XVII. Гете против атомизма

Сегодня много говорят о плодотворном развитии наук в XIX столетии. Я думаю, что правильнее будет говорить о важнейших открытиях и практическом применении этих открытий. Что же касается основополагающих представлений, посредством которых современное естествознание пытается постичь мир опыта, то я считаю их нездоровыми и недостаточными для энергичного мышления. Об этом я уже говорил ранее. В последнее время именитый современный естествоиспытатель Вильгельм Освальд выражал те же взгляды

Он говорил: «От математика до практикующего врача каждый естественнонаучно мыслящий человек на вопрос, как ему представляется устроенным мир «внутри», скажет, что вещи состоят из движущихся атомов, между которыми действуют силы, представляющие последнюю реальность, и из этих атомов состоят отдельные явления. Сотни раз можно прочесть и услышать это предложение, что для физического мира невозможно найти другого понимания, кроме того, которое приводит к «механике атомов»; материя и движение кажутся последними понятиями, к которым может быть приведена множественность природных явлений. Такое постижение может быть названо научным материализмом». Я уже говорил, что современные физические представления несостоятельны. То же самое выражает Освальд следующими словами: «Что этот механический взгляд на мир не достигает цели, для которой он был создан, поскольку он вступает в противоречие с несомненной общеизвестной и признанной истиной». Совпадение выводов Освальда и моих собственных заходит еще дальше. Я сказал: «Чувственный образ мира — это сумма метаморфизированных содержаний восприятия без лежащей в основе их материи». Освальд говорит: «Но если мы представим себе, что все, что мы знаем об определенном веществе, является знанием его свойств, то мы увидим, что утверждение, что определенное вещество, хотя и есть в наличии, но не обладает более никакими из его свойств, недалеко стоит от чистого нонсенса. Действительно, это чисто формальное соглашение служит только для того, чтобы обычные факты химических явлений, в особенности стехиометрические законы, связать с произвольными понятиями неизменяемой в себе материи». Также мы читаем у него следующее: «Такие рассуждения побудили меня всякую теорию природы, которая принципиально выходит за рамки воспринимаемого мира, отклонять как неверную, и единственно в чувственном мире искать объект естествознания». То же нахожу я в лекциях Освальда: что знаем мы о физическом мире? Очевидно, только то, что сообщил нам о нем наш аппарат органов чувств». «Реальности, обнаруженные и измененные величины, привести в определенные отношения так, что если даны одни, то другие могут быть выведены из них, — это и есть задача науки, и она может быть решена не построением какого-нибудь гипотетического образа, но только определением всесторонних отношений зависимости между измеримыми величинами». Если отвлечься от того, что Освальд говорит в духе современного естествоиспытателя и поэтому в чувственном мире видит только наблюдаемые и измеряемые величины, то его воззрение полностью соответствует моему, как высказано было мною в предложении: «Теория должна распространяться на воспринимаемое и среди него / в нем самом — Р.И./ искать взаимосвязи».

В моих рассуждениях относительно гетевского учения о цвете я веду ту же самую борьбу против основных современных естественнонаучных представлений, какую вел профессор Освальд в своей лекции «Преодоление научного материализма». Но то, что я ставлю на место этих основных представлений, не всегда согласуется с установкой Освальда. Ибо он берет исходной точкой, как это ниже будет показано, те же самые поверхностные представления, какими пользуются его противники — научные материалисты. Я говорил также, что основные представления современного воззрения на естествознание являются причиной нездорового осуждения гетевского учения о цвете.

Я хочу теперь основательно заняться современным воззрением на природу. Я постараюсь узнать, здоровое оно или нет, рассматривая цели. Которое оно ставит перед собой.

Не будет ошибкой, если основную формулу, по которой современное воззрение на природу судит о мире восприятий, высказать словами Декарта: «Когда я внимательно изучаю телесные вещи, то я нахожу, что они содержат довольно мало того, что я могу видеть ясно и отчетливо, а именно, величину, т. е. протяженность в длину, глубину и ширину; форму, которая определяется границами этой протяженности; положение, которым характеризуются различные тела между собой; и движение, или изменение этого положение, к которому можно причислить /присовокупить?/ субстанцию, длительность и число /количество?/. Что же касается других свойств, таких. Как свет, цвет, тон, запах. Вкус, тепло, холод, и прочее, то они вступают в мой дух такими смутными и спутанными, что я не знаю, истинны они или ложны, т. е. я не знаю, являются ли идеи, которые я получаю от этих предметов, в самом деле идеями о каких-то реальных вещах, или же они представляют собой химерические существа, которых не существует». Приверженцы современных воззрений на природу настолько привыкли мыслить в духе этого предложения Декарта, что любой другой образ мыслей они едва ли найдут заслуживающим внимания. Они говорят: «То, что воспринимается как свет, вызвано определенным процессом движения, который может быть выражен математической формулой». Если в мире явлений возникает цвет, то они приводят его к колебательному движению и рассчитывают число колебаний за определенный промежуток времени. Им кажется, что весь чувственный мир будет объяснен, если все восприятия привести к отношениям, которые могут быть выражены такими математическими формулами. Тот, кто мог бы дать такое объяснение, тот достиг бы, по мнению таких ученых, высшего из того, что возможно для человека, в отношении познания природных явлений. Дюбуа Раймон, один из представителей таких ученых, говорит о таком человеке: «Им были бы исчислены волосы на нашей голове, и ни один воробей не упал бы на землю без того, чтобы этот человек не знал об этом»

Превратить мир в расчетную задачу — это идеал для современного воззрения на природу.

Поскольку нужны определенные силы для того, чтобы привести в движение частицы этой материи, то современные ученые естествоиспытатели включают в состав элементов также силы, с помощью которых объясняют мир, и Дюбуа Раймон говорит: «Познание природы — это приведение изменений в телесном мире к движению атомов, которое осуществляется посредством независимых от времени центральных сил, или растворение явлений природы в механике атомов» Посредством введения понятия силы математика переходит в механику.

Современные философы настолько подпали под влияние ученых-естественников, что потеряли всякое мужество, необходимое в самостоятельном мышлении. Они безоговорочно принимают основоположения естественников. Один из видных немецких философов Вундт говорит в своей «Логике»: «В приложении основоположения, что вследствие неизменяемости материи все природные процессы суть движение, физика находит свою цель в полном переводе их в процессы прикладной механики».

Дюбуа Раймон считает: «Это психологически-опытный факт, что там, где достигается такое полное растворение /природных процессов в механике атомов/, там наша потребность в каузальности полностью находит свое удовлетворение!. Это могло быть опытным фактом для Дюбуа Раймона, но нужно заметить, что есть еще и другие люди, которые не чувствуют себя удовлетворенными таким банальным объяснением телесного мира, которое имеет в виду Дюбуа Раймон.

К числу таких других людей принадлежит Гете. Тому, чья потребность в каузальности удовлетворяется сведением природных явлений к механике атомов, тому недостает органа для понимания Гете.

Величина, форма, положение, движение, сила и т. д. являются такими же восприятиями, как свет, цвет, тон, запах, вкус, тепло, холод и т. д. Тот, кто величину некоей вещи отделяет от остальных свойств и рассматривает ее саму по себе, тот уже имеет дело не с действительной вещью, но с рассудочной абстракцией. Это самое бессмысленное из того, что можно помыслить, когда мы абстракции, извлеченной из чувственного восприятия, приписываем большую степень реальности, чем самому предмету чувственного восприятия. Пространственные и числовые отношения не имеют никакого преимущества перед другими чувственными восприятиями, кроме большей простоты и легкой обозримости. На этой простоте и обозримости зиждется надежность математических наук. И если современное воззрение на природу стремится привести все явления телесного мира к математическому и механическому способу выражения, то причиной этого является удобство в оперировании математическими и механическими понятиями. И человеческое мышление склоняется к такому удобству. Это можно видеть в упомянутой лекции Освальда. Этот естествоиспытатель хочет на место материи и силы поставить энергию. Послушаем же его: «Каково условие, чтобы начал действовать наш чувственный инструмент? Мы как угодно можем крутить и вертеть этот предмет, но не найдем ничего кроме того, что чувственный инструмент реагирует на разницу энергии между нами и окружающей средой. В мире, температура которого была бы повсюду равна температуре нашего тела, мы ничего не могли бы узнать о теплоте, так же как мы не имеем никакого ощущения от постоянного атмосферного давления, при котором мы живем; и только когда в пространстве давление меняется, мы его познаем». И далее: «Представьте себе, что вы получили удар палкой! Что вы почувствуете тогда — палку или энергию? Ответ может быть только один: энергию. Ведь палка — это самая безобидная веешь на свете, пока она меня не ударила. Но мы можем также наткнуться на находящуюся в покое палку! Совершенно верно: то, что мы ощущаем, — это, как мы уже говорили, различие состояний энергии относительно нашего чувственного аппарата, и поэтому безразлично, палка ли ударила нас или мы ударились о палку. Если мы с палкой имеем одинаковую. Направленную в одну сторону скорость, то палка для моих чувств просто не существует, ибо она не может вступить со мной в соприкосновение, и поэтому не возникает разности энергий». Эти рассуждения показывают, что Освальд из области мира восприятий обособил энергию, т. е. абстрагировался от всего, что не является энергией. Все воспринимаемое он приводит к единственному свойству воспринимаемого — к проявлению энергии, к абстрактному понятию. Привязанность Освальда к современным естественнонаучным привычкам здесь очевидна. Так же и он, если его спросить об этом, не сможет ничего привести в обоснование своих выводов, кроме того, что это для него является психологическим опытным фактом, что его потребность к каузальности будет удовлетворена, если он все природные явления выразит энергетически. В сущности, безразлично, приводит ли Дюбуа Раймон природные явления к механике атомов или Освальд приводит их к энергии. И то, и другое происходит из склонности человеческого мышления к удобству.

Освальд говорит в заключение своей лекции: «Является ли понятие энергии, необходимое и полезное для понимания природы, достаточным для этой цели / а именно, для объяснения телесного мира/? Или есть явления, которые не полностью могут быть представлены известными энергетическими законами? … Мне кажется, что ответственность, которую я беру на себя, излагая вам свои рассуждения, заставляет меня ответить на эти вопросы: нет. Как ни велики преимущества, которые имеет энергетическое описание мира перед механическим и математическим, но можно уже сейчас, как мне кажется, отметить некоторые пункты, которые не полностью покрываются известными основоположениями энергетики, и которые, тем самым, указывают на принципы, которые выходят за рамки энергетики. Энергетика будет продолжать существовать наряду с этими новыми положениями. Только в будущем она не будет представлять собой всеобъемлющий принцип для овладения природными явлениями, но будет рассматриваться как частный случай еще более общих отношений, форму которых мы едва ли можем предчувствовать в наше время».

Если бы наши ученые-естественники читали также сочинения людей, стоящих вне их гильдии, то профессор Освальд не мог бы сделать такого замечания. Ибо уже в 1891 году, в упомянутом введении в гетевское учение о цвете, я говорил, что о таких «формах мы можем иметь даже больше, чем предчувствие, и что в развитии основных естественнонаучных представлений Гете заключается задача естествознания будущего».

Так же, как явления телесного мира не могут быть разрешены в механику атомов, так же они не могут быть разрешены в форму энергетических отношений. Посредством таких методов может быть достигнуто только то, что внимание будет отвлечено от содержания действительного чувственного мира и повернуто в сторону недействительных абстракций, нищенский фонд свойств которых взят из того же чувственного мира. Нельзя одну группу свойств чувственного мира: свет, цвет, тон, запах, вкус и т. д. объяснять, сводя их к другой группе свойств того же чувственного мира: величине, форме, положению, числу /количеству/, энергии и т. д. Не «разрешение» одного вида свойств в другой должно стать задачей естествознания, а отыскание связей и отношений между воспринятыми свойствами чувственного мира. Мы обнаруживаем тогда определенные условия, при которых одно чувственное восприятие с необходимостью влечет за собой другое. Мы находим, что между определенными явлениями существует более тесная связь, чем между другими. Мы уже больше не связываем явления между собой так, как это представляется голому наблюдению. Ибо мы познаем, что определенные связи явлений являются необходимыми. Им противостоят другие связи как случайные. Необходимые взаимосвязи между явлениями Гете называет прафеноменами.

Выражение прафеномена и состоит в том, что об одном чувственном восприятии говорят, что оно необходимо вызывает другое. Это выражение и есть то, что называют законом природы. Когда говорят: «При нагревании тела расширяются», — то тем самым выражают необходимую связь между явлениями чувственного мира (теплота, расширение). Познается прафеномен и выражается в форме закона природы. Прафеноменами являются искомые Освальдом формы для общих отношений неорганической природы.

Законы математики и механики — это выражение прафеноменов, так же, как и законы, которые в одну формулу сводят и другие чувственные связи. Когда Кирхгофф говорит: «Задача механики заключается в полном и простейшем описании движений, встречающихся в природе», то он заблуждается. Механика описывает встречающиеся в природе движения не только полностью и простейшим образом, но она отыскивает определенные необходимые процессы движения, которые она выделяет из общей суммы природных движений, и определяет эти необходимые процессы движения как механические законы. Можно считать вершиной бездумности тот факт, что это предложение Кирхгоффа все снова и снова повторяется как нечто значительное, не чувствуя того, что с ним вступает в противоречие принятие простейших основных законов механики.

Прафеномен представляет собой необходимую связь элементов мира восприятий. Поэтому вряд ли можно сказать что-нибудь более нелепое, чем Гельмгольц в своей речи на веймарском собрании, посвященном Гете, 11 июня 1892 года: «Можно сожалеть, что Гете была неизвестна уже открытая к тому времени Гюйгенсом волновая теория света, она дала бы ему в руки более правильный и наглядный прафеномен, чем этот едва ли подходящий сюда и спутанный процесс прохождения света через мутные среды»

Итак, невоспринимаемое волновое движение, которое примысливается к световым явлениям сторонниками современного воззрения на природу, должно было дать в руки Гете более правильный и наглядный «прафеномен», чем ни в коем случае не запутанный, но разыгрывающийся перед нашими глазами процесс, который состоит в том, что свет, проходя через замутненную среду, выглядит желтым, а темнота, наблюдаемая через подсвеченную среду, видится голубой. Понятие растворения чувственно воспринимаемых процессов в чувственно не воспринимаемых механических движениях настолько стало привычным у современных физиков, что они совершенно не чувствуют, что на место действительности они ставят абстракцию. Высказывания, подобные Гумбольтову, можно делать, только изъяв из трудов Гете все предложения, подобные следующим: «Самым высшим постижением было бы видеть в фактическом, что это уже теория. Голубизна неба открывает нам основной закон хроматики. Не надо искать ничего за феноменами, они сами суть учение. Гете остается внутри мира явлений, современные физики вырывают куски из мира явлений и помещают их за феноменами, чтобы потом, исходя из этой гипотетической реальности, отклонять действительно опытно-воспринимаемые феномены.

Некоторые современные физики утверждают, что в понятие подвижной материи они не вкладывают никакого смысла, выходящего за пределы опыта. Один из них, создавший замечательное художественное произведение, одновременно является приверженцем и механистического учения о природе, и индийской мистики, Антон Лампа заметил в отношении рассуждений Освальда, что он «ведет сражение, как некогда храбрый рыцарь с ветряными мельницами. Где же мощь научного (Освальд считает — естественнонаучного) материализма? Ее нет. Существует так называемый естественнонаучный материализм господ Бюхнера, Фохта, Молешотта, в самом же естествознании его нет, в естествознании он никогда не был у себя дома. Это Освальд совершенно просмотрел, иначе он боролся бы просто против механического способа постижения, что он, вследствие своего непонимания, делал только попутно, что без своего заблуждения он, возможно, вообще бы не делал. Возможно ли помыслить, чтобы исследование природы, которое идет путем, проложенным Кирхгоффом, можно было бы постигать в том смысле, как это делают материалисты? Это невозможно, это очевидное противоречие. Понятие материи, так же, как и ее сил, может быть введено только для удовлетворения требования наиболее простого описания или, выражаясь в духе Канта, иметь просто эмпирический смысл. И если какой-нибудь естествоиспытатель со словом материя свяжет какое-нибудь выходящее за рамки понятие, то он делает это не как естествоиспытатель, но как материалистический философ».

Антон Лампа, в свете сказанного им, представляет собой тип нормального современного естествоиспытателя. Он применяет механический метод объяснения природы, но постольку, поскольку находит его удобным. Но он отказывается размышлять об истинном характере такого объяснения природы, поскольку он опасается запутаться в противоречиях, для разрешения которых его мышление не дозрело.

Как может кто-нибудь, любящий ясное мышление, вкладывать в понятие материи какой-нибудь смысл без того, чтобы не покинуть мир опыта? В опытном мире тела имеют определенную величину и положение, здесь есть движение и силы, феномены света, цвета, тепла, электричества и т. д. О том, что величина. Теплота, цвет и т. д. развертываются в некоей материи, об этом мир опыта не говорит нам ничего. Мы нигде не находим материи в опытном мире. Тот, кто хочет мыслить материю, тот должен примыслить ее к опыту.

Такое примысливание материи к явлениям опытного мира можно заметить в физических и физиологических теориях, которые укоренились в современной науке под влиянием Канта и Иоганна Мюллера. Эти теории привели к представлению, что внешние процессы, которые вызывают восприятие звука в ушах, света в глазах, тепла в теле, не имеют ничего общего с ощущением звука, света и тепла. Эти внешние процессы должны быть определенными движениями материи. Затем естествоиспытатели исследуют, какой вид внешних процессов движения вызывает в душе человека ощущение света, цвета, звука и т. д. Затем приходят к заключению, что вне человеческого организма во всем мировом пространстве нет красного, желтого или голубого, но только волновое движение тонкой эластичной материи, эфира, которая, если она ощущается глазом, представляется ему как красное, желтое, голубое. Если бы не было воспринимающего глаза, то не было бы никакого цвета, а повсюду был бы только подвижный эфир, — так думает современный естествоиспытатель. Эфир — это объективное, цвет — чисто субъективное, образующееся в человеческом теле. Профессор вундт, который причисляется к величайшим философам нашего времени, говорит о материи, что она суть субстрат, «который никогда не является нам сам, но становится виден только в своих проявлениях». И он считает, что «непротиворечивое объяснение явлений только тогда может быть достигнуто», когда принят такой субстрат. Декартово мнение об отчетливых и спутанных представлениях стало основополагающим образом представлений физики.

Тот, чья способность представления не до основания испорчена Декартом, Локком, Кантом и современными физиологами, тот никогда не поймет, почему свет, цвет, тон, теплота и т. д. рассматриваются как просто субъективные состояния человеческого организма и, тем не менее, утверждается, что вне организма существует объективный мир явлений. Тот, кто считает человеческий организм производителем тона, цвета и т. д., тот должен его считать также производителем величины, протяженности, положения, движения, сил и т. д. Ибо математические и механические качества в действительности нераздельно связаны с остальным содержанием мира опыта. Отделение пространственных, числовых отношений, так же как силовых проявлений тепловых, звуковых, цветовых и других чувственных ощущений, — это всего лишь функция абстрагирующего мышления. Законы математики и механики распространяются на абстрактные предменты и процессы, которые получены из мира опыта и поэтому могут найти применение только в мире опыта. Но если математические и механические формы и отношения считать просто за субъективные состояния, то ничего более не остается, чтобы дать содержание понятию объективной вещи и объективного мышления.

Пока современные ученые-естественники и их подхалимы — современные философы будут настаивать на том, что чувственные восприятия — это только субъективные состояния, вызванные объективными процессами, до тех пор здоровое мышление будет им возражать, что они либо играют пустыми понятиями, либо они объективному приписывают содержание, которое они позаимствовали из считаемого им субъективным мира опыта. В ряде сочинений я показал уже бессмысленность доказательств субъективности чувственных ощущений

Однако я хочу отвлечься от того, можно ли процессам движения и вызывающим их силам, к которым в современной физике приводятся все природные явления, приписать другую форму реальности, чем чувственные восприятия, или нельзя. Я теперь просто хочу спросить, чего достигает механико-математическое воззрение на природу? Антон Лампа считает: «Математические методы и математика — не идентичны, ибо математические методы могут быть проводимы без математики. Классическим примером такого факта в физике являются экспериментальные исследования электричества Фарадеем, который едва ли мог возвести в квадрат бином. Математика — это ничто иное, как средство сокращать логические операции, и потому применяется в сложных случаях, где обычное логическое мышление вызывает затруднения. Но кроме этого она достигает еще большего: поскольку каждая формула выражает процесс ее становления, она перебрасывает живой мост к элементарным явлениям, которые могут служить исходной точкой исследования. Но методы, которые не могут быть приведены к математике, что бывает всегда, когда подлежащие исследованию величины не являются соизмеримыми, — чтобы быть равноценными математическим, должны быть не только строго логичными, но также приведение их к основным явлениям должно проводиться особенно старательно, поскольку они, лишенные математической поддержки, очень легко могут споткнуться; но если они правильно применены, то они по праву могут быть награждены титулом математических, выражая тем самым степень их точности».

Я бы не занимался Антоном Лампа так обстоятельно, если бы благодаря одному обстоятельству он не являлся бы особенно подходящим примером современного естествоиспытателя. Он удовлетворял свои философские потребности индийской мистикой и поэтому в чистом виде проводил механистическое воззрение на природу, не загроможденное, как у других, всевозможными побочными философскими воззрениями. Поэтому учение о природе, которое он имел в виду, является, так сказать, химически чистым современным воззрением на природу. Я нахожу, что Лампа совершенно не коснулся главной черты математики. Действительно, каждая математическая формула перебрасывает «живой мост» к элементарным явлениям, которые могут служить исходным пунктом исследования. Но эти элементарные явления имеют ту же самую природу, как и не элементарные, от которых к ним переброшен мост. Свойства сложных числовых и пространственных образований математики приводят к свойствам и отношениям простых числовых и пространственных образований. Так же механики поступают в своей области. Они приводят сложные явления движения и силовые воздействия к простым легко обозримым движениям и силовым воздействиям. При этом они прибегают к помощи математических законов, поскольку движения и силовые воздействия выразимы посредством пространственных образований и чисел. В математической формуле, выражающей механический закон, отдельные члены уже не означают более математических образований, но силы и движения. Отношения, в которых находятся друг к другу эти члены, определены не чисто математической закономерностью, но посредством сил и движения. Поскольку мы отвлечемся от особенного содержания этих формул, мы будем иметь дело уже не с механической, а исключительно с математической закономерностью. Как механика относится к чистой математике, так физика относится к механике. Задачей физики являются сложные процессы в области цветовых, звуковых, тепловых явлений, электричества, магнетизма и т. д. привести к простейшим явлениям той же сферы. Физик должен, например, сложные цветовые явления привести к простейшим цветовым явлениям. При этом он может использовать математические и механические закономерности, поскольку цветовые явления разыгрываются в пространственных и исчисляемых формах. Не приведение цветовых, звуковых и других процессов к явлениям движения и силовым отношениям бесцветной и беззвучной материи, но отыскание взаимосвязей внутри цветовых, звуковых и т. п. явлений. Это и будет соответствовать применению математического метода в физической области.

Современная физика перепрыгивает звуковые, цветовые и т. п. явления как таковые и рассматривает только неизменные силы притяжения и отталкивания и движение в пространстве. Под влиянием такого способа представлений физик стал уже сегодня прикладным математиком и механиком, и другие области естествознания находятся уже на пути, чтобы стать такими же.

Невозможно перекинуть «живой мост» от факта: «в этом месте пространства развертывается определенный процесс движения бесцветной материи», — к другому факту: «человек видит на этом месте красное». Из движения можно вывести как следствие только движение. И, согласно механическим и математическим методам, из факта, что движение действует на орган чувств и, тем самым, на мозг, следует только, что мозг побуждается внешним миром к определенным процессам движения, но не то, что он воспринимает конкретные тона, цвета и т. д. Это было известно также Дюбуа Раймону. Вот что он говорит о «границах познания природы»: Какие мыслимые связи устанавливаются между определенными движениями атомов в моем мозгу, с одной стороны, и, с другой стороны, первоначальными для меня, далее не определяемыми непренебрегаемыми фактами: я чувствую боль, чувствую удовольствие; я вкушаю сладкое, вдыхаю аромат розы, слышу звук органа, вижу красное…» И дальше: «Движение может производить только движение». Дюбуа Раймон поэтому придерживается мнения, что тем самым отмечена граница познания природы.

Причину, почему факт «я вижу красное» нельзя вывести из определенных процессов движения, по-моему, указать легко. Качество «красное» и определенный процесс движения — это в действительности нераздельное единство. Разделение обоих явлений может быть только понятийное, проводимое рассудком. Процесс движения, соответствующий красному, — это не действительность, это абстракция. Пытаться факт «я вижу красное» вывести из процесса движения — это так же абсурдно, как пытаться вывести действительные свойства кубического кристалла поваренной соли из математического куба. Мы не можем из движения вывести никаких других чувственных качеств не потому, что нам не дают этого сделать границы познания, а потому, что такого рода требования не имеют никакого смысла.

Стремление перепрыгнуть цвета, тона, тепловые явления и т. д. и рассматривать только соответствующие им механические процессы может проистекать только из мнения, что простые законы математики и механики соответствуют высшей /более высокой — Р.И./ ступени понятийности, чем свойства и разнообразные отношения остальных образований мира восприятий. Но это вовсе не так. Простейшие свойства и отношения пространственных и числовых образований безоговорочно названы понятными, поскольку они легко и полностью обозримы. Сведение к простым, ясным при непосредственном наблюдении фактам — это все математическое и механическое постижение. Предложение, что две величины, равные третьей, равны между собой, познается при непосредственном наблюдении выражающего его факта. В таком же смысле познаются непосредственным созерцанием также простые явления цвета и тона.

Только вследствие предрассудка, что простые математические и механические факты понятнее элементарных звуковых и цветовых явлений как таковых, современная физика отделяет от явлений специфику тона или цвета и рассматривает только процессы движения, соответствующие чувственным восприятиям. А поскольку движение нельзя мыслить без того, что движется, мы вводим как носителя движения материю, лишенную всяких чувственных свойств. Кто не находится во власти предрассудков физиков, тот должен видеть, что процессы движения — это состояния, связанные с чувственными качествами. Содержание волнообразных движений, соответствующих звуковым явлениям — это сами звуковые качества. То же справедливо для остальных чувственных качеств. Посредством прямого наблюдения мы познаем содержание осциллирующего движения мира явлений, но не посредством примысливания к явлениям абстрактной материи.

Я знаю, что, высказывая эти взгляды, я говорю нечто, чего не может слышать ухо современного физика. Но я могу стать на позицию Вундта, который в своей «Логике» мыслительные привычки современных естествоиспытателей принимает за логические нормы. Бездумность, проявляемая им, особенно видна на том месте, где он обсуждает попытку Освальда поставить на место движущейся материи осциллирующее движение энергии. Вундт изрекает следующее: «Из существования явления интерференции вытекает необходимость предпосылки какого-нибудь осциллирующего движения. Но, поскольку движение немыслимо без субстрата, который движется, вывод световых явлений из механических процессов является необходимым требованием. Однако Освальд пытается этого избежать, поскольку он «излучающую энергию» не сводит к колебаниям материальной среды, но определяет как некую, находящуюся в осциллирующем движении, энергию. Как раз это двойное понятие, состоящее из созерцательной и чисто понятийной составных частей, мне кажется, ясно доказывает, что понятие энергии само нуждается в разделении, которое приведет к элементам созерцания. Реальное движение может быть определено только как изменение места в пространстве реального субстрата. Этот реальный субстрат мы можем обнаружить благодаря силовым воздействиям, исходящим от него, или благодаря силовым функциям, носителем которых он является. Но чтобы такие чисто понятийно-зафиксированные силовые функции двигались сами, это представляется мне требованием, которое не может быть выполнено, если не примыслить сюда какой-нибудь субстрат».

Понятие энергии Освальда стоит ближе к действительности, чем так называемый «реальный субстрат» Вундта. Явления мира восприятий: света. Теплоты, электричества, магнетизма и т. д., — можно подвести под общее понятие работы, выполняемой силой, т. е. энергии. Когда свет, теплота и т. д. в каком-либо теле вызывает изменения, тем самым силы совершают определенную работу. Когда свет, теплоту и т. д. характеризуют как энергию, то это означает абстрагирование от отдельных специфических свойств и рассмотрение общего присущего им свойства.

Это свойство не исчерпывает всего, что в вещах есть в действительности, но оно является реальным свойством этих вещей. Понятие же свойства, которое физики и их защитники-философы вкладывают в гипотетическую материю, является полной бессмыслицей. Эти свойства заимствованы из чувственного мира и должны, тем не менее, быть присущи субстрату, который не принадлежит чувственному миру.

Непостижимо, как Вундт может доказывать, что понятие «излучающейся энергии» невозможно потому, что содержит созерцательную и понятийную составные части. Философ Вундт не подозревает, что всякое понятие, имеющее отношение к вещам чувственной действительности, необходимо содержит созерцательную и понятийную составные части. Понятие «кубик каменной соли» включает в себя созерцательную постоянную часть чувственно воспринимаемой каменной соли и другую, чисто понятийную, которую устанавливает стереометрия.

Развитие естествознания в последние столетия привело к разрушению всех представлений, согласно которым эта наука может быть членом мировоззрения, удовлетворяющего высшим человеческим потребностям. Оно привело к тому, что современные «научные головы» рассматривают как абсурд слова всякого, кто говорит о том, что понятия и идеи так же принадлежат действительности, как действующие в пространстве силы и наполняющая пространство материя. Для них понятия и идеи являются продуктом человеческого мозга и не более. Еще схоластики знали о том, как обстоит дело. Но схоластика презираема современной наукой. Ее презирают, но ее не знают. И прежде всего не знают, что в схоластике является здоровым, а что больным. Здоровым в ней является то, что она имела чувство, что понятия и идеи — это не вызванные работой мозга призраки, которые измышляет человеческий дух для того, чтобы понимать действительные вещи, но что идеи и понятия более тесно связаны с самими вещами, чем вещества и силы. Это здоровое чувство схоластов является наследием великих мировоззренческих перспектив Платона и Аристотеля. Больным в схоластике является смешение этих ощущений с представлениями, которые она внесла в развитие средневекового христианства. Это развитие /это христианство? — Р.И./ находит источник всего духовного, а следовательно, понятий и идей, в непознаваемом, поскольку оно находится вне мира, в Боге. Это требует веры в нечто, стоящее за пределами этого мира. Но здоровое человеческое мышление держится этого мира. Его не интересует никакой другой. Но оно, в то же время, одухотворяет этот мир. Оно видит действительность этого мира как в воспринятых посредством чувств вещах и явлениях, так и в понятиях и идеях. Греческая философия представляет собой проявление этого здорового мышления. Схоластика приняла в себя некое подобие этого здорового мышления. Но она стремилась к тому, чтобы это подобие уточнить посредством христианской веры в потустороннее. Не понятия и идеи должны быть глубочайшим из того, что человек видит в процессах этого мира, но Бог, потустороннее. Кто знает идею какой-нибудь вещи, тому незачем докапываться до более «глубокого» ее происхождения. Он достигает того, что приносит удовлетворение человеческим потребностям в познании. Но к чему схоласту беспокоиться о человеческих потребностях в познании? Он хочет защитить то, что рассматривает как христианское представление о Боге. Схоласты хотят найти первоистоки мира в потустороннем Боге, хотя их поиски внутри вещей приводят к понятиям и идеям.

В ходе столетий христианские представления были более действенными, чем темные ощущения, унаследованные от греческой древности. Было потеряно ощущение действительности понятий и идей. И тем самым была потеряна вер в сам дух. Началось поклонение чисто материальному: в естествознании началась эра Ньютона. Теперь не могло и речи быть о единстве, которое лежит в основе множественности мира. Теперь отрицалось всякое единство. Единство было низвергнуто до уровня «человеческого» представления. В природе видели только множественность. Эти общие основные представления проводились Ньютоном, когда в свете он видел не единство, а составное. В «Материалах к истории учения о цвете» Гете представил часть развития естественнонаучных представлений. Из его представлений видно, что новое естествознание, вследствие общих представлений, служивших ему для постижения природы, в области учения о цвете пришла к нездоровым воззрениям. Эта наука потеряла представление о том, чем является свет в ряду прочих природных качеств. Поэтому она так же мало знает, как при определенных условиях свет является нам окрашенным, как в царстве света возникает цвет.

XVIII. Мировоззрение Гете в его «Изречениях в прозе»

Человек не удовольствуется тем, что природа непосредственно предлагает его созерцающему духу. Он чувствует, что она, чтобы произвести множество своих творений, использует силы, которые вначале скрыты от наблюдателя. Природа сама не договаривает свое последнее слово. Наш опыт показывает нам, что природа творит, но не говорит нам, как происходит это творчество. В самом человеческом духе заключено средство для раскрытия творящей силы природы. Из человеческого духа поднимаются идеи, объясняющие, как природа производит свои творения. То, что скрыто за явлениями внешнего мира, открывается внутри человека. То, что человек мыслит в природных законах, того он не добавляет к природе, — это собственное существо природы, а дух — это только сцена, на которой природа демонстрирует тайны своего творчества. То, что мы наблюдаем в вещах, это только одна часть вещи. То, что проявляется в нашем духе, когда мы наблюдаем вещи, это ее другая часть. Это одна и та же вещь, говорящая нам извне и говорящая внутри нас. И только тогда, когда мы речь внешнего мира согласуем с нашей внутренней, мы получаем полную действительность. Чего хотели истинные философы всех времен? Ничего иного, кроме того, чтобы вещи сообщали свое существо, чтобы они высказывались сами, когда дух предоставляет себя им как орган речи.

Когда человек свое внутреннее побуждает говорить о природе, он узнает, что природа отстает от того, что она могла бы произвести своими творящими силами. То, что содержится в опыте, дух видит в совершеннейшем облике. Он находит, что природа своими творениями не достигает своих целей. Он чувствует себя призванным представить эти замыслы в более совершенной форме. Он создает облики, в которых он показывает: вот чего хотела природа; но она смогла это выполнить только до определенной степени. Эти облики суть творения искусства. В них человек совершенным образом создает то, что производит природа несовершенно.

Философ и художник имеют одну цель. Они стараются создать совершенное, которое видит их дух, когда он подвергается воздействию природы. Но им заповеданы разные средства для достижения цели. В философе, когда он наблюдает природный процесс, восходит мысль, идея. Он высказывает ее. В художнике возникает образ этого процесса, в более совершенной форме, чем это можно наблюдать во внешнем мире. Философ и художник преобразуют наблюдение различными путями. Художнику не нужно знать творящие силы природы в той форме, в какой они открываются философу. Когда художник воспринимает какую-нибудь вещь или процесс, то в его духе непосредственно образуется образ, в котором законы природы вычеканиваются в более совершенной форме, чем в соответствующей вещи или процессе внешнего мира. Нет необходимости, чтобы эти законы выступили в его духе в форме мыслей. Но внутренние процессы познания и искусства родственны между собой. Они показывают замыслы природы, которые не могут полностью развернуться во внешней природе.

Если в духе истинного художника кроме совершенных образов вещей также проявятся творящие силы природы в форме мыслей, то особенно отчетливо бросится в глаза общий источник философии и искусства. Гете и был таким художником. Он открывает нам одни и те же тайны в форме своих художественных произведений и в форме мыслей. То, что он образует в своих стихотворениях, то же высказывает он в своих научных и искусствоведческих статьях, то же представляет он в форме мыслей в своих «Изречениях в прозе». Причиной глубокого удовлетворения, которое мы чувствуем при чтении этих изречений, является то, что мы видим совместное звучание искусства и науки в одной личности. Мы чувствуем нечто возвышенное, звучащее в каждой мысли Гете: это говорит некто, кто совершенное, выражаемое им в идеях, может видеть также и в образах. Действие таких мыслей усиливается благодаря этому чувству. То, что исходит из высших потребностей одной личности, должно находиться во взаимном согласии. Гетевское учение о мудрости отвечает на вопрос: что за философия соответствует истинному искусству? Я попытаюсь показать их во взаимной связи, исходя из духа философии, рожденной истинным художником.

Созерцание мыслей, исходящих из человеческого духа, когда он стоит перед внешним миром, — это истина. Человек не может достичь никакого другого познания, кроме того, что он сам производит. Кто за вещами ищет еще чего-нибудь, что должно представлять их собственное существо, тот не достигает сознания, что все вопросы о существе вещи проистекают из одной человеческой потребности: пронизать мыслями то. что воспринято. Вещи говорят нам, и когда мы наблюдаем вещи, говорит наше внутреннее. И та, и другая речь проистекает из одного и того же прасущества, и человек призван совместить в понятиях то и другое. В этом и состоит то, что называют познанием. Именно этого и ничего иного ищет тот, кто понимает потребности человеческой природы. Кто не достигает такого понимания, для того вещи внешнего мира остаются чуждыми. Он не слышит изнутри обращенную к нему речь существа вещи. Поэтому ему кажется, что это существо скрывается за вещами. Он верит, что за миром восприятий скрыт еще один внешний мир. Но вещи только постольку являются внешними вещами, поскольку мы их просто воспринимаем. Когда мы начинаем о них размышлять, они перестают быть вне нас. Они сплавляются с нашим внутренним существом. Для человека только постольку существует противоположность объективного внешнего мира восприятия и субъективного внутреннего мыслительного мира, поскольку он не познал взаимную принадлежность обоих этих миров. Человеческий внутренний мир и есть внутреннее существо природы.

Эти мысли не противоречат тому факту, что различные люди имеют разные представления о вещах, а также тому, что различные люди по-разному организованы, так что неизвестно, одинаково ли различные люди видят один и тот же цвет. Ибо дело не в том, образуют ли люди в точности одинаковые суждения об одной и той же вещи, а в том, что речь, которая звучит внутри человека, это та же самая речь, посредством которой выражает себя существо вещи. Отдельные суждения различаются в зависимости от организации человека и от точки зрения, с которой он рассматривает вещи. Но все суждения проистекают из одного элемента и ведут к существу вещи. Это может выражаться в различных нюансах мыслей, но все же они ведут к существу вещи.

Человек — это орган, посредством которого природа открывает свои тайны. В субъективной личности проявляется глубочайшее содержание мира. «Когда здоровая натура человека действует как целое, когда он чувствует себя в мире как в великом, прекрасном, достойном и дорогом целом, когда гармоническое наслаждение вызывает в нем чистое, свободное восхищение, то вселенная, если бы она могла ощутить себя, поразилась бы, видя себя достигшей своей цели на вершине собственного становления и существа». Не в том, что предлагается внешним миром, лежит существо бытия, но в том, что живет в человеческом духе и исходит из него. Поэтому Гете рассматривает как заблуждение факт, когда естествоиспытатель посредством инструментов и объективных экспериментов пытается проникнуть внутрь природы, ибо «человек сам по себе, поскольку ему служат здоровые чувства, представляет собой величайший и точнейший физический аппарат, какой только может быть, и крупнейшим нездоровым проявлением в физике является то, что эксперимент отделяется от человека, и по данным, полученным посредством искусственных инструментов, естествоиспытатель хочет познавать природу». «Ведь именно потому человек стоит так высоко, что не представляемое никаким другим способом представлено в нем. Что такое струна и все ее механическое устройство по сравнению с ухом музыканта? Можно считать, что сами элементарные явления в природе существуют для человека, который должен их связать друг с другом и модифицировать, чтобы мочь их ассимилировать».

Человек должен заставить вещи говорить внутри себя, если он хочет познать их существо. Все, что он может сказать об их существе, заимствовано им из своего внутреннего духовного опыта. Только опираясь на свое внутреннее, человек может судить о мире. Он должен мыслить антропоморфически. В простейшие явления, как, например, столкновение двух упругих шаров, вносится, когда говорят о них, антропоморфизм. Суждение «одно тело ударяется о другое» уже антропоморфично. Ибо если хотят выйти за пределы голого наблюдения процессов, нужно перенести на них опыт, который имеет наше собственное тело, когда оно приводит в движение какое-нибудь внешнее тело. Все физические объяснения — это скрытый антропоморфизм. Когда объясняют природу, ее очеловечивают, вносят в нее внутренний опыт человека. Но этот субъективный опыт и есть внутреннее существо вещей. Однако из этого не следует, что человек не может познать объективную истину, «вещь в себе», поскольку он может создавать о ней только субъективные представления

О какой-нибудь иной, не субъективной человеческой истине не может быть и речи. Ибо истина — это вложение субъективного опыта в объективную взаимосвязь явлений. Этот субъективный опыт может принять даже совершенно индивидуальный характер. Но, тем не менее, он является выражением внутреннего существа вещи. Можно вложить в вещь только то, что сам испытал в себе. Поэтому каждый человек согласно своему индивидуальному опыту вкладывает в вещь нечто, в определенном смысле другое. Как я представляю себе определенные процессы в природе, другому, не испытавшему внутренне то же самое, кажется непонятным. Здесь дело не в том, чтобы они, думая о вещах, жили в элементе истины, потому что мысли другого человека нужно рассматривать не как таковые и принимать их или отклонять, но нужно их рассматривать как сообщение о его индивидуальности. «Те, которые возражают и спорят, должны подумать о том, что не всякий язык понятен каждому». Философия никогда не сообщает общезначимые истины, но она описывает внутренний опыт философа, посредством которого он объясняет внешние явления.

Когда какая-нибудь вещь высказывает свое существо через орган человеческого духа, то полная действительность может осуществиться только посредством слияния внешнего объективного и внутреннего субъективного. Ни посредством одностороннего наблюдения, ни посредством одностороннего мышления человек не познает действительности. Она не дана как нечто готовое в объективном мире, но достигается посредством связи человеческого духа с вещами. Объективные вещи — это только часть действительности. Тому, кто исключительно восхваляет чувственный опыт, можно возразить словами Гете: «Опыт — это только половина опыта», «Все фактическое — это уже теория», т. е. когда человек рассматривает фактическое, в его духе уже открывается идеальное. Постижение мира, которое в идеях познает существо вещи и познание понимает как вживание в существо вещи, не является мистикой. Но оно имеет с мистикой то общее, что оно объективную истину рассматривает не как нечто, имеющееся в наличии во внешнем мире, но как нечто, которое мы действительно можем постигать только внутри человека. Противоположное воззрение помещает основу вещей за явлениями, в потустороннюю область, недоступную человеческому опыту. Оно может тогда либо предаваться слепой вере в эту основу, содержание которой берется из позитивной религии откровения, либо создавать рассудочные гипотезы и теории о том, как устроена эта потусторонняя область действительности. Мистик, так же как сторонник гетевского мировоззрения, отклоняет как веру в потустороннее, так и гипотезы по поводу его, и держится действительного духовного, которое высказывает сея в самом человеке. Гете пишет Якоби: «Бог тебя наказал метафизикой, меня благословил физикой … Я держусь атеистов в их почитании Бога (Спиноза) и предоставляю вам все, что вы называете и должны называть религией. Ты держишься веры в Бога, я — видения Его». То, что Гете хочет видеть, — это выраженное в его мире идей существо вещей. Так же и мистик пытается, погрузившись внутрь себя, познавать существо вещей, но он отклоняет ясный и прозрачный мир идей как недостаточный для достижения высшего познания. Он стремится развить не свои идейные возможности, но другие внутренние силы, чтобы видеть праоснову вещей. Обычно это неясные ощущения и чувства, в которых, как это кажется мистикам, они видят существо вещей. Но чувства и ощущения принадлежат только субъективному существу человека. В них не выражают сея вещи. Вещи высказывают себя только в идеях. Мистика — это поверхностное мировоззрение, хотя мистики в отношении рассудочных людей претендуют на «глубину». Они ничего не знают о природе чувств, иначе они не считали ы их выражением существа мира; и они ничего не знают о природе идей, иначе они не считали ы их поверхностными и рационалистическими. Они не могут себе представить, что люди, действительно имеющие идеи, живут в них. Но для многих людей идеи — это голые слова. Они не могут приобщиться к бесконечной полноте их содержания. Не удивительно, что они свою собственную безыдейную словесную шелуху ощущают как пустую.

Тот, кто существенное содержание объективного мира ищет внутри себя, тот также и существенное нравственного мирового порядка возлагает на саму человеческую природу. Тот, кто верит в наличие потусторонней действительности позади человеческой, тот должен в ней искать также и источник нравственного. Ибо нравственное, в высшем смысле слова, может проистекать только из существа вещей. Поэтому верующее в потустороннее принимают нравственные приказы, которым человек должен подчиняться. Эти приказы доходят до него либо посредством откровения, либо они как таковые возникают в его сознании, как в случае «категорического императива» Канта. Как они из потусторонней «вещи в себе» приходят в наше сознание, об этом ничего не говорится. Они просто находятся здесь в наличии и им нужно подчиняться. Философ опыта, который всех благ ожидает от чистого чувственного созерцания, видит нравственное только в действии человеческих побуждений и инстинктов. Из изучения таковых должны следовать нормы, которые станут мерой для нравственных деяний.

У Гете нравственное возникало из идейного мира человека. Не объективные нормы и не мир голых побуждений направляют нравственные деяния, но ясные в себе идеи, посредством которых человек сам дает себе направление. Идеям следуют не из долга, как это происходит при объективно-нравственных нормах, и не из принуждения, которое исходит от его побуждений и инстинктов. Но человек следует им из любви. Он любит их так же, как любит свое дитя. Он хочет его воплощения и защищает его, поскольку дитя является частью его существа. Идея — это путеводная нить, а любовь — побуждающая сила гетевской этики. Для Гете «Долг — это когда любят приказывать самому себе».

Деяние в смысле гетевской этики — это свободное деяние. Ио человек не зависит ни от чего, кроме своих собственных идей. И он не отвечает ни перед кем, кроме самого себя. В «Философии свободы» я уже ответил на возражение, что последствием такого нравственного порядка, при котором каждый прислушивается только к себе, может быть общий беспорядок и дисгармония во всех человеческих делах. Тот, кто делает такое возражение, не сознает, что люди — это существа однородные, поэтому они никогда не произведут нравственные идеи, которые в силу их существенного различия будут производить негармонические сочетания

Если бы человек был неспособен производить творения, которые сформированы таким же образом, как произведения природы, и только таким образом в совершенной форме представлять их созерцанию, каким делает это природа, то не могло бы быть искусства в том смысле, в каком понимал его Гете. То, что создает художник — это природные объекты на более высокой ступени совершенства. Искусство — это продолжение природы, «ибо, поскольку человек поставлен на вершину природы, он рассматривает себя как природу в целом, которая, в свою очередь, в себе производит новую вершину. К ней восходит он, проникаясь всеми совершенствами и добродетелями, взывая к избранному, к порядку, к гармонии, к значительному, и поднимается, наконец, до сознания произведения искусства…». Рассматривая греческие произведения искусства в Италии, Гете пишет: «Высшие произведения искусства — это в то же время и высшие произведения природы, вызванные к жизни человеком согласно истинным и естественным законам». В отношении голой чувственной опытной действительности произведения искусства представляют собой прекрасные видения. Для того, кто способен видеть глубже, они суть «манифестация сокровенных законов природы», без которых они навсегда бы остались сокрытыми.

Не вещество, которое художник извлекает из природы, создает произведение искусства, но только то, что художник изнутри себя вкладывает в творение. Высшее произведение искусства таково, что оно заставляет забыть, что в его основе лежит природное вещество, и пробуждает наш интерес тем, что художник сделал из этого вещества. Художник творит естественно (природно), но он творит не как сама природа. В этих предложениях, кажется мне, изложены основные мысли, которые Гете вложил в свои афоризмы о искусстве.

1883 год