Лекции.Орг


Поиск:




Верховный Главнокомандующий 7 страница




Бивербрук записал, что тут «Литвинов вскочил с места и с энтузиазмом воскликнул: «Теперь мы выиграем войну!» Когда мы закончили чтение списка, обе стороны испытывали огромнейшее чувство удовлетворения и удовольствия. Заседание приняло форму более тесных и даже близких отношений». Гарриман же в своих записях подчеркнул, что Сталин высказал Бивербрку свое убеждение в том, что нынешний военный союз и соглашение о том, чтобы не заключать сепаратного мира, следует превратить в союз не только во время войны, но на послевоенный период. Бивербрук ответил, что он лично поддерживает это и считает, что сейчас подходящее время для этого.

Оценивая итоги встречи, Гарриман писал: «Не может быть никакого сомнения, что Сталин — единственный человек, с кем можно иметь дело по вопросам внешней политики. Разговоры с другими без предварительных инструкций от Сталина по обсуждаемым вопросам — почти полная потеря времени» Бивербрук так оценивал Сталина: «Постепенно он нам понравился: он приятный человек, привыкший в минуты волнения ходить по комнате, заложив руки за спину. Он много курит и фактически никогда не проявляет нетерпения». Вернувшись в Лондон, Бивербрук, по словам историка Р. Шервуда, «стал — и оставался в дальнейшем — яростным сторонником второго фронта на Западе».

Следует заметить, что лорд Бивербрук, как и Гарри Гопкинс, до своей встречи со Сталиным занимал довольно сдержанную позицию в отноше

нии помощи СССР. В. Бережков писал: «В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были настроены весьма пессимистически. А уезжали они из Москвы в полной уверенности, что советский народ будет сражаться и в конечном счете победит. Но ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Так что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиков менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу непринужденности, спокойствия. В кабинет, где всегда царила тишина, едва доносился перезвон кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливость. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой комнаты, ничего его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся им таким беззаботным «хозяин» кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас он умело это скрывает за любезной улыбкой и показной невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности, Сталин называет не только зенитные, противотанковые орудия и алюминий для производства самолетов, но и оборудование для предприятий, целые заводы. Поначалу собеседники недоумевают: доставка и установка оборудования, налаживание производства потребуют многие месяцы, если не годы.

А ведь западные военные эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре—пять недель. О каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским рискованно — как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни политики в западных демократиях. И как понимать олимпийское спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что, если американцы пришлют алюминий, СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому советскому союзнику».

Казалось бы, между тремя великими державами были установлены отношения, базирующиеся на понимании общности задач, а потому предполагающие взаимное доверие. Однако, несмотря на то, что уверенность

Сталина в разгроме немцев повлияла на Гарримана, Гопкинса и Бивербрука, в руководстве США и Великобритании далеко не все поддались таким настроениям. П. Судоплатов утверждал, что «в начале войны Кремль был сильно озабочен поступившими из США данными, что американские правительственные круги рассматривают вопрос о возможности признания правительства Керенского как законной власти в России в случае поражения Советского Союза в войне с Германией». В этих условиях, писал Судоплатов, «советское руководство осознало важность и необходимость получения информации о намерениях американского правительства». Для этого в Вашингтон в качестве резидента был направлен Зарубин. 12 октября, в самый трудный период битвы за Москву, его принял Сталин. По словам Судоплатова, Сталин приказал Зарубину «создать масштабную и эффективную систему агентурной разведки не только для отслеживания событий, но и воздействия на них».

На протяжении всей войны СССР получал также информацию от советских разведчиков Маклина, Филби, Берджеса, Кэрнкросса и Бланта, занимавших ответственные посты в правительственных учреждениях Великобритании. Наличие своей агентуры в мозговых центрах США и Великобритании позволяло Сталину иметь точную информацию об истинных намерениях союзников по антигитлеровской коалиции. Сведения от «кэмбриджской пятерки» потребовались в связи с прибытием в Москву министра иностранных дел Великобритании А. Идена 16 декабря 1941 года.

В тот же день Сталин принял Идена. Во время их первой встречи Сталин объявил, что Запад должен признать советскую границу в Европе в том виде, в каком она существовала на 21 июня 1941 года. Правда, Сталин предложил сдвинуть советско-польскую границу несколько на восток, проведя ее по так называемой «линии Керзона». В то же время он поставил вопрос о передаче СССР части Восточной Пруссии и создании советских военных баз в Румынии и Финляндии. Все эти требования Сталин выдвигал в то время, когда фронт находился в нескольких десятках километров от Москвы, а Ленинград был окружен немцами. Сталин предложил Идену определить очертания западной границы СССР в секретном протоколе к советско-английскому договору о взаимопомощи. После того как Идеи связался с Черчиллем, последний решительно запретил своему министру соглашаться со Сталиным, но вопрос о западной границе СССР не был снят, а продолжал оставаться в повестке дня всех совещаний трех великих держав вплоть до лета 1945 года.

В то же время переговоры с Иденом привели Сталина к решению направить Молотова в Лондон. Одновременно Сталин положительно откликнулся на просьбу Рузвельта послать Молотова в Вашингтон. В мае 1942 года В.М. Молотов вылетел из Москвы. Для ускорения переговоров перелет в Лондон решили совершить над оккупированной немцами территорией на необорудованном для пассажиров четырехмоторном бомбардировщике

Пе-8 на большой высоте. Так как температура внутри самолета равнялась наружной и была ниже нуля, пассажирам пришлось постоянно пользоваться кислородными масками и одеться в меховое летное обмундирование. Как рассказывал Феликсу Чуеву второй пилот бомбардировщика Э. К. Пусэп, «когда пролетали линию фронта, на самолет обрушился шквал зенитного огня, дальше... ускользнули от немецких истребителей, попали в болтанку».

Визит Молотова в Лондон был тщательно засекречен, а его самого именовали «мистер Браун». Сталин же подписывал направляемые Молотову телеграммы псевдонимом «Дружков». По воспоминаниям Молотова, английская сторона наотрез отказалась подписать соглашение о признании ею западной границы СССР по состоянию на 21 июня 1941 года. Как говорил Молотов Чуеву, он «послал Сталину телеграмму. Отвечает: «Согласись без этого»... Когда мы от этого отошли, — конечно, это было необходимо в тот момент, — они удивились. Черчилль был поражен. Идеи обрадовался очень, что мы пошли ему навстречу». 26 мая 1942 года в Лондоне Идеи и Молотов подписали договор между СССР и Великобританией о союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны.

Затем Молотов совершил перелет в Вашингтон, где провел переговоры с Рузвельтом и членами правительства США. К этому времени уже прошло полгода после нападения Японии на Перл-Харбор и объявления Германией войны Соединенным Штатам. 11 июня 1942 года в Вашингтоне посол СССР М.М. Литвинов и государственный секретарь США Корделл Холл подписали двустороннее соглашение о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии.

Таким образом, почти через год после вступления СССР в мировую войну была заложена международно-правовая основа для сотрудничества трех великих держав в борьбе против гитлеровской Германии и ее союзников. Одновременно визит Молотова способствовал достижению конкретных договоренностей о поставках западных союзников СССР. Кроме того, в двух коммюнике, подписанных Молотовым в Вашингтоне и Лондоне, была включена идентичная формулировка: «Была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году». Операция открытия второго фронта получила кодовое название «Следжхаммер». 12 июня Молотов вернулся в СССР. На подходах к Москве под Рыбинском его самолет был обстрелян советским истребителем, но экипаж довел бомбардировщик до Центрального аэродрома столицы.

Сталин обменялся несколькими посланиями с Черчиллем и Рузвельтом в ходе визита Молотова и по поводу успешного завершения его миссии. Кроме того, они постоянно обменивались поздравлениями по поводу успехов своих войск, и тон их писем, казалось, свидетельствовал о крепнущем боевом сотрудничестве. 17 июня 1942 года Черчилль в своем послании

дал понять, что его страна готова принять участие в совместной с СССР операции против немцев на севере Европы. 20 июня Сталин ответил ему, что поддерживает эту идею.

Однако направленное Черчиллем послание от 18 июля 1942 года, которое было им согласовано с Рузвельтом, вызвало заметное охлаждение в отношения союзников. В своем пространном послании Черчилль сообщал Сталину о тех трудностях, которые возникли при прохождении конвоев морских судов с грузами для СССР из Великобритании в Архангельск. В этой связи Черчилль объявлял об отмене очередного конвоя и предлагал активизировать переброску грузов через Иран. Одновременно Черчилль сообщал о неготовности Великобритании принять участие в операции на севере Норвегии и вместо этого предлагал «осенью послать мощные воздушные силы для операций на левом фланге Вашего фронта». Говоря о потерях, понесенных королевским флотом во время провода конвоев в СССР, Черчилль писал, что их продолжение «отразилось бы на поставках нам продовольствия, за счет которых мы существуем, это подорвало бы наши военные усилия и прежде всего помешало бы отправке через океан больших конвоев судов с американскими войсками, ежемесячно доставляемые контингенты которых скоро достигнут приблизительно 80 000 человек, и сделало бы невозможным создание действительно сильного второго фронта в 1943 году».

Ответ Сталина от 23 июля был резким: «Из послания видно, что во-первых, Правительство Великобритании отказывается продолжать снабжение Советского Союза военными материалами по северному пути и, во-вторых, несмотря на известное согласованное англо-советское коммюнике о принятии неотложных мер по организации второго фронта в 1942 году, Правительство Великобритании откладывает это делена 1943 год». Сталин отвергал объяснения Черчилля относительно отказа от северных конвоев: «Я, конечно, не считаю, что регулярный подвоз в северные советские порты возможен без риска и потерь. Но в обстановке войны ни одно большое дело не может быть осуществлено без риска и потерь. Вам, конечно, известно, что Советский Союз несет несравненно более серьезные потери. Во всяком случае, я никак не мог предположить, что Правительство Великобритании откажет нам в подвозе военных материалов в момент серьезного напряжения на советско-германском фронте».

«Что же касается второго вопроса, — писал Сталин, — а именно вопроса об организации второго фронта в Европе, то я боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год. Надеюсь, что Вы не будете в обиде на то, что я счел нужным откровенно и честно высказать свое мнение и мнение моих коллег по вопросам, затронутым в Вашем послании. И. Сталин».

Это послание Сталина встревожило Черчилля. В своем письме от 31 июля он сообщил Сталину о намерении возобновить конвои в сентябре. Кроме того, британский премьер явно почувствовал, что письменных объяснений относительно причин нарушения обязательств по второму фронту недостаточно, и предложил Сталину «встретиться в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом месте». В тот же день Сталин пригласил Черчилля в Москву, «откуда мне, членам Правительства и руководителям Генштаба невозможно отлучиться в настоящий момент напряженной борьбы с немцами».

12 августа 1942 года Черчилль вместе с Гарриманом на самолете летел из Ирана в Москву над Каспийским морем, к которому в эти дни приближались немецкие войска. Позже он вспоминал: «Я размышлял по поводу моей миссии в это мрачное, зловещее большевистское государство, которое я когда-то так старался задушить в колыбели и которое до появления Гитлера я считал смертельным врагом цивилизованной свободы... Мы всегда ненавидели их гадкий строй и пока немецкий бич не обрушился на них самих, они с безразличием наблюдали за тем, как нас уничтожают, и с жадностью собирались разделить с Гитлером нашу империю на Востоке... Что же я должен был сказать сейчас им? Генерал Уейвелл, у которого была склонность к литературным занятиям, суммировал мою задачу в стихотворении. В нем было несколько строф, каждая из которых заканчивалась словами: «Не будет второго фронта в сорок втором году». Я чувствовал себя человеком, который вез огромную льдину на Северный полюс. И все же я был уверен в том, что это мой долг сообщить все факты лично Сталину, а не через телеграммы и посредников. По крайней мере таким образом я мог показать, что мне небезразличны их несчастья и что я понимаю значение их борьбы в общей войне».

В тот же день в 7 часов вечера Черчилль, по его словам, «прибыл в Кремль и впервые встретил великого революционного вождя и выдающегося русского государственного деятеля и полководца, с которым мне пришлось в течение последующих трех лет находиться в тесных, напряженных, но всегда захватывающих, а порой даже теплых отношениях». Сразу же началось совещание, в котором приняли участие Сталин, Черчилль, Гарриман, Молотов, Ворошилов и переводчики. Черчилль начал свое выступление с объяснения причин, почему западные союзники не могут открыть второй фронт. Как писал Черчилль, «судя по всему, Сталина, который к этому времени помрачнел, не убедили мои аргументы» Сталин вступил в спор с Черчиллем относительно числа немецких дивизий во Франции. Затем, суммируя сказанное Черчиллем, Сталин, «мрачность которого сильно увеличилась», спросил, правильно ли он понял, что союзники не могут открыть второй фронт с большим количеством войск и не желают высаживать шесть дивизий. Черчилль подтвердил, что это так, объяснив это тем, что шесть дивизий не добьются большого

успеха, но зато сорвут проведение операции в следующем году. Черчилль признал, что он не привез Сталину добрых новостей.

Тут Сталин, по словам Черчилля, «стал нервничать и сказал, что его взгляд на войну отличается от взглядов Черчилля. Люди, боящиеся рисковать, не смогут победить в войне. Почему мы боимся немцев? Он не может этого понять». Тогда Черчилль обратил внимание Сталина на то, что в 1940 году Гитлер не вторгся в Англию, хотя в то время его армия была самой мощной. Черчилль объяснил это обстоятельство трудностью форсирования Ла-Манша. Сталин возразил, что это — неверная аналогия. Десант Гитлера в Англии вызвал бы сопротивление народа, в то время как десант англичан получил бы поддержку французского народа. На это Черчилль ответил, что именно по этой причине следует так подготовить десант союзников, чтобы не позволить Гитлеру выместить на французах его гнев за поддержку операции, если она провалится. Как писал Черчилль, «наступила гнетущая тишина. Наконец Сталин сказал, что если мы не можем осуществить высадку во Франции в этом году, то он не вправе настаивать на этом, но он должен сказать, что он не согласен с моими аргументами».

Чтобы сгладить тягостное впечатление от этого разговора о втором фронте, Черчилль сообщил Сталину о плане десанта союзников в Северной Африке под названием «Факел». После того как Черчилль и Гарриман ответили на ряд вопросов, Сталин дал оценку этой операции. Черчилль писал, что Сталин назвал «четыре причины в пользу ее осуществления: во-первых, таким образом будет нанесен удар в тыл войск Роммеля; во-вторых, это запугает Франко; в-третьих, это вызовет столкновения между немцами и французами во Франции; в-четвертых, это принесет войну на порог Италии. На меня произвело сильное впечатление это знаменательное заявление. Оно свидетельствовало о том, что русский диктатор быстро и всесторонне осознал суть проблемы, которая прежде была ему совершенно неизвестна. Очень немногие из живущих людей могли бы за несколько минут понять цели этой операции, над которыми мы корпели несколько месяцев. Он все это оценил молниеносно».

В конце первой встречи Черчилль сказал, что он готов встретиться со Сталиным снова, если тот этого пожелает. На это Сталин ответил, что по русскому обычаю желание гостя — закон для хозяев и он готов принять Черчилля в удобное для него время. «Теперь он узнал худшее и все же мы расстались в обстановке доброй воли», — писал Черчилль.

На другой день переговоры были продолжены в 11 часов вечера. По словам Черчилля, «начался крайне неприятный разговор... Мы спорили по- чти два часа». Как вспоминал Черчилль, за это время Сталин «сказал очень много неприятных вещей, особенно о том, что мы слишком боимся сражаться с немцами и что если бы мы попытались это сделать, подобно русским, то мы убедились бы, что это не так уж плохо; что мы нарушили

обещание относительно «Следжхаммера»; что мы не выполнили обещаний в отношении поставок России и посылали лишь остатки после того, как взяли себе все, в чем нуждались. По-видимому, эти жалобы были адресованы в такой же степени Соединенным Штатам, как и Англии».

Черчилль писал: «Я решительно отверг все его утверждения, но без каких-либо колкостей. Мне кажется, он не привык к тому, чтобы ему неоднократно перечили. Однако он вовсе не рассердился и даже не был возбужден. Он повторил свое мнение, что англичане и американцы смогли бы высадить шесть или восемь дивизий на Шербурском полуострове, поскольку они обладают господством в воздухе. Он считал, что если бы английская армия так же много сражалась с немцами, как русская армия, то она не боялась бы так сильно немцев». Тут Черчилль прервал Сталина и заявил, что согласен с его замечаниями по поводу храбрости русской армии. Предложение о высадке в Шербуре не учитывает существования Ла-Манша. Очевидно, высказывания Сталина убедили Черчилля в том, что никакого прогресса в переговорах достичь невозможно, и он объявил Сталину о своем намерении покинуть Москву 15 августа. Черчилль писал: «Я воскликнул, что в его позиции не чувствуется уз товарищества. Я проделал большой путь, чтобы установить хорошие деловые отношения. Мы сделали все возможное, чтобы помочь России, и будем продолжать это делать. Мы были покинуты в полном одиночестве в течение года в борьбе против Германии и Италии. Теперь, когда три великие нации стали союзниками, победа обеспечена, при условии, если мы не разойдемся и т.д. Когда я говорил это, я был несколько возбужден, и, прежде чем сказанное мною успели перевести, Сталин заметил, что ему нравится тон моего высказывания. После этого начался разговор в несколько менее напряженной атмосфере».

Скорее всего не Сталин, а Черчилль, хотя и отличавшийся склонностью к резким и язвительным заявлениям в адрес своих политических оппонентов, не привык, чтобы с ним самим разговаривали таким тоном. Для Сталина же было обычным устраивать «разносы» людям, нарушившим свои обязательства, но в то же время он был готов к тому, что участники деловых совещаний вступали с ним в пререкания и энергично защищались. Когда Черчилль стал защищаться, Сталин увидел в этом искреннюю реакцию человека, которого он критикует «за дело», а искренность он всегда ценил. Окончательно обстановка разрядилась во время обеда, который происходил вечером 14 августа. Описывая этот обед, Черчилль замечал: «Такие обеды продолжаются долго, и с самого начала было произнесено в форме очень коротких речей много тостов и ответов на них. Распространялись глупые истории о том, что эти советские обеды превращаются в попойки. В этом нет ни доли правды. Сталин и его коллеги неизменно пили после тостов из крошечных рюмок, делая в каждом случае лишь маленький глоток. Меня изрядно угощали».

Очевидно, что Сталин постарался за этим обедом не только загладить впечатление от острых стычек за столом переговоров, но и смягчить подозрения в отношениях между союзниками. Он рассказал Черчиллю о визите в Москву писателя Бернарда Шоу и леди Астор, которые предложили Сталину пригласить Ллойд Джорджа в СССР. На это Сталин, по его словам, ответил: «На что нам приглашать его? Он ведь возглавлял интервенцию». На это леди Астор сказала: «Это неверно. Его ввел в заблуждение Черчилль». «Во всяком случае, — сказал Сталин, — Ллойд Джордж был главой правительства и принадлежал к левым. Он нес ответственность, а мы предпочитаем открытых врагов притворным друзьям». (Рассказывая об этом, Сталин снова давал понять, что ценит Черчилля за искренность и не терпит лицемерия.) «Ну что же, с Черчиллем теперь покончено, — заметила леди Астор. «Я не уверен, — ответил Сталин. — В критический момент английский народ может снова обратиться к этому старому боевому коню». Тут Черчилль прервал Сталина замечанием: «В том, что она сказала, много правды. Я принимал весьма активное участие в интервенции, и я не хочу, чтобы вы думали иначе». Он дружелюбно улыбнулся, и тогда Черчилль спросил: «Вы простили меня?» «Премьер Сталин говорит, — перевел Павлов, — что это относится к прошлому, а прошлое принадлежит Богу». (Возможно, что на самом деле Сталин сказал: «Это уже прошлое. Бог простит!»)

15 августа состоялась последняя деловая беседа Сталина с Черчиллем. Отвечая на вопрос Черчилля («не прорвутся ли немцы через Кавказ к Баку, а затем на юг через Иран и Турцию»), Сталин «разостлал на столе карту и сказал со спокойной уверенностью: «Мы остановим их. Они не перейдут через горы». И добавил: «Ходят слухи, что турки нападут на нас в Туркестане. Если это верно, то я смогу расправиться и с ними». Черчилль считал, что такая опасность преувеличена.

Черчилль вспоминал: «Наша беседа, длившаяся час, подходила к концу, и я поднялся и начал прощаться. Сталин вдруг показался мне несколько смущенным. Более сердечным тоном, чем тем, что он до сих пор обращался ко мне, Сталин сказал: «Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?» Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил. Он показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре — столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала отца Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина начала накрывать на стол, и вскоре экономка

появилась с несколькими бутылками, которые вскоре составили внушительную батарею. Затем он сказал: «Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь».

В беседах и тостах застолье продолжалось с 8 часов 30 минут вечера до 2 часов 30 минут ночи. Однако оно переросло в рабочее совещание, когда в 1 час ночи на квартиру Сталина прибыл Кадоган с проектом коммюнике.

«Мы приступили к работе, чтобы подготовить окончательный вариант», — писал Черчилль. На время Сталин покинул Черчилля, чтобы «выслушать доклады со всех участков фронта, которые к нему поступали с 2 часов ночи. Он возвратился минут через 20, и к тому времени мы согласовали коммюнике. Наконец в 2 часа 30 минут ночи я сказал, что должен ехать». Через три часа самолет с Черчиллем вылетел из Москвы на юг.

Несмотря на острые стычки в ходе переговоров и крайне неблагоприятную обстановку на фронте для их проведения, Сталин сумел сделать все, для того чтобы произвести на Черчилля сильное положительное впечатление. Об этом свидетельствовало выступление У. Черчилля 8 сентября 1942 года в палате общин, посвященное поездке в СССР. Он говорил: «Для России большое счастье, что в час ее страданий во главе ее стоит этот великий твердый полководец. Сталин является крупной и сильной личностью, соответствующей тем бурным временам, в которых ему приходится жить. Он является человеком неистощимого мужества и силы воли, простым человеком, непосредственным и даже резким в разговоре, что я, как человек, выросший в палате общин, не могу не оценить, в особенности когда я могу в известной степени сказать это и о себе. Прежде всего Сталин является человеком с тем спасительным чувством юмора, который имеет исключительное значение для всех людей и для всех наций и в особенности для великих людей и великих вождей. Сталин произвел на меня впечатление человека, обладающего глубокой хладнокровной мудростью с полным отсутствием иллюзий какого-либо рода. Я верю, что мне удалось дать ему почувствовать, что мы являемся хорошими и преданными товарищами в этой войне, но это докажут дела, а не слова».

Сталин поддерживал активные деловые отношения и с другим западным союзником —президентом США Ф.Д. Рузвельтом. 12 апреля 1942 года Рузвельт впервые предложил Сталину «провести несколько дней вместе будущим летом близ нашей общей границы возле Аляски». 19 августа 1942 года Рузвельт в письме Сталину выразил сожаление, что «не смог принять участие с Вами и г-ном Черчиллем в совещаниях, которые недавно происходили в Москве», а 2 декабря 1942 года внес предложение провести встречу Большой Тройки, подчеркнув: «моим самым настоятельным доводом является сильное желание побеседовать с Вами». Он предлагал «организовать секретную встречу в Африке в каком-нибудь безопасном месте, удобном для всех нас троих...» «Какое-нибудь место можно, по-моему, найти в Южном Алжире, или в Хартуме, или поблизости от Харту

ма, куда можно было закрыть доступ любым посетителям и представителям прессы... — писал Рузвельт. — Время — примерно 15—20 января».

Однако Сталин, приветствуя «идею встречи руководителей правительств трех государств», отклонил это предложение, сославшись на невозможность уехать из Советского Союза. 6 декабря 1942 года он писал Рузвельту: «Должен сказать, что время теперь такое горячее, что даже на один день мне нельзя отлучиться. Теперь как раз развертываются серьезные военные операции нашей зимней кампании, и в январе они не будут ослаблены. Более вероятно, что будет наоборот». Отклонил Сталин и второе предложение Рузвельта провести совещание Большой Тройки в Северной Африке около 1 марта 1943 года.

5 мая 1943 года ФД. Рузвельт предложил И.В. Сталину встретиться без Черчилля. Именно поэтому он на этот раз отказался от выбора Судана и Исландии как места встречи: «Хартум является британской территорией. Исландия мне не нравится, так как это связано как для Вас, так и для меня с довольно трудными перелетами, кроме того, было бы трудно в этом случае, говоря совершенно откровенно, не пригласить премьер-министра Черчилля. Поэтому я предлагаю, чтобы мы встретились на Вашей либо на моей стороне Берингова пролива». Рузвельт предлагал до предела ограничить состав делегаций: «Меня сопровождали бы Гарри Гопкинс, переводчик и стенографист, и Вы, и я переговорили бы в весьма неофициальном порядке, и между нами состоялось бы то, что мы называем «встречей умов». Я не думаю, чтобы потребовались какие бы то ни было официальные соглашения или декларации».

Письмо Рузвельта пришло к Сталину в период напряженного ожидания третьего летнего наступления немцев. Он обдумывал три недели, прежде чем ответил на предложение Рузвельта. 26 мая 1943 года Сталин написал: «Я согласен с Вами, что такая встреча необходима и что ее не следует откладывать. Но я прошу Вас должным образом оценить важность изложенных обстоятельств именно потому, что летние месяцы будут исключительно ответственными для советских армий. Не зная, как будут развертываться события на советско-германском фронте в июне месяце, я не смогу уехать из Москвы в течение этого месяца Поэтому я предложил бы устроить нашу встречу в июле или в августе. Если Вы согласны с этим, я обязуюсь уведомить Вас за две недели до дня встречи, когда эта встреча могла бы состояться в июле или в августе. В случае, если бы Вы после моего уведомления согласились с предложенным мною сроком встречи, я прибыл бы к месту встречи в установленный срок». Сталин также сообщал Рузвельту, что передаст через прибывшего в Москву бывшего посла США в СССР Дэвиса его предложения о месте встречи.

Однако отношение Сталина к встрече с Рузвельтом резко изменилось после получения им послания президента от 4 июня 1943 года, в котором тот изложил план военного руководства США и Великобритании о веде





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-10-23; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 253 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Чтобы получился студенческий борщ, его нужно варить также как и домашний, только без мяса и развести водой 1:10 © Неизвестно
==> читать все изречения...

957 - | 913 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.01 с.