно, ценить эту страну по меньшей мере за ее энергию и талант импровизации и за то, что, вопреки видимости конформизма, она взрастила впечатляющее изобилие настоящих безумцев. Не в силах с ходу привести хотя бы один изъян, сводящий меня с ума, я на секунду почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и встревожилась, что, может, я держала США на почтительном расстоянии не из-за утонченного космополитизма, а из-за мелочных предрассудков.

Тем не менее, обычно в полете, я понимаю, что меня восхищает «Под покровом небес» Пола Боулза. Затем я вспоминаю «Излучину реки» B.C. Найпола, что всегда уносит меня к восхитительным «Девичьим играм» Пола Теру, и я снова возвращаюсь к «цензу грамотности».

— Она безобразна, — покорно ответила я.

— Что именно? Бесконечные янтарные поля?

— Така-така в фастфуде. Пластик, распространившийся по стране, как гниль по картофелю.

— Ты говорила, что тебе нравится небоскреб «Крайслер».

— Он старый. Самая современная американская архитектура устрашает.

— Значит, эта страна — мусорная свалка. Поэтому в других местах лучше.

— Ты практически не был в других местах.

— Вьетнам — сортир. То озеро в Ханое воняло.

— Но разве народ не великолепен? Даже просто физически великолепен.

— Ты возила меня в Азию показать смазливых бабенок? Я могу найти все это в Интернете.

— Развлекаешься? — холодно спросила я.

—Видывал и получше. — Он стрельнул хлебным шариком в корзинку. — К тому же, на мой взгляд, там парни как девчонки.

—Но я думала о новых впечатлениях, — не уступала я. — И то озеро, пусть оно и воняет. И то, как вьетнамцы платят несколько донгов, чтобы взвеситься, надеясь убедиться, что они набрали несколько фунтов. Все это биологически разумно.

— Посади этих деревенщин вокруг бездонной бочки с жареной картошкой, и очень скоро они станут поперек себя шире, как бабы, слоняющиеся по магазинам в Нью-Джерси. Ты думаешь, что только американцы жадные? Я не слишком силен в европейской истории, но я так не думаю.

Мне принесли лосося, который меня уже не прельщал. Я забарабанила пальцами по столешнице. На фоне нарисованного на стене морского пейзажа, в шикарной белой рубашке с пышными рукавами, с поднятым воротником и V - образным вырезом до середины груди, Кевин был похож на Эррола Флина в «Капитане Бладе».

— Акцент, — сказала я. — Я его ненавижу.

— Это и твой акцент. Даже когда ты произносишь томааты.

— По-твоему, это претенциозно?

— А по-твоему?

Я посмеялась. Немного.

— Ладно, претенциозно.

Я расслабилась и подумала: господи, может, это «свидание» не такая уж плохая идея. Может, мы куда-то продвигаемся. Я с энтузиазмом окунулась в беседу:

—Знаешь, есть кое-что в этой стране, просто невыносимое для меня. Это недостаток ответственности. Во всем плохом в жизни американца виноват кто-то другой. Все эти курильщики, вымогающие миллионы долларов у табачных компаний за ущерб здоровью, хотя они сорок лет. знали, какому риску себя подвергают. Не можешь бросить? Обвини в этом «Филип Моррис». Скоро толстяки будут предъявлять иски компаниям фастфуда из-за того, что обжирались бигмаками! — Я перевела дух. — Наверное, ты все это уже слышал.

Конечно, Кевин заводил меня, как игрушку. Он сидел все с тем же напряженным, озорным выражением лица, которое я недавно видела у мальчика, сбросившего — с помощью пульта дистанционного управления

— свою модель гоночного автомобиля со скал в Толман-парке.

Кевин подавил улыбку:

— Раз или два.

— Тренажеры—беговые дорожки.

— А с ними что?

— Они сводят меня с ума. — Конечно, он и это слышал. Но не прислушивался, поскольку до этого момента я не выражала свою мысль полностью. — Люди больше не в силах просто пойти

на прогулку, им необходима какая-нибудь программа. И знаешь, в этом, вероятно, причина моего недовольства. Все нематериальности жизни, все по-настоящему хорошее, но неуловимое, то, ради чего стоит жить... похоже, американцы верят, что достичь этого можно только в группе, или расписавшись в подписном листе, или сев на особую диету, или занявшись ароматерапией. Это вовсе не значит, будто американцы считают, что могут все купить; они думают, что, если следовать инструкциям на ярлыке, товар должен работать. А когда он не работает и они несчастны, хотя право на счастье записано в Конституции, они выпускают друг из друга кишки.

— Что значит нематериалъностъ?

— Что угодно, как сказали бы твои друзья. Любовь, радость, интуиция. (Для Кевина все эти понятия были равносильны маленьким зеленым человечкам на Луне.) Но их невозможно заказать в Интернете, или выучить на курсах Новой школы, или найти в инструкции. Это нелегко или, может, легко... так легко, что, прилагая усилия, следуя инструкции, ты в конце концов достигаешь цели... Я не знаю.

Кевин яростно чиркал по скатерти карандашом.

— Что-нибудь еще?

— Конечно, — сказала я, чувствуя, как разговор стремится к той точке, когда я наконец получаю доступ к своей мысленной библиотеке... «Мадам Бовари», и «Джуд незаметный», и «Путешествие в Индию». — Американцы толстые, косноязычные и невежественные. Они требовательные, властные и капризные. Они самодовольны и кичатся своей драгоценной демократией и смотрят свысока на другие народы, поскольку считают, что все понимают... и не важно, что половина взрослого населения не голосует. И еще они хвастливы. Веришь или нет, но в Европе считается неприличным изливать на новых знакомых, что ты учился в Гарварде и владеешь большим домом, и сколько он стоит, и какие знаменитости приходят к тебе на ужин. И американцам даже в голову не приходит, что где-то считается совершенно неприемлемым сообщать о своем пристрастии к анальному сексу человеку, с которым ты пять минут назад познакомился на вечеринке... поскольку вся концепция личной жизни здесь перевернута с ног на голову. Вот почему доверчивость американцев превращается в недостаток, а наивность доходит до глупости.

И самое худшее, они понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может.

Я говорила слишком громко для такого маленького заведения и высказывалась слишком резко, но меня охватило странное приятное возбуждение. Впервые я смогла по-настоящему поговорить со своим сыном и надеялась, что мы перешли Рубикон. Наконец-то я смогла поверить ему то, во что искренне верила, и не в виде лекции, мол, пожалуйста, не хватай предназначенные Корли розы.

Принимая во внимание то, что я с детской неумелостью начала с вопроса об учебе, тогда как именно он перевел наш разговор во взрослое русло, заставил собеседника высказаться, я гордилась им. Я уже формулировала реплику в этом духе, когда Кевин, напряженно царапавший карандашом по скатерти, закончил то, что рисовал там, поднял глаза и кивнул на каракули:

— Блеск! Сколько прилагательных.

Синдром дефицита внимания. Ничего подобного. Кевин, когда хотел, мог нормально учиться, и он вовсе не чиркал по скатерти, он делал заметки.

— Посмотрим, — сказал он, проводя по списку своим красным карандашом. — Капризные. Ты богата. Я не слишком уверен в том, что бы ты делала без богатства, но держу пари, ты можешь себе это позволить. Властные. Отличное определение для той речи, что ты только что произнесла. На твоем месте я не стал бы заказывать десерт, потому что официант вполне может плюнуть в твой малиновый соус. Косноязычные? Посмотрим... — Он поводил взглядом по скатерти и прочитал вслух:

— «Это нелегко или, может, легко. Я не знаю». Я не назвал бы это шекспировским языком. Правда, как мне кажется, я сижу напротив дамы, которая произносит напыщенные речи о «реалити ТВ», хотя никогда не видела ни единого шоу. А вот одно из твоих любимых словечек, мамси, невежественные. Следующее: хвастливые. И как, если не хвастовством, назвать всю эту напыщенную речь? Как будто ты думаешь, что только ты все понимаешь, а остальные — нет. Доверчивые... понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может. — Он подчеркнул это предложение и взглянул прямо на меня с неприкрытым отвращением. — Ладно. На мой взгляд, единственное, что отличает тебя от тупых американцев, похожих друг на друга, как горошины в стручке, это то, что ты не толстая. И ты самодовольная, снисходительная и высокомерная только потому, что тощая. Может, я предпочел бы в матери толстую корову, которая, по меньшей мере не думает, что она лучше всех в этой траханой стране.

Я заплатила по счету. Никогда больше мы нигде не бывали вдвоем... до Клаверака.

Поскольку мне отбили охоту покупать Селии самокат, я с большим трудом нашла ей подарок на Рождество — «длинноухого прыгунчика с маленькими ушками». Это несообразное крохотное существо, похожее на помесь слона с кенгуру, скрещенных с несколькими поколениями мышей, очаровало Селию на выставке мелких млекопитающих в зоопарке Бронкса. Импорт из Южной Африки прыгунчиков, как исчезающего вида, вероятно, был нелегальным. На табличке в зоопарке так и написали: «Под угрозой исчезновения из-за потери привычной среды обитания». Моя задача усложнялась, а ты, по мере моих поисков, становился все более нетерпеливым, и в конце концов мы заключили сделку: я нашла в Интернете зоомагазин, специализирующейся на «необычных» животных, а ты купил Кевину тот арбалет.

Я никогда не говорила тебе, сколько стоил подарок для Селии, и вряд ли скажу сейчас. Достаточно сказать, что иногда приятно быть богатой. Неудачно названный длинноухим прыгунчик — не слон и не землеройка — с непропорционально большими ушами ^; оказался самым удачным подарком, какой я когда-либо дарила.

Селия обрадовалась бы и пакетику леденцов, но тут, сняв бумагу со стеклянной клетки, она от восторга широко распахнула глаза и влетела в мои объятия, лепеча бесконечные слова благодарности. Она вскакивала из-за праздничного стола проверить, не остыла ли клетка, или покормить любимца сырой клюквой. Я начала тревожиться. Животные не всегда сохраняют здоровье в непривычном климате, и, может, я поступила опрометчиво, купив такой уязвимый подарок столь чувствительному ребенку.

Но может, я купила Гундосика, как окрестила его Селия, не только для нее, но и для себя, ведь его испуганные, широко раскрытые глазки так напоминали мне саму Селию, и длинный пушистый мех был похож на волосы нашей дочери. Казалось, только дунь на этот пушистый шарик весом в пять унций, и он разлетится на ветру, как одуванчик. Покачиваясь на задних лапках, сужающихся книзу до тонких палочек, Гундосик выглядел ужасно неуверенным. Он ковырялся в земле, покрывавшей пол клетки, цепким, похожим на хоботок рыльцем одновременно трогательно и комично. Зверек не столько бегал, сколько прыгал, и его прыжки в замкнутом стеклянном мирке создавали впечатление вынужденного оптимизма, с которым Селия вскоре встретит собственные ограничения. Хотя прыгунчики не являются строгими вегетарианцами — едят червяков и насекомых, — Гундосик с его огромными карими глазами всегда казался испуганным и совсем не походил на хищника. Судя по внешности, Гундосик, как и Селия, был дичью.

Чтобы питомец Не чувствовал себя заброшенным, Селия боязливо просовывала пальчик в дверцу клетки и гладила кончики его рыжевато-коричневого меха. Когда приходили подружки, Селия плотно закрывала дверь своей спальни, развлекая гостей более выносливыми игрушками. Слава богу, она учится остерегаться других людей, радовалась я. (Популярность Селии отчасти объяснялась ее неразборчивостью; наша дочь приводила домой тех, кого презирали другие дети — вроде капризной, крикливой Тии, матери которой хватило наглости тихонько посоветовать мне «позволить Тии выигрывать в настольных играх». Селия поняла это без моей подсказки, а после ухода маленькой командирши задумчиво спросила: «Хорошо ли обманывать, чтобы проиграть?») Наблюдая за тем, как наша дочь защищает Гундосика, я искала в ее личике твердость и решимость, намекающие на зарождающуюся способность защищать себя.

Неохотно, но я допускала, что, хотя Селия кажется прелестной мне, сторонние наблюдатели не заметят ее привлекательности. Ей было всего шесть лет, но я уже опасалась, что она никогда не будет красивой и вряд ли обретет ту уверенность в себе, которую дает красота. У нее был твой рот, слишком широкий для ее маленькой головки; а губки тонкие и бескровные. Ее боязливость, ее уязвимость вызывали желание заботиться о ней, что было утомительно. Ее волосики, шелковистые и тонкие, с возрастом стали бы жиденькими, а их золотистый блеск потускнел бы. Кроме того, истинная красота ведь немного загадочна, правда? А Селия была слишком безыскусна, чтобы напускать туман. Она всегда легко раскроет любой свой секрет. У нее было открытое личико, но человек, который расскажет вам все, что вы хотите знать, не вызывает интереса. Ну, я уже предвидела будущее: в подростковом возрасте она безответно влюбится в председателя студенческого совета, даже не подозревающего о ее существовании. Позже, но еще в ранней юности она станет жить с мужчиной намного старше, который воспользуется ее душевной щедростью и бросит ради пышногрудой женщины, умеющей хорошо одеваться. Но по меньшей мере Селия всегда будет приезжать к нам домой на Рождество, и, если ей представится шанс, она будет гораздо лучшей матерью, чем когда-либо была я.

Кевин избегал Гундосика, само это имя было для подростка оскорблением. Он охотно ловил пауков и кузнечиков и подвешивал куски живой еды в клетке — нормальное занятие для мальчишки вообще и идеальная работа для него, поскольку Селия была слишком брезглива. Однако Кевин хладнокровно и безжалостно дразнил ее. Ты наверняка помнишь, как я подала на ужин куропатку, а Кевин убедил Селию, что костлявая тушка на ее тарелке сам-понимаешь-кто.

Я понимаю, что Гундосик был всего лишь домашним любимцем, дорогим домашним любимцем, и его плачевный конец был неизбежен. Я должна была подумать об этом прежде, чем подарила Селии маленького зверька, хотя уклоняться от привязанностей из страха потери — все равно что уклоняться от жизни. Я надеялась, что он продержится дольше, но в момент катастрофы Селии было бы не легче.

Тот февральский вечер 1998 года был единственным отрезком времени на моей памяти, когда Селия притворялась. Она носилась по дому, ползала по полу, приподнимала покрывало и заглядывала под диван, но на мой вопрос «Что ты ищешь?» отвечала: «Ничего!» Она давно уже должна была спать, а все ползала на четвереньках по своей спальне, отказываясь объяснять, в какую игру играет, но умоляя позволить ей поиграть еще немного. Наконец мое терпение лопнуло, и я затащила ее в кровать. Селия сопротивлялась, что было совершенно на нее не похоже.

— А как там Гундосик? — спросила я, надеясь отвлечь ее.

Она застыла, даже не взглянув на клетку, а после паузы прошептала:

— Отлично.

— Я не вижу его отсюда, — сказала я. — Он прячется?

— Он прячется, — повторила Селия еще тише.

— Может, найдешь его для меня?

—Он прячется, — повторила она, все еще не глядя на клетку.

Прыгунчик действительно иногда спал в углу или под веткой, но, обыскав клетку, я не заметила ни ушек, ни хвостика.

— Ты же не разрешала Кевину играть с Гундосиком? — спросила я тем же резким тоном, каким могла бы спросить: «Ты же не сунула Гундосика в блендер?»

— Это я виновата, — всхлипнула Селия и зарыдала. — Я д-думала, что закрыла дверцу клетки, но, наверное, я н-н-не з-закрыла! Когда я пришла после ужина, дверца была открыта, а он исчез! Я везде искала!

— Тише, тише, мы найдем его, — заворковала я, но Селия не желала успокаиваться.

—Я глупая! Глупая, глупая, глупая! — Селия так сильно ударила себя по виску сжатым кулаком, что я схватила ее за запястье.

Я надеялась, что Селия выплачется, но горе малышки не утихало, и она так пылко обвиняла себя, что мне пришлось надавать ей фальшивых обещаний. Я уверила ее, что Гундосик не мог убежать слишком далеко и к утру обязательно вернется в свою уютную клетку. Ухватившись за мой обман, как за спасительную соломинку, Селия перестала рыдать.

Мы с тобой сдались лишь к трем часам ночи, и спасибо тебе за помощь. На следующий день ты должен был ехать на поиски места для рекламы, и мы оба точно не успевали выспаться. Не припомню ни одного уголка, который мы не проверили бы. Ты выдвинул сушилку, я перетряхнула мусорное ведро. Добродушно бормоча: «Где наш гадкий мальчик?», ты вытаскивал из нижних полок все книжки, пока я собиралась с духом, чтобы проверить, не застряли ли в измельчителе клочки меха.

— Я не хочу усугублять ситуацию напоминанием, что я тебя предупреждал, — сказал ты, когда мы оба, с клоками пыли в волосах, рухнули на диван гостиной. — Сама идея мне понравилась, но это животное очень редкое и хрупкое, а Селия — первоклассница.

— Но она так о нем заботилась: старалась не перекормить, и у него всегда была вода. И вдруг оставила дверцу открытой!

— Ева, она рассеянная.

— Ты прав. Наверное, я могла бы заказать другого...

— Чушь собачья. Одного прикосновения к смерти вполне достаточно на этот год.

— Ты думаешь, он мог выбраться на улицу?

— Если так, то он уже замерз до смерти, — бодро заявил ты.

— Спасибо.

— Лучше, чем собаки...

Наутро я рассказала Селии такую историю: Гундосик ушел поиграть на улице, где он гораздо счастливее, ведь там свежий воздух и полно друзей-зверей. А почему и не вывернуть ситуацию к своей выгоде? Селия верила чему угодно.

Я хорошо помню, как наша дочь хандрила всю следующую неделю, но обычная работа по дому не сохранилась в моей памяти. Правда, в данных обстоятельствах у меня есть веская причина помнить, что в тот уик-энд засорилась раковина в детской ванной комнате. Дженис должна была прийти только в понедельник, а я никогда не гнушалась уборки в собственном доме. Итак, я растворила засор небольшим количеством геля для прочистки труб, разведенного в стакане холодной воды, и оставила, согласно инструкции, чтобы подействовало. Затем я убрала бутылку с гелем. Франклин, неужели ты действительно думаешь, что я изменю свою версию теперь, когда прошло столько времени? Я убрала ее.

 

 

Марта 2001 г.

 

 

Дорогой Франклин,

Мой бог, еще одно массовое убийство. Я должна была понять, как только в понедельник после обеда все мои коллеги вдруг начали избегать меня.

Стандартный исход. В пригороде Сан-Диего пятнадцатилетний Чарлз Энди Уильямс — тощий, невзрачный белый подросток с тонкими губами и волосами, спутанными, как затоптанный коврик, пришел в свою школу Сантана-Хай с оружием 22-го калибра в рюкзаке. Застрелив двоих в мужском туалете, он вышел в коридор и открыл огонь по всему, что двигалось. Двое учащихся были убиты, тринадцать ранены. Полицейские нашли стрелка в туалете. Прижав к виску пистолет, он съежился на полу и нелепо скулил: «Это только я». При аресте он не сопротивлялся. Само собой разумеется, что, как уже выяснилось, он расстался со своей подружкой... двенадцатилетней.

Любопытно, что в вечерних новостях некоторые одноклассники называли стрелка, как обычно, «объектом насмешек и преследований», «чудаком, тупицей и неудачником». Однако нашлось немало подростков, утверждавших, что у Энди было полно друзей и ни в коем случае нельзя сказать, что он был непопулярен или что над ним издевались, наоборот, «к нему хорошо относились». Эти последние отзывы наверняка смутили телезрителей, поскольку, когда сегодня вечером Джим Лерер повторял историю, задавая вечный вопрос почему, почему, почему, слова «к нему хорошо относились» были вырезаны. Если над Энди Уильямсом не «издевались», то он опрокидывал вошедшую в моду теорию о мести тупиц, которая теперь учит нас не более строгому контролю над оружием, а чуткому отношению к страданиям несовершеннолетних изгоев.

Энди Уильямс теперь знаменит почти так же, как его тезка-певец, но я сомневаюсь, что во всей стране найдется хотя бы один телезритель, который назвал бы вам имя любого из двух застреленных Уильямсом учащихся — подростков, не сделавших ничего плохого, кроме того, что зашли утром в туалет, тогда как их более счастливые одноклассники решили потерпеть до конца урока геометрии. Вот они: Брайан Зукор и Рэнди Гордон. Исполняя то, что считаю гражданским долгом, я выучила наизусть их имена.

Я всю свою жизнь слышала воспоминания родителей об ужасных происшествиях с детьми: «крещение» полной кастрюлей кипящей индюшачьей тушенки или изгнание своенравной кошки через окно третьего этажа. До 1998 года я слушала вполуха, полагая, что понимаю, о чем они говорят — или о чем стараются не говорить, поскольку такие истории часто огорожены приватным забором и допускают к ним, как в палату интенсивной терапии, только самых близких родственников. Я всегда с уважением относилась к тем заборам. Чужие личные беды любого сорта исключительны, и я бы с благодарностью восприняла табличку «Входа нет», за которой смогла бы скрыть тайное, оскорбительное облегчение оттого, что мои любимые в безопасности. И все же я предполагала, будто примерно знаю, что лежит по другую сторону. Будь то дочь или дедушка, страдание есть страдание. Ну, я прошу прощения за свои предположения.

Когда у тебя дети, не имеет значения, что случилось, не имеет значения, как далеко ты находишься и насколько, как кажется, бессилен предотвратить это. Несчастье ребенка ты чувствуешь как свою личную вину. Ты — все, что есть у твоих детей, и их собственное убеждение в том, что ты защитишь их, заразительно. Так что, Франклин, если, по-твоему, я просто в очередной раз отрицаю свою виновность, ты ошибаешься. Другими словами, я все еще чувствую свою вину, и я чувствовала свою вину тогда.

По меньшей мере я могла бы придерживаться наших договоренностей по уходу за ребенком. Мы наняли Роберта, студента-сейсмолога из Геологической обсерватории Ламонта-Доэрти Колумбийского университета. Он должен был забирать Селию из школы и оставаться с ней до моего или твоего возвращения, и эти правила мы не должны были менять. Несмотря ни на что, нам удалось удержать Роберта — хотя он угрожал уйти, — когда мы заверили его, что Кевин теперь достаточно взрослый, чтобы самому заботиться о себе, и нужно присматривать только за Селией. Но ты помешался на привитии детям чувства ответственности. Чтобы Кевин вырос надежным человеком, он должен почувствовать, что ему доверяют; конечно, звучало красиво. Кевин тогда учился в девятом классе, и ему сообщили о новых обязанностях. Итак, ты сказал Роберту, что по возвращении из школы Кевин сам будет следить за сестрой, а Роберт может уходить. Таким образом ты решал часто возникающую проблему: ты застревал в пробке, я работала допоздна, а Роберт (как бы хорошо ни оплачивали мы его время) нервничал на Палисад-Пэрид, не имея возможности вернуться в Ламонт к своим исследованиям.

Когда я пытаюсь вспомнить тот понедельник, мой разум словно увиливает от летящего мяча. Потом центрифуга памяти отбрасывает мяч назад, и, выпрямляясь, я получаю удар по голове.

Я снова задержалась на работе. Из-за новых договоренностей с Робертом я чувствовала себя менее виноватой за каждый лишний рабочий час, а приходилось бороться за место НОК в нише бюджетных путешествий. Конкуренция обострялась — «Одинокая планета» и «Раф гайд» начинали теснить нас. Вся страна купалась в деньгах рванувшего вверх фондового рынка. Спрос на очень дешевые путешествия, в которых мы специализировались, упал. Поэтому, вопреки своим убеждениям, я разрабатывала новую серию: «На одном крыле» для «плодов беби-бума». Целевая аудитория — пользователи Интернета, возможно страдающие ожирением, ностальгирующие по своему первому опрометчивому путешествию в Европу в шестидесятых с потертым экземпляром НОК и до сих пор упивающиеся мыслью, что они студенты если не телом, то духом. Они привыкли к каберне за 30 баксов, но приписывают себе жажду приключений и пренебрежение к комфорту и боятся взять в руки толстый «Блу гайд», с которым путешествовали их родители... И тут затрезвонил телефон.

Ты сказал, чтобы я ехала осторожно. Ты сказал, что она уже в больнице и я ничем не смогу помочь. Ты сказал, что ее жизнь вне опасности. Ты повторил это не один раз. Все это было правдой. Потом ты сказал, что с ней «все будет в порядке», и это не было правдой, хотя желание большинства гонцов, приносящих дурные вести, навязывать это безосновательное утешение кажется непреодолимым.

Мне не оставили выбора: я ехала осторожно, поскольку машины на Джордж-Вашингтон-Бридж еле двигались. Когда наконец я увидела в приемной больницы страдальческое выражение твоего лица, то поняла, что ты все-таки ее любишь, и сурово осудила себя за сомнения. К моему облегчению, Кевина с тобой не было, потому что я выцарапала бы ему глаза.

Твои объятия почти не принесли мне облегчения, но, еще надеясь, я вцепилась в тебя крепче, и опять ничего, словно я пыталась выдавить крем для рук из пустого тюбика.

Она уже в операционной, объяснил ты. Пока я ехала в больницу, ты отвез Кевина домой, потому что оставалось лишь ждать, и не было смысла усугублять страдания ее брата. Однако я подумала, не убрал ли ты его из приемной, чтобы спасти от меня.

Мы сидели на тех же самых металлических стульях цвета морской волны, на которых я мучительно думала, скажет ли Кевин врачам, что руку ему сломала я. Может быть, мучительно размышляла я, последние восемь лет он ждал благоприятного момента. Я сказала:

— Я не понимаю, что произошло.

Я была спокойна; я не кричала.

— Я думал, что сказал тебе. По телефону.

— Но это бессмысленно. — Я не спорила, просто недоумевала. — Почему она... что она делала с той бутылкой?

— Дети. — Ты пожал плечами. — Наверное, играла.

— Но... Она... — У меня помутилось в голове. Приходилось воссоздавать последовательность событий снова и снова, проговаривать про себя то, что я хотела сказать... где мы находились, что было потом... Ванная комната. Да. — Теперь она одна ходит в ванную комнату, — продолжила я. — Но ей это не нравится. Никогда не нравилось. Она не стала бы там играть.

Появившаяся в моем голосе настойчивость, должно быть, прозвучала угрожающе; мы отшатнулись от бездны. Селия еще была в операционной. Нам нельзя воевать, и ты держал мою руку.

Казалось, прошло много часов, прежде чем к нам вышел врач. Ты дважды звонил домой по сотовому, отходя в сторону, чтобы я не слышала, как будто оберегая меня от чего-то; ты купил мне кофе в автомате, и он уже затянулся морщинистой пенкой. Когда медсестра указала нам на хирурга, я вдруг поняла, почему люди боготворят своих врачей и почему врачи склонны считать себя богами. Одного взгляда на лицо этого врача мне хватило, чтобы понять: он вовсе не чувствует себя богоподобным.

— Мне жаль, — сказал он. — Мы сделали все, что могли. Однако повреждения были слишком велики. Боюсь, мы не смогли спасти глаз.

Нас убедили уехать домой. Селию накачали лекарствами, и она еще долго будет спать. Недостаточно долго, подумала я. Мы поплелись прочь из приемной. По крайней мере, в оцепенении пробормотал ты, врач говорит, что второй глаз, вероятно, в порядке. Только сегодня утром наличие у нашей дочери двух глаз я принимала как должное.

На парковке я замерзла; выбегая из редакции, я забыла надеть пальто. Возвращаться домой придется на двух машинах, и мне стало еще холоднее. Словно мы стояли на каком-то перекрестке, и я боялась, что если мы разойдемся по разным транспортным вселенным, то в конце концов окажемся на том же самом месте в самом банальном, географическом смысле. Должно быть, ты ощущал ту же самую потребность утвердиться в том, что, как недавно начал раз пять в день повторять мой персонал, мы на одной и той же странице. Я думаю, поэтому ты позвал меня посидеть в твоем пикапе — поговорить и согреться.

Я скучала по твоему старому нежно-голубому пикапу, который ассоциировала с нашими первыми свиданиями. Мы открывали до предела окна, включали магнитофон на полную гром

кость — Брюс Спрингстин пел, как живой, — и мчались по автостраде. Этот пикап был тобой больше, чем ты сам, во всяком случае, больше, чем ты прежний: классический, родной, честный. Даже целомудренный. Эдвард Хоппер никогда бы не выкрасил громоздкий, полноприводной пикап в выбранный тобой цвет. Возвышающийся на неестественно широких, огромных колесах кузов, закругленный и выпуклый, походил на непотопляемую шлюпку. Его устрашающие крылья и вызывающая осанка напоминали мне жалких маленьких ящериц, единственное оружие которых — их грозный вид. Преувеличенная, мультяшная мужественность пикапа подтолкнула меня к шутке наших лучших дней: «Держу пари, Франклин, если ты заглянешь под шасси, то найдешь там крохотный член».

Слава богу, ты рассмеялся.

Печка работала хорошо; слишком хорошо, и через несколько минут в машине стало душно. Пикап был больше «форда» и, благодаря нежно-голубому цвету, никогда не казался тесным для нас двоих.

В конце концов ты откинул голову, ударившись о мягкий подголовник, и уставился в потолок.

— Поверить не могу, что ты его не убрала.

Я была так потрясена, что не ответила.

— Я не хотел это говорить. Но если бы не сказал и продолжал молчать неделями, стало бы еще хуже.

Я облизнула губы. Я задрожала.

— Я его убрала.

Ты опустил голову, вздохнул.

— Ева. Не вынуждай меня. В субботу ты пользовалась гелем для прочистки труб. Я помню, потому что ты жаловалась на странную вонь из раковины в детской ванной комнате, а позже в тот вечер предупредила нас не открывать воду еще час, потому что залила туда гель.

— Я его убрала. В тот верхний шкафчик с замком безопасности. Селия не может туда дотянуться даже

со стула!

— Так как же бутылка выбралась из шкафчика?

— Хороший вопрос, — холодно сказала я.

— Послушай, я знаю, что обычно ты очень осторожна с едкими жидкостями и автоматически запираешь эту дрянь. Однако люди не автоматы...

— Франклин, я помню, что убрала ее!

— Ты помнишь, как надевала туфли сегодня утром? Ты помнишь, как запирала дверь, выходя из дома? Сколько раз мы уже сидели в машине и возвращались убедиться, что плита выключена? Ведь предположительно это входит в привычку, так?

— Но плита никогда не оказывалась включенной? Это почти жизненное правило, что-то вроде афоризма из «печенья-гаданья»: «Плита всегда выключена».

— Ева, я скажу тебе, когда она останется включенной: в тот единственный раз, когда ты не побеспокоишься проверить. И именно в тот раз чертов дом сгорит.

— Почему мы ведем этот бессмысленный разговор, когда наша дочь в больнице?

— Я хочу, чтобы ты призналась. Я не говорю, что не прощу тебя. Я понимаю, как ужасно ты себя чувствуешь. Но чтобы преодолеть чувство вины, надо посмотреть в лицо...

— В то утро приходила Дженис. Может быть, она не убрала бутылку. — Честно говоря, я ни на секунду не допускала, что Дженис проявила такую небрежность, но отчаянно хотела оградиться от начинавшей формироваться в моей голове картины, подбирая более подходящего подозреваемого.

— Дженис не нужен был гель для прочистки труб. Все стоки были в порядке.

— Хорошо, — сказала я, собираясь с силами. — Тогда спроси Кевина, как бутылка покинула шкафчик.

— Так и знал, что мы придем к этому. Сначала «о, какая загадка», потом «виновата домработница». Кто остается? И — какой сюрприз! — безупречная Ева указывает пальцем на собственного сына!

— Он должен был за ней присматривать. Ты сказал, что он достаточно взрослый...

— Да, это было его дежурство. Но Селия находилась в ванной комнате. Он говорит, что дверь была закрыта, и мы едва ли поощряли нашего четырнадцатилетнего сына врываться к сестре, когда она сидит на унитазе.

— Франклин, концы с концами не сходятся. Забудем пока, почему бутылка оказалась не в шкафчике, хорошо? Но почему Селия вылила гель в свой собственный глаз?

— Понятия не имею! Может, потому, что дети не только глупы, но и изобретательны, а это смертельное сочетание. Не потому ли мы запираем всякую дрянь? Важно лишь, что Кевин сделал все, что должен был сделать. Он говорит, что бросился к Селии, услышав ее визг, а когда понял, что у нее на лице, стал промывать глаз водой, а потом вызвал скорую, еще до того, как позвонил мне по сотовому, — то есть все сделал в абсолютно правильном порядке. Он ее спаситель.

— Он не позвонил мне, — сказала я.

— Ну, удивляюсь почему, — протянул ты.

— Повреждение... — Я глубоко вздохнула. — Очень серьезное. Наверняка очень, очень серьезное... — Я заплакала, но заставила себя прекратить, потому что должна была высказаться. — Если она потеряла глаз, а хирурги сейчас умеют гораздо больше, чем раньше, значит, это было... ужасно. И для этого необходимо время. — Я снова умолкла, прислушиваясь к шороху обогревателя. Воздух настолько пересох, что слюна стала вязкой. — Чтобы этот гель подействовал, необходимо время. Вот почему на этикетке написано... оставить его на время.

Я сжала закрытые веки, чувствуя движение глазных яблок под подушечками пальцев.

— Что ты несешь? Достаточно того, что ты обвиняешь его в недосмотре...

— Врач сказал, что останутся шрамы! У нее обожжена вся половина лица! Время, на это потребовалось время! Может, он и смывал гель, но когда? Когда покончил?

Ты схватил меня за руки, развел в стороны и посмотрел мне в глаза.

— С чем покончил? С домашним заданием? Со стрельбой из лука?

— Покончил с Селией, — простонала я.

— Не смей это повторять! Никому! Даже мне!

Я резко высвободила руки.

— Ты задумайся! Селия поливает себя кислотой? Селия всего боится! И ей шесть лет, а не два года. Я знаю, ты не считаешь ее смышленой, но она не умственно отсталая! Она знает, что нельзя дотрагиваться до плиты, и она не ест отбеливатель. А вот Кевин может залезть в шкафчик, Кевин может открыть замок безопасности во сне. Он не спас ее. Он это сделал! О, Франклин, он сделал это...

— Мне стыдно за тебя, стыдно, — сказал ты мне в спину, поскольку я отвернулась к дверце. — Демонизировать собственного ребенка только для того, чтобы не признавать собственную небрежность. Это хуже трусости. Это отвратительно. Ты предъявляешь вопиющие обвинения, но, как обычно, не имеешь никаких доказательств. Тот врач... разве он хоть словом обмолвился о несоответствии рассказа Кевина с ее ожогами? Нет. Нет и нет. Только его мать в состоянии обнаружить маскировку неописуемого злодейства, ведь она у нас и медицинский эксперт, и эксперт по воздействию химикатов только потому, что иногда убирает дом.

Как всегда, ты не мог долго кричать на меня, видя мои слезы.

— Послушай, — взмолился ты. — Ты не понимаешь, что говоришь, потому что расстроена. Ты не в себе. Это тяжело и будет еще тяжелее, потому что тебе придется смотреть на это. Ей будет больно, и некоторое время она будет выглядеть ужасно. Единственное, что облегчит твои страдания, это признание своей доли вины. Селия, даже Селия признает свою вину в истории с прыгунчиком. Она оставила клетку открытой! И мучительно не только то, что ее оплошность привела к несчастью, но то, что, если бы она поступила иначе, несчастье не произошло бы. Она взяла на себя ответственность, а ей всего шесть лет! Почему же не можешь ты?

— Я хотела бы взять на себя ответственность, — прошептала я, затуманивая боковое стекло. — Я бы сказала, что могла бы убить себя за то, что не убрала химикат туда, где она не смогла бы его найти! Неужели ты не понимаешь, насколько бы мне тогда стало легче? Почему я так переживаю? Если бы это была моя вина, только моя вина? Тогда мне не было бы так страшно. Франклин, это серьезно, теперь это не просто маленькая девочка, расцарапавшая себя до крови. Я не знаю, как это случилось, но он исчадье ада, и он ненавидит ее...

— Хватит! — Это слово прозвенело с литургической категоричностью, словно «Аминь» в благословляющей молитве. — Я не часто ставлю условия. Кевин пережил невероятн