На Западном фронте без перемен

В Дарданеллах собралось уже 13 английских и французских дивизий. Они распределились по двум “фронтам” – южный, на самом кончике полуострова Галлиполи, и северный у Арибурну, здесь войска Антанты зацепились за берег с западной стороны. А 17 турецких дивизий не давали им продвинуться. 13 июля союзники решили наступать на южном участке. Подошли корабли, загромыхали их орудия, пехота кинулась вперед. Турецкие батареи были снесены, аскеры отбивались из пулеметов, штыками. Но дрались с крайним упорством и атакующих отшвырнули. Тогда англичане задумали наступление на северном участке. Хотя сочли, что у турок сильные позиции, и решили высадить еще один десант, по соседству. Пусть он ударит на с фланга. 7 августа снова заполыхали орудия линкоров и крейсеров, перемешивали в пыль окопы и их защитников. Высадился десант, начал продвигаться в глубь полуострова. Но полковник Мустафа Кемаль со своей дивизией остановил десантников контратаками.

После этого активные действия почти прекратились. Немецкие инструкторы учили турок минной войне, копали ходы к траншеям англичан и французов, взрывали их. Союзники занялись тем же. Причем англичане вели себя, как привыкли в колониях. Мобилизовывали или нанимали для опасных работ греческих крестьян с ближайщих островов, а сами только следили за ними. Турецкая артиллерия не отвечала на обстрелы, берегла снаряды. Когда ангичане поняли это, на южном участке устроили себе курортную жизнь, гоняли на берегу в футбол. Но на северном было не до развлечений. Тут не было питьевой воды. Пробовали пить из луж и болот, и началась эпидемия малярии, валила солдат, общее число заболевших перевалило за 100 тыс. А единственная ощутимая польза, которую принесла Дарданелльская операция – она оттянула значительные силы турок с Кавказа.

В Атлантике и на Северном море успешно продолжали орудовать немецкие субмарины. Торпедировали несколько боевых кораблей, в течение 1915 г. отправили на дно транспорты общим водоизмещением 1,3 млн тонн. Но разразились новые международные скандалы. Германские подводники повредили “Никосиан”, пассажирский пароход, перевозивший через Ла-Манш войска, и потопили пассажирское судно “Эребик”. Президент США раскипятился очередными нотами, грозил разорвать дипломатические отношения. Кайзер струхнул, снял начальника морского генштаба Бахмана и приказал воевать строго по международным правилам, прежде чем топить какое-то судно, обязательно осматривать его. А это было невозможно. Субмарину, занявшуюся осмотрами, сразу бы уничтожили.

Немцы пытались наносить и воздушные удары по британским и французским городам – деморализовать население, вызвать панику. Но, в отличие от России, тяжелых бомбардировщиков у них не было. Германия считала более перспективными дирижабли: у них и радиус действия был дальше, и бомб они брали больше. Летали ночью, бомбили по скоплениям огней – светомаскировки еще не знали. Но цепеллины сбивала наземная артиллерия, появились зенитные пушки и пулеметы. Из 15 дирижаблей, имевшихся в начале войны, к июлю 1915 г. погибло 7. Тем не менее, построили еще 18. В августе и сентябре они дважды бомбили Лондон, отряд из 3 цепеллинов совершил налет на Париж – один сбили, у второго испортился мотор, он сел и был захвачен французами.

Во Франции у немцев остались 1,9 млн штыков, против них сидели в окопах 3 млн французов, англичан, бельгийцев. С августа российское правительство и Ставка уже не повторяли просьб о боеприпасах и оружии – северная навигация в Архангельске заканчивалась, грузы все равно не успевали попасть в войска. Молили о наступлении, чтобы оттянуть германские силы. Куда там! Британский генштаб приходил к выводу, что глубокое вторжение немцев в Россию выгодно западным странам, противник завязнет там надолго. А Китченер направил в Петроград пространный меморандум, проводил мысль, что Англия в общем-то и не брала на себя обязательств помогать русским, а значит, они должны быть безмерно благодарны и за ту помощь, которую им соглашаются выделять.

Насчет наступления отвечали, что еще не готовы. Сроки несколько раз сдвигались. Но дальше тянуть было уже опасно. А вдруг Россия, брошенная союзниками, оскорбится и выйдет из войны? Британский посол в Петрограде Бьюкенен доносил: “Негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не имеем права терять время, мы должны представить доказательства того, что не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт”. Жоффр выдвигал и другие соображения: “Для нас выгоднее начать это наступление возможно скорее, так как немцы, разбив русские армии, могут обратиться против нас”.

Атаковать наметили на тех же флангах Нуайонского выступа. Участки прорыва взяли шире, чем раньше, соответственно, сил собрали еще больше. В Артуа на фронте 45 км должны были наступать 10-я французская и 1-я британская армии под общим руководством Фоша, в Шампани на фронте в 30 км – 2-я и 4-я французские армии под командованием Кастельно. Если в России на весь Юго-Западный фронт имелось 155 тяжелых орудий, то союзники только на участках прорыва сосредоточили 2 тыс. тяжелых и 3 тыс. полевых, завезли 6,3 млн снарядов. Чтобы снизить потери, солдатам стали выдавать каски. Старались подобраться к противнику поближе, рыли ходы сообщения, устраивали штурмовые площадки.

Залогом успеха Жоффр считал методичность, требовал атаковать днем и ночью, постепенно прогрызая оборону. Он придумал и новый боевой порядок, “набегающие волны цепей”. Несколько цепей составляли волну, за ней двигалась вторая. Но расстояние между солдатами устанавливалось в 1-2 шага, а между цепями – в 50 шагов. Строй не разрежался, а еще сильнее уплотнялся, дивизия стискивалась на фронте всего в 1,5 км. Однако Жоффр полагал, что дорогу пехоте проложит артиллерия. А если первые цепи побьют, их заменят задние и нанесут не ослабевший, а полноценный штыковой удар. Третья и последующие волны должны были вообще наступать в колоннах, чтобы проходить через бреши в проволочных заграждениях. Когда нужно будет подкрепить первые волны, тогда и развернутся.

Сражение началось 19 сентября – теперь оно уже не играло никакой роли для России, наши войска сами, без союзников, остановили немцев. Артподготовка на разных участках продолжалась от 3 до 7 дней. Но огонь должны были корректировать с самолетов и аэростатов, а с отсрочками наступления дотянули до осени. Нависли низкие облака, начались дожди, корректировка сорвалась. Батареи лупили наугад, по ранее выявленным (и раздолбанным первыми же залпами) целям. Англичане перед самой атакой применили газы и впервые в истории поставили дымовую завесу. Но ветер переменил направление, газовое облако поползло на свои же окопы. Собранные здесь части побежали прочь. А пока вернулись на позиции, дымовая завеса рассеялась.

Как бы то ни было, пошли… За 2 дня продвинулись на 2-4 км, заняли перепаханную первую полосу обороны, захватили пару сотен германских орудий, 25 тыс. пленных. А потом нарвались на вторую полосу. Немцы построили ее по обратным скатам высот, по лесам, союзники о ней не подозревали. Волны цепей неожиданно застряли перед проволочными заграждениями, задние налезали на передние, сбились в сплошную массу. Германский офицер писал: “Никогда еще пулеметам не приходилось делать столь прямолинейную работу… жерла пулеметов раскалились и плавали в машинном масле, они двигались вслед за людскими массами: на каждый из пулеметов пришлось в эти послеобеденные часы по 12,5 тысяч выстрелов. Эффект был сокрушительным. Солдаты противника падали буквально сотнями, но продолжали идти стройным порядком и без перерыва вплоть до проволоки второй линии позиций. Лишь достигнув этого непреодолимого препятствия, выжившие поворачивали вспять и начинали отступать”. После боя немецкие солдаты блевали, оглядывая завалы трупов.

Чтобы прорвать вторую полосу обороны, надо было подтаскивать артиллерию, а зарядили дожди. Местность, изрытая воронками, стала непролазной. Кое-как батареи все же перекатили. 6 октября загрохотала вторая артподготовка. Но на этот раз она не смогла подавить германские огневые точки – попробуй достань их на обратных скатах холмов. Выдвигать пушки и пулеметы с атакующей пехотой, как это делали русские и немцы, французы с англичанами не догадались. Волны цепей снова сбивались в толпы – у пробитых снарядами проходов в заграждениях, а то и увязая в грязи. Их расстреливали. Сберегали солдат лишь те подразделения, которые нарушили инструкцию, начали по собственной инициативе передвигаться перебежками.

В Артуа наступление захлебнулось 13 октября, в Шампани самоубийственные атаки продолжались до 20-го. Итоги были плачевными. Французы потеряли 192 тыс. человек, англичане 74 тыс., немцы 141 тыс. Жоффр решил на ближайшее время вообще не намечать крупных задач. Приказал войскам принять “положение ожидания”, а следующие операции предпринимать, когда “выпадет возможность”. Наконец-то обратил внимание на необходимость атаковать перебежками, выделять орудия и пулеметы для непосредственного сопровождения пехоты.

Провал наступления заставил союзников призадуматься, что надо бы помочь России снабжением. Хотя обращались с нашей страной совсем не так, как прежде. В начале 1915 г. были вежливыми, сыпали любые обещания. В конце 1915 г. стали вести себя высокомерно, наглеть. Сочли, что силы русских подорваны, оказать какую-то поддержку западным державам они больше не смогут. Но ведь и у самих одолеть противника не получилось. Рассудили, что придется вести “войну на истощение”. А для этого была нужна Россия, пусть хотя бы продержится, блокирует немцев и австрийцев с востока.

Возобновились переговоры о кредитах и поставках оружия. Британский министр финансов Маккена не преминул объявить российскому коллеге Барку, что Англия вносит больший вклад в “общее дело”, чем русские, она служит союзникам деньгами, которые накоплены веками, усилиями многих поколений. 30 сентября британцы все-таки предоставляли дальнейшие кредиты. Но их опять требовалось обеспечить золотом (по заниженным ценам). Обставили еще целым рядом условий: Россия должна была купить обесценившиеся облигации Английского банк, а все поставки по кредитам должны были идти через закупочную комиссию Китченера – то бишь сами же англичане решали, на что тратить деньги, выделенные русским.

Франция тоже пытались задирать нос и вилять. Но перед ней поставили вопрос жестко: не будет кредитов, вести войну будет не на что. В Париже сразу сменили тон. Франция была заинтересована в боеспособности русских больше, чем англичане. И к тому же, она до войны предоставила России большие займы. Облигации этих займов держали банки, покупали многие обыватели, у французов такое вложение денег считалось выгодным и было очень распространено. А по мере неудач России падал курс русских ценных бумаг, в случае биржевого обвала могло слететь правительство. Поэтому с Францией удалось договориться на более приемлемых условиях. Она выделяла беспроцентные авансы по 125 млн франков в месяц, а возместить их предстояло “через год по окончании войны путем нового займа у Франции”. Была заключена конвенция о производстве оружия: “Французское правительство обязуется соблюдать интересы русского правительства как свои собственные, обеспечивая выполнение всех заказов… в кратчайшие сроки”.

Впрочем, уже и деньги дали, но превратить их в вооружение было не так-то просто. Делиться тем, что у них было, союзники не собирались. Только тем, что еще предстояло изготовить, и со многими оговорками. Россия назвала, сколько ей нужно тяжелой артиллерии – 1400 орудий калибра 122 мм и 54 гаубицы калибра 350 мм. Англичане и французы качали головами и заявили, что поражены “масштабами русских запросов”. Обещали поставить разве что 200-300 орудий, да и то в будущем году. Китченер согласился дать 300 тыс. винтовок, но не своих, а “поискать” в Италии, Японии, Китае. Пристраивал некоторые заказы в США – опять же, на таких фирмах, которые могли реализовать их лишь в 1916 г. Причем Китченер и его сотрудники не стеснялись круто обирать русских. Закупочная комиссия создала сеть представительств, а они делали жирный навар на посредничестве. Например, себестоимость пулемета “кольт” составляла 200 долл., рыночная цена – 700, а Россия за них платила по 1250. Оружие должны были доставлять в нашу страну английские и французские пароходы, а за это требовали отдельную плату – в обратные рейсы загружать их русским зерном, маслом, лесом.

Между прочим, как раз жульнические кредиты и заказы составили пресловутые “долги царского правительства” – у англичан и французов хватило совести вспоминать о них весь ХХ в. “Долги”, уже оплаченные золотом (за время войны в Англию вывезли золота на 640 млн руб.) Оплатили и кровью наших воинов, спасли западные державы в Первой мировой, а потом и во Второй мировой. Нет, все равно помнили. Даже большевики заняли в данном вопросе принципиальную позицию, платить отказались. Но демократы заплатили. Почему бы и нет? Ведь не из своего кармана.

 

ОККУПАНТЫ 1915-ГО.

Ресурсы Германии и Австро-Венгрии были куда более ограниченными, чем у стран Антанты. А на затяжную войну не рассчитывали, заготовленные запасы в 1915 г. иссякли. Промышленность переходила на импортное сырье. Военно-сырьевой отдел и Военный комитет немецкой промышленности распределяли его по строгим лимитам. Многих мужчин призвали в армию, и не хватало рабочих рук, особенно в сельском хозяйстве. Почтальонами, кондукторами и даже полицейскими стали работать женщины. Начали привлекать подневольных работников с оккупированных территорий. Гинденбург и Людендорф в приказах войскам особо требовали: “Берите пленных” – чтобы направить их на поля, заводы.

Ухудшалось положение с продовольствием. В феврале 1915 г., первой из воюющих держав, Германия ввела хлебные карточки. По ним полагалось 225 г муки в день на взрослого человека, а детям старше года – 100 г. Хлеб пекли суррогатный, смешивая с картофелем. Яйца стали роскошью. Правительство и пропагандистский аппарат призывали немцев к экономии. Газеты писали о вреде сливок, расхваливали “тощий сыр” из снятого молока. Рекомендовали не чистить картошку, поскольку при этом теряется 15% веса. Граждан уговаривали не крахмалить воротнички и манжеты, отложить до победы переклеивание обоев – на клейстер расходовался крахмал. Советовали не стирать часто белье – на изготовление мыла нужны жиры. А лаборатория профессора Эльцбахера публиковала результаты своих исследований: дескать, каждый немец ежедневно выбрасывает до 20 г жиров при мойке посуды. Продовольствие завозили из Болгарии, Румынии. Но война и без того требовала немалых средств. Вот и выбирай что покупать, шведское железо или румынскую кукурузу?

В мае-июле 1915 г. многие германские политики и военные стали склоняться к мысли, что лучшим выходом было бы заключить сепаратный мир с Россией. Получить от нее сырье, продукты, высвободить войска и одержать победу на Западе. А начальник австрийского генштаба Конрад, крепко получивший от наших армий, настаивал, что с русскими надо заключать не просто мир, а вовлечь их в союз. Принялись закидывать удочки через промышленников, банкиров, дипломатов нейтральных стран. Старались по разным каналам передать в Петроград условия мира: Германия сохранит России все ее владения за исключением некоего “исправления стратегической границы”, обещает договориться с турками о свободном проходе судов через Босфор и Дарданеллы.

Но царь и его правительство ни на какие контакты с противником не пошли. Николай Александрович был православным человеком, а по натуре рыцарем. Мог ли он допустить мысль о клятвопреступлении, измене союзникам? Он прекрасно знал, что Россия со своей стороны ведет справедливую войну. Да и народ государя поддерживал. Русские верили в победу, и лозунги “долой войну” еще не имели ни малейших шансов на успех. С этим уже обожглась большевистская фракция Думы, пытавшаяся вести антивоенную агитацию.

Впрочем, германские предложения не отличались искренностью. Гинденбург прямо писал о “следующей войне” – примириться с русскими, разгромить англичан и французов, а уж потом снова взяться за Россию. И к тому же, немцы не могли договориться между собой, какого “исправления стратегической границы” они хотят. Кайзер и его министры издали чисто пропагандистский манифест, что “Германия не ведет захватнической войны”, но тут же подняли возмущенный вой военные, деловые круги, парламентарии, правые и левые партии. Как же так? Столько лет готовились и “затягивали пояса” именно ради захватов. Иначе зачем было вообще начинать войну? Канцлер Бетман-Гольвег записал что “большая часть германского общества требовала сокрушительной победы и отвергала идею компромисса”.

Ну а в конце июля и августе немецкие войска углубились на восток, в сентябре-октябре нанесли впечатляющее поражение французам и англичанам. Победы закружили головы. Пресса и официальные сводки еще и преувеличивали успехи. Под влияние этих информационных потоков попадали даже те, кто порождал их, Германию охватила восторженная эйфория. И тут уж идея сепаратного мира была вообще отброшена. Деятели, еще недавно разрабатывавшие ее, постарались и сами о ней забыть. Какой там мир? Только капитуляция России! Вильгельм заявлял: “Теперь я не согласен на мир. Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад”.

Разумеется, забыли и о манифестах, что не ведут захватнической войны. Можно ли воспринимать всерьез такие сказки? Бетман-Гольвег представил кайзеру доклад, что главной целью должно стать “отбрасывание Московской империи на восток”. А министр иностранных дел фон Ягов разродился меморандумом о “восточной угрозе”: “До сих пор гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависала над Западной Европой как кошмар… Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной германо-латинским народам Запада…” Вывод – чем больше получится отобрать у “полуазиатской Московской империи”, тем лучше.

Германские и австрийские руководители уже вовсю перекраивали карты мира. Бетман-Гольвег, Фалькенгайн, министр иностранных дел Австро-Венгрии Буриан сошлись на том, что пора начинать создание “Срединной Европы”. Обсуждали, что в это федеративное образование войдут Германия, Австро-Венгрия и Турция, будут включены Бельгия, Балканы и земли, отвоеванные у России. Должны будут присоединиться дружественные немцам Голландия, страны Скандинавии, но позже – пока был важнее их нейтралитет, чтобы через них торговать с другими государствами. Не хотели упустить своего и турки. Они-то успехов не добились, но считали немцев без пяти минут победителями и с аппетитами не скромничали. Упрашивали при грядущей дележке добычи отдать им Закавказье, Среднюю Азию, Казахстан, возродить Крымское и Казанское ханства (конечно, зависимые от Порты).

Туркам, правда, отвечали уклончиво, до Казани и Крыма руки еще не дотягивались. Но идеологи, генералы, политики наперебой составляли проекты, где должна пройти будущая граница. Все соглашались, что западные окраины надо отделить от России. Хотя одни полагали, что их надо сделать марионеточными государствами под руководством Германии, а другие стояли за прямую колонизацию. Чтобы выработать общие принципы оккупационной политики, фон Ягов в сентябре-октябре направил в командировку по захваченным территориям своего высокопоставленного сотрудника тайного советника Серинга. Он составил подробный доклад. Новая граница предлагалась по линии “озеро Пейпус (Чудское) – Двина – Ровно – река Збруч”. Областями германской колонизации должны были стать Литва и Курляндия.

10% населения Курляндии составляли прибалтийские немцы, и Серинг указывал, что их “будет достаточно для германизации крестьян, рабочих и интеллигенции. Экономические меры и германские средние школы сделают свое дело”. Туда, где немцев мало, надо посылать переселенцев из Германии, отдать им земли русских хозяев, Православной Церкви, и “через 2-3 поколения Курляндия станет полностью германской”. В Литве местных немцев почти не было, и их предстояло сделать искусственно. Предлагалось соблазнять привилегированным положением зажиточных литовских крестьян, чтобы они меняли язык, образ жизни и превращались в “немцев”. А поляков из Литвы следовало депортировать. Куда – не уточнялось. Какая разница?

На базе доклада Серинга в Берлине прошло несколько конференций. А практическая реализация этих проектов была временно возложена на командование Обер-Ост во главе с Гинденбургом и Людендорфом. Современники, бывавшие в штабе Людендорфа в Ковно, рассказывали, что он очень увлекся, “изучал демографическую статистику, как боевые сводки”. Сокрушался, что население здесь представляет “такую смесь рас”. Соглашался с Серингом, что напрямую присоединять к Германии надо Литву и Курляндию, а поляки не подходят для германизации, Польшу надо выделить в марионеточное образование, послушное немцам. Правда, депортацию поляков решили отложить до окончания войны. Сам Людендорф вспоминал: “Я был полон решимости восстановить на оккупированной территории цивилизаторскую работу, которой немцы занимались здесь многие столетия”.

Для административного руководства был назначен генерал-интендант оккупированных земель Эрнст фон Айзенхарт-Роте. А “цивилизаторская работа” началась с введения судов военного трибунала. Они создавались в каждом городе, за нарушение приказов и прочие провинности перед оккупантами жителей ждал расстрел. Еще одним актом “цивилизаторской работы” была сметена вся система образования. Отныне учителями могли быть только немцы, а преподавание разрешалось только на немецком языке. Все учебные заведения, не соответствующие этому требованию, закрывались: русские гимназии и училища, польские, латышские, литовские школы. В Вильно существовал польский университет, учрежденный еще Александром I, “культурные” германские начальники его запретили.

Единственным официальным языком в оккупированных областях был объявлен немецкий. На нем должны были писать все вывески, говорить в местных административных учреждениях. Соответственно, руководящие посты могли занимать немцы или лица, свободно владеющие их языком. Гросс-адмирал Тирпиц как-то посетил Либаву и обратил внимание – горожане относились к немцам с плохо скрытой враждой. Стоит ли этому удивляться? По селам начались повальные реквизиции. Их устраивали и централизованно, для снабжения фронта, и в корпусах, дивизиях, полках, батальонах, ротах, а выливались они в обычные грабежи. Даже Людендорф признавал, что “у населения отбирали лошадей, скот, продовольствие, брали все, что придется”.

Но и без всяких реквизиций немцы были не прочь дополнить паек в попутных деревнях, а уж женщин считали “законной добычей”. Кудахтали пойманные куры, мычали угоняемые коровы, взламывались сундуки, орали и трепыхались растянутые на полу литовки, латышки, белоруски, полячки. Если кто-то пытался защитить свое добро, жену или дочь, солдаты могли тут же прикончить его. А могли расстрелять “официально”, по приказу офицера. Были задокументированы и такие факты, когда немцы собирали крестьян, женщин, стариков, и гнали перед собой в атаку “живым щитом”. Российское правительство создало чрезвычайную следственную комиссию, в 1916 г. она выпустила большой обзор собранных материалов о зверствах на захваченной территории, убийствах и истязаниях мирных граждан.

В Бельгии и Северной Франции оккупация уже длилась больше года, вошла в “упорядоченное” русло. Прежних повальных расправ над заложниками больше не было. Но и здесь грабили, а военные трибуналы не простаивали. Приговоры выносили быстро, и расстрелы гремели регулярно. Германское командование заботилось и об отдыхе подчиненных. Вскоре после взятия Варшавы последовало указание, чтобы возобновили работу здешние публичные дома, считавшиеся весьма фешенебельными. Это был не университет, это для “цивилизаторской работы” признали нужным. Но штатных “заведений” оказывалось недостаточно. Немецкие дивизии периодически отводили на отдых во французские и польские города, и они сами города превращали в большие бордели.

Вот тут уж жителям оставалось только прятаться. Пьяная солдатня разбредалась повсюду, буянила, колотила окна и витрины. Прохожих избивали, могли и штыком пырнуть. С женщин прямо на улицах срывали одежду, заставляли танцевать нагишом, подминали целой гурьбой. Даже отсидеться в домах удавалось не всем. Солдаты вламывались в квартиры, требовали выпивку, выгоняли мужчин и начинали забаву с их родственницами. Жаловаться не рисковали, самих же обвинят в антигерманских настроениях. Начальник французской разведки Нюдан, демонстрируя генералу Ингатьеву донесения об этих оргиях, констатировал: “Без пьянства и разврата немцы не могут воевать”.

Австрийцы вошли на российскую землю только на Волыни. Едва они утвердились в Луцке, в красивом городском саду саперы построили целую шеренгу виселиц. Военно-полевой суд тут заседал очень активно, людей хватали не пойми по каким обвинениям или просто как заложников, казни шли постоянно. Бывали дни, когда вешали по 40 человек. На Юго-Западном фронте удалось пробраться к своим нескольким пленным. Рассказали, что их с товарищами пригнали строить укрепления. Они отказывались, тогда их подолгу держали без еды. Если это не помогало, начинали расстреливать небольшими партиями. Убивали не солдаты, а кадеты из военных училищ, будущие офицеры. После расстрела двух-трех групп, видя, как ставят перед винтовками следующих товарищей, пленные обычно не выдерживали, соглашались работать.

Однако австрийцы и с собственными подданными вели себя, как завоеватели. В каждом “освовобожденном” селе для отстрастки вешали по несколько русин. Львовские господа и дамы, восторженно приветствовавшие Николая II, пошли под конвоем в тюрьмы. Тут уж с ними не церемонились, лупили и унижали. Но неожиданно начали хватать и других образованных людей, кто при русских вел себя осторожно и открытых симпатий не показывал… В Галиции австрийские и германские власти затеяли еще один чудовищный эксперимент. Впрочем, не только австрийские и германские, к нему, как и к турецкому “эксперименту” в немалой степени приложили руку круги “мировой закулисы”.

Поголовно арестовывали православных священников и всю интеллигенцию, которую сочли “русофильской”, то есть, не примыкавшую к националистам. Священников, как правило, казнили на месте, часто вместе с женами и детьми. История не сохранила даже имен этих мучеников. Кого интересуют простые сельские батюшки, если они пострадали не в “сталинских” репрессиях, а от католиков? А учителей, врачей, служащих, их жен, учащуюся молодежь, отправляли в концлагерь Телергоф. О нем дошло очень мало сведений по одной простой причине – оттуда не возвращались. Газовых камер еще не было, но были голод, холод, болезни, виселицы…

Малочисленная галицийская интеллигенция сгинула там. Православных священников заменили униаты, прежних учителей – “мазепинцы”, начали преподавать иную историю, искусственно разработанный язык, смесь украинского и польского. А результаты были сродни геноциду. Большинство людей оставались живы, но уничтожался… целый народ. До 1915 г. население Львовщины и Тернопольщины называло себя русинами, говорило на наречии, близком к русскому, было православным, считало русских “своими”. Через пару десятилетий общины русин сохранились лишь в горах. Остальной народ превратился в “западэньцев”, ревностных униатов, говорящих на другом языке и ненавидящих “москалей”…

Несмотря на то, что германское и австрийское руководство уже вовсю отчленяли и осваивали российские окраины, в Петроград продолжали засылать предложения о “почетном” мире. Хотя теперь это были обычные провокации – вбить клин между державами Антанты, в самой России подорвать доверие к власти. Министру двора Фредериксу пришло из Берлина письмо от его знакомого Эйленбурга (по почте, пусть заметят). А фрейлину Васильчикову война застала в ее австрийском поместье. Через нее “мирные инициативы” рассылали Родзянко, министрам, членам царской семьи. В декабре отправили в Россию саму Васильчикову. Ей вручили для царя и Сазонова письма от императора Франца Иосифа, от принца Гессенского, брата царицы, передали “приветы” от Вильгельма.

В посланиях призывали “положить конец недоразумению” между Россией и Центральными державами, гарантировали самые легкие условия мира. В нашу страну можно было попасть, не привлекая внимания – через Швецию, Румынию. Нет, Васильчикову демонстративно перевели через фронт с белыми флагами, парламентерами. Пусть видят солдаты, офицеры, пойдут разговоры. Царь реагировал однозначно. Когда Фредерикс показал ему письмо Эйленбурга, он подчеркнул слова о “старой дружбе” и написал на полях “Эта дружба умерла и похоронена”. Васильчикову за то, что согласилась взять на себя сомнительную миссию, выслал в поместье под Черниговом. Послания оставил без ответа, чтобы даже отказ нельзя было истолковать как завязку диалога. Но для авторов провокаций это было не важно. Они внедряли слухи, что переговоры о сепаратном мире ведутся…