Ты не понимаешь, — прошептала она. В обжигающий миг я увидел больничную палату, пыточную камеру, полную машин и пульсирующих цифр. Блестящие

Я обнял ее, мою Молящую о Прощении богиню, покрывая поцелуями ее щеки, а потом целуя в губы. Я больше не волновался о Моне.

Ты не понимаешь, — прошептала она. В обжигающий миг я увидел больничную палату, пыточную камеру, полную машин и пульсирующих цифр. Блестящие

 

— Не знаю, — сказал я. — Есть что-то неправильное в том, как ведут себя духи. И то же относится к ангелам. Я не утверждаю, что они не обитатели потустороннего мира. Я только придерживаюсь мнения, что эти сущности, которые приходят сюда, чтобы так благодетельно вмешиваться в наши дела, больше, чем случайная трещинка в реальности. — Мне в самом деле стало жарко. — Ведь ты не думаешь всего, что сказал, нет?

 

— Ты видел англов? — спросил Михаэль.

 

— Хмм, как сказать… Они настаивали на том, что они ангелы, — ответил я.

 

Глаза Ровен отстранено и медлительно скользили по мне. Ее не интересовало, что я спрашивал о Джулиане или что мне ответил Михаэль. Она снова переживала ужасный момент, когда она вошла в больничную палату, комнату смерти, чтобы принести смерть, и Мона испугалась. Она переживала это снова и снова и изучала меня.

 

Почему бы мне просто не прижать ее к себе на минуту, чтобы успокоить, почему бы мне не спрятаться с ней в спальне наверху, не разгромить этот дом, чтобы умчаться с ней на другой конец мира, выстроить ей дворец где-нибудь глубоко в джунглях Амазонки?

 

— Почему бы тебе не попробовать? — спросил дядюшка Джулиан. Он снова стоял рядом с ней, со скрещенными на груди руками, и ухмылялся настолько откровенно, насколько ему позволял его имидж.

 

— Тебе же не придет в голову ничего лучшего, чем наложить свои руки и на нее. О, она будет таким призом!

 

— Будь добр, отправляйся в ад! — сказал я. И самому себе: "покричи еще об этом".

 

— С кем ты разговариваешь? — спросил Михаэль, поворачиваясь в своем кресле, как уже делал раньше. — Что ты видишь?

 

Джулиан исчез.

 

— Почему ты спросил о Стеле? — пробормотала Ровен.

 

Но она вряд ли себя слышала. Она думала только о Моне, обо мне и о том жутком моменте.

 

Ее внимание привлекли мои волосы и то, как они завиваются, и то, как на них играет свет свечей. Потом снова горестные сожаления о Моне, что едва ли не убивало ее.

 

Михаэль так погрузился в себя, будто нас и не было рядом. Что-то беззащитное угадывалось в этом парне. Стирлинг изучал меня с очень сердитым выражением лица. И что?

 

Просто Михаэль был более открытым, чем Ровен, с ним было легче. Идеальный муж для женщины вроде Ровен. Если бы он узнал, как я, с жадностью, поцеловал ее вчера, ему было бы больно. Она не сказала ему. Дело даже не в том, что он бы не вынес такого удара. Но когда взрослая женщина позволяет себя поцеловать, это значит много больше, чем если бы такое позволила юная девушка. Даже я это понимал, хотя и не был человеком.

 

— С Джулианом все не так и просто, — произнес Михаэль, внезапно выныривая из своей задумчивости. — Он допускает ошибки. Иногда совершенно чудовищные ошибки.

 

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

 

— Однажды Джулиан появился и пытался мне помочь. Я так думаю. Да, скорее всего он хотел помочь, — сказал Михаэль. — Но у него не вышло. Это привело к несчастью. Настоящей трагедии. Но у него нет возможности понять. Ему это абсолютно недоступно. Я думаю, это именно то, что я хотел сказать — что духи не могут знать обо всем. Конечно, Мона, как и все, считает, что духи просто делают свое дело, ты знаешь… И я думаю, что это может многое объяснить, но тут скрывается что-то большее. Не говори об этом с Моной. Что бы ни случилось, не спрашивай об этом Мону. Я бы не хотел… Да, так и было — Джулиан допустил ужасную ошибку.

 

Прекрасно, просто очаровательно! Итак, этот вертлявый пижон не всегда соображает, что делает. Я так и знал! Ну, почему бы тебе не появиться сейчас, чтобы я мог рассмеяться тебе в лицо, ты, безмозглое ничтожество?

 

Я отчаянно пытался пробиться сквозь слова Михаэля, чтобы заглянуть глубже в его мысли, но безрезультатно. Мэйфейры… они с такой возмутительной легкостью управляются со своими талантами. Впрочем, возможно, этот мужчина был вовсе не так и беззащитен. Просто он был настолько силен, что не утруждал себя защитой.

 

Я взглянул на Ровен. Она снова разглядывала мою руку. Могла ли она не заметить, как сияют мои ногти? У всех вампиров блестящие ногти. Мои похожи на стекло. Она протянула руку, но тут же отдернула. Мне следовало поторопиться.

 

— А какую именно ошибку допустил дядюшка Джулиан? — спросил я.

 

— Я думаю, где-то была фотография с маленькой Стеллой в платьице морячки, — сказал Михаэль, снова погружаясь в свои мысли.

 

Он не замечал во мне ничего странного. Он только дрейфовал между погружением в собственные мысли и погружением в мои глаза.

 

— Да, я уверен, она где-то здесь.

 

— Ты, кажется, говорил, что брат Стеллы в нее выстрелил? — спросил я.

 

— Да, но она на тот момент уже была взрослой женщиной, — произнес он, будто в полусне. — Она родила Анту. Анте было шесть лет. Стелла едва не сбежала с мужчиной из Таламаски. Она хотела покинуть семью и связанного с семьей духа. Стирлинг, конечно же, все об этом знает. — Он с удивлением посмотрел на меня. — Только не спрашивай Мону. Не говори ничего об этом Моне.

 

— Я не скажу об этом Моне ни слова, — обещал я.

 

Ровен что-то почувствовала во мне. Она поняла, что мое сердце бьется слишком медленно для живого человека. Она заметила, что свет очень необычно отражается от моего лица.

 

— Я могу сказать тебе, что на самом деле происходит, — сказал Михаэль. — Когда они нам являются, они вырываются из Вездесущести Спасения.

 

— Ты говоришь о духах? — спросил я.

 

— О чем вы? — встрепенулся Стирлинг.

 

— Да, конечно же, Вездесущесть Спасения, — прошептал я. Я улыбался. Мне это нравилось. — Да, так и есть, им приходится так поступать. Иначе любое преследование можно причислить к богоявлению. Так ведь?

 

Я вспомнил, как схватил Джулиана, как задавал ему вопросы, сердитые, как обвинения.

 

Он же ничего не знал о Вездесущести Спасения, ведь так? Но я тогда уже понял это, ведь так? И тогда, когда в своей фантазии я спустился на землю, как святой Лестат, я же был вынужден отказаться от поистине божественного знания.

 

— На самом деле, я бы не стал доверять духам, — сказал Михаэль. — Я думаю, ты прав, насчет всего этого. Но Джулиан пытается делать добро. Он думает о благополучии семьи, когда появляется. Если только…

 

— Если только что? — поддержал я.

 

— Почему ты спросил о Стелле? — спросила Ровен. Ее голос прозвучал почти резко. — Где ты видел Стеллу? — она возвысила голос. — Что ты знаешь о Стелле?

 

— Ты же не имел вы виду, что духи уже пришли за Моной, нет? — спросил Михаэль. — Ты, конечно, понимаешь, что это значит? Разве мы не должны были бы присутствовать при этом? Быть поблизости?

 

— Нет, они не приходили за ней, — ответил я. — Она вам скажет, если это случится, я знаю, что скажет. — Но я почувствовал, что мои слова прозвучали лживо. Они же пытались ее забрать, разве нет? Устроили нечто вроде жутковатой игры. Или они приходили за моей душой?

 

Я встал.

 

— Я дам вам знать, когда вы ей понадобитесь, — сказал я. — Обещаю.

 

— Не уходи, — гневно, но вполголоса сказала Ровен.

 

— Почему? Чтобы ты и дальше могла глазеть на меня? — Внезапно меня снова начало трясти. Я не знал, что хотел сказать. — Может, мне дать тебе образец своей крови? Поэтому ты уставилась на меня?

 

— Лестат, осторожнее, — сказал Стирлинг.

 

— Что я стану делать с образцом твоей крови? — Она скользила взглядом вверх и вниз по моей фигуре. — Хочешь, чтобы я изучала тебя? — спросила она холодно. — Хочешь, чтобы стала расспрашивать о тебе? Кто ты, откуда явился? У меня такое ощущение, что именно этого ты хочешь. У меня такое ощущение, что ты бы с удовольствием позволил мне взять образец твоей кожи, твоих волос, твоей крови, всего, что ты можешь мне дать. Я вижу это. — Она показала на свой лоб.

 

— Неужели? — спросил я. — И ты бы изучала все это в медицинском центре Мэйфейров в какой-нибудь секретной лаборатории. — Мое сердце учащенно билось. Мой мозг отказывался мыслить хладнокровно. — Ты же этакий гениальный доктор, так? Вот, что скрывается за этими серыми глазами? Огромными серыми глазами. Нет, ты не какой-то там ординарный хирург или онколог, ты…

 

Я умолк. Что я делаю?

 

Джулиан смеялся.

 

— Разве она не чудо? Обвела тебя вокруг пальца!

 

Джулиан рядом с дальней дверью оранжереи, смеялся, спрятавшись в тень.

 

— Тебе не сравняться с ней. Ты, наглый дьявол. Может, она придумает для тебя какой-нибудь стеклянный ящик, чтобы засадить тебя туда. Теперь в их распоряжении столько чудесных материалов, в этом новом веке. Даже для такой экзотики, как ты…

 

— Заткнись, жалкий ублюдок, — прошептал я по-французски. — Все это только выдает в тебе склонность ошибаться, еще большую, чем я предполагал. В чем же состояла твоя фатальная ошибка, можешь мне сказать?

 

— Ты с Джулианом говоришь? — спросил Михаэль. Он посмотрел прямо в точку, но Джулиана уже не было.

 

— Мерзкий трус, — сказал я по-французски. — Он ушел, никому другому он не позволяет себя видеть.

 

— Пошли, Лестат, — сказал Стирлинг, дергая меня за рукав. — Тебе действительно пора идти. Тебя ждет Мона.

 

Ровен даже не обернулась, чтобы посмотреть на призрак. Она была сердита. Она вскочила на ноги. Я снова ощутил толчок, будто она положила мне руки на грудь. И только ее лицо выдавало такую боль, какую даже ярость была не в силах замаскировать.

 

— Где Мона? — потребовала она. Ее хрипловатый голос никогда еще не звучал эффектнее. — Думаешь, я не знаю, что ты забрал ее из Блэквуд Мэнор? Утром, едва я смогла оставить медицинский центр, я направилась туда. Клем отвез вас троих в отель Ритц прошлой ночью. Я побывала в отеле Ритц. Нет Моны. Нет и Квинна. И никакого Лестата Лионкура. Этим именем ты подписался в похоронной книге тетушки Куин, не так ли? Я распознала буквы в твоем витиеватом росчерке. Ты любишь подписываться своим именем, не так ли?..

 

-..И у тебя такой прелестный французский акцент, о, да. Где сейчас Мона, монсеньер де Лионкур? Что, ради неба, происходит? Почему ты спрашиваешь о Стелле? Думаешь, я не понимаю, что за тем, что случилось, стоишь ты? Жасмин и Большая Рамона воображают, что ты некий иностранный принц с твоим мелодичным французским акцентом, способностью читать мысли и управляться с духами, заполонившими дом. И да, тетушка Куин просто обожала тебя. Но для меня ты кто-то вроде Распутина! Ты не можешь просто взять и похитить у меня Мону! Не можешь!

 

Обжигающая боль распространилась по всему моему телу, лицу, коже. Никогда еще мне не приходилось испытывать ничего подобного.

 

Джулиан же вернулся, вновь укрывшись в тени, и жестоко смеялся, позволив призрачному свету выделить только контуры лица и фигуры.

 

Михаэль вскочил на ноги. Его примеру последовал Стирлинг.

 

— Ровен, дорогая, пожалуйста, — сказал Михаэль, пытаясь ее успокоить. Казалось, он не мог решиться обнять ее, хотя она была бы ему за это благодарна.

 

— Я сказал тебе все, что знаю, — сказал я. Я запинался.

 

— Давай я провожу тебя, — вмешался Стирлинг. Я почувствовал, как он взял меня за локоть.

 

— Передай Моне, что мы ее любим, — сказал Михаэль.

 

— Мона боится нас? — прошептала Ровен. Переполнявшая ее боль уничтожила гнев.

 

Она приблизилась ко мне.

 

— Она теперь боится нас, правда?

 

Она и Мона. Передо мной промелькнул отрывок кошмара. Да, неразрываемая связь. Ребенок. Женщина — дитя. Морриган.

 

— Я настаиваю, скажи мне! Она боится?

 

Я прорвался сквозь ощутимую ауру силы, которая ее окружала. Смутный парализующий шок. К черту Михаэля. Но Михаэль не остановил меня.

 

— Больше нет, — сказал я, вглядываясь в глаза Ровен. — Мона больше ничего не боится. О, если бы я только мог успокоить тебя. Я так хочу этого. Пожалуйста, пожалуйста, подожди, когда она позовет тебя, и не думай о ней больше.

 

Я почувствовал, как ее сила уменьшилась, а глаза затуманились. Ослепляющая бушующая вспышка угасла, и этого добился я. Пламя утихло в объятиях горя. Во мне восстало желание ее защитить, вновь ожили дикие фантазии, будто никого не было рядом с нами.

 

Я отпустил ее.

 

Развернулся и покинул компанию.

 

Призрак за моей спиной презрительно прошептал: "Ты не джентльмен и никогда им не был".

 

Приглушенным шепотом я пробормотал в ответ те непристойности, которые знал на французском и на английском.

 

Я шел несколько быстрее, чем Стирлинг. Но из парадных дверей мы вышли вместе.

 

Поток медвяного теплого воздуха. Ночь мурлыкала и трещала, аккомпанируя древесным лягушкам и цикадам. Пусть призрак только попробует отвлечь меня от этого! Небо было пурпурным и должно было остаться таким всю ночь. Я закрыл глаза и позволил теплому воздуху обнять меня, любовно себе присваивая. Теплому воздуху не было дела: джентльмен я или не джентльмен, которым, впрочем, я не был.

 

— Что ты делаешь с Ровен? — требовательно спросил Стирлинг.

 

— Ты ей кто, старший брат? — отбился я.

 

Мы пересекли вымощенную камнем площадку у дома и вышли на подъездную аллею.

 

Благоухание травы. Шум перегруженной транспортом Речной дороги, так же ласкает слух, как шум воды.

 

— Может и так, — сказал он коротко. — Но я не шучу. Что ты с ней делаешь?

 

— Бог ты мой! Человек, — отозвался я. — Прошлой ночью ты сказал Квинну, что Мона умирает. Какой был твой мотив? Скажи, что ты не пытался спровоцировать его идти за ней? Но вышло так, что он не пошел. И все же ты искушал его, нацеливал применить нашу силу, чтобы забрать ее с собой. Не отрицай. Ты его провоцировал. Ты, со всеми своими записями, томами, трудами. Квинн едва не сделал тебя своей жертвой, почти взял тебя. Я спас тебе жизнь, человек. Тебе, которому все известно. А теперь ты отчитываешь меня за маленькую словесную дуэль со смертными, которые терпеть меня не могут.

 

— Хорошо, — сказал он. — Где-то в глубине души я ненавидел тот факт, что Мона умирает, что Мона в отчаянии, а она так молода, а я верю в страшные сказки и магическую кровь! Но эта женщина не умирает. Она магнит для всей семьи. И она знает, что с тобой что-то основательно не так. А ты играешь с ней.

 

— Нет! Оставь меня!

 

— Ну уж нет. Ты не можешь соблазнить ее…

 

— Я ее не соблазняю!

 

— Ты видел Стеллу? — спросил он. — Это она тебя преследует?

 

— Не пытайся вновь перейти со мной на цивилизованный тон, — проворчал я. — Да, я видел Стеллу. Думаешь, шутка заключается только в этом? Я видел ее в маленьком платьице морячки, и она прыгнула ко мне на колени. Они были в моем доме на Рю-Рояль, оба, Джулиан и Стелла и еще целая толпа людей. Джулиан был и здесь, в твоей маленькой прелестной оранжереи и насмехался надо мной. Но прошлой ночью, в моей квартире они говорили мне угрожающие вещи. Угрожающие вещи! О, я не знаю, зачем я все это тебе рассказываю.

 

— Я так не думаю, — ответил он.

 

— Мне нужно возвращаться к бесстрашным скитальцам, — сказал я. Я набрал полную грудь воздуха.

 

— Угрожающие вещи? — спросил он. — Чем они могли тебе угрожать?

 

— О, Господь на Небесах! — сказал я. — Если бы я только был Хуаном Диего.

 

— Кто такой Хуан Диего? — спросил он.

 

— Может, и никто, — печально ответил я. — А, может быть, может быть, кто-то очень важный.

 

И я покинул его.

Глава 11

 

Я высоко парил в воздухе. Я мчался быстро, быстрее духа. Или так мне казалось. Я дрейфовал над Новым Орлеаном, зачарованный его огнями и голосами. Я думал, как Мона справится с этой силой, если она снова начнет плакать? Я пытался убедить себя, что никаким духам не достать меня здесь, и где бы то ни было, если я соберусь со всеми своими потрясающими силами, ни одному из них не испугать меня. Я сказал "Нет" Голоду. Я заставил успокоиться Жажду.

 

Медленно я скользнул вниз в вотчину моих дорогих созданий. На Рю Рояль я заприметил Квинна, который тащил за собой тучу чемоданов, упакованных в громадную квадратную сумку, снабженную колесиками.

 

Он насвистывал Шопена и шел очень шустро, я зашагал рядом с ним.

 

— Ты самый ослепительный мужчина на этой улице, братишка, — сказал я. — Что это за чемоданы?

 

— Ты же позволишь нам пожить у тебя, Возлюбленный босс? — спросил он.

 

Его глаза засветились любовью. За все наше непродолжительное знакомство я никогда еще не видел его таким счастливым! По сути, я вообще никогда не видел его счастливым.

 

— Что ты думаешь? Мы не стесняем тебя? Ты хочешь, чтобы мы тебя оставили?

 

— Нет, конечно же, я хочу, чтобы вы остались со мной, — ответил я. — Мне следовало вам сказать.

 

Мы шли дальше вместе, я, пытаясь подстроиться под широкие шаги его длинных ног.

 

— Я плохой хозяин и самый ужасный глава Общества, пользуясь старинными названиями. Не джентльмен, настоящий Распутин. Привыкай. Ты попросил Клемма подвести вам одежду? — (Да) — Разумно. А где сейчас принцесса Мона?

 

— В спальне. Разбирается с компьютером, который мы приобрели на закате — вещь первейшей необходимости для нее, — пояснил он с грациозным жестом. — Она записывает свои переживания, ощущения, малейшие перемены, открытия…

 

— Я понял, — сказал я. — Хммм… вы оба поохотились.

 

Он кивнул.

 

— С жадностью, среди несчастного отребья. Однако мне пришлось следить за самим процессом. Она впадает в состояние полнейшей отрешенности. Хотя, быть может, если бы меня не было с ней, этого бы не происходило. Физически она сильнее меня. Мне кажется, это ее смущает. Нашими жертвами стала парочка бездельников на окраине города, оба пьяные, ничего особенного…

 

— Но это была ее первая человеческая жертва, — сказал я. — А точнее?

 

— Они были без сознания, для нее это просто. До тех пор она имела дело с теми, кто еще дышит и борется.

 

— Хорошо, это может подождать. Что касается того, что она тебя сильнее, ты знаешь, я могу повысить твои ставки, — спокойно сказал я. — Я не делюсь Даром своей крови со многими, но могу вновь поделиться с тобой.

 

Есть ли что-нибудь, чем бы я не поделился с Квинном?

 

— Я знаю, — ответил он. — Боже, я люблю ее! Я люблю ее так сильно, что это занимает все мои мысли. Я даже забыл об изгнании Гоблина. Мне кажется, что когда он совсем исчез, были моменты, когда я испытывал странную пустоту. Я уверен в этом. Будто я покинул пределы себя самого. Но Мона — товарищ моей души, Лестат, именно так, как я мечтал, когда мы только встретились, когда были еще детьми, до того, как между нами встала Кровь.

 

— Именно таким образом это работает, Квинн, — сказал я. — А как дела на ферме Блэквуд? Есть новости?

 

Такое блаженство снова идти по улице, чувствовать стопами мостовую, все еще теплую от летнего солнца.

 

— Хорошо, — сказал Квинн. — Томми остается еще на неделю. Я успею повидаться с ним до того, как он вернется в Англию. Мне бы не хотелось, чтобы он посещал школу в Англии… Конечно, они постоянно звонят насчет Патси. Это все ее проклятые лекарства. Мне следовало утопить их в болоте вместе с ней. Тогда бы они решили, что она убежала. Я снова сказал им, что убил ее. Жасмин только рассмеялась. Она сказала, что сама желает убить Панси прямо сейчас. Я думаю, единственный человек, который любил ее, действительно любил — это медсестра Сынди.

 

Я задумался о случившемся, возможно впервые с тех пор, как несколько ночей назад Квинн это сделал. Тело не может уцелеть, утопленное в трясине Сахарного Дьявола. Слишком много аллигаторов. Я горько улыбнулся, вспомнив, как другие пытались избавиться от меня подобным образом. Но бедная мертвая Патси проскользнула мимо меня, когда погружалась во тьму. Конечно же, ее душа растворилась в Вездесущести Спасения.

 

Мы шли вместе, пробираясь через толпы отважных туристов. Город вскипал от жары.

 

На прошлой неделе в это же время я был не более чем скиталец, отчаянно одинокий, пока Квинн не вошел в мою жизнь с письмом в кармане, нуждающийся в моей помощи, и Стирлинг прокрался в мою квартиру, дерзнув предстать передо мной. Вскоре Блэквуд мэнор материализовался вокруг меня, Стирлинг стал участником моей жизни, тетушка Куин была жестоко выдернута из нее в ту же ночь, как я был ей представлен, а потом наша дорогая Мэррик покинула нас, а я погрузился с головой в тайны Мэйфейров, и был… Что? Расстроен? Перестань, Лестат. Мне ты можешь сказать правду. Ведь я — это ты. Помнишь?

 

Я был весь во власти темного страстного воодушевления и снова по моей спине побежали мурашки, едва я вспомнил о Ровэн, час тому назад бросившую мне в лицо горячие обвинения.

 

А еще был Джулиан, который не собирался появляться прямо сейчас, чтобы избежать риска попасться Квинну на глаза. Я пробежался глазами по вечерним толпам. Где ты, жалкий трус? Дешевое, второсортное приведение? Толкающий обвинительные речи растяпа?

 

Квинн чуть повернул ко мне голову, не замедляя шага.

 

— Что это означает? Ты думал о Джулиане.

 

— Я расскажу тебе об этом позже, — сказал. Я так и собирался сделать. — Ты не мог бы рассказать мне лучше о том, как ты видел дух дядюшки Джулиана?

 

— Да?

 

— Что ты почувствовал в самой глубине души? Добрый дух? Злой дух?

 

— Хммм… Я думаю, очевидно, добрый. Пытался сказать мне, что во мне есть гены Мэйфейров. Пытался защитить от меня Мону. Пытался не допустить, чтобы свершилась некая ужасная мутация, что случилось в итоге, а потом и в семье Мэйфейр. Благоприятный дух. Я рассказал тебе всю историю.

 

— Да, конечно, — ответил я. — Благоприятный дух и ужасная мутация. Мона упоминала о мутации? Потерянное дитя?

 

— Возлюбленный босс, что тебя тревожит?

 

— Ничего, — ответил я.

 

Нет, еще было не время говорить ему…

 

Мы дошли до особняка. Охранники приветливо нам кивнули. Я великодушно кивнул им в ответ.

 

Стояла жара, невыносимая для смертных, одетых в рубашки с длинными рукавами.

 

Поднимаясь по железной лестнице, мы слышали щелканье клавиатуры, потом зажужжал принтер.

 

Мона выскочила из спальни, облаченная во вчерашние белые тряпки, с листком бумаги в руке.

 

— Послушайте! — сказала она. — "Несмотря на то, что этот эксперимент, безусловно, является воплощением зла, так как подразумевает хищническое истребление человеческих существ, все же, без малейшего сомнения, этот эксперимент представляет собой мистическое явление". Итак, что скажете?

 

— Это все, что ты написала? — сказал я. — Это только один параграф. Напиши что-нибудь еще.

 

— А… Да! — Она рванула обратно в спальню.

 

Снова застучали клавиши. Квинн проследовал за ней с багажом. Он подмигнул мне, улыбнувшись.

 

Я направился в свою спальню, которая располагалась напротив их комнат, запер дверь, ударил по выключателю, чтобы зажечь верхний свет, и стянул с себя всю одежду с дрожью абсолютного отвращения. Швырнув ее на дно изыскано изукрашенного шкафа, я натянул хлопковую водолазку, черные штаны и легкий черный пиджак из льна и шелка с едва заметным узором. Кроме того, я надел черные же ботинки, совершенно новые, похожие на деталь некой современной скульптуры, причесал волосы, пока в них не осталось пыли, и замер, пораженный на миг полнейшей тишиной.

 

Затем я растянулся на кровати. Сатиновый с кистями балдахин надо мной. Стеганое сатиновое покрывало подо мной. Блаженная полутьма. Я уткнулся лицом в подушки, которых у меня всегда водится во множестве — что-то вроде баррикад против современного мира, когда мои мускулы бесполезны.

 

Не воплощенная мужественность, не портрет мачо во всем великолепии, не демонстрация впечатляющей загробной и мистической мощи, но совершенно отсутствие вызова, как такового.

 

Меня успокаивало щелканье по клавишам Моны, низкий тембр голоса Квинна, скрип половиц.

 

Но ничто не помогало выбросить из памяти сердитые слова Ровен, ее похожие на гематиты глаза, весь ее силуэт, трепещущий от страсти, когда она проклинала меня. Как удалось Михаэлю Карри стоять так близко от пламени и не сгореть дотла?

 

Внезапно меня охватило такое сильное смятение, что только мое одинокое пребывание здесь, одиноко свернувшимся калачиком в своей постели, кое-как меня утихомиривало.

 

Спать, спать, но я не мог. Они недостаточно безнравственны для меня, Квинн и Мона. Ни один из них. Я недостаточно безнравственен для себя!

 

И мне необходимо видеть, когда пожалуют духи.

 

Где-то тикали часы. Часы с нарисованным циферблатом и изящными стрелками. Небольшие часы. Часы, которые точно знали, как следует тикать и, наверное, могли тикать веками, а, может, и тикали уже несколько веков подряд. Часы, на которые взглядывали люди, часы, которые люди пачкали и царапали ключиком, а потом, должно быть, люди начинали их любить.

 

Часы, находящиеся где-то в этой квартире, скорее всего, в дальних комнатах. Единственный предмет из всей обстановки, способный говорить. Я их слышал. Я знал, о чем они говорят. Их болтовня была мне приятна.

 

В дверь постучали. Забавно. Звучало так, будто стук раздался прямо над моим ухом.

 

— Входите, — сказал я.

 

Да, я чертов дурак. Но я не был одурачен звуками, которые слышал. Не было звука открывающейся двери. Не было звука двери захлопнувшейся.

 

В изножье кровати стоял Джулиан. Он прошел сбоку от нее. Джулиан в своем деловом черном фраке, белом галстуке и с волосами ослепительно белоснежными в свете свечей. Глаза его были черными. Я думал, они у него серые.

 

— Зачем ты стучал? — спросил я. — Почему бы вместо этого тебе просто не разорвать мой мир на части?

 

— Я бы не хотел, чтобы ты снова забыл о правилах хорошего тона, — сказал он на безупречном французском. — Ты отвратителен, когда забываешь о них.

 

— Чего ты добиваешься? Хочешь заставить меня страдать? Присоединяйся к толпам прочих желающих. Меня подвергали пыткам существа намного сильнее тебя.

 

— Ты так и не понял, что я могу сделать, — сказал он.

 

— Ты совершил "ужасную ошибку". Что это было? — спросил я. — Только я вот думаю, что ты не знаешь о чем речь.

 

Он побледнел. Его спокойное лицо заметно исказилось от ярости.

 

— Кто послал тебя сюда играть с живыми людьми?

 

— Ты не живой! — сказал он.

 

— Спокойно, спокойно, — предупредил я насмешливо.

 

Он был слишком сердит, чтобы говорить. Гнев делал его ярче, отчетливее. Или это была печаль? Я не мог вынести мысли о печали. Мне ее и так всегда хватало.

 

— Ты хочешь ее? — спросил я. — Тогда скажи ей сам.

 

Он не ответил. Я пожал плечами, настолько насколько это было возможно, учитывая, что я вальяжно лежал на стеганом одеяле.

 

— Я не могу ей сказать, — заметил я. — Кто я, чтобы заявить ей: "Джулиан говорит, что ты можешь выйти на солнце, чтобы отправляться в Вездесущесть Спасения". Или, быть может, мои вчерашние вопросы попали точно в цель, и ты сообразил, что и сам не знаешь, откуда явился? Быть может, никакой Вездесущести Спасения нет. Нет святого Хуана Диего. Может, ты просто хочешь забрать ее с собой в мир призраков, где ты обычно слоняешься в ожидании, что кто-нибудь тебя увидит. Кто-нибудь вроде Квинна, самой Моны или меня? Вот в чем дело? Подразумевается, что она должна хотеть стать призраком? Я демонстрирую тебе свои лучшие манеры. Это мой самый вежливый тон. Мои мать и отец остались бы мною довольны.

 

Теперь в дверь постучали на самом деле.

 

Он исчез. Мне почудилось, что я что-то успел уловить краем глаза. Это не Стелла сидела слева от меня все это время? Mon Dieu! Я схожу с ума.

 

— Трус, — прошептал я.

 

Я сел, скрестив ноги в индийской манере.

 

— Входите, — сказал я.

 

Мона ворвалась в комнату, одетая в свежее розовое платье с длинными рукавами и сатиновые розовые туфельки на высоких каблуках. В ее вытянутой вперед руке трепетал новый листок.

 

— Давай, впечатли меня, — предложил я.

 

— "Моя цель возвысить свой опыт до уровня соучастия жизни, на что хватит той грандиозной силы, которой наградил меня Лестат. Подняться до высот, где не будет страданий от очевидных и болезненных теологических вопросов, которые неизбежны для создания, подвергшегося подобной мутации, например таких "как мое существование видится глазами Бога?" Я человек или вампир? Или я только вампир? Это само по себе проклятие, и я говорю сейчас не о буквальном аде, с ужасающим пламенем, но о состоянии, означенном отсутствием бога. Но заключается ли проклятие в том, кто я теперь есть или я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, в которой могу следовать тем же принципам гуманизма, что и любой человек? То есть следовать заветам Христа, исторической личности, в которую я полностью верю, несмотря на тот факт, что в современных философских кругах вера в него считается устаревшей. Но какое мне дело до моды, теперь, в моем новом исключительном и часто просветленном воплощении?"

 

Она посмотрела на меня.

 

— Что скажешь?

 

— Что ж… Мне кажется, ты мало затронула тему "вопроса моды". Я думаю, тебе следует глубже рассмотреть вопрос моды и сделать более основательным финал. Возможно, стоит опереться на твое слишком лаконичное заявление, что ты веришь в Христа. И тебе следует чаще оперировать словами "исключительный" и "просветленный". И, конечно, слово "наградил" использовано неправильно.

 

— Круто!

 

Она выскочила из комнаты.

 

Естественно, дверь за собой она не закрыла.

 

Я пошел за ней.

 

Она уже стучала по клавиатуре, компьютер гудел на одном из моих столов времен Людовика XV; ее рыжие брови были нахмурены, а зеленые глаза прикованы к монитору, когда я занял свою позицию со скрещенными на груди руками и воззрился на нее.

 

— Да, что, Возлюбленный босс? — спросила она не переставая щелкать по клавишам.

 

Квинн уютно вытянулся на кровати и гипнотизировал балдахин.

 

Вся квартира была наполнена кроватями с балдахинами. Впрочем, а как иначе? Все-таки шесть спален, по три с каждой из сторон.

 

— Позвони Ровен Мэйфейр и скажи ей, что с тобой все в порядке. Как ты считаешь? Можешь это устроить? Женщина страдает.

 

— Облом! — клакити-клак.

 

— Мона, если ты действительно можешь это организовать, чтобы их успокоить… Михаэль страдает.

 

Она резко взглянула на меня и застыла.

 

Потом, не сводя с меня глаз, она схватила телефон, стоящий на столе справа, и так быстро набрала большим пальцем номер, что я не смог отследить движения.

 

Ох уж это поколение с их телефонами, снабженными кнопками. Подумаешь! Я могу выписывать пером такие завитушки, что не поверите, посмотрел бы я, как бы она справилась. И я никогда не пачкал пергамент чернилами.

 

— Да, Ровен, это Мона. — Истерический вскрик на другом конце провода. Мона напирает: — Со мной все в порядке. Я тут болтаюсь с Квинном. Погоди, не волнуйся обо мне. Мне намного лучше. Абсолютно. — Следует шторм конкретных вопросов. Мона его пресекает: — Ровен, слушай, я чувствую себя отлично. Да, это подобно чуду. Вроде того, что я позвоню тебе позже. Нет, нет, нет, — она напирает снова, — на мне одежда тетушки Куин, все идеально подходит. И ее туфли, действительно круто, будто у нее тонны этих туфель на высоких каблуках, да, и я никогда не носила такую обувь. Да, хорошо, нет, нет, нет, прекрати это, Ровен, и Квинн хочет, чтобы я их носила. Они современные и новые, действительно потрясающие. Люблю тебя. Люблю Михаэля и всех. Пока.

 

Шлепает трубку, кричащую голосом Ровен.

 

— Итак, это сделано, — сказал я. — Я действительно оценил твои усилия. — Я пожал плечами.

 

Она сидела с белым лицом — кровь схлынула с ее щек, и смотрела в пространство.

 

Я чувствовал себя задирой. Я был задирой. Я всегда был задирой. Все, кто меня знает, считают меня задирой. Кроме, наверное, Квинна.

 

Квинн сел на кровати.

 

— Что случилось, Офелия, — спросил он.

 

— Ты знаешь, я должна идти к ним, — сказала она, наморщив бровки. — У меня нет выбора.

 

— Что ты хочешь сказать? — спросил я. — Они только хотят развязать себе руки. Да, теперь, бесспорно, их руки еще крепче связаны.

 

— Нет, нет, нет, — сказала она. — Ради себя самой.

 

Ее голос и ее лицо внезапно стали безжалостными.

 

— Ради того, что я должна выяснить, — закончила она холодно, задрожав, будто в комнату ворвался ветер. — Я знаю, что она лгала мне. Лгала годами. Мне страшно подумать, как много она нагородила лжи. Я хочу заставить ее все мне рассказать.

 

— Это было ошибкой с моей стороны заставлять тебя говорить с ней? — спросил я.

 

— Офелия, — сказал Квинн. — Не торопи время. Теперь оно в твоем распоряжении.

 

— Нет, это должно было произойти, ты был прав, — сказала она мне. Но она дрожала. В ее глазах стояли слезы.

 

Сверхъестественные эмоции.

 

— Речь идет о женщине-дитя, — сказал я вполголоса. Мог ли я уже показать все Квинну? Что я видел: ее монстроидного отпрыска?

 

— Моя куколка, — сказал я, — нужны ли нам теперь секреты?

 

— Ты можешь рассказать ему, — сказала она, стараясь не расплакаться. — Господи! Я… Я хочу найти их! Если она знает, где они, если она скрывает это от меня…

 

Квинн наблюдал происходящее, держа мысли при себе. Но годы назад она говорила ему, что у нее был ребенок, и что она была вынуждена от него отказаться. Она объясняла, что произошла какая-то мутация. Но никогда не вдавалась в подробности.

 

В итоге и я увидел лишь взрослую женщину, которая явно не была человеком. Нечто чудовищное, вроде нас самих.

 

— Ты не хочешь рассказать нам все подробно? — нежно спросил я.

 

— Не сейчас, я не готова, нет, пока нет. — Она всхлипнула. — Я ненавижу это. Все, что с этим связано.

 

— Я лишь видел Ровен Мэйфейр, — сказал я. — Я видел ее в Обители Таламаски. С ней явно было что-то не так.

 

— Ну, естественно, с ней что-то было не так, — сказала она с некоторым раздражением. — Мне без разницы, что с ней произошло, когда она меня увидела. Так она видит нечто, не вызывающее в ней человеческих эмоций. Мне какое дело? Я не собираюсь жить с ней, как Квинн живет со своей семьей. Теперь я это понимаю. Это невозможно. Я не могу, как Квинн. Мне нужно законное имя. Мне нужны какие-то деньги…

 

— Оставь это на потом, — сказал я. — Нет необходимости обсуждать это прямо сейчас. Этой ночью я достаточно узнал Ровен и Михаэля, чтобы не беспокоить их понапрасну, заставляя сомневаться, не вредить им. Это было не просто. У меня к ним накопилось много вопросов. Но я оставил их при себе.

 

— Почему ты так о них беспокоишься? — спросила она.

 

— Потому что я забочусь о тебе и Квинне, — ответил я. — Ты меня обижаешь. Ты не знала, что я люблю тебя? Я бы не смог тебя создать, если бы не любил. Квинн много рассказывал о тебе, и еще до того, как я тебя увидел, я, конечно же, полюбил тебя.

 

— Мне нужно их о многом расспросить, — сказала она. — Выведать, что они скрывают, а потом я сама найду свою дочь. Но сейчас я не хочу об этом говорить.

 

— Твоя дочь? — спросил Квинн.

 

— Ты говоришь о женщине-дитя, этом живом…

 

— Прекрати! Не сейчас, — сказала Мона. — Оставьте меня наедине с моей философией, вы оба!

 

Резкий звук передвигаемых предметов. Ее глаза уперлись в компьютер. Она вновь застучала по клавишам.

 

— Каким словом заменить "наградил"? — спросила она.

 

— "Даровал", — отозвался я.

 

Квинн встал у Моны за спиной и умудрился закрепить у нее на шее камею, не отвлекая ее от лихорадочного клацанья.

 

— Ты же не собираешься сделать из нее тетушку Куин, нет? — спросил я. Она продолжала щелкать клавишами.

 

— Она Офелия Бессмертная, — сказал он, но не добился одобрения.

 

Мы оставили ее. Прошли вниз по коридору, миновали цветник, вышли во внутренний дворик, где нашли пару железных стульев. Я подумал, что никогда ими не пользовался. Они выглядели очаровательно старомодно — милым напоминанием о викторианской эпохе. Я не приобретаю без необходимости ничего, что бы ни было антикварным или необыкновенно красивым.

 

Сад окружил нас высокими банановыми деревьями с их расцветающими ночью цветами. Журчание воды в фонтане смешивалось с отдаленным отзвуком Мониного клацанья и ее шепотом, когда она писала.

 

Я мог слышать хныканье ночного концерта какой-то группы с Рю Бурбон. Я мог бы услышать весь проклятый город, если бы захотел. Небо стало светло-сиреневым, затянулось облаками и отражало огни города.

 

— Я так не думаю, — сказал Квинн.

 

— Что, братишка? — я очнулся от прислушивания к отдаленным звукам.

 

— Я вижу ее наследницей тетушки Куин, — сказал он. — Разве ты не заметил? Все, что тетушка Куин хотела подарить — одежду, драгоценности, все то, что она хотела отдать Жасмин, она уже отдала. И в банках достаточно средств для того, чтобы Томми смог содержать свою будущую жену или на ком там женится маленький Джером (Джером был сыном Квинна от Жасмин, позвольте вам напомнить) И, таким образом, я сделал Мону наследницей, возможно, десятой доли самых вызывающих шелковых платьев. Жасмин все равно никогда не носила вызывающие шелковые платья. А эти сияющие туфли, которые на самом деле никому не нужны. А эти простенькие черепаховые камеи…

 

Если бы тетушка Куин каким-нибудь образом узнала, что со мной случилось, чем, деликатно выражаясь, я стал. Если бы она могла знать, что Мона со мной, теперь, когда небо и земля поменялись местами, она бы пожелала, чтобы я подарил эти вещи Моне. Ей было бы приятно, что Мона бегает здесь в ее туфлях.

 

Я выслушивал все это с пониманием. Я и раньше это понимал. Но дочь Моны — что она собой представляет?

 

— Одежда и туфли делают ее счастливой, — сказал я. — Может, это оттого, что она так долго болела, что ее собственная одежда пришла в негодность? Кто знает?

 

— Что тебе показала Кровь, когда ты создавал ее? Что это за женщина-дитя?

 

— Вот, что я видел, — отозвался я. — Я видел ее дочь, но уже взрослую женщину — чудовище в ее собственных глазах. Она ее произвела на свет. Тварь исторглась из нее. Но она ее любила и нянчилась с ней. Я видел. А потом Мона ее потеряла. Как-то так, как она пытается рассказать. Теперь дочери нет.

 

Он был шокирован. Ничего похожего в ее мыслях он не уловил. Но во время Обряда можно зайти дальше, чем вам бы хотелось. В этом-то и весь ужас. И в этом его величие.

 

— Это было именно так противоестественно, так нелепо? — спросил он, но тут же отвел глаза. — Ты знаешь, несколько лет назад, я тебе рассказывал… Я был приглашен в дом Мэйфейров на обед. Ровен показала мне одно место. Там был некий секрет, какая-то темная история витала все время в воздухе. Я его чувствовал в молчании Ровен, в ее движениях, но я не улавливал ничего подобного в Михаэле. И даже теперь Мона не хочет нам говорить.

 

— Квинн, тебе также не хочется рассказывать ей, зачем ты убил Патси, — сказал я. — Проживая год за годом свою жизнь, мы начинаем понимать, что нет необходимости облегчать душу откровениями. Рассказывая, мы переживаем снова и снова страдаем.

 

Хлопнула дальняя дверь. Каблучки Моны застучали вниз по лестнице, в руке она сжимала страницы.

 

— Великий Боже! Как же мне нравятся эти туфли! — сказала она, направляясь к нам через внутренний дворик.

 

Затем она встала перед нами, похожая на восковую куклу, освещенную светом, льющимся из окон над лестницей. Приняв значительную, как у школьной учительницы, требующей внимания, позу, она начала:

 

— "Должна признать, хотя я нахожусь в этом возвышенном состоянии всего лишь две ночи, что сама природа моей силы, как и значение моего существования, подтверждают онтологическое превосходство сенсуальной философии, которая буквально хлещет из меня, множась каждый миг и каждый час моего продвижения вперед в постижении вселенной вокруг меня и моего собственного внутреннего мира. Это требует от меня немедленного переосмысления концепции мистицизма, о которой я уже упоминала ранее, чтобы достигать состояния одновременно отстраненного и чувственного. Как возвышенно абстрактных, так и близких к оргазму ощущений, превосходящих все эпистемологические человеческие ограничения и возникающих в равной степени как, когда я пью кровь, так и когда я смотрю на свет от свечи".

 

— Был период, когда герменевтика боли виделась мне искуплением, возможно, потому что я далеко продвинулась на стезе молящего о Покое, и в этом состоянии лобзала Христа и пять его ран в надежде, что мне будет даровано Успокоение, ускользающее, как мне чудилось, от меня. Но теперь я вижу себя, стремительно приближающейся к Богу по совершенно неожиданному пути.

 

— Может ли это объясняться тем, что, став вампиром и получив душу вампира, как когда-то душу человеческую, я освобождаюсь от прежних обязательств и вырываюсь за онтологические границы? Я думаю, нет.

 

— Напротив, я считаю, что именно теперь мне по силам исполнить величайшее предназначение: понять, в чем высший смысл моей силы. При том, что я, безусловно, стала вампиром по собственной воле и путем крещения Кровью, но по своему рождению, становлению и сущности — я человек и должна разделить человеческий удел, пусть я никогда не состарюсь и не умру.

 

— Возвращаясь к неизбежному вопросу Искупления. Да. Я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, неважно насколько эффектное и впечатляющее я приняла воплощение, но я вижу себя в том же измерении, в котором пребывала до трансформации. И теперь я должна спросить: неотвратимо ли закрыт для меня отныне путь к Благодати, указанный нашим Божественным Избавителем, ознаменованный его Воплощением еще до его Распятия — те события, которые, убеждена, действительно имели место в человеческой истории и заняли свое место в хронологии? Могу ли я познать оба этих явления и искать в них отклик?

 

— И может ли причастие Матери нашей Церкви проникнуть в меня в моем теперешнем состоянии? Но, основываясь на своем коротком опыте, принимая во внимание тот экстаз и страстность, которые, неистовым ураганом проникнув в меня, полностью заменили собой всю боль и все страдания моего организма, должна признать — я осознаю, что отлучена от тела Христа по глубинной сущности самой моей природы.

 

— И может случиться, что я так никогда и не получу ответа на свой вопрос, неважно, как хорошо я познаю мир и себя саму. Но не значит ли, что само это незнание делает меня только ближе к экзистенциальной сути бытия человека?

 

— Мне кажется, что самым мудрым выходом будет — с глубоким гуманизмом и, продвигаясь дальше в захватившем меня духовном росте, — признать, что у меня нет надежды найти пристанище в своих духовных блужданиях, будут ли они продолжаться несчетными веками или несколькими годами невыносимого экстаза. Нет шанса узнать, будет ли мне в конце даровано Прощение. И, возможно, само это незнание, моя сверхчеловеческая чувственность, всепоглощающее наслаждение во время насыщения кровью и есть моя цена за избавление от некогда испытываемой боли, за неотвратимость надвигающейся когда-то пугавшей меня смерти, за вездесущую угрозу моего былого человеческого бытия.

 

— Что скажете?

 

— Очень хорошо, — сказал я.

 

Квинн встрепенулся.

 

— Мне понравилось слово "неотвратимо".

 

Она подбежала к нему и стала мутузить его страницами по голове и плечам, а также пинать ногами в туфельках на высоком каблуке.

 

Он только негромко смеялся и беспомощно защищался от нее рукой.

 

— Погоди, это же лучше, чем плакать! — сказал он.

 

— Ты невежественный мальчишка! — заявила она, разражаясь всплесками больше не сдерживаемого смеха.

 

— Безнадежный, несносный мальчишка! Тебе совершенно недоступны мои философские выкладки, которые я намеренно обрушила на твою голову! И что, скажи мне, написал ты, с тех пор как принял крещение кровью? Сами чернила иссыхают, едва их касаются мыслишки твоего грубого маленького сверхъестественного мозга.

 

— Подождите минутку. Тихо, — сказал я. — Кто-то спорит с охранниками перед воротами.

 

Я вскочил на ноги.

 

— О Боже! Это Ровен, — сказала Мона. — Черт! Мне не надо было звонить на ее моб!

 

— Моб? — спросил я. Но было уже слишком поздно.

 

— Определитель номера, — пробормотал Квинн, вставая и заключая Мону в объятья.

 

Это была Ровен. Задыхающаяся, неистовая, сопровождаемая обоими шумно протестующими охранниками. Она обежала их по проезжей части, ворвалась во внутренний дворик, и застыла намертво, когда увидела Мону.

Глава 12

 

Шок при виде Моны, освещенной светом из верхних окон и вечерним мерцанием неба, был так силен, что Ровен остановилась, будто наткнувшись на невидимую стену. Михаэль тут же нагнал ее, но он тоже испытывал сильнейшее изумление.

 

Пока они стояли озадаченные, не зная, как интерпретировать то, что показывали им их собственные глаза, я сказал охранникам, чтобы они предоставили разбираться с ситуацией мне.

 

— Давайте поднимемся в квартиру, — сказал я и указал на железную лестницу.

 

Что-либо объяснять при сложившихся обстоятельствах было бессмысленно. Дело было не в том, что они только что увидели вампира. Ничего сверхъестественного их сейчас не интересовало. Но они никак не могли поверить в эффектное "выздоровление" Моны.

 

Момент был весьма тревожным. Потому что в то время как слабая улыбка искреннего ликования промелькнула на губах Михаэля Карри, лицо Ровен выражало эмоцию, близкую ярости. Все ее существо тонуло в этой ярости, и я был очарован этим, как и прежними ее эмоциями.

 

Неохотно, подобно лунатику, Ровен позволила мне взять ее под руку. Она была напряжена, как струна. Как бы там ни было, я подвел ее к железным ступеням, а потом пошел впереди нее, чтобы возглавить всю компанию.

 

Мона жестом предложила Ровен ступать за мной, и Мона, расправившая по плечам волосы, с несчастным видом последовала за Ровен.

 

Дальняя гостиная лучше всего подходила для подобных собраний из-за отсутствия книжных полок, наличия мягкого бархатного дивана и приличного количества сносных стульев времен королевы Анны. Конечно же, всюду было золоченое и инкрустированное дерево и ослепительные винно-красные обои с бежевыми полосами, а также гирлянды цветов на ковре, будто бы замершие в конвульсиях, а картины импрессионистов в богато изукрашенных рамках подобно окнам в другую, намного более прекрасную вселенную, демонстрировали насыщенный солнцем пейзаж, но, в целом, это была неплохая комната.

 

Я немедленно выключил верхнюю люстру и включил две маленькие лампы по углам. Теперь комната погрузилась в мягкий полумрак, вполне, впрочем, комфортный, и я предложил всем присесть.

 

Михаэль улыбнулся Моне и тут же произнес:

 

— Дорогая, ты просто сногсшибательно выглядишь, — таким тоном, будто умолял о чем-то. — Моя славна, славная девочка.

 

— Спасибо, дядя Михаэль, я люблю тебя, — трагически ответила Мона и яростно потерла глаза, будто бы опасалась, что эти люди каким-то образом вернут ее к прежнему агонизирующему смертному состоянию.

 

Квинн словно окаменел. И его худшие подозрения оказались направлены именно на Ровен.

 

Она тоже выглядела ошеломленной, если не считать ее глаз, которые перестали изучать Мону и уставились на меня.

 

Необходимо было действовать быстро.

 

— Прекрасно, теперь вы видите своими глазами.

 

Я перевел взгляд с Ровен на Михаэля, а потом обратно.

 

— Мона излечилась от некоего недуга и теперь абсолютно здорова. Она теперь сама может о себе позаботиться. Если вы считаете, что я стану рассказывать вам, как именно это произошло или какие-нибудь подробности — вы ошибаетесь. Можете называть меня Распутиным или худшими прозвищами. Мне все равно.

 

Глаза Ровен сузились, но лицо не изменилось. Невозможно было прочесть ее душу, вернее, понять, что именно она испытывала, единственное, что я улавливал, был ужас, имевший отношение к ее прошлому. Я не мог определить, в чем именно дело, да и было не время для подобных ментальных упражнений, к тому же она была слишком растерянна, чтобы затевать с ней битву.

 

Мне оставалось только продолжить.

 

— Вы не собираетесь покидать нас, не получив конкретных разъяснений, — продолжил я. — Вы можете сердиться на меня, если желаете. Пожалуйста. Однажды ночью, возможно, много лет спустя, Мона решит рассказать, что случилось, но сейчас вам придется принять то, что вы видите. Вам больше не нужно беспокоиться о Моне. Теперь Мона может позаботиться о себе сама.

 

— И это не значит, что я не благодарна, — сказала Мона хриплым голосом, ее глаза наполнились кровью, но она тут же вытерла их платком. — Вы знаете, что я благодарна. Это так хорошо чувствовать себя свободной.

 

Ровен взглянула на нее снова. Если она и видела что-либо хорошее в свершившемся чуде, это никак не всплывало на поверхность ее сознания.

 

— Тывой голос изменился, — сказала Ровен. — Твои волосы, твоя кожа… — Она снова уставилась на меня. — Что-то не так.

 

Она начала разглядывать Квинна.

 

— Встреча окончена, — сказал я. — Мне бы не хотелось быть грубым. Действительно не хотелось бы. Но теперь вы знаете то, что должны знать. Очевидно, что вы знаете телефонный номер квартиры, именно так вы нас нашли. Вы знаете, где мы находимся.

 

Я поднялся на ноги.

 

Квинн и Мона последовали моему примеру, но Ровен и Михаэль не шелохнулись. Михаэль ждал действий Ровен, но в итоге он все же поднялся, потому что Ровен или не Ровен, но дальше сидеть было не учтиво.

 

Этот человек был настолько исполнен любви, что даже в этих обстоятельствах он опасался оскорбить кого-либо, тем более Мону, или сделать кому-нибудь хотя бы чуточку неприятно.

 

Просто он видел людей не так, как Ровен. Он видел не людей, а их глаза. Он изучал выражение лица Квинна, но не его физиологию. Его даже не задевало, что Квинн так высок.

 

Он искал в людях доброту и неизменно находил ее, а его собственное добросердечие озаряло все его существо, подчеркивая незаурядную физическую привлекательность. За его суровой красотой стояла непоколебимая уверенность в себе, которая объяснялась безусловной внутренней силой.

 

— Дорогая, тебе что-нибудь нужно? — спросил он Мону.

 

— Мне нужно немного денег, — сказала Мона. Она игнорировала пристальный взгляд Ровен.

 

— Конечно же, я больше не наследница. Никто не желал говорить об этом, когда я умирала, но я знала это годами. Так и так я вышла из игры, даже если бы не случилось то, что случилось. Счастливым наследникам Мэйфейров полагается вынашивать детей. Мы все знаем, что я для этого непригодна. Но я желаю, чтобы мне было предоставлено место, где бы я могла поселиться. Я не прошу что-то, что бы стоило биллионы. Только какое-то место проживания и так, чтобы я не была бедной. Ведь это не проблема? Да?

 

— Конечно же, это не проблема, — сказал ей Михаэль с очень милой улыбкой и легким пожатием плеч.

 

Мужчина был просто очарователен. Он хотел обнять Мону. Но он согласовывал свои действия с действиями Ровен, а та так и не встала со стула.

 

— Ведь это не проблема, правда, Ровен? — спросил он. Его взгляд тревожно пробежался по комнате, остановившись на восхитительных картинах импрессионистов, украшавших стену над диваном, перед которым я стоял.

 

Он сердечно посмотрел на меня.

 

Он не пытался понять, какие силы изменили Мону, но не подозревал тут ничего дурного, зловещего. Степень приятия свершившегося была удивительной и только в этот момент, когда я прощупывал его сознание, незащищенное, как обычно, из-за того, что он был расстроен из-за Ровен, только в этот момент я понял.

 

Он принимал Мону такой, какая она есть по той простой причине, что очень хотел, чтобы ее выздоровление оказалось правдой.

 

Он думал, что Мона обречена. Но вот с ней случилось чудо. Он не стремился понять, кто стоит за этим чудом. Святой Хуан Диего? Святой Лестат? Какая разница? То, что произошло, его устраивало.

 

Я бы мог поведать ему наивную историю, о том, что мы накачали ее липидами и ключевой водой, и он бы поверил ей слово в слово. Он заваливал "Науку" в школе. Но Ровен, будучи ученым гением, не могла это принять. Она не могла проигнорировать тот факт, что физически выздоровление Моны было невозможным. А ее память была наполнена столь болезненными воспоминаниями, что они не ассоциировались ни с конкретными событиями, ни с людьми. Они лишь пробуждали в ней неясные мрачные чувства и исполненную трепета вину.

 

Она сидела на стуле тихо и неподвижно. Ее взгляд осуждающе перемещался с Моны на меня, снова на Мону и обратно на меня, по кругу.

 

У меня было ощущение, возможно неверное, что она почти готова взглянуть на все это с позиции смелого любопытства, но…

 

К ней приблизилась Мона. Не очень хорошая идея. Я сигнализировал Квинну, и Квинн попытался удержать Мону, но она его оттолкнула. Мона была настроена решительно.

 

Она подошла с осторожностью, будто бы Ровен была животным, способным укусить.

 

Мне это совсем не понравилось. Мона стояла между Ровен и остальными в комнате. Я больше не мог видеть Ровен, но знал, что Мона находится в нескольких дюймах от нее, что было уже совсем нехорошо. Мона склонилась с распростертыми руками. Она, видимо, хотела поцеловать или обнять Ровен.

 

Ровен так быстро отпрянула от Моны, что уронила стул, на котором сидела, а также столик и лампу за ним, шум, грохот, треск, звон — и вот она распласталась по стене.

 

Михаэль тут же пришел в состояние полной боевой готовности и рванул к ней.

 

Но что она могла увидеть?

 

Мона отступила назад, к центру комнаты и чуть слышно прошептала: "О, Боже!"

 

Квинн ухватил ее сзади, обнял, и поцеловал в щеку.

 

Ровен не могла пошевелиться, ее сердце бешено стучало, рот приоткрылся, а глаза она закрыла, будто была готова закричать.

 

Она оказалась во власти настоящего ужаса, отвращения, будто она увидела гигантское насекомое.

 

Это была самая взрывоопасная реакция со стороны смертного на вампира. Это была паника.

 

Я знал, что могу очаровать ее, потому что делал это раньше, пересекая границу между видами, без того, чтобы провоцировать панику, и я решился вновь пересечь эту границу со всем хладнокровием. А в данном случае от меня требовалось потрясающее хладнокровнее.

 

— Очень хорошо, дорогая, очень хорошо, моя сладкая. — Приближаясь к Ровен так быстро, как только смел. — Моя драгоценная, моя хорошая, — продолжал я, тем временем обнимая ее, чтобы поднять на руки.

 

Я пронес ее мимо ошарашенного Михаэля по направлению к дверям. Ее тело обмякло (Слава Небу).

 

— Ты в моих руках, моя сладкая, — сказал я, проникновенно нашептывая в ее ухо, целуя ее ухо. — Я держу тебя, мое сокровище.

 

Я спускался с ней по ступеням, ее тело совершенно расслабилось.

 

— Ты со мной, моя сладкая, ничего не причинит тебя зла, да, да, да.

 

Ее голова прильнула к моей груди, а рука слабо ухватилась за ткань рубашки. Она задыхалась.

 

— Я понимаю, моя милая, — сказал я. — Но ты в безопасности, действительно в безопасности. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я обещаю тебе, это мое слово, и Михаэль здесь, он с тобой, все хорошо, дорогая, ты знаешь, я говорю тебе правду, эти слова действительно правда.

 

Я чувствовал, как мои слова проникали и проникали в ее сознание через слои вины и воспоминаний, и сегодняшнюю вспышку, и то, что она чувствовала, но не могла изменить, а могла только отступить, через всю ту правду, которой она боялась.

 

Михаэль шел за прямо за мной, и как только наши ноги коснулись широкой плитки, легко забрал ее у меня, и она поникла в его руках, как до этого в моих.

 

Я нахально поцеловал ее в щеку, мои губы задержались, а ее рука нашла мою и ее пальчики переплелись с моими.

 

"Вот ты прекрасна, подруга моя, вот ты прекрасна".[2] Она все еще была в таком шоке, что не могла говорить.

 

— "Запертый сад — сестра моя, невеста; запертый родник, источник запечатанный[3]", — шептал я ей в ухо.

 

Я целовал ее снова и снова в ее мягкую щеку. Гладил по волосам. Ее пальцы держались за меня, но потом ослабли.

 

— Я взял тебя, дорогая, — сказал Михаэль точно таким же тоном. — Ровен, моя сладкая, я держу тебя, любимая, я заберу тебя домой.

 

Когда я отстранился, его глаза уставились на меня изучающе, но без враждебности. Я кое-что уловил в его любви к ней — она была безгранична, без мелочности, он не стремился доминировать, но обожал ее. Мне действительно сложно было это принять.

 

Ровен потеряла сознание. Ее голова упала вперед на грудь Михаэля. Он воспринял случившееся с ужасом.

 

— Все хорошо, — сказал я. — Просто забери ее домой, ляг рядом с ней и не оставляй ее одну.

 

— Но что, черт возьми, случилось? — прошептал он, прижимая ее к себе.

 

— Не важно, — сказал я. — Запомни — это не важно. Важно только то, что Мона спасена.

 

Я взбежал вверх по ступеням.

 

Конечно же, Мона всхлипывала.

 

Она лежала поперек кровати в их комнате, где жужжал компьютер, и Квинн сидел рядом с ней, что уже стало входить в обычай.

 

— Что я сделала не так? — спросила Мона. Она взглянула на меня. — Скажи мне, что я сделала не так?

 

Я присел за компьютерный столик.

 

Она села. Полосы крови на ее щеках.

 

— Я не могу с ними жить, как живет Квинн в Блэквуд мэнор; ты видишь это? Разве нет? Я не сделала ничего плохого.

 

— О нет, перестань себя обманывать, — сказал я. — Ты прекрасно знаешь, что сердита на нее, очень сердита. Твои намерения не были абсолютно чисты, когда ты к ней приблизилась. Она что-то тебе сделала, обманула тебя, сделала что-то, что-то, что ты не можешь простить. Ты же, по сути, рассказала нам об этом вот здесь, в этой комнате. Тебе необходимо было показать ей свою силу, продемонстрировать ее.

 

— Ты действительно так думаешь? — спросила она.

 

— Я это знаю, — сказал я. — Ты думаешь, у нее есть секреты от тебя. Магические секреты. Те самые, о которых ты ничего не сказала нам с Квинном. Все эти годы ты обижалась на нее, как на врача, сумасшедшего ученого, да, именно, сумасшедшего ученого, хранителя ключей к магии, на ту, которая входила и выходила из твоей комнаты смерти. Она назначала то одно лечение, то другое, но никогда не рассказывала толком, что происходит,