Прядь о Хравне сыне Гудрун 3 страница

 

 

I

У самих исландцев, конечно, не было такого понятия, как «эпоха викингов». Ведь они сотрели на эту эпоху не со стороны, а жили в ней. Остров Исландия был открыт норвежскими мореплавателями около 970 тода, а через полвека здесь жило уже около 70 тысяч поселенцев — в своем большинстве также норвежцев. Открытие и заселение Исландии и было для ее народа первой эпохой в истории страны — началом исторического времени. Все, что было прежде, ушло в область легенды.

Что более всего поражает в природе Исландии, когда видишь а впервые и пытаешься представить себе жизнь тех, кто когда-то занял земли по ее берегам, чтобы навсегда здесь остаться? Природа не просто грандиозна и первозданна в Исландии, «как в первый день творения» (М.И.Стеблин-Каменский). Она живет своей собственной драматической жизнью, напоминающей о близости хаоса и, кажется, не оставляющей места для человека. Исландцы не понаслышке знали об огненном великане Муспелле, который в конце времен спалит весь мир: они видели этот подземный огонь, вырывающийся из вулкана. Вблизи своих домов они видели бездонные ямы. полные кипящей воды. Вся же центральная часть Исландии так и осталась необитаемой: жить среди этих скал и камней, бескрайних ледников и лавовых полей могли бы разве лишь великаны. Даже погоды в обычном смысле нет в Исландии. Погода здесь — это не состояние атмосферы, а события, непредсказуемо и по нескольку раз на дню меняющие картину земли и неба. Уцелеть на этом острове и дать начато новому народу можно было только одушевив стихийную жизнь этой земли культурой.

Первопоселенцы заселили лишь узкую полоску земли по всему исландскому побережью. Но они создали из острова страну, проложив дороги от хутора к хутору и от каждого хутора — на альтинг. Они дали имена фьордам, рекам, горам и пригоркам, скалам и отдельным камням, если с этими камнями были связаны памятные события. Читая саги, можно проследить по карте маршруты, каки они ходили и ездили на своих коренастых лошадках тысячу лет назад. Путь с восточного побережья Исландии к Полям Тинга на юго-западе страны занимает около семнадцати дней.

Учреждение альтинга в 930 году ознаменовало начало исладского общества и единственного в своем роде общественного строя – исландского «народоправия». В Исландии не было верховной королевской власти; первопоселенцев сплотили в народ силы внутренней связи: общий закон (знаменательно, что закон и общество называется по-исландски одним словом) и общее предание. На альтинге, куда исландцы съезжались на две недели в конце июня, провозглашались законы страны и разбирались наиболее важные судебные дела; здесь заключались торговые сделки, слаживались свадьбы, люди, жившие в разных уголках страны, обменивались здесь новостями. «Мудрым людям, замыслившим создание альтинга, мы более всего обязаны тем, что стали народом, до сих пор живущим в свободной Исландии» (Гильви Гисласон, современный политический деятель).

Общее предание исландцев — это саги. В сагах рассказывается о первых поколениях исландцев, и первый век после учреждения альтинга так и называется — «век саги». Что же такое саги? По своему происхождению — это местные рассказы о запомнившихся событиях прошлого. Существование подобных устных рассказов говорит о традиционности исландского общества, но конечно, не является особенностью Исландии. Б.И.Ярхо в своем переводе «Саги о Волсунгах» привлек внимание к замечательному сходству исландских саг с русскими крестьянскими повестями и особенно с нашими северными сказами. Слово «сага», собственно, и значит — «сказ». Но только в Исландии такие местные «сказы» вышли за пределы своей округи и стали достоянием всей страны. В исландской культуре —- и это одна из самых характерных ее особенностей — вообще отсутствует различие между «местным масштабом» и «масштабом страны». Пс этой причине, например, в Исландии никогда не было диалектов: язык жителей отдаленных хуторов и поныне считается даже более правильным, более «чистым», чем язык столицы. Исландцы по сей день не имеют фамилий, а только отчества, т.е. все составляют как бы одну большую семью.

В то время, как анналисты в других странах записывали сведения о событиях государственной важности, исландцы сохранили в своих сагах (известных нам в основном из рукописей XIII-XIV вв.) память о прошлом страны как о жизни сотен и сотен людей. Из саг мы представляем себе, как жили исландцы времен «народоправия» гораздо подробнее и живее, чем жизнь своих соотечественников, скажем, в XVIII веке. Может быть, иные из этих подробностей покажутся читателю излишними. Трудно запомнить всех этих бесчисленных Торгримов и Торстейнов, особенно если некоторые из них упоминаются лишь мимоходом н больше не появляются в саге. Но нужно представлять себе, что для исландцев за этими именами стояли реальные люди «века саги», свидетели событий, о которых рассказывается, и чьи-то предки. Да и сам ход событий часто зависел от того, кто в критический момент встретится герою на пути — болтливая Раннвейг или осмотрительный Гудмунд («Сага о Гисли», глава XII)

Но далеко не все из того, что случилось в реальной жизни, имет шансы «попасть» в сагу. Жизнь исландцев «века саги» встает перед нашими глазами не как беспорядочное нагромождение фактов - «повесть, /Рассказанная дураком, где много / И шума и страстей, но смысла нет» («Макбет», V.5), но как жизнь значительная, внушающая уважение. Предки помнились как люди крупные, хотя и в человеческий рост. Местные рассказы переросли в сагах во всеисландский эпос — эпос исторического времени.

В основе почти каждой саги лежит распря, кровавый конфликт между соседями, и это может смутить современного читателя. Нас правда не смущают потоки крови, льющиеся со страниц триллеров р детективов: мы знаем законы жанра и понимаем, что все эти леденящие душу сцены придуманы писателем специально, чтобы пощекотать наши нервы. Но в сагах с полным спокойствием, как о чем-то само собой разумеющемся, рассказывается, как один уважаемый человек пришел к другому уважаемому человеку и пропорол его насквозь. И именно эта реалистичность и обыденность сцен убийств может нас покоробить: ведь в реальной жизни мы все же считаем убийство злом и тягчайшим преступлением, оправдывая разве что убийства, совершенные в целях «необходимой самообороны». Нам нелегко понять, что, хотя убийства, как о них рассказывается в сагах, чаще всего заранее планировали и совершали на холодную голову, они тоже служили средством необходимой самообороны в обществе, где не было карательных институтов, берущих на себя функцию наказания преступников, и где каждый должен был уметь постоять за себя сам — за себя, и за своих сородичей, и за тех бедняков и стариков, которые нуждались в попечении. Распри, как было замечено специалистами по социальной истории Исландии, не только причиняли урон обществу, унося наиболее активных его членов, но и, в известном смысле, шли ему на пользу, приводя в движение важные механизмы и, главное, предотвращая неконтролируемые вспышки агрессии, т.е. вводя месть в законное русло.

Ноесли месть была необходимостью в обществе «века саг», то естественно, что человек, умевший хладнокровно отомстить обидчику, вызывал к себе уважение: «только трус мстит сразу, а раб — никогда», говорит древняя исландская пословица. Мы поймем теперь почему на пиру у Гисли собралось вдвое меньше людей, чем у его эятя Торгрима (глава XVI): Вестейн еще не был отомщен, и репутация его побратима Гисли подвергалась серьезному испытанию.

И тем не менее, когда Гислн все же отомстил за Вестейна и убил Торгрима, это убийство поставило его вне общества. Гисли стал изгоем, человеком, которого каждый имел право убить. Как это понять? Дело в том, что распря, как было только что сказано, налагала на конфликтующие стороны определенные правовые обязательства: честным считалось убийство з бою или такое убийство, о котором его содеявший тут же открыто объявлял (не далее, чем «у третьего дома»). Такие убийства могли кончиться выкупом за причиненный ущерб и примирением сторон. Гисли же силою обстоятельств совершил противоправное, тайное убийство, ночью прокравшись в дом Торгрима и убив его во время сна. Можно лишь догадываться о сильнейших мотивах, заставивших Гисли избегать разглашения обстоятельств этого конфликта; он знал, что главным виновником конфликта и гибели Вестейна был его собственный брат Торстейн, но он не мог поднять руки на брата. Честь рода заставила Гисли поступиться принятыми в обществе правовыми нормами. Завязывается узел, не оставляющий надежд на благополучный исход этой истории.

Но трудно найти сагу со счастливым концом. Сага дает объективную картину социальной жизни общества, но та же сага, при всей бесстрастности ее тона, — это и драма человеческих судеб. Тинг на Мысе Тора объявил Гнели вне закона, но он навсегда остался одним из любимейших героев «века саги». Исландцы вообще склонны относиться с особой симпатией к людям несчастливой судьбы, помня, что (как говорится в другой исландской пословице) «одно дело доблесть а другое — удача». В центре Рейкьявика, рядом с университетом стоит памятник изгнаннику.

Распря в саге начинается обычно не по злой воле участников бытии («злые люди» вообще обычно остаются на периферии повествовання). Но возникает повод, часто случайный — ссора с норвежскими корабельщиками, подслушанный разговор и т.п., - приходит в движение колесо событий, вовлекая в конфликт все новых людей и увлекая героев все дальше и дальше. Пресечь распрю невозможно, она должна исчерпать себя.

И тут самое важное, как в этих драматических обстоятельствах поведет себя человек. Современному читателю трудно уследить за всеми поворотами повествования и уловить все рассеянные в сагенамеки, смысл которых был понятен тем, для кого писалась сага. Мы не владеем необходимой для этого информацией. Но фигуры главных героев встают в нашем воображении с исключительной отчетливостью. Когда, в середине 80-ых годов, был снят фильм по «Саге о Гисли», зрители больше всего спорили о том, насколько Гисли, Бестейн или Торкель в этом фильме похожи на своих саговых прототипов. И это может показаться странным: ведь в сагах почти нет описаний внешности и совсем ничего не говорится о внутреннем мире героев — о их мыслях и переживаниях. Автор вообще не комментирует происходящего и не заявляет о себе: сага как бы сама себя рассказывает. Но тем самым и характеры героев саги мы узнаем так же, как характеры людей в реальной жизни — по их словам и поступкам. Пока не кончена сага и живы ее герои, они могут проявить себя с какой-то новой стороны и заставить нас отчасти пересмотреть свое к ним отношение. Дочитав до конца «Сагу о Гисли», мы убеждаемся что Гисли был все-таки не совсем справедлив к своей сестре Тордис, пеняя ей за то, что в решительный момент она взяла сторону мужа и предала брата, и противопоставляя ее эпической героине Гудрун, хс торая убила мужа, мстя за братьев (глава XIX). Тордис в конце саги тоже попыталась отомстить за брата, хотя и неудачно.

Саги об исландцах — стержень традиции. Но исландцы создавали свою великую литературу хотя и на отдаленном острове, однако не в изоляции от остального мира. Путешественники и первооткрыватели новых земель, скальды, дружинники и историографы норвежских королей, исландцы всегда ощущали себя в центре мировых событий. Слово «остров», по своему этимологическому значению,- это «земля, обтекаемая течениями, струями», и остров Исландию не миновали важнейшие течения мировой культуры. Со времен христианизации Исландии (1000 г.) и начала письменности здесь был необычайно велик интерес к книге. Но вот что удивительно: если в начале письменной эпохи (XII в.) исландцы, как и другие народы средневековой Европы, читали и писали преимущественно на латинском языке, то спустя недолгое время, едва ли не вся популярная в Европе литература была переведена на исландский язык и одновременно с этим приобрела форму саги. Так были написаны, например, еСага о троянцах» или «Сага о Карле Великом», или «Сага об апостоле Павле».

История норвежских королей также превращалась в сагу под пером исландских писателей, Читатель, конечно, заметит, что «Сага об Олаве сынеТрюггви» (одна из 16 саг, составляющих "Круг Земной», знаменитое произведение Снорри Стурлусона) во многих отношениях отличается от «саг об исландцах». Ведь главный ее герой — норвежский конунг, а содержание составляют события государственной важности. Известно, что заказчиками саг иногда были сами норвежские короли — ситуация, как можно думать, ставившая их авторов (примечателен сам факт, что мы обычно знаем имена авторов королевских саг!) в щекотливое положение. Тем более, казалось бы, это относится к Снорри — автору самого монументального свода королевских саг и одновременно политику, пытавшемуся на закате исландского «народоправия» влиять на отношения между Исландией и Норвегией.

Но политические пристрастия Снорри не дают себя знать в «Саге об Олаве сыне Трюггви». «Так рассказывается сага, как она происходит», и события давней норвежской истории оживают перед нами в запоминающихся сценах и диалогах, как если бы мы сами были их свидетелями. Сага не умеет льстить, и отдавая должное конунгу Олаву — отважному воину и дальновидному правителю, она не замалчивает и тех его деяний, которые едва ли могли послужить к его украшению в глазах читателей. Маловероятно, например, чтобы исландцы, во все времена отличавшиеся большой веротерпимостью, с сочувствием относились к его свирепым расправам с язычниками, изображенными крупным планом и без комментария.

У саги свой взгляд на историю. И рядом с Олавом, его приближенными и правителями других держав с ее страниц встают фигуры самых разных людей, с которыми сводила его судьба. Все эти люди, с позиции саги, тоже участники исторических событий: ведь для саги — это прежде всего поступки и слова конкретных людей. Может случиться при этом, что в решающий исторический момент самые запоминающиеся слова произнесет не конунг или его скальд, а какой-то волей случая оказавшийся рядом человек. Во время битвы при Свельде лучший стрелок в войске Олава Эйнар Брюхотряс стоял на корме корабля и пытался сразить Эйрика ярла. Одна из стрел «пролетела так близко от ярла, что прошла между его бедром и рукой». Тогда ярл приказал своему дружиннику пустить стрелу в Эйнара. Стрела попала «в середину лука Эйнара в то мгновение, когда тот натягивал свой лук в третий раз. Лук с треском разломился надвое. Тогда Олав конунг спросил: «Что это лопнуло с таким треском?» Эйнар отвечает: «Лопнуло дело твое в Норвегии, конунг» (глава CVIII). В той битве Олав конунг погиб. А Эйнар Брюхотряс стал в дальнейшем одним из самых могущественных людей в северной Норвегии, но это случилось много позже и об этом рассказывают другие саги.

Остается гадать, какими путями свидетельства о ранней норвежской истории дошли до Снорри. Что-то очевидно он брал из более ранних письменных саг (некоторые из них сохранились), что-то присочинил сам, а что-то слышал от осведомленных рассказчиков. Скорее всего в Норвегии были хорошие рассказчики, но в отличие от исландцев они не оставили саг.

Сходным образом обстоит дело и со скальдической традицией Норвегии. Известно (прежде всего от того же Снорри), что в IХ-Х вв. при дворах конунгов былн норвежские скальды, слагавшие хвалу их подвигам. Но вслед за этим их совершенно вытесняют исландские скальды, н возникает впечатление, что все талантливые поэты выехали в Исландию. Более вероятно, однако, что мы имеем дело с «эгоцентризмом» самой исландской литературы: свои скальды лучше запоминались, как запоминались приключения исландцев придворе норвежских конунгов (см. «Пряди об исландцах»).

Скальдические стихи известны прежде всего из саг. Современные читатели склонны пропускать их при чтении саг: слишком чужеродными они кажутся в кристально ясной прозе саги и слишком непохожими на поэзию в нашем понимании. Особенно это относится к так называемым дротткветтным («дружинным») строфам с их причудливыми кеннингами И переплетениями предложений. Действительно, скальдические стихи резко отличаются от современной поэзии как по своей форме и по своему назначению. Стихи нового времени призваны воздействовать на воображение читателя. От скальдических стихов ожидали прежде всего практической действенности. Во времена расцвета скальдической поэзии (Х-ХП вв.) сохранялась еще вера в магическую силу языка. Мастерство скальда состояло е его умении овладеть этой силой, для чего требовалось превратить звуки и слова в материал для сложнейшего орнамента, скрывающего смысл сказанного. Олав сын Трюггви понимал, что для блага его державы и для собственной его славы полезно иметь человека, который умеет восемь раз употребить «меч» в восьмистрочной строфе дротткветта, т.е. не просто восемь раз повторить это слово, но и ввязать его в стихотворную речь, и «врезать» его звуки в сложный узор аллитераций и рифм (в переводе удается лишь намекнуть на формальное мастерство скальда).

Хвалебные стихи по понятным причинам лучше всего сохранились. Они служат очень ценным историческим источником, потому что. восхваляя правителя, скальд обычно не приписывал ему подвигов, которых тот не совершал. Существовали и другие стихи, хулительные (ниды); подобно заклинаниям, они могли навести на человека порчу. Но такие стихи редко записывались. К тому же они обычно не представляли исторической ценности, так как содержащиеся в них обвинения обыкновенно были стереотипны и не претендовали на обоснованность.

Если судить «по сагам об исландцах», скальдическая поэзия получила необычайное распространение на острове. Едва ли не все исландцы, умели при случае сказать вису со всеми положенными рифмами и кеннингами. Может быть, это преувеличение, Некоторые Исследователи сомневаются, в частности, что все стихи, приписываемые в саге Гисли сыну Кислого, действительно сочинил Гисли, а не какой-то другой исландец или сам автор саги. В сущности это не так важно. Достаточно и того, что все исландцы, читавшие в древности саги, понимали эти стихи без комментария. Поэтому нет ничего неправдоподобного в том, что сестра Гисли Тордис сумела разгадать тувису, которую Гисли произнес на кургане Торгрима, и уличить своего брата в убийстве.

 

II

 

Независимо от того, насколько Гисли был справедлив к своей сестре Тордис, ее действительно трудно «уподобить» (см.вису) эпической героине Гудрун. Поведение Тордис куда более противоречиво мотивы его, как это с большим реализмом показано в саге, сложны и не вписываются в героическую мораль.

Гудрун жила в героическом мире, которого не достигает людская память и к которому неприменимы обычные человеческие мерки. Мы узнаем об этом мире прежде всего из песен о героях, составляющих вторую часть рукописи «Старшей Эдды».

Современные исследователи, вооруженные объективными методами исторического анализа, кое-что знают о происхождении этих песен. Они укажут, что в песнях прощупываются следы реальных событий эпохи Великого переселения народов; что Гуннар — это исторический Гундихарий, последний правитель бургундского королевства на Рейне, уничтоженного в V веке гуннами; что Гудрун соответствует Гримхильд франкских сказаний (в скандинавском эпосе имя Гримхильд досталось ее матери), а за Гримхильд угадывается та самая Ильдико, на ложе которой, согласно готскому историческому преданию, погиб гуннский вождь Аттила (Атли скандинавского сказания). Зародившись в южных германских землях — у готов, бургундов, франков, предание, как полагают, к VII-VIII вв. достигло Скандинавии и легло в основу известных нам эддических песен «сигурдовского цикла».

Все это, очевидно, так и было в истории. Но традиция создав свой образ мира, для которого недействительны исторические ориентиры. Так, «юг», упоминаемый в песнях как место главных героических событий, — это не реальные готские или бургундские земли,а нездешний мир за «темным лесом» Мюрквидом. Южная странаВалланд (исландское название Италии; того же корня названия Галлия и Уэльс) превращается в «страну битв», откуда павшим воинам лежит путь в Вальгаллу. Соперница Гудрун Брюнхильд оказывается в этом мире сестрой гунна Атли и в то же время валькирией, девой Одина.

Древнее время, к которому сами исландцы относили события героических песен, мыслилось не просто как отдаленное прошлое, но как не засвидетельствованное очевидцами, запредельное время. О нем говорят древние песни, но начала самих этих песен неуследимы, и нельзя проверить, что в них правда, а что нет. Снорри Стуртусон, опиравшийся на «древние песни» (не известные нам) в изложении начальных событий норвежской истории, диалектически подошел к этому вопросу; «и хотя мы сами не знаем, — пишет Снорри в Прологе к «Кругу Земному», — правда ли эти рассказы, но мы знаем точно, что мудрые люди древности считали их правдой». В отличие от критически мыслящего Снорри, этим «мудрым людям», видимо, не нужны были доводы: истинность сказанного удостоверялась для них самим поэтическим словом.

Замечательной силой внушения обладал сам стих героических песен — скандинавский вариант древнегерманского аллитерационного стиха. Важнейшие по смыслу слова в его коротких и энергичных строках связываются одинаковым началом — аллитерацией. Действие аллитерации усиливается и другими, необязательными звуковыми повторами, и вся строка живет в памяти как единый поэтический образ:

Ar var aldo, par er arar gullo.

 

Звуковая и одновременно смысловая слитность этого стиха не может быть передана в переводе:«Древле было, орлы кричали». Переводчику приходится восполнять утраты другими средствами (что В.Тихомиров и делает с большим искусством в своих переводах). Размер героических песен не мыслился отдельно от самих песен; он так и назывался в исландской традиции — форнюрдислаг, т.е. «древнесловный склад». Филологи иногда называют его эпическим размером, а сами песни — эпическими песнями. Но тут нам понадобится важное уточнение.

В самом деле, героические песни «Эдды» мало похожи на эпос в обычном понимании. В них, в сущности, почти нет эпического действия: даже убийство дракона Фафнира — главный подвиг Сигурда, остается в них где-то на заднем плане — во вступительной прозе к одной из песен. Если не знать наперед, что Сигурд — величайший герой древности и что из-за клада Фафнира произойдут большие беды, то, сказать по правде, этот рассказ о том, как Сигурд заколол дракона («... и когда Фафнир проползал над ямой, Сигурд вонзил ему в сердце меч») не производит особенного впечатления. Песнь, о которой мы говорим, называется «Речи Фафнира», и речи, которыми обмениваются издыхающий дракон и Ситурд, составляют главное содержание. Прямых речей — драматических диалогов, прорицаний, гневных монологов, рассказов о вещих снах и отрывочны воспоминаний — вообще очень много в песнях. Сказание сведено в них к отдельным «крупным планам» — эпизодам, как бы выхваченным яркой вспышкой света и приковывающим особенное внимани читателя. В этих эпизодах сгустились судьбы героев, в них средоточие тех страстей, неразрешимых конфликтов, роковых решений, которые и составляют основную, внутреннюю интригу предания. Что же касается событий внешних — приездов и отъездов героев, эпических битв и отдельных убийств — обо всем этом мы чаще всего узнаем лишь из намеков и беглых упоминаний. Отсюда, по-видимому, следует, что аудитория была знакома со сказанием не только из песен, но и из каких-то прозаических рассказов, дававших понятие о последовательности событий, взаимоотношениях персонажей и т.п. В таком случае короткие прозаические вставки, которые кое-где встречаются в тексте «Эдды», могут рассматриваться как своего рода конспекты подобных рассказов. Автор же «Саги о Волсунгах» соединил воедино героические песни и прозаические рассказы, составив из всего этого материала связное и пространное повествование — сагу о древних временах. В силу самого своего жанра, сага заботится о правдоподобии рассказа: в ней появляется множество подробностей; на сцену выступают эпизодические персонажи — не только мать Сигурда Хьёрдис, но также и ее глупая служанка, и ее новый муж Альв; у воинственной Брюнхильд появляется хозяйственная сестрица Бекхилъд и т.п.

В разреженном и гулком воздухе эддических песен нет места подробностям и статистам. Все внимание в них безраздельно сосредоточено на деяниях главных героев, которые, как кажется, одни только и живут в этом мире, Героический мир — это мир от начала и до конца поэтический, он не соприкасается с посюсторонней исторической действительностью. Поэтому было бы неуместно судить героев по житейским критериям и мерить их деяния социально-историческими мерками. Едва ли плодотворно задаваться, например, вопросом, почему Гудрун беспощадно мстит за братьев, бывших виновниками гибели ее любимого мужа, и объяснять это тем, что узы кровного родства были в архаическом обществе крепче супружеских уз. Подобные объяснения не раз предлагались исследователями, но логика их не достигает цели: поступки Гудрун мотивированы не юридическими и не социально-историческими нормами, а героическим императивом песни. Было время, рассказывается в «Первой Песни о Гудрун», когда Гудрун, скорбя о гибели Сигурда, прокляла своих братьев. Проклятие Гудрун — нечто большее, чем всплеск эмоций убитой горем женщины; это пророчество, которому суждено сбыться. Судьба братьев, погубивших Сигурда по наущению Брюнхильд и завладевших кладом Фафнира, предречена отныне, и гуннский князь Атли — лишь ее орудие. Но придет роковой час, и Гудрун, столь же решительно примет сторону братьев и ни перед чем не остановится, чтобы не просто убить, но и унизитъ Атли, превратить в позор его недолгое торжество.

Но почему же все-таки заслуживает славы Гудрун, убившая своих маленьких, ни в чем не повинных детей и накормившая их мясом своего мужа? Подобные вопросы неизбежны, если читать героическую песнь как прозу и видеть в ней отражение жизни, хотя бы и древней. К такому прочтению склонялся уже автор «Саги о Волсунгах», в подробностях расписывающий мольбы детей, просящих мать о пощаде. В древней песни эта душераздирающая сцена отсутствует. Вообще следует отметить, что, хотя в песнях упоминается о событиях, которые могут показаться дикими, с точки зрения общечеловеческой морали, все эти «дикости» никогда не бывают в них самоцельны и тем более никогда не выпячиваются, не смакуются поэтом. Скорее это лишь знак той страшной цены, которую приходится заплатить героям за их главный подвиг — подвиг духа, не сломленного ударами судьбы. Зачем Гуннар приказал вырезать сердце у своего брага Хегни (еще один поступок, поражающей своей бессмысленной жестокостью читателя, склонного к буквальному пониманию поэзии)? Кажется, затем лишь, чтобы бросить в лицо Атли гордые слова о проклятом золоте, которое не достанется гуннам, но навсегда уйдет в воды Рейна. Бессмертная красота этих слов непередаваема в переводе (даже в замечательном переводе И.М.Дьяконова). Их единственным соответствием в искусстве нового времени могла бы быть разве лишь музыка, и они вошли золотой нотой в музыку Рихарда Вагнера («Кольцо Нибелунгов»).

Гуннар, герой «Песни об Атли», принимает решения, достойные мужа. Отправляясь безоружным на встречу с Атли и навстречу своей собственной смерти, он обращает свое поражение в победу, в залог своей вечной славы, ибо как сказано в «Эдде» («Речи Высокого»):

 

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

 

Но гораздо чаще, как уже было сказано, главные подвиги героев остаются на заднем плане. Превосходные качества Ситурда и Хельги не нуждаются в подтверждениях. Этим героям на роду написано «стать превыше конунгов прочих». Слава их заведома и запечатлена в самом языке песен, в величальных эпитетах, подобно ореолу окружающих их имена. Более того, этот героический ореол, не омрачают и те, не всегда похвальные поступки, которые доводится совершить героям по ходу действия. В одной из эддических песен мудрый Грипир, дядя Сигурда, предсказывает герою все, что ждет его в будущем, Рассказав о том, как Сигурд отомстит за отца и победит Фафнира, он поведал, далее, поддавшись на уговоры Сигурда, и об ожидающих его злоключениях: о том, как он даст клятву Брюнхильд в вечной верности и тут же нарушит ее, прогостив ночь у Гьюки; о том, как он даст обмануть себя, и возьмет в жены Гудрун, и снова посватается к Брюнхильд, но уже под видом Гуннара и в его интересах и т.п. Сигурд продолжает допытываться, не причинит ли все это урона его чести. Из ответов Грипира следует, что герой не несет ответственности за то, что случится; вопреки козням судьбы, — «здесь на земле, /под солнца жилищем, / не будет героя / Сигурду равного». «С судьбой не поспоришь!», —отвечает на это Сигурд.

Как бы ни были велики герои, центральная роль в песнях достается не им, а героиням. Было замечено, что образ их как бы двоится. С одной стороны, перед нами женщины в трагической, но реальной ситуации. Но в то же время эддические героини несут в себе «валькирическое» начало и оказываются способными совершить то, что не под силу смертным. Трагические ситуации, выпавшие на долю Гудрун и Брюнхильд, созданы не ими, они становятся жертвами чужих интриг: Брюнхильд разлучена с суженым и, став жертвой предательства, невольно нарушает обет выйти замуж за того, кто не ведает страха, т.е. за Сигурда; Гудрун узнает, что она обманным путем была выдана за Сигурда и переживает одну утрату за другой. Но во всех ситуациях героини ведут себя «не как жены другие». Они не покоряются судьбе, но принимают на себя роль мстительниц. «Валькирическое» начало ярче всего проявилось в Брюнхильд не тогда, когда она носилась по воздуху, выполняя волю Одина, а тогда, когда она добилась смерти Сигурда и сама пронзила себя мечом, чтобы последовать за ним одной дорогой в царство Хель. В отличие от не ведающих страха и сомнений героев, героини совершают свой трагический выбор ценою тягчайших испытаний и неслыханных жертв. Герой достигает величия тогда, когда идет навстречу судьбе. Но замышляющая месть героиня сама берет на себя роль судьбы: «всегда ты была злою судьбой мужей». — сказано о Брюнхильд. С сухими глазами совершает Гудрун свое жертвоприношение в палатах Атли и предает их огню вместе со всеми, кто в них находится.Выполняя до конца свой долг, героини торжествуют победу. Но безотрадно их торжество, Каждая из них могла бы сказать словами Сигню дочери Волсунга: «И так много учинила я для мести той, что дольше мне жить не под силу».