Обычные представления об истории философии 1 страница. Здесь раньше всего приходят на ум обычные поверхност­ные представления об истории философии, которые мы здесь должны изложить

Здесь раньше всего приходят на ум обычные поверхност­ные представления об истории философии, которые мы здесь должны изложить, подвергнуть критике и исправить. Об этих очень широко распространенных взглядах, которые вам, милос­тивые государи, без сомнения, также знакомы (ибо они на самом деле представляют собой ближайшие соображения, которые мо­гут прийти в голову при первой только мысли об истории филосо­фии), я кратко скажу все необходимое, а объяснение различия философских систем введет нас в самую суть вопроса,

а. История философии как перечень мнений

На первый взгляд по самому своему смыслу как будто озна­чает сообщение случайных происшествий, имевших место в раз­ные эпохи, у разных народов и отдельных лиц, — случайных час­тью по своей временной последовательности и частью по своему со­держанию. О случайности в следовании во времени мы будем говорить после. Пока мы намерены рассмотреть в первую очередь случайность содержания, т. е. понятие случайных действий. Но со­держанием философии служат не внешние деяния и не события, являющиеся следствием страстей или удачи, а мысли. Случайные же мысли суть не что иное, как мнения; а философскими мнениям называются мнения об определенном содержании и своеобразных? предметах философии, — о боге, природе, духе.

Таким образом, мы тотчас же наталкиваемся на весьма обычное воззрение на историю философии, согласно которому она должна именно рассказать нам о существовавших философских мнениях в той временной последовательности, в которой они появлялись и излагались. Когда выражаются вежливо, тог называют этот материал истории философии мнениями; а те, которые считают себя способными высказать этот же самый взгляд с большей основательностью, даже называют историю филосо­фии галереей нелепиц или, по крайней мере, заблуждений, вы­сказанных людьми, углубившимися в мышление и в голые поня­тия. Такой взгляд приходится выслушивать не только от признающих свое невежество в философии (они признаются в нем, ибо по ходячему представлению это невежество не мешает высказывать суждения о том, что, собственно, представляет собою философия, — каждый, напротив, уверен, что он может вполне судить о ее значении и сущности, ничего не понимая в ней), но и от людей, которые сами пишут или даже написали ис­торию философии. История философии, как рассказ о различных

и многообразных мнениях, превращается таким образом в предмет праздного любопытства или, если угодно, в предмет интереса уче­ных эрудитов. Ибо ученая эрудиция состоит именно в том, чтобы знать массу бесполезных вещей, т. е. таких вещей, которые сами по себе бессодержательны и лишены всякого интереса, а интересны для ученого эрудита только лишь потому, что он их знает.

Полагают, однако, что можно также извлечь пользу из озна­комления с различными мнениями и мыслями других: это стиму­лирует мыслительную способность, наводит также на отдельные хорошие мысли, т. е. вызывает, в свою очередь, появление мнения, и наука состоит в том, что ткутся мнения из мнений.

Если бы история философии представляла бы собой лишь галерею мнений, хотя бы и о боге, о сущности естественных и ду­ховных вещей, то она была бы излишней и изрядно скучной наукой, сколько бы ни указывали на пользу, извлекаемую из таких движений мысли и учености. Что может быть бесполезнее ознакомления с рядом лишь голых мнений? Что может быть более безразлич­ным? Стоит только бегло заглянуть в произведения, представляю­щие собою историю философии в том смысле, что они излагают и трактуют философские идеи на манер мнений, — стоит только, говорим мы, заглянуть в эти произведения, чтобы убедиться, как все это скудно и неинтересно.

Мнение есть субъективное представление, произвольная мысль, плод воображения: я могу иметь такое-то и такое-то мне­ние, а другой может иметь совершенно другое мнение. Мнение при­надлежит мне; оно не есть внутри себя всеобщая, сама по себе су­щая мысль. Но философия не содержит в себе мнения, так как не существует философских мнений. Когда человек говорит о фило­софских мнениях, то мы сразу убеждаемся, что он не обладает да­же элементарной философской культурой хотя бы и был сам исто­риком философии. Философия есть объективная наука об истине, наука о ее необходимости, познание, посредством понятий, а не мнение и не тканъе паутины мнений.

Дальнейший, собственный смысл такого представления об истории философии заключается в том, что мы узнаем в ней.лишь о мнениях, причем слово “мнение” именно и подчеркивает­ся. Но что противостоит мнению? Истина; перед истиной бледне­ет мнение.

б. Доказательство ничтожности философского познания посредством самой истории философии

Но с другой стороны, с вышеуказанным представлением об истории философии связан еще один вывод, который можно, смотря по вкусу, считать вредным или полезным. А именно, при взгля­де на такое многообразие мнений, на столь различные многочис­ленные философские системы мы чувствуем себя в затруднении, не зная, какую из них признать. Мы убеждаемся в том, что в высо-

ких материях, к которым человек влечется и познание которых хо­тела добавить нам философия, величайшие умы заблуждались, так как другие ведь опровергли их. “Если это случилось с такими великими умами, то как могут ego homuncio (я, маленький челове­чек) желать дать свое решение?” Этот вывод, который делается из факта различия философских систем, как полагают, печален по существу, но вместе с тем субъективно полезен. Ибо факт этого различия является для тех, которые с видом знатока хотят выда­вать себя за людей, интересующихся философией, обычным оп­равданием в том, что они при всей своей якобы доброй воле и при всем даже признании ими необходимости стараться усвоить эту науку, все же на самом деле совершенно пренебрегают ею. Но эта ссылка на различие философских систем вовсе не может быть по­нята как простая отговорка. Она считается, напротив, серьезным, настоящим доводом против серьезности, с которой философствую­щие относятся к своему делу, — она служит для них оправданием пренебрежения философией и даже неопровержимым доказа­тельством тщетности стремления достигнуть философского по­знания истины. “Но если даже и допустим”, гласит далее это оправ­дание, “что философия есть подлинная наука и какая-либо одна из философских систем истинна, то возникает вопрос: а какая? по ка­кому признаку узнаешь ее? Каждая система уверяет, что она — ис­тинная; каждому указывает иные признаки и критерии, по которым можно познать истину; трезвая, рассудительная мысль должна поэтому отказаться решить в пользу одной из них”.

В этом, как полагают рассуждающие таким образом, и состо­ит дальнейший интерес философии. Цицерон (De natura deorum, I, 8 и сл.) дает в высшей степени неряшливую историю философ­ских мыслей о боге, написанную с намерением привести нас к это­му выводу. Он вкладывает ее в уста одного эпикурейца, но не нахо­дит сказать по ее поводу ничего лучшего: это, следовательно, его собственный взгляд. Эпикуреец говорит, что философы не пришли ни к какому определенному понятию. Доказательство тщетности стремлений философии черпается им затем непосредственно из общераспространенного, поверхностного воззрения на ее историю: в результате этой истории мы имеем возникновение разнообраз­ных, противоречащих друг другу мыслей, различных философ­ских учений. Этот факт, который мы не можем отрицать, оправды­вает, по-видимому, и даже требует применения также и к фило­софским учениям следующих слов Христа: “Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов и следуй за мною”. Вся история филосо­фии была бы согласно этому взгляду полем битвы, сплошь усеян­ным мертвыми костями, — царством не только умерших, телесно исчезнувших лиц, но также и опровергнутых, духовно исчезнув­ших систем, каждая из которых умертвила, похоронила другую. Вместо “следую за мною” нужно было бы, скорее, сказать в этом

смысле: “следуй за самим собою”, т. е. держись своих собственных убеждений, оставайся при своем собственном мнении. Ибо зачем принимать чужое мнение?

Бывает, правда, что выступает новое философское учение, утверждающее, что другие системы совершенно не годятся; и при этом каждое философское учение выступает с притязанием, что им не только опровергнуты предшествующие, но и устранены их недостатки и теперь, наконец, найдено истинное учение. Но, со­гласно прежнему опыту, оказывается, что к таким философским системам также применимы другие слова Писания, которые Апос­тол Петр сказал Ананию: “Смотри, система философии, которая опровергнет и вытеснит твою, не заставит себя долго ждать; она не преминет явиться так же, как она не преминула появиться после всех других философских систем”.

в. Объяснительные замечания относительно различия философских систем

Во всяком случае, совершенно верно и является достаточно установленным фактом, что существуют и существовали различ­ные философские учения; но истина ведь одна, — таково непреодо­лимое чувство или непреодолимая вера инстинкта разума. “Следо­вательно, только одно философское учение может быть истинным, а так как их много, то остальные, заключают отсюда, должны быть заблуждениями. Но ведь каждое из них утверждает, обосновывает и доказывает, что оно-то и есть это единственное истинное учение”. Таково обычное и как будто правильное рассуждение трезвой мыс­ли. Но что касается трезвости мысли, этого ходячего словечка, то от­носительно нее мы знаем из повседневного опыта, что, когда мы трезвы, мы одновременно с этим или же скоро после этого испыты­ваем чувство голода. Вышеуказанная же мысль обладает особым талантом и ловкостью, и она от своей трезвости не переходит к голо­ду и к стремлению принять пищу, а чувствует себя и остается сытой [здесь у Гегеля непереводимая игра слов: “Nichternheit” означает на немецком языке “трезвость и пустой желудок”].

Мысль, так рассуждающая, выдает себя с головой и показы­вает этим, что она является мертвым рассудком, ибо лишь мертвое воздерживается от еды и питья и вместе с тем сыто и таковым оста­ется. Физически же живое, подобно духовно живому, не удовлетво­ряется воздержанием и является влечением, переходит в алкание и жажду истины, познания последней, непреодолимо стремится к удовлетворению этого влечения и не насыщается рассуждениями, подобно вышеприведенному.

По существу же мы по поводу этого рассуждения должны были бы сказать раньше всего то, что, как бы различны ни были фи­лософские учения, они все же имеют то общее между собою, что все они являются философскими учениями. Кто поэтому изучает ка­кую-нибудь систему философии или придерживается таковой,

во всяком случае философствует, если это учение вообще являет­ся философским. Вышеприведенное, носящее характер отговорки, рассуждение, цепляющееся лишь за факт различия этих учений из отвращения и страха перед особенностью, в которой находит свою действительность некоторое всеобщее, не желающее пости­гать или признавать этой всеобщности, я в другом месте [Ср. Hegels Werke. T.VI. 13. — С. 21,22] сравнил с больным, которому врач сове­тует есть фрукты; и вот ему предлагают сливы, вишни или вино­град, а он, одержимый рассудочным педантизмом, отказывается от них, потому что ни один из этих плодов не есть фрукт вообще, а один есть вишня, другой — слива, третий — виноград.

Но существенно важно еще глубже понять, что означает это различие философских систем. Философское познание того, что такое истина и философия, позволяет нам опознать само это различие, как таковое, еще в совершенно другом смысле, чем в том, в каком его пони­мают, исходя из абстрактного противопоставления истины и заблуж­дения. Разъяснение этого пункта раскроет перед нами и значение всей истории философии. Мы должны дать понять, что это многообразие философских систем не только не наносит ущерба самой философии — возможности философии, — а что, наоборот, такое многообразие было и есть безусловно необходимо для существования самой науки философии, что это является ее существенной чертой.

В этом размышлении мы исходим, разумеется, из того воззре­ния, что философия имеет своей целью постигать истину посредством мысли, в понятиях, а не познавать то, что нечего познавать, или что, по крайней мере, подлинная истина недоступна познанию, а доступна по­следнему лишь временная, конечная истина (т. е. истина, которая вме­сте с тем есть также и нечто не истинное). Мы исходим, далее, из того взгляда, что мы в истории философии имеем дело с самой философией. Деяния, которыми занимается история философии, так же мало пред­ставляют собой приключения, как мало всемирная история лишь ро­мантична; это не просто собрание случайных событий, путешествий странствующих рыцарей, которые сражаются и несут труды бесцель­но и дела которых бесследно исчезают; и столь же мало здесь один про­извольно выдумал одно, а там другой—другое; нет: в движении мысля­щего духа есть существенная связь, и в нем все совершается разумно. С этой верой в мировой дух мы должны приступить к изучению исто­рии и, в особенности, истории философии.

Гегель. Лекции по истории философии // Сочинения. Т.9. Кн.1. — М., 1932. — С.15—25.

Л. ФЕЙЕРБАХ

Заслуга критической философии состоит в том, что она с самого начала рассматривала историю философии с философской точ­ки зрения, видя в ней не перечень всевозможных, к тому же в

большинстве случаев странных, даже смехотворных, мнений, а, на­оборот, делая критерием ее содержания “разумный философский смысл” (см.: Рейнгольд. О понятии истории философии в стать­ях Фюллеборна по истории философии. Т. 1. — 1791. — С. 29—35). Различные философские системы она выводила при этом не из ант­ропологических или каких бы то ни было других внешних причин, а из внутренних законов познания и, определяя их в этом отношении как данные a priori, постигала разумно-необходимые формы духа или видела в идее философии по крайней мере общую цель систем при их рассмотрении и изложении. Но эта точка зрения была сама по себе еще недостаточной и ограниченной, так как некая опреде­ленная идея философии, ограниченная узкими рамками, считалась истиной и поэтому целью, реализацию которой философы якобы искали более или менее успешно. Предел разума, который Кант фиксировал представлением пресловутой “вещи в себе”, был кри­терием рассмотрения и оценки философских систем. Вот почему Теннеманн — главный представитель этой точки зрения — в своем понимании и оценке систем так односторонен, однообразен и ску­чен. И как раз там, где речь идет о новых системах, его критика не является оригинальной; повторяются те же самые объяснения, основания и возражения. И хотя местами он дает себя увлечь “бо­жественным энтузиазмом” философии, прорывающим пределы ог­раниченности, но лишь на короткие мгновения, а затем снова появ­ляется навязчивая идея о границах разума, который никогда не до­стигает в-себе-бытия, и мешает ему и читателю [по-настоящему] желать познания.

С устранением кантонского предела разума философия освободилась от той ограниченности, которую на нее неизбежно накладывала эта произвольная граница; и только тогда смогла открыться поэтому универсальная, свободная перспектива в об­ласти философии. Ибо вместо одной определенной идеи филосо­фии, относящейся только внешне и отрицательно критически к другим системам, выступила теперь всеохватывающая, всеоб­щая, абсолютная идея философии — идея бесконечного, опреде­ляемая здесь как абсолютная идентичность идеального и реаль­ного. Только потому, что эта идея, если она не характеризуется конкретней и не отличается сама по себе, является неопределен­ной, или по крайней мере неопределяющей, — только поэтому при рассмотрении и изложении истории философии с данной точки зрения отступало на задний план определенное различие систем, вообще особенного, на изучении и понятии которого осно­ван как раз интерес и основательность исследования истории и ее рассмотрение. Тождество реального и идеального, их разделе­ние, противопоставление и соединение выступали как постоянно повторяющиеся формы, в которых выражались исторические явления.

Поэтому очередной и неотложной задачей философии было определение идеи абсолютного тождества в ней самой для того, чтобы найти в этом определении реальный медиум между общим идеи и особенным действительности, принцип для познания осо­бенного в его особенности. Гегель решил эту задачу. Понятие исто­рии является у него вообще понятием, идентичным основной идее его философии, благодаря чему общность и единство сущности, ко­торые в других философских системах, например, в философии Спинозы, являются господствующими, в его системе, может быть, чрезмерно отходят на задний план, так как у него идея философии, как таковая, превращается внутри самой себя в энциклопедию специфических противоречий, она является членящимся организ­мом, развивающим свою сущность в различных системах. Он довел абсолютное тождество объективного и субъективного до его истин­ного, разумного определения. Он снял с него вуаль анонимности, под которой оно скрывало свою девственную недоступную сущ­ность от любопытных взглядов рассудка, дал ему название и опре­делил именем и понятием духа, осознающего себя самого, т. е. раз­личающего себя в себе и признающего это различие, эту противо­положность себя самого, являющуюся принципом особых вещей и сущностей, источником всего определенного, различающегося бытия, как себя самого, как свою собственную сущность и оправды­вающего себя как абсолютное тождество.

Поэтому Гегелю удалось рассмотреть историю философии, не теряя из поля зрения ни единства идеи в различных системах, ни различия и особенности их. Его исходная идея столь же мало является неопределенной, амальгамированной, снимающей раз­личия, как и ограниченной, исключительной и нетерпимой, так что он должен был совершить насилие с помощью оков некоторых абстрактных понятий и формул над особенным, чтобы приспосо­бить его к этой идее. Она содержит в себе самой принцип беспре­пятственного, свободного развития и обособления, ее основным положением является не “я живу и даю жить”, а “я живу, давал жить”. Ее определения имеют такой универсальный, такой элас­тичный и одновременно проникающий характер и столь же боль­шую пассивность, как и активность, что они не только не сводятся к индивидуальности каждого предмета, но, наоборот, объединяют в себе и воспринимают каждую особенность, не нарушая ее само­стоятельности. Если мы где либо и найдем дисгармонию между ис­торическим предметом и понятием и изложением его, которое дает Гегель, то ее основой является не сам принцип, а тот всеобщий предел, который может лежать в индивидууме между идеей и ее осуществлением...

История философии отнюдь не является историей случай­ных субъективных мыслей, то есть историей отдельных мнений. Если скользить по ее поверхности, то она, кажется, сама дает нам

основание для подобного предложения, не предоставляя ничего кроме смены различных систем, в то время как истина едина и не­изменна. Однако истина не является единой в смысле абстрактного единства, то есть она не простая мысль, которой противостоит раз­личие; она является духом, жизнью, самоопределяющим и разли­чающим единством, то есть конкретной идеей. Различие систем имеет свое основание в самой идее истины; история философии яв­ляется не чем иным, как временной экспозицией различных опре­делений, которые вместе составляют содержание самой истины. Истинная объективная категория, в которой она должна рассмат­риваться, есть идея развития. Она является сама по себе разум­ным, необходимым процессом, непрерывно продолжающимся ак­том познания истины; различные философские системы есть поня­тия, определяемые идеей, необходимые образы ее: необходимые не но внешнем смысле, когда основателя какой-либо системы побуж­дают идеи его предшественников, и таким образом, одна система обусловливается другой, необходимы в наивысшем смысле, когда мысль, составляющая принцип системы, выражает определение абсолютной идеи, самое истину, существенную реальность, кото­рая поэтому в ряде развития должна была само по себе появиться в качестве самостоятельной философской системы. История философии поэтому имеет дело не с прошедшим, а с настоящим, сего­дня еще живущим. С каждой философской системой исчезает не сам принцип, а только то, чем этот принцип стремится быть: абсо­лютным определением, целым определением абсолютного. Более поздняя и более содержательная философская система всегда со­держит в себе самые существенные определения принципов пред­шествующих систем. Изучение истории философии является по­этому изучением самой философии. История философии является системой. Кто ее по-настоящему поймет и отдифференцирует от формы преходящего и внешних условий истории, тот увидит саму абсолютную идею, как она развивается внутри самой себя, в эле­менте чистого мышления.

Хотя сам по себе процесс развития истории философии яв­ляется необходимым, независимым от внешних условий процессом развития идей, и хотя история философии сама есть не что иное, как преходящее развертывание вечных, внутренних самоопреде­лений или различий абсолютной идеи, однако одновременно она находится в неразрывной связи с мировой историей. Философия отличается от остальных образов духа только тем, что она понимает истинное, абсолютное как мысль или в форме мысли. Тот же дух и содержание, которое выражается и представляется наглядно в элементе мышления как философия одного народа, содержится и выражается также в религии, искусстве, политическом состоянии, по в форме фантазии, представления, чувственности вообще. От­ношение философии к остальным образам духа и наоборот нужно

поэтому мыслить себе, руководствуясь не пустым представлением влияния, а, напротив, категорией единства. “Мыслящее постиже­ние идеи есть вместе с тем поступательное движение, наполненное целостно развитою действительностью, такое поступательное движение, которое имеет место не в мышлении индивидуума, во­площается не в некотором единичном сознании, а выступает перед нами всеобщим духом, воплощающимся во всем богатстве своих форм во всемирной истории. В этом процессе развития случается поэтому, что одна форма, одна ступень идеи осознается одним народом, так что данный народ и данное время выражают лишь данную форму, в пределах которой этот народ строит свой мир и совершенствует свое состояние; более же высокая ступень появля­ется, напротив того, спустя много веков у другого народа”. “Но каж­дая система философии именно потому, что она отображает осо­бенную степень развития, принадлежит своей эпохе и разделяет с нею ограниченность”.

Внешнее происхождение философии не является поэтому независимым от времени и места. Аристотель говорит, что фило­софствовать начали лишь после того, как предварительно позабо­тились об удовлетворении необходимых жизненных потребностей. Однако имеется потребность не только физическая, но и политиче­ская и потребности другого рода. Подлинная философия, филосо­фия, взятая в строгом смысле слова, начинается поэтому, по Геге­лю, не на Востоке, хотя именно там достаточно философствовали и там находят массу философских школ. Философия начинается только там, где есть личная и политическая свобода, где субъект относит себя к объективной воле, которую он познает как свою соб­ственную волю, к субстанции, к общему вообще таким образом, что он в единстве с ней получает свое Я, свое самосознание. А это имеет место не на Востоке, где высшей целью является бессознательное погружение в субстанцию, а только в греческом и германском мире. Греческая и германская философия и являются поэтому двумя главными формами философии.

Фейербах Л. История философии: в 3-х т. Т. 2. - М., 1967. - С. 7-9, 11-14.

А.И.ГЕРЦЕН

Стоит ли говорить что-нибудь в опровержение плоского и нелепого мнения о бессвязности и шаткости философских систем, из кото­рых одна вытесняет другую, все всем противоречат, и каждая за­висит от личного произвола? Нет. У кого глаза так слабы, что за на­ружной формой явления они не могут разглядеть просвечивающее внутреннее содержание, не могут разглядеть за видимым многооб­разием невидимое единство, тому, что ни говори, история науки

будет казаться сбродом мнений разных мудрецов, рассуждающих каждый на свой салтык о разных поучительных и наставительных предметах и имевших скверную привычку непременно противоре­чить учителю и браниться с предшественниками: это атомизм, ма­териализм в истории; с этой точки зрения не одно развитие науки, а вся всемирная история кажется делом личных выдумок и стран­ного сплетения случайностей — взгляд антирелигиозный, принад­лежавший некоторым из скептиков и недоученной толпе. Все су­щее со времени имеет случайную, произвольную закраину, выпа­дающую за пределы необходимого развития, не вытекающую из понятия предмета, а из обстоятельств, при которых оно одействоряется; только эту закраину, эту перехватывающую случайность и умеют разглядеть некоторые люди и рады, что во вселенной такой же беспорядок, как в их голове. Ни один маятник не. удовлетворяет общей формуле, которая выражает закон его размахов, ибо в фор­мулу не вводится случайный вес пластинки, на которой он висит, ни случайное трение; ни один механик, однако, не усомнится в ис­тине общего закона, снявшего в себе случайные возмущения и представляющего вечную норму размахов. Развитие науки во вре­мени сходно с практическим маятником — оптом оно совершает нормальный закон (который здесь во всей алгебраической всеобщ­ности делается логикой), но в частностях везде видны видоизмене­ния временные и случайные. Часовщик-механик может со своей точки зрения, не забывая о трении, иметь в виду общий закон, а ча­совщик-работник только и видит беззаконное отступление част­ных маятников. Разумеется, что историческое развитие филосо­фии не могло иметь ни строгой хронологической последовательно­сти, ни сознания, что каждое вновь являющееся воззрение — дальнейшее развитие прежнего. Нет, тут было широкое место сво­боде духа, даже свободе личностей, увлеченных страстями; каж­дое воззрение являлось с притязанием на безусловную, конечную истину, оно отчасти и было так в отношении к данному времени; для него не было высшей истины, как та, до которой он достиг; если бы мыслители не считали своего понятия безусловным, они не мог­ли бы остановиться на нем, а искали бы иное; наконец, не надобно забывать, что все системы подразумевали, провидели гораздо более, нежели высказали; неловкий язык их изменял им. Сверх сказанного, каждый действительный шаг в развитии окружен ча­стными отклонениями; богатство сил, брожение их индивидуаль­ности, многообразие стремлений прорастают, так сказать, во все стороны; один избранный стебель влечет соки далее и выше, но современное сосуществование других бросается в глаза. Искать в ис­тории и в природе того внешнего и внутреннего порядка, которое вырабатывает себе чистое мышление в своем собственном элемен­те, где внешность не препятствует, куда случайность не восходит, куда самая личность не принята, где нечему возмутить стройного

развития, значит вовсе не знать характера истории и природы. С такой точки зрения разные возрасты одного и того же лица могут быть приняты за разных людей. Посмотрите, с каким разнообрази­ем, с какой разметанностью во все стороны животное царство вос­ходит по единому первообразу, в котором исчезает его многообра­зие, посмотрите, как каждый раз, едва достигнув какой-нибудь формы, род распадается во все стороны едва исчислимыми вариа­циями на основную тему, иные виды забегают, другие отлетают, третьи составляют переходы и промежуточные звенья, и весь этот беспорядок не скрывает внутреннего единства для Гете, для Жоф-фруа Сент-Илера: он только непонятен для неопытного и поверхностного взгляда.

Впрочем, даже и поверхностный взгляд в развитии мышления найдет собственно один резкий и трудно понятный перелом: мы говорим о переходе древней философии в новую; их сочленение схоластикой, их необходимое соотношение не бросается в глаза - в этом сознаться надобно; но если мы допустим (чего вовсе не было), что тут было обратное шествие, можно ли отрицать, что вся древ­няя философия одно замкнутое, художественное произведение целости и стройности поразительной. Можно ли отрицать, что в своем отношении философия новейших времен, рожденная из расторженной и двуначальной жизни средних веков и повторившая в себе эту расторженность при самом появлении своем (Декарт и Бэкон), правильно устремилась на развитие до последней крайности обоих начал и, дойдя до конечного слова их, до грубейшего материализма и отвлеченнейшего идеализма, прямо и величест­венно пошла на снятие двуначалия высшим единством. Древняя философия пала оттого, что она не изведала всей сладости и всей горечи отрицания, не знала всей мощи духа человеческого, сосре­доточенного в себе, в одном себе. Новая философия, с своей сторо­ны, была лишена того реального, жизненного, слитно-обнимающе-го форму и содержание античного характера; она теперь начинает приобретать его, и в этом сближении их раскрывается на самом деле их единство, оно обличается в самой недостаточности их друг без друга. Одна истина занимала все философии во все времена; ее ви­дели с разных сторон, выражали разно, и каждое созерцание сде­лалось школой, системой. Истина, проходя рядом односторонних определений, многосторонне определяется, выражается яснее и яснее; при каждом столкновении двух воззрений отпадает плева за плевой, скрывающая ее. Фантазии, образы, представления, кото­рыми старается человек выразить свою заповедную мысль, улету­чиваются, и мысль мало-помалу находит тот глагол, который ей принадлежит. Нет философской системы, которая имела бы нача­лом чистую ложь или нелепость: начало каждой — действитель­ный момент истины, сама безусловная истина, но обусловленная, ограниченная односторонним определением, не исчерпывающим