Глава 6. Проклятие венгерского кота

Скажи мне, Халстон, почему ты хочешь прервать терапию? Мне кажется, мы только начали. Мы встречались всего лишь сколько — три раза? — Эрнст Лэш просмотрел книгу посещений. — Да, верно. Это наша четвертая встреча.

Терпеливо ожидая ответа, Эрнст разглядывал серый галстук пациента и его серый костюм и пытался вспом­нить, когда последний раз видел пациента, который бы носил костюм-тройку или галстук.

— Пожалуйста, поймите меня правильно, доктор, — сказал Халстон. — Это не из-за вас; это из-за того, что происходит слишком много неожиданного. Мне трудно приезжать сюда в середине дня — труднее, чем я ожи­дал... вызывает больший стресс... парадокс, потому что я ездил к вам, чтобы снизить стресс... И оплата терапии, я не могу отрицать, что этот фактор... я переживаю сейчас денежные затруднения. Поддержка детей... три тысячи в месяц на алименты... старший сын начинает учебу в Принстоне осенью... тридцать тысяч в год... ну вы пони­маете. Я решил закончить сегодня, но подумал, что лучше будет... я обязан прийти на заключительную встречу.

Эрнст вспомнил одно из высказываний своей матери и прошептал про себя: “Geh Gesunter Heit” (Будь здоров), похоже на пожелание здоровья после чихания. Но Geh Gesunter Heit, как произносила насмешливо его Мама, звучало скорее оскорбительно и означало: “Уйди и держись подальше” или “Слава богу, я тебя еще не скоро увижу”.

Да, правда, Эрнст отметил для себя, что, если бы Халстон ушел и больше не возвращался, ему было бы все равно. Я не могу заинтересоваться этим мужчиной. Эрнст внимательно посмотрел на своего пациента — го­лова в пол-оборота, потому что Халстон никогда не встречался с ним глазами. Вытянутая, жалобная физио­номия, грифельно-черная кожа — он был из Тринидада, прапраправнук бежавшего раба. Если у Халстона и было когда-нибудь что-то вроде искры, то она давно уже была погашена. Он был собранием серых теней: седеющие во­лосы, точно подстриженная седая козлиная бородка, жесткие глаза, серый костюм, темные носки. И серое мышление. Нет ни единого цвета или движения, ожив­ляющего тело или ум Халстона.

Geh Gesunter He it: уйди и держись подальше. Не об этом ли мечтал Эрнст? Заключительная сессия, сказал Халстон. Да, думал Эрнст, звучит заманчиво. Я смогу это пережить. Сейчас он был слишком загружен. Меган, бывшая его пациентка, которую он уже долгое время не видел, тоже была черной. Она предприняла попытку самоубийства две недели назад и сейчас упорно претен­довала на его время. Чтобы защитить ее и избавить от пребывания в больнице, ему необходимо было видеться с ней по крайней мере три раза в неделю.

Эй, проснись! — подбодрил он себя. Ты терапевт. Этот человек пришел сюда за помощью, и ты взял на себя обязательство. Он тебе не слишком нравится? Он тебя не занимает? Он нагоняет скуку, держится на рас­стоянии? Отлично, это уже кое-что. Используй это! Если ты воспринимаешь его таким, значит, и для ос­тальных он такой же. Вспомни об основной причине его обращения к терапевту — глубокое чувство отчуждения.

Было понятно, что Халстон испытывал стресс больщей частью из-за смены культурного окружения. С де­вяти лет он жил в Великобритании и лишь недавно при­ехал в Соединенные Штаты, в Калифорнию в качестве менеджера Британского банка. Но Эрнсту казалось, что эта перемена была лишь частью истории — было в нем что-то еще, очень глубоко спрятанное.

Хорошо, хорошо, говорил себе Эрнст, я не скажу, я даже не подумаю, “Geh Gesunter Heit”. Он вернулся к своей работе, внимательно выбирая слова, чтобы убе­дить Халстона остаться.

— Да, я понимаю, что ты хочешь уменьшить стресс, а не увеличить его, тратя большое количество времени и денег. Разумно. Но знаешь, есть кое-что в твоем реше­нии, что озадачивает меня.

— Да, и что?

— Ну, я был предельно откровенен в вопросах необ­ходимого времени и платы, и мы обсуждали это, прежде чем начали встречаться. Не было никаких сюрпризов, ничего не изменилось. Правда?

Халстон кивнул:

— Я не могу спорить с этим, доктор, вы абсолютно правы.

— Поэтому мне кажется, что есть еще что-то, поми­мо денежных и временных обстоятельств. Что-то, ка­сающееся тебя и меня? Может быть, тебе было бы удоб­нее работать с темнокожим терапевтом?

— Нет, доктор, не то. Ложный след, как вы, амери­канцы, говорите. Причина не в расовом различии. Вспомните, я провел несколько лет в Итоне и еще шесть — в лондонской школе экономики. Там было лишь несколько черных. Уверяю, нет никакой разницы, будет ли это черный или белый терапевт.

Эрнст решил предпринять последнюю попытку, чтобы потом никогда не упрекать себя за провал.

— Давай я поставлю вопрос иначе. Я понимаю твои доводы. Они разумны. Можно предположить, что это достаточные причины, чтобы остановиться. Я уважаю твое решение.

Халстон осторожно взглянул и легким кивком позво­лил Эрнсту продолжить.

— Мой вопрос в том, нет ли еще каких-то дополни­тельных причин? Я знаю многих пациентов — и они есть у каждого терапевта, — которые отказываются от тера­пии по причинам не совсем рациональным. Если у тебя такие же причины, мог бы ты рассказать хотя бы о неко­торых?

Он остановился. Халстон закрыл глаза. Эрнст почти слышал приводимые в движение шестеренки мышле­ния. Воспользуется ли Халстон случаем? Эрнст видел, как Халстон открыл рот — лишь щель, — как будто он собирался заговорить, но не проронил ни слова.

— Я не говорю о чем-то глобальном, Халстон. Хотя бы намек на другие причины?

— Возможно, — рискнул Халстон, — я посторонний и в этом кабинете, и в Калифорнии.

Пациент и терапевт сидели, молча глядя друг на дру­га: Эрнст — на идеальные ногти и серый костюм Халстона; Халстон, казалось, на неопрятные усы и белый сви­тер терапевта.

Эрнст решил попытаться отгадать.

— Калифорния слишком свободная? Ты предпочита­ешь более формальный Лондон?

Есть! Движение Халстона головой было еле уловимо.

— А в этой комнате?

— И здесь тоже.

— Например?

— Никаких нарушений, доктор, но я привык к боль­шему профессионализму, когда встречаю терапевта.

— Профессионализм? — Эрнст почувствовал, как у него пробуждается интерес. Наконец-то что-то начало происходить.

— Я предпочитаю консультироваться у врача, кото­рый ставит конкретный диагноз и назначает лечение.

— А с чем ты столкнулся здесь?

— Никаких нарушений, доктор Лэш.

— Твоя единственная задача здесь, Халстон, открыто говорить о том, что у тебя на уме.

— Здесь все — как бы это сказать? — слишком не­формально, слишком... слишком фамильярно. Напри­мер, ваше предложение называть друг друга по именам.

— Тебе кажется, эта фамильярность противоречит профессиональным взаимоотношениям?

— Точно. Мне нелегко. Иногда мне кажется, что мы занимаемся бесполезной возней, будто мы рассчитыва­ем когда-нибудь наткнуться на ответы.

Эрнст играл открыто. Терять было нечего. Халстон был готов уйти. “Возможно, — думал Эрнст, — самое луч­ше, что можно сейчас сделать — это дать ему то, что он сможет использовать в общении с другим терапевтом”.

— Я понимаю, как ты представляешь себе наши фор­мальные роли, — сказал он, — и я ценю твою готовность выразить свои чувства, касающиеся общения со мной. Позволь мне сделать то же самое и поделиться с тобой своими чувствами от работы с тобой.

Эрнст полностью завладел вниманием Халстона. Он редко встречал пациентов, которым было безразлично, что думает о них терапевт.

— Одно из моих основных чувств — это разочарова­ние, вызванное тем, что мне пришлось столкнуться со скрягой.

— Скрягой?

— Скрягой, словесным скрягой. Ты даешь мне очень мало. Когда я задаю тебе вопрос, твой ответ напоминает мне краткую телеграмму. Ты используешь так мало слов твои высказывания содержат настолько мало описатель­ных деталей, ты вкладываешь так мало личного отноше­ния, как это только возможно. И именно по этой причи­не я старался создать более близкие отношения между нами. Мой подход к терапии зависит от того, готовы ли мои пациенты делиться своими самыми глубинными чувствами. Исходя из моего опыта, формальные роли за­медляют этот процесс, и это единственная причина, по которой от них следует отказаться. И поэтому я всегда прошу тебя разобраться в своих чувствах по отношению ко мне.

— Все, что вы говорите, чрезвычайно разумно — я уверен, вы знаете то, что делаете. Но я не могу так — эта калифорнийская культура, когда все чувства наружу, действует мне на нервы. Вот такой я.

— Один вопрос. Ты удовлетворен тем, какой ты?

— Удовлетворен? — Халстон казался растерянным.

— Ну когда ты говоришь, что ты такой. Я думаю, что тем самым ты также говоришь, что выбрал именно такой путь. Поэтому я спрашиваю, ты доволен своим выбо­ром? Тем, что держишь дистанцию, остаешься таким безличным?

— Я не уверен, что это выбор, доктор. Это, — повто­рил он, — то, какой я есть, — моя внутренняя сущность.

Эрнст видел два варианта развития событий. Он мог либо попытаться убедить Халстона в его собственной от­ветственности за отдаленность, либо поделиться своими впечатлениями об одном критическом эпизоде. Он вы­брал последнее.

— Позволь мне снова вернуться к началу, в ту ночь, когда ты вошел в комнату неотложки. Я расскажу, как это выглядело с моей стороны. Около четырех утра мне позвонили из “Скорой помощи” и сообщили о пациенте в состоянии сильной паники, вызванной ночным кош­маром. Я попросил врача вывести тебя из этого состоя­ния и сказал, что встречусь с тобой двумя часами позже, в шесть. Когда мы встретились, ты не мог вспомнить ни ночного кошмара, ни событий предыдущего вечера. Другими словами, не было никакого содержания, не с чего было начинать.

— Так это и было. Все, что касается той ночи, словно черное пятно.

— Я попробовал работать над этим, и я согласен с тобой — ты сделал некоторый прогресс. Но за эти три часа я был потрясен тем, насколько сильно ты отстранен от других, от меня, от себя самого. Я убежден, что твоя отстраненность и твой дискомфорт от того, что я акцен­тировал на ней внимание, — основная причина твоего желания завершить работу. Есть и еще одно наблюдение: я поражен полным от­сутствием любопытства к самому себе. Мне кажется, я должен поддерживать любопытство в нас обоих — я один должен нести все бремя нашей совместной работы.

— Я ничего не скрываю от вас преднамеренно, док­тор. Зачем мне делать это специально? Просто я та­кой, — повторил Халстон в своей манере.

— Давай попробуем еще, Халстон. Я хочу, чтобы ты вспомнил, что происходило днем накануне того вечера, когда тебе приснился кошмар. Давай еще раз пройдемся по порядку.

— Как я уже говорил, был обычный день в банке, а ночью ужасный кошмар, который я забыл... поездка в “Скорую помощь”...

— Нет-нет-нет, это мы уже обсудили. Давай попро­буем иначе. Достань свой ежедневник. Давай посмот­рим, — Эрнст взглянул на свой календарь. — Наша первая встреча была 9 мая. Посмотри, что ты делал предыду­щим днем, 8 мая. Начни с утра.

Халстон достал свой еженедельник и нашел 8 мая.

— Милл Вэли, — сказал он, — что я делал в Милл Вэли? Ах да — моя сестра. Теперь я помню. Я не был в банке в то утро. Я наводил справки о Милл Вэли.

— Что значит “наводил справки”?

— Моя сестра живет в Майами, и ее фирма посылает ее в район залива. Ей нужен дом в Милл Вэли, и я пред­ложил ей разведать, что там и как — ну вы понимаете утренние пробки, парковки, магазины, лучшие дома.

— Хорошо. Прекрасное начало. Теперь пойдем дальше.

— Все в странном тумане — даже жутко. Я не могу вспомнить больше ничего.

— Ты живешь в Сан-Франциско — ты помнишь, как ехал к Милл Вэли через мост Золотые Ворота? В какое время?

— Думаю, рано. До пробок. Может быть, в семь.

— Что потом? Ты завтракал дома? Или в Милл Вэли? Постарайся описать это. Позволь своей памяти свобод­но перенестись в тот день. Закрой глаза, это помогает.

Халстон закрыл глаза. Через три или четыре минуты молчания Эрнст заинтересовался, не уснул ли он, и тихим голосом спросил:

— Халстон? Халстон? Не двигайся, оставайся там, где ты есть, но попробуй думать вслух. Что ты видишь?

— Доктор, — Халстон медленно открыл глаза, — я когда-нибудь говорил вам об Артемиде?

— Артемиде? Греческой богине? Ни слова.

— Доктор, — сказал Халстон, моргая глазами и кивая головой, как будто хотел прогнать видение. — Я не­сколько потрясен. Только что я пережил удивительные ощущения. Как будто трещина образовалась у меня в памяти, позволив всплыть всем странным событиям того дня. Мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что я преднамеренно скрывал их от вас.

— Продолжай, Халстон. Ты начал говорить об Арте­миде.

— Лучше я начну с утра того проклятого дня — дня, после которого я проснулся в “Скорой помощи”...

Эрнст любил слушать истории и устроился поудоб­нее, весь в ожидании. У него было четкое ощущение, что этот мужчина, с которым он провел три странных часа, сейчас собирался достать ключ к тайне.

— Итак, доктор, вы знаете, что я был одинок в тече­ние почти трех лет и всегда был немного осторожным — даже больше чем немного — по отношению к... э... свя­зям. Я рассказал вам, что был сильно оскорблен моей бывшей женой, эмоционально и финансово?

Эрнст кивнул. Взгляд на часы. Черт, осталось только пятнадцать минут. Ему нужно было поторопить Халстона, если он хотел услышать всю историю.

— А Артемида?

— Ах да, спасибо. Забавно, что именно ваш вопрос о завтраке в то утро зацепил что-то. Сейчас становится ясно — остановка на завтрак в кафе в центре Милл Вэли, сидение за огромным пустым столом на четверых. Затем кафе стало наполняться людьми, и одна женщина спросила, можно ли ей сесть рядом. Я посмотрел на нее, и, клянусь, мне понравилось то, что я увидел.

— В каком смысле?

— Женщина выглядела потрясающе. Красивая. Пра­вильные черты, очаровательная улыбка. Думаю, моего возраста, лет сорока, но с гибким, как у подростка, телом.

Эрнст пристально посмотрел на Халстона, на другого Халстона, оживленного, и почувствовал, что в нем про­буждается интерес к этому человеку.

— Рассказывай.

— Похожа на Бо Дерек. Узкая талия и впечатляющая грудь. Многие из моих британских друзей предпочитают андрогинных[19] женщин, но я признаюсь, что большая грудь — мой фетиш, — и, нет, доктор, я не собираюсь отказываться от этого.

Эрнст успокоительно улыбнулся. Этого не было в по­вестке дня.

— И?

— Я заговорил с ней. У нее было странное имя — Ар­темида, и она выглядела... как бы сказать? Ну... не так, как современные женщины. Она не походила на посети­теля моего банка. Представьте, она взяла багет, положи­ла на него кусочки авокадо, затем достала из сумочки пакетики с приправами и посыпала бутерброд морской солью и тыквенными семечками... У нее был странный костюм — цветная крестьянская рубашка, длинная, яркая фиолетовая юбка, шнурок на поясе, множество золотых цепочек и бусинок. Она казалась человеком из поколения детей цветов, только выросшим.

Но, — продолжал он, и его история продолжала на­бирать обороты, — в действительности она оказалась вполне земной, хорошо образованной и понятной. Мы стали друзьями с первого мгновения и разговаривали несколько часов, пока официантка не пришла накры­вать на стол к обеду. Я был очарован своей собеседни­цей и пригласил ее на обед. И это несмотря на то, что у меня была запланирована деловая встреча. И не надо мне говорить, доктор, что на меня это совсем не похоже. По сути, многое из того было на меня не похоже. Ужас.

— То есть, Халстон?

— Мне странно говорить такое, потому что этот офис кажется мне крепостью рациональности, но было что-то необычное в Артемиде — чужеземка, это слишком мягко сказано — было ощущение, что я нахожусь под действи­ем чар. Позвольте я продолжу. Когда она сообщила мне, что не сможет пообедать со мною, так как у нее уже была назначена встреча, я предложил поужинать вместе, опять даже не сверившись со своими планами. Она со­гласилась и пригласила на ужин к себе домой. Она ска­зала, что живет одна и собирается приготовить рагу из лисичек, которые собрала накануне в лесу горы Тамал-пайс.

— И ты пришел?

— Пришел ли я? Безусловно, я пришел. И это был один из лучших вечеров в моей жизни — по крайней мере, до одного момента. — Он остановился, покачал головой так, будто хотел встряхнуть свою память, а затем продолжал: — С ней было замечательно. Все шло своим чередом. Прекрасный ужин — оказалось, она за­мечательно готовит! Я принес первоклассное калифор­нийское вино, каберне “Стаг Лип”. После десерта, ве­ликолепных бисквитов со сливками, первый раз я по­пробовал их в этой стране, она принесла немного марихуаны. Я колебался, но решил, что если уж живу в Калифорнии, то должен вести себя как местный, и я впервые в своей жизни затянулся. Халстон замолчал.

— И? — подтолкнул Эрнст.

— После того как мы вымыли тарелки, я начал ощу­щать тепло, приятный жар.

Еще раз пауза, еще один кивок головой.

—И?

— Тогда случилось самое удивительное — она спро­сила меня, не хотел бы я лечь с ней в постель. Просто так, открыто. Она была такой естественной, такой изящ­ной, такой... такой... я не знаю, зрелой.

“Господи! — думал Эрнст. — Какая женщина, какой вечер! Счастливец!” Затем, снова посмотрев на часы, он поторопил Халстона.

— Ты сказал, что это был один из прекраснейших ве­черов в твоей жизни — но до определенного момента?

— Да, секс был явным экстазом. Необычным. Не по­хожим ни на что, испытываемое мною ранее.

— Что значит необычным?

— Это все еще остается черным пятном, но я помню, она облизывала меня как котенка, каждый квадратный сантиметр, от кончиков пальцев до головы, до тех пор пока все мое тело не открылось, его начало покалывать, это было таким наслаждением, я отвечал на ее прикос­новения, ее язык, ее тепло и аромат... — Он остановил­ся. — Я чувствую некоторое смущение, доктор, расска­зывая вам это.

— Халстон, ты делаешь именно то, что и должен де­лать здесь. Попробуй продолжить.

— Хорошо. Удовольствие начинало набирать оборо­ты. Это было что-то неземное. Головка моего... моего... как вы говорите?.. органа... налилась, стала горячей, затем у меня произошел искрящийся оргазм. Думаю, потом я отключился.

Эрнст был удивлен. Неужели это был тот же самый скучный, зажатый человек, с которым он провел эти утомительные часы?

— Что произошло потом, Халстон?

— Это и был поворотный момент; все вдруг измени­лось. Следующее, что я помню, я оказался где-то еще. Теперь я понимаю, что это, должно быть, был сон, но в то время он был настолько реален, что я мог дотраги­ваться до вещей, ощущать их запах. Все исчезло, но я могу припомнить, как меня преследовал через лес угро­жающе огромный кот — домашний кот размером с рысь, но весь черный, с белой маской вокруг красных, сверкающтих глаз. Толстый, сильный хвост, огромные клыки и когти, острые как бритвы. Меня преследовал кровавый дьявол! Далеко впереди я увидел озеро и обнаженную женщину в воде. Она была похожа на Артемиду, я прыг­нул в воду и стал пробираться к ней за помощью. Под­плыв ближе, я увидел, что это вовсе не Артемида, а робот с огромным количеством грудей, из которых льет­ся молоко. Затем, подплыв еще ближе, я увидел, что это было вовсе не молоко, а какая-то сверкающая жидкость. А потом я с ужасом понял, что стою в едком составе, ко­торый начал разъедать мои ступни. Я отчаянно начал грести к земле, но там, все еще шипя, ожидал меня этот чертов кот, но он стал еще больше — как лев. Вот тогда я и вскочил с кровати и побежал. Я одевался, сбегая вниз по лестнице, и без ботинок сел в машину. Я не мог ды­шать и позвонил своему врачу по телефону из машины. Он посоветовал мне поехать в “Скорую помощь” — вот тогда мы и встретились.

— А Артемида?

— Артемида? Хватит. Я с ней больше даже рядом не встану. Она ядовитая. Даже сейчас, когда я просто рас­сказываю о ней, возвращается этот панический страх. Я думаю, поэтому я и похоронил все это глубоко в памя­ти. — Халстон быстро проверил пульс. — Смотрите, я бегу сейчас — двадцать восемь за пятнадцать секунд — приблизительно сто двенадцать.

— А как она переживала твое внезапное исчезнове­ние?

— Я не знаю. И мне не интересно. Она все проспала.

— Значит, она легла спать после тебя и проснулась, когда ты уже ушел, и не знала почему.

—- Это будет продолжаться и дальше? Я же говорю вам, доктор, этот сон был из другого мира, другой реаль­ности — из ада.

— Халстон, нам надо остановиться. Уже поздно, но мне ясно, что нам есть с чем поработать. Например твои чувства к противоположному полу — ты влюбля­ешься в женщину, затем появляется этот кот, символи­зирующий опасность и наказание, а затем ты оставля­ешь женщину без всякого объяснения. И эта грудь, ко­торая обещает пищу, но вместо этого источает яд. Скажи мне, когда ты прекращаешь терапию?

— Теперь мне ясно, доктор, что нам есть над чем по­работать. В это же время на следующей неделе?

— Да. И — мы хорошо поработали сегодня. Я дово­лен, Халстон, горд, что ты поверил мне настолько, чтобы вспомнить и рассказать этот значительный и страшный случай.

Двумя часами позднее, по дороге в “Жасмин”, китай­ский ресторан на улице Клемент, где он обычно обедал, Эрнст размышлял о встрече с Халстоном. В целом он был доволен тем, как обращался со склонностью Халстона забывать, что с ним происходило. Даже сейчас, когда его день был перегружен, он бы не позволил себе просто отпустить пациента. Халстон боролся за то, чтобы прорваться к чему-то важному, а Эрнст был уве­рен, что его заинтересованные, методичные, но не чрез­мерно агрессивные тактики спасли день.

Было замечательно, думал Эрнст, что все меньше и меньше пациентов преждевременно завершают терапию. Как он боялся преждевременного завершения, будучи молодым терапевтом, принимая все слишком близко к сердцу, а пациента, не завершившего терапию, считал личной ошибкой, знаком неэффективности, публичного позора. Он был благодарен Маршалу, своему бывшему супервизору, за то, что тот объяснил ему, что подобные реакции и порождают неэффективность. Всякий раз, когда эго терапевта зависит от решения пациента, и вся­кий раз, когда ему необходимо, чтобы пациент остался, терапия теряет свою эффективность: он начинает под­лизываться, обхаживать пациента и давать ему что он пожелает — все, только чтобы он вернулся на следую­щей неделе.

Эрнст также был рад, что поддержал и поощрил Халстона, вместо того чтобы выразить сомнения по поводу драматических событий того вечера с Артемидой. Эрнст не знал, как оценивать только что услышанное. Конеч­но, он знал о внезапном возвращении вытесненных вос­поминаний, но у него был недостаточный опыт работы с подобным феноменом в клинической практике.

Но это самолюбование Эрнста быстро прошло, так же как и доброжелательные мысли о Халстоне. Что дей­ствительно привлекало его внимание, так это Артемида. Чем больше он думал о происшедшем, тем более ужаса­ющим казалось ему поведение Халстона по отношению к ней. Какое чудовище могло сначала так влюбиться в женщину, а затем оставить ее без объяснений, без запис­ки, без телефонного звонка? Это было выше его пони­мания.

Душою Эрнст был с Артемидой. Он точно знал, как она, должно быть, чувствовала себя. Однажды, пятнад­цать лет назад, он назначил Мирне, своей давней по­дружке, свидание в одном из отелей Нью-Йорка. Они провели прекрасную ночь вместе, или так по крайней мере показалось Эрнсту. Утром он ушел на короткую встречу и вскоре вернулся с огромным букетом цветов. Но Мирна исчезла. Без следа. Собрала свои вещи и скрылась — ни записки, ни ответов на его звонки и письма. Никакого объяснения, никогда. Он был опустошен. Психотерапия полностью так и не смогла стереть ту боль, и даже сейчас, столько лет спустя, воспоминания продолжали жалить. Больше всего Эрнст ненавидел незнание. Бедная Артемида: она столько дала Халстону такое наслаждение, и в конце концов с ней так гнусно обошлись.

В течение нескольких последующих дней Эрнст от случая к случаю вспоминал о Халстоне, но жил с мыс­лью об Артемиде. В его фантазиях она стала богиней — прекрасной, дающей, лелеящей, но глубоко раненной. Артемида была женщиной, которую надо было уважать, ценить, гордиться ею: идея унизить такую женщину ка­залась ему бесчеловечной. Как ее, наверное, мучило не­понимание того, что произошло! Сколько раз, должно быть, она пережила ту ночь, пытаясь понять, что она сказала, что она сделала такого, что могло оттолкнуть Халстона. Эрнст знал, что он был в состоянии помочь ей. Кроме Халстона, думал он, я единственный, кто знает правду о той ночи.

Эрнста всегда переполняли великие мысли о спасе­нии страдающих девиц. Он замечал это за собой. И как было не заметить? Снова и снова его психоаналитик Олив Смит и его супервизор Маршал Страйдер ставили эго перед этим фактом. Фантазии спасения проявлялись как в его личных взаимоотношениях, где он часто игно­рировал предупредительные сигналы очевидной несо­вместимости характеров, так и в психотерапии, в про­цессе которой его контрперенос иногда выходил из-под контроля и он становился излишне заинтересованным в излечении своих пациентов женского пола, которых ок­ружал чрезмерной заботой.

Вообще, когда Эрнст обдумывал варианты спасения Артемиды, на ум пришли возражения его аналитика и супервизора. Эрнст выслушал и принял их критику — но только до определенного момента. Глубоко внутри он верил, что его чрезмерная забота делала его отличным терапевтом, отличным человеком. Безусловно, женщины нуждаются в спасении. Это была сложившаяся веками истина, стратегия сохранения вида, заложенная в генах. В каком ужасе он был, когда, занимаясь на курсе срав­нительной анатомии, обнаружил, что кошка, которую он препарировал, была беременна и носила пятерых ма­люсеньких зародышей в своем чреве. Точно так же он ненавидел икру, которую получали, убивая и потроша беременных особей осетровых рыб. Но наиболее ужаса­ющим фактом была нацистская политика истребления женщин, носящих “семя Сарры”.

В результате Эрнст не оставлял попыток убедить Халстона исправить ошибку.

— Представь, что она могла чувствовать, — повторял он своему пациенту на последующих встречах. На что Халстон неизменно отвечал:

— Доктор, я ваш пациент, а не она.

Любые доводы, какими бы убедительными они ни были, не могли сдвинуть Халстона, который, казалось, чуть что, сразу уходил в себя и черствел. Однажды он даже упрекнул Эрнста за его мягкотелость.

— Зачем вы так романтизируете эту ночь? Это ее стиль жизни. Я не первый мужчина, к которому она об­ратилась, и скорее всего не последний. Я вас уверяю, Доктор, эта леди может о себе позаботиться.

Эрнста интересовало, заметил ли Халстон в его пове­дении недоброжелательность. Или скорее всего он по­чувствовал сильную увлеченность своего терапевта Ар­темидой и в ответ отказывался машинально от всех сове­тов Эрнста. Так или иначе, Эрнст понял, что Халстон никогда не изменит своего отношения к Артемиде и что ему, Эрнсту, придется принять это. Странно, несмотря на свое перегруженное расписание, он не собирался ос­тавлять этот случай. Это было похоже на моральное обязательство, и он начал думать об этом не как о бремени а как о своем предназначении. Странно также, что Эрнст, склонный к самоанализу, подвергающий любую свою прихоть, любое решение утомительному исследо­ванию, никогда не задавался вопросом о своих мотивах Он осознавал тем не менее, что избранная им миссия не является ни общепринятой, ни этически правомер­ной, — какой бы другой терапевт взял на себя обязатель­ство лично исправить ошибки своего пациента?

Несмотря на то что Эрнст осознавал необходимость быть деликатным и сохранять конфиденциальность, первые его вопросы были довольно неуклюжими:

— Халстон, давай в последний раз обсудим твою встречу с Артемидой и тип отношений, возникших между вами.

— Еще раз? Как я уже сказал, я сидел в кафе...

— Нет, постарайся рассказать эту сцену ярко и точно. Опиши кафе. Который был час? Где это кафе находится?

— Это было в Милл Вэли, около восьми утра, в од­ном из этих калифорнийских новшеств — сочетание книжного магазина и кафе.

— Название? — настаивал Эрнст, когда Халстон за­молчал. — Опиши все, что касается вашей встречи.

— Доктор, я не понимаю. К чему эти вопросы?

— Ты удивляешь меня, Халстон. Точное воспомина­ние поможет тебе вспомнить все пережитые тобой чув­ства.

В ответ на протест Халстона вспоминать все пережи­тое им, Эрнст напомнил ему, что развитие симпатии было первым шагом в улучшении взаимоотношений с женщинами. Таким образом, воспоминание о своем опыте и о том, что могла переживать Артемида, стало бы ценным упражнением. “Неуклюжее объяснение, — думал Эрнст, — но зато вполне благовидное”.

Пока Халстон покорно вспоминал все детали того знаменательного дня, Эрнст очень внимательно слушал, но смог выяснить лишь несколько новых подробностей. Кафе называлось “Книжный склад”, а Артемида была большой любительницей литературы, что, по мнению Эрнста, могло быть полезным. Она сказала Халстону, что перечитывает великих немецких новеллистов — Мана, Клейста, Бёлля — и что в тот самый день купила экземпляр нового перевода книги Мусиля “Человек без свойств”.

Подозрения Халстона росли, и Эрнст решил осла­бить напор — иначе его пациент мог в любую минуту сказать: “Послушай, тебе нужен ее адрес и телефон?”

Безусловно, Эрнст хотел бы иметь и то и другое. Это сэкономило бы массу времени. Но и сейчас у него было достаточно информации, чтобы начать.

Ярким и ранним утром, несколько дней спустя, Эрнст приехал на машине в Милл Вэли и вошел в “Книжный склад”. Он осмотрелся в длинном, узком книжном магазине, который когда-то был вагоном поез­да, и заметил привлекательное кафе и несколько столи­ков на улице, освещенных утренним солнцем. Не найдя ни одной женщины, похожей на Артемиду, исходя из описания Халстона, он подошел к стойке и заказал у официантки с толстым слоем косметики на лице багет из белого хлеба.

— Багет с чем? — спросила она.

Эрнст просмотрел меню. Авокадо не было. Неужели Халстон все выдумал? В конце концов он решил заказать двойную порцию огурцов и брюссельской капусты с пряным чесночным соусом.

Как только он сел за столик, он увидел ее, входящую в кафе. Покрытая цветами блуза навыпуск, длинная, цвета зрелой сливы, юбка — его любимый оттенок — бусы, цепочки, все, как говорил Халстон: это должна была быть Артемида. Она была еще прекраснее, чем он представлял себе. Халстон не упоминал, возможно, он просто не заметил ее сверкающие золотистые волосы собранные в пучок и сколотые на затылке черепаховой заколкой. Эрнст таял: все его очаровательные венские тетушки, первые объекты его юношеских эротических фантазий, именно так носили волосы. Он смотрел на нее, пока она расплачивалась. Какая женщина! Прекрас­ная во всех отношениях: проникновенные бирюзово-синие глаза, чувственные губы, с ямочкой подбородок; рост примерно метр восемьдесят, в домашних сандали­ях, подвижное, колеблющееся, пропорциональное тело.

Теперь наступила часть, которая всегда сбивала Эрн­ста с толку: как начать разговор с женщиной? Он достал книгу “Святой грешник” Манна, которую он купил перед поездкой, и положил открытой на столе, чтобы можно было легко прочесть ее название. Возможно, это стало бы первым шагом к беседе, если, конечно, она за­казала бы столик по соседству. Эрнст нервно осмотрел полупустое кафе. Полно свободных столиков. Он кив­нул, когда Артемида проходила мимо, и Артемида кив­нула в ответ, проходя к свободному столику. Но затем, через несколько секунд, она обернулась.

— О, “Святой грешник”, — невероятно, но она заме­тила. — Какой сюрприз!

Клюнула! Клюнула! Но, застигнутый врасплох, Эрнст не знал, что делать.

— Прошу прощения? — Эрнст запнулся. Он был в шоке — шок неудачливого рыбака, изумленного внезап­ным рывком. Он не раз использовал книги как приман­ки, и не раз у него был хороший клев.

— Эта книга, — пояснила она, — я читала “Святого грешника” несколько лет назад, но никогда не видела, чтобы кто-то другой читал эту книгу.

— Ну, мне она нравится, и я возвращаюсь к ней каж­дые несколько лет. Мне также нравятся некоторые из рассказов Манна, и сейчас я как раз начал перечитывать некоторые из его работ. Это одна из первых.

— Я недавно перечитывала “Смерть в Венеции”, — сказала Артемида. — Какая книга следующая в твоем списке?

— Порядок их чтения зависит от того, как я их оце­ниваю. Следующей будет трилогия “Иосиф и его бра­тья”. Потом, я думаю, “Феликс Круль”. Но, — он при­встал, — может быть, вы присядете?

— А последняя? — спросила Артемида, ставя свой коктейль и кофе на стол и присаживаясь напротив.

— “Волшебная гора”, — ответил, не теряясь, Эрнст, не показав ни своего искреннего удивления тем, что за­цепил такую добычу, ни своей неуверенности в своих дальнейших шагах. — Мне не очень нравится этот ро­ман — бесконечные размышления Сеттембрини утоми­ли меня больше всего. Также в конце списка “Доктор Фаустус”. Но боюсь, что эта вещь очень скучна.

— Я полностью с вами согласна, — сказала Артемида, доставая из своей сумки авокадо и несколько пакетиков семян, — хотя я никогда не прекращала очаровываться параллелью Ницше — Леверкюн.

— О, извините, я не представился — увлекла беседа. Эрнст Лэш.

— Я Артемида, — сказала она, разрезая авокадо, укладывая половину на багет и посыпая сверху различными семенами

— Артемида — приятное имя. Знаешь, оно согревает. Как совет того, чтобы оставить этот стол и присоедиться к твоему близнецу? — Эрнст старательно делал свою домашнюю работу.

— Моему близнецу? — удивленно спросила Артеми­да, пока они шли к столику на улице, залитому со­лнцем. — Мой близнец? Ах, Аполлон! Солнечный свет моего брата Аполлона! Вы необыкновенный мужчина — всю жизнь я жила со своим именем, и вы первый, кто вспомнил, откуда оно произошло.

— Но знаешь, — продолжал Эрнст, — должен при­знаться, что хочу на время оставить Манна, чтобы перейти к новому переводу книги Мусиля “Человек без свойства”.

— Какое совпадение. — Глаза Артемиды широко от­крылись. — Я как раз сейчас читаю эту книгу. Она по­лезла в свою сумку и достала оттуда книгу. — Это восхи­тительно!

С этого момента глаза Артемиды не отрывались от Эрнста. На самом деле ее взгляд был настолько прико­ван к его губам, что через каждые несколько минут Эрнст застенчиво утирал усы, чтобы убрать все попав­шие на них крошки.

— Мне нравится жить в Марин, но порой здесь так сложно найти кого-то, с кем можно поговорить серьезно, — сказала она, предлагая ему кусочек авока­до. — Последний раз, когда я говорила об этой книге, рядом со мной был человек, никогда не слышавший о Мусиле.

— Ну, Мусиль не так широко известен. — Какая жа­лость, думал Эрнст, что такая душа, как Артемида, про­водила свое время в компании затянутого в галстук Халстона.

В течение последующих трех часов они счастливо блуждали по произведениям Генриха Бёлля, Гюнтера Грасса и Генриха фон Кляйста. Эрнст посмотрел на ча­сы. Почти полдень! “Какая замечательная женщина”, — думал он. Хотя он освободил утро, с часа дня у него были назначены пять встреч, одна за другой. Время шло, и он должен был возвращаться к делам.

— Скоро мне нужно будет уехать, — сказал он, — мне очень не хочется, но пациенты ждут. Не могу выразить, как мне понравился наш разговор. Я излил душу. Мне этого так не хватало в моей ситуации.

— Что у тебя произошло?

— Просто небольшие проблемы, — проговорил Эрнст, надеясь, что его слова, которые он репетировал несколь­ко ночей подряд перед этой встречей, выглядели спон­танными. — Около двух недель назад я встретился со своей давней подружкой. Я не видел ее несколько лет, и мы провели вместе целый день. Утром, когда я проснул­ся, она уже ушла. Исчезла. Ни следа. С тех пор я в пло­хом состоянии. В очень плохом!

— Как ужасно! — Артемида была гораздо более заин­тересована, чем он мог предполагать. — Она для тебя много значила? Ты надеялся встретиться с ней снова?

— Да нет. — Эрнст подумал о Халстоне и о том, как она должна была чувствовала себя. — Это не совсем так. Она была — как бы это сказать? — больше приятельни­ца, сексуальный партнер. Поэтому я не очень пережи­ваю из-за нашей разлуки. Меня мучает неведение: может быть, я сделал что-то не так? Может быть, обидел ее чем-то? Что-то сказал? Был невнимательным любов­ником? Может, я не подходил ей? Ну ты понимаешь. Вызывает много неприятных мыслей.

— Я тебя понимаю, — сказала она, сочувственно по­качивая головой. — Со мной произошло нечто подоб­ное — и не так давно.

—- Правда? Удивительно, как у нас много общего. Может быть, нам следовало бы вылечить друг друга? Продолжим этот разговор в другой раз — может, поужинаем вместе?

— Да, но не в ресторане. Сегодня мне хочется самой что-нибудь приготовить. Вчера я собрала несколько пре­красных лисичек, из которых собираюсь сделать венгер­ское рагу. Придешь?

Никогда еще терапевтические часы не ползли так медленно. Эрнст не мог думать ни о чем, кроме Артеми­ды. Он был очарован ею. Снова и снова он подталкивал себя: “Сосредоточься! Отрабатывай свои деньги! Забудь об этой женщине!” Но Артемида отказывалась уходить. Она прочно обосновалась в передней зоне коры его го­ловного мозга и оставалась там. В ней было что-то жут­кое и очаровывающее, что заставило его вспомнить бес­смертную, африканскую королеву из книги Райдера Хаггарда “Она”.

Эрнст понимал, что он в основном думал о чарах Ар­темиды, а не об облегчении ее страдания. “Эрнст, думай о приоритетах, — бубнил он себе. — Что же ты делаешь? Весь этот план жутко подозрителен, даже без сексуаль­ного приключения. Ты ходишь по тонкому льду, выужи­вая из Халстона информацию, как найти Артемиду, строя из себя странствующего терапевта, навещающего прекрасную незнакомку у нее дома. Грандиозно, какая неэтичность, какой непрофессионализм! Внимательнее, внимательнее!”

— Ваша честь, — представил он голос своего супер­визора, говорящего с места свидетеля, — доктор Лэш прекрасный и высоконравственный клиницист, за ис­ключением тех моментов, когда он перестает дружить со своей маленькой головой.

“Нет, нет, нет! — возражал Эрнст. — Я не делаю ни­чего аморального. Это акт благотворительности. Халстон, мой пациент, беспардонно нанес глубокую душевную рану другому человеку, и невозможно представить, чтобы он смог компенсировать это. Я, и только я, смогу восстановить ущерб и сделать это быстро и эффек­тивно”.

Пряничный домик Артемиды — маленький, с остро­конечной крышей, украшенный резьбой тонкой работы и окруженный плотным рядом можжевельника — боль­ше подошел бы для черного немецкого леса, чем для пригорода Марина. Встретив его в дверях со стаканом свежего гранатового сока в руках, Артемида извинилась за то, что в доме не было алкоголя.

— Зона, свободная от наркотиков, — сказала она, а затем добавила: — Кроме марихуаны, святой травки.

Как только она села на диван времен Людовика XVI с белыми ножками, Эрнст снова начал разговор о пережи­ваниях, связанных с разлукой, который они не закончи­ли в кафе. И хотя он использовал все свои практические умения, чтобы вытянуть из нее хоть что-то, скоро он понял, что преувеличил страдания Артемиды.

Да, она все осознавала, она думала так же, как и Эрнст, но это было для нее не так болезненно, как он предполагал: она была, призналась Артемида, про­сто вежливой. Ей просто хотелось помочь Эрнсту и по­говорить обо всех его трудностях, которые, как она ска­зала, ее тоже недавно заставил пережить мужчина. Хотя их отношения не были для нее столь значимыми, и она была уверена, что в основном это была его проблема, а не ее.

Эрнст смотрел на нее в изумлении: эта женщина была намного более эгоцентрична, чем он думал. Рас­слабившись, он официально вышел из роли психотера­певта и наслаждался остатком вечера.

Живой рассказ Халстона подготовил Эрнста к буду­щим событиям. Но скоро стало ясно, что Халстон недооценил все произошедшее. Беседа с Артемидой была восхитительной, рагу из лисичек — маленьким чудом, а остаток вечера — намного большим чудом.

Подозревая, что опыт Халстона был результатом нар­котического опьянения, Эрнст отказался от марихуаны которую предложила Артемида. Но даже без нее, каза­лось, происходило что-то необычное, почти нереальное. Приятные чувства из прошлого заполнили его сознание. Запах готовящегося воскресным утром кихалаха; тепло в первые несколько секунд после того, как намочил по­стель; первый поцелуй; его первый — как пистолетный выстрел — оргазм, когда он мастурбировал в ванной, представляя обнаженную тетю Харриет; вкус пирожных, которые он ел на Джорджия-авеню; невесомость во время катания на роликах в Глен Эхо Парке; ход короле­вой, защищенной хитрым слоном, и фраза “шах и мат”, сказанная отцу. Его чувство heimlichkeit[20] — теплого и опьяняющего приема — было настолько сильным, таким окутывающим, что он мгновенно потерял чувство реальности.

— Ты хочешь пойти наверх в спальню? — Нежный голос Артемиды выхватил его из воспоминаний. Где он был? Может быть, что-то было в грибах, удивлялся он. Хочется ли мне идти в спальню? Я бы пошел за этой женщиной куда угодно. Я желаю ее, как никогда не желал ни одну другую женщину. Может быть, это и не трава, и не грибы, а какой-то необычный феромон[21]. Может быть, мой обонятельный центр гармонировал с ее мускусным ароматом?

В постели Артемида начала облизывать его. Каждый дюйм тела покалывал, пылал, пока наконец все тело не стало казаться огненно-красным. Каждое прикоснове­ние ее языка возносило его все выше и выше, пока он не взорвался — но не по-юношески остро, а с ревом насто­ящей гаубицы. В краткий момент ясности он вдруг заме­тил, что Артемида дремала. Он был настолько поглощен своим удовольствием, что совсем забыл о ней, не думал о том, чтобы доставить ей удовольствие. Он повернулся, чтобы дотронуться до ее лица, и ощутил, что ее щеки были мокрыми от слез. Затем он уснул самым глубоким в своей жизни сном.

Через некоторое время его разбудил царапающий звук. Сперва он не мог ничего увидеть в кромешной тьме. Но он знал, что что-то было не так, совсем не так, ужасно неправильно. Наконец, когда тьма начала рассе­иваться, комнату заполнил призрачно серый свет. Его сердце бешено заколотилось, он соскользнул с постели, натянул брюки и бросился к окну, чтобы посмотреть, что там царапалось. Но он смог разглядеть только отра­жение своего лица в оконном стекле. Он повернулся, чтобы разбудить Артемиду, но она исчезла. Царапанье и скрежет становились сильнее. Затем раздалось незем­ное ууууооооооооууууууу, похожее на вопль тысячи котов. Комната начала вибрировать, сперва слегка, а затем все сильнее. Скрежет становился громче и грубее. Он слы­шал постукивание гальки по земле, затем полетели кам­ни побольше, а затем накатила лавина. Казалось, гул шел из-за стен спальни. Осторожно подойдя к стене, Эрнст увидел трещины, появляющиеся то тут, то там; обои отрывались и падали на ковер. Скоро он уже мог видеть кладку, под которой мгновение спустя остались лишь деревянные перекрытия дома. Удар! Гигантская лапа с вытянутыми когтями ввалилась в дом.

Увиденного оказалось достаточно. Это было слишком! Схватив рубашку, он побежал к лестнице. Но уже не было ни лестницы, ни стен, ни самого дома. Позади него лежало черное звездное пространство. Он побежал не зная куда, и очень скоро обнаружил вокруг себя вы­сокие ели темного леса. Услышав громкий рев, он обер­нулся назад и увидел чудовищного кота с огненно-крас­ными глазами — похожего на льва, только черно-белого и намного больше. Размером с медведя. Размером с саб­лезубого тигра! Он бежал очень быстро, он почти летел, и все громче становился рев, и все ближе были лапы чу­довища. Увидев озеро, Эрнст поспешил к нему. “Коты ненавидят воду”, подумал он и поплыл. Он слышал с се­редины озера, скрытой туманом, звук струящейся воды. Потом он увидел ее — Артемиду, спокойно стоящую по­среди озера. Одна рука ее была высоко поднята, как у статуи Свободы, в то время как другая, словно чашку, поддерживала одну из ее многочисленных грудей, из ко­торых лилось то ли молоко, то ли вода. Нет, увидел он, подходя ближе, это было не молоко, а какая-то светя­щаяся зеленая жидкость. И это была не Артемида — это был металлический робот. И в озере была не вода, а ядо­витое вещество, разъедающее его ступни и голени. Он открыл рот и изо все сил попытался закричать: “Мамоч­ка! Мамочка, помоги мне! Мамочка!” Но он не слышал собственного голоса.

Следующее, что мог вспомнить Эрнст, это как он ехал в своей машине, одетый лишь наполовину, усердно нажимая на газ и летя вниз по Марин-драйв подальше от домика Артемиды, скрытого в черном лесу. Он пы­тался сосредоточиться на том, что произошло, но страх переполнял его. Как часто он проповедовал пациентам и студентам, что кризис несет не только опасность, но и новые возможности! Как часто он говорил, что тревога ведет к озарению и мудрости! Что все наши сны, а осо­бенно кошмары, — поучительны. Добравшись до своей квартиры в Рашн Хил, Эрнст вломился в дверь и бро­сился не к диктофону записывать свой сон, а в свой ме­дицинский кабинет, к двухмиллиграммовым таблеткам ативана, сильного антидепрессанта. Но в ту ночь нарко­тик не принес ни облегчения, ни сна. Утром он отменил все назначенные встречи и перенес особо настойчивых пациентов на вечер следующего дня.

Все утро он провел на телефоне, обсуждая свой слу­чай со своими хорошими друзьями, и через двадцать че­тыре часа ужасная судорога, сдавленность в груди нача­ли постепенно проходить. Разговор с друзьями, полное признание были полезны, хотя никто из них и не смог уловить, что же произошло. Даже Пол, его давний и близкий друг, который был его поверенным еще в годы учебы, был не исключением: он пытался убедить Эрнс­та, что его ночной кошмар был предупреждающей сказ­кой, призывающей Эрнста быть более внимательным по отношению к профессиональным границам.

Эрнст пылко защищал себя:

— Запомни, Пол, Артемида не подружка моего паци­ента. И я не использовал преднамеренно своего пациен­та, чтобы познакомиться с женщиной. И, кроме того, мои помыслы были высоко моральными. Мои поиски этой женщины были продиктованы не плотским жела­нием, а стремлением снизить тот вред, который ей нанес мой пациент. Я поехал к ней не за сексуальной разряд­кой — просто это невозможно было остановить с самого начала.

— Прокурор будет смотреть на это иначе, Эрнст, — Мрачно заметил Пол. — Они из тебя отбивную сделают.

Бывший супервизор Эрнста, Маршал, предложил ему Фрагмент своей предостерегающей лекции, которую он, как заведено, произносил перед своей группой: “Даже если ты не делаешь ничего дурного, избегай любой си­туации, где даже одно твое движение, запечатленное на фото, содержало бы намек на нечто неэтичное”.

Эрнст пожалел, что позвонил Маршалу. Проповедь о намеке не сильно потрясла его; наоборот, ему казалось возмутительным советовать детям вести себя осмотри­тельно, дабы избежать искажения в средствах массовой информации.

В конце концов, Эрнст не придал значения советам своих друзей. Все они были малодушными, поглощен­ными мыслями о проблемах внешней стороны дела, во­просами приличия и возможным судебным разбиратель­ством по поводу злоупотребления служебным положе­нием. Раздумывая обо всем этом, Эрнст был уверен в одном: он поступил полностью честно.

После того как он полностью пришел в себя, Эрнст возобновил практику и. через четыре дня встретился с Халстоном, который заявил, что в конце концов все же решил прервать терапию. Эрнст знал, что он потерпел неудачу с Халстоном, который, несомненно, ощущал неодобрение терапевта. Чувство вины Эрнста по поводу провала терапии было недолгим, потому что после про­щальных слов Халстону он сделал странное открытие: в последние семьдесят два часа с тех пор как он поговорил по телефону с Полом и Маршалом, он полностью забыл о существовании Артемиды! Тот завтрак с ней, все, что случилось потом! Ни разу он не подумал о ней! “Госпо­ди, — думал Эрнст, — я вел себя так же ужасно, как и Халстон, оставив ее без единого объяснения и не утруж­даясь звонками и встречами”.

Весь остаток этого дня и весь следующий день Эрнст отмечал тот же самый странный феномен: сколько бы он ни пытался думать об Артемиде, он не мог сосредото­читься: его сознание начинало блуждать по несущественным темам. Поздно вечером он решил позвонить ей, это ему стоило больших усилий — Эрнст представил, будто крутит сорокакилограммовый диск — начать на­бирать ее номер.

— Эрнст! Это и правда ты?

— Конечно, я. Поздно. Но это я. — Эрнст замолчал. Он ожидал вспышки гнева и был ошарашен ее ласковым голосом. — Ты удивлена? — спросил он.

— Очень удивлена. Не думала, что еще когда-нибудь услышу твой голос.

— Я должен увидеть тебя. Вещи кажутся нереальны­ми, но звук твоего голоса пробуждает меня. Нам многое нужно сделать: мне за многое извиниться и многое объ­яснить, а тебе многое простить.

— Конечно, увидимся. Но при одном условии. Ника­ких объяснений или прощений — они не нужны.

— Поужинаем завтра? В восемь?

— Прекрасно, я приготовлю.

— Нет, — Эрнст вспомнил свои подозрения по пово­ду лисичек. — Моя очередь. Ужин за мной.

Он приехал в дом Артемиды, нагруженный едой, с удовольствием выложил всевозможные пакеты на стол, рассказывая Артемиде об их содержимом. Он был удру­чен, когда она сказала, что является вегетарианкой, и поэтому пропустит некоторые блюда, включая цыплен­ка, завернутого в салат, и мясо с грибами. Слава богу, тихо пропел Эрнст, что есть рис, проросшие зерна и ве­гетарианские клецки!

— Я хочу тебе кое-что сказать, — произнес Эрнст, когда они сели за стол. — Все мои друзья говорят, что я Одержим разоблачением тайн, поэтому я хочу предупре­дить тебя...

— Помни о моих условиях. — Артемида закрыла рукой его рот. — Никаких извинений, никаких объясне­ний.

— Не уверен, что смогу выполнить эти условия, Ар­темида. Как я уже говорил тебе предыдущей ночью, я отношусь к своей работе целителя очень серьезно. Таков я, такова моя жизнь, и я не могу это включать или вы­ключать по своему желанию. Я в ужасе оттого, что так поступил с тобой. Я вел себя не по-человечески. Снача­ла мы занимаемся любовью и это настолько прекрасно, что я даже представить себе такого не мог, а потом я убе­гаю без слов, без объяснений — это непростительно! Я поступил бесчеловечно, иначе это назвать нельзя. Моя невнимательность, наверное, оскорбила тебя. Должно быть, ты снова и снова удивлялась тому, какой я страш­ный человек и как гнусно обошелся с тобой.

— Я уже говорила тебе, я не переживаю из-за таких вещей. Естественно, я была разочарована, но полностью понимала тебя, Эрнст, — серьезно добавила она. — Я знаю, почему ты ушел в ту ночь.

— Ты и правда знаешь? — игриво сказал Эрнст, нахо­дя ее наивно прелестной. — Не верю, что ты знаешь так много о той ночи, как думаешь.

— Я уверена, — настойчиво сказала она. — Я знаю намного больше, чем ты можешь себе представить.

— Артемида, ты даже вообразить не можешь, что произошло той ночью. Как ты можешь это знать? Я убе­жал из-за сна — ужасного и глубоко личного видения. Что ты можешь знать об этом?

— Я все это знаю, Эрнст. Я знаю и о коте, и об отрав­ленной воде, и о статуе посреди озера.

— Ты заставляешь кровь стыть в жилах, Артемида! — воскликнул Эрнст. — Это мой сон. Сны — это частная собственность, частная и неприкосновенная для другого человека. Как ты узнала мой сон?

Артемида сидела молча, низко склонив голову.

— У меня так много вопросов, Артемида. Глубина моих чувств в тот вечер — волшебный жар, непреодоли­мое желание, невозможность убежать от тебя и твоих чар... Но желание было неестественным. Могло оно быть вызвано чем-то, каким-то веществом? Может быть, лисички?

Артемида еще ниже опустила голову.

— А потом, когда мы были в постели, я трогал твои щеки. Почему ты плакала? Я чувствовал себя прекрасно; и думал, что это было взаимно. Откуда же взялись эти слезы? Почему тебе было больно?

— Я плакала не по себе, Эрнст, а по тебе. И не из-за того, что между нами произошло — для меня это тоже было прекрасно. Я плакала из-за того, что должно было произойти с тобой.

— Должно произойти? Я что, схожу с ума? Скажи мне правду, Артемида!

— Я не уверена, что правда удовлетворит тебя, Эрнст.

— Попробуй. Доверься мне.

Артемида встала, быстро вышла из комнаты и верну­лась с вельветовой папкой, из которой достала лист, желтый и старый.

— Правду? Правда здесь, — сказала она, положив лист на стол, — в этом письме, которое моя бабушка на­писала моей маме, Магде, 13 июня 1931 года. Прочесть его тебе?

Он кивнул. И в свете трех благоухающих свечей Эрнст слушал рассказ бабушки Артемиды, историю, объясняющую его сон.

“Магде, моей любимой дочери, на ее семнадцатый день рождения, в надежде, что это письмо пришло ни поздно ни рано.

Настало время для тебя узнать ответы на важные во­просы твоей жизни. Откуда мы пришли? Почему тебя так часто избегали? Кто и откуда твой отец? Почему я отправила тебя подальше от себя? Семейная история, которую я описала здесь, это то, что ты должна знать и передать своим дочерям.

Я росла в местечке Юпест, в нескольких милях от Бу­дапешта. Мой отец, Януш, твой дед, работал машинис­том на огромном заводе, производившем автобусы. Когда мне исполнилось семнадцать, я переехала в Буда­пешт. У меня было несколько причин для этого. В част­ности, в Будапеште молодой девушке можно было найти более интересную работу. Но основная причина была в том — мне стыдно признаться тебе в этом, — что мой отец был как дикое животное, охотящееся на собствен­ного ребенка. Он несколько раз приставал ко мне, когда я была слишком маленькой, чтобы защитить себя, а когда мне было тринадцать, он изнасиловал меня. Моя мама все знала, но предпочитала не показывать виду и отказывалась защищать меня. Я поехала в Будапешт с моим дядей Ласло, братом отца, и тетей Юлькой, ко­торая устроила меня работать в качестве ее помощницы в доме, где она сама работала кухаркой. Я училась го­товить и печь, и через несколько лет заняла место тети Юльки, которая заболела туберкулезом. Когда через год тетя Юлька умерла, дядя Ласло повел себя так же, как мой отец, и потребовал, чтобы я заняла место тети Юльки в его постели. Я не могла вынести этого и уехала. Везде мужчины были похожи на хищников, на животных. Все — официанты, разносчики, мясники де­лали мне непристойные предложения, искоса смотрели и пытались дотронуться до меня, когда я проходила мимо. Даже хозяин пытался запустить руки мне под юбку.

Я переехала в центр Будапешта около Дуная и там в течение следующих десяти лет жила одна. Мужчины преследовали меня взглядами, куда бы я ни шла, и я за­щищала себя, предельно ограничив круг общения. Я не выходила замуж и жила вполне счастливой жизнью, об­щаясь лишь с кошкой Кикой. Однажды в квартиру эта­жом выше переехал чудовищный мистер Ковакс. Он привез своего кота, Мергеса. Мергес означает на венгер­ском “полный ярости” (Артемида произнесла его имя с венгерским акцентом), и это чудовище назвали так не зря. Это был порочный, огромный, черно-белый кот, словно вышедший прямо из ада, и он нагонял страх на мою бедную Кику. Снова и снова Кика возвращалась домой вся в кровоточащих ранах. Она потеряла глаз из-за инфекции, ее второй глаз почти не видел.

А Ковакс нагонял ужас на меня. Ночью я баррикади­ровала двери и закрывала ставни, потому что он блуждал вокруг дома, выискивая хоть маленькую щелку, чтобы войти. Каждый раз, когда мы встречались в коридоре, он пытался накинуться на меня, поэтому я всякий раз ста­ралась убедиться, что наши дорожки не пересекутся. Но я была беспомощна; мне некому было пожаловаться — Ковакс был из полиции. Пошлый, жадный человек. Я расскажу, каким он был. Однажды, я, забыв о гордос­ти, попросила его хоть на час забирать Мергеса домой, чтобы Кика могла спокойно погулять по улице. “С Мергесом все в порядке, — глумился он. — Мы с котом по­хожи, нам нужно одно и то же — сладенькие венгерские кошечки”. Да, он был согласен забирать Мергеса с ули­цы, но за вознаграждение. И этим вознаграждением была я!

Дела были плохи, но, когда у Кики начиналась течка, все становилось еще хуже. Не только Ковакс еженощно прогуливался под моими окнами и стучал в мою дверь, его кот тоже неистовствовал: всю ночь он визжал, мяу­кал, царапался в стену моей комнаты, кидался на окно.

Как будто в доказательство того, что Мергес и Ковакс были не самым страшным бедствием, Будапешт в то время наводнился огромными речными крысами, кото­рые рылись в домах у моих соседей, пожирали картошку и морковь в подвалах, таскали цыплят с заднего двора. Однажды мой хозяин помог мне установить ловушку для крыс в подвале, и в ту же ночь я услышала ужасный визг. Спускаясь со свечой по лестнице, я тряслась от страха. Что я буду делать с крысой или крысами, кото­рых поймаю? В мерцании свечи я увидела клетку и вы­глядывающую оттуда громадную, самую ужасную крысу, которую когда-либо видела или могла себе представить. Я побежала вверх по лестнице и решила позже, когда проснется хозяин, позвать его на помощь. Но час спус­тя, когда начало светать, я решила спуститься вниз и взглянуть на крысу еще раз. Оказалось, это была не крыса. Это было нечто похуже — это был Мергес! Как только он увидел меня, он зашипел и попытался достать меня лапой через прутья клетки. Господи, что за чудови­ще! Я придумала, что сделать, и испытала большое удо­вольствие, вылив на него целый кувшин воды. Он про­должал шипеть, а я победно обошла вокруг клетки три раза.

Но что мне было делать с Мергесом, который орал не своим голосом? Ответ возник сам собой. Первый раз в жизни я могла постоять за себя! За себя! За всех жен­щин! Я могла дать отпор. Я накрыла клетку старым одея­лом, взяла за ручку, вышла из дома — улицы все еще были пусты, ни души — и пришла на станцию. Я купила билет до Эштергом, где-то в часе езды, но затем решив, что это недостаточно далеко, я поехала в Зигед, до кото­рого от города было около двухсот километров. Я сошла с поезда и прошла несколько кварталов, остановилась, сняла покрывало с клетки и приготовилась выпустить Мергеса.

Но как только я взглянула на него, его взгляд хлест­нул по мне — острый, как бритва, и я задрожала. Было что-то такое в его диком ненавидящем взгляде, отчего я поняла с ужасной уверенностью, что мы, Кика и я, ни­когда не освободимся от него. Известно, что животные возвращаются домой даже с другого континента. Не­важно, как далеко я увезу Мергеса, он все равно вернет­ся домой. Он достанет нас даже с того света. Я снова подняла клетку и прошла несколько метров до Дуная. Я дошла до середины моста, подождала, пока никого по­близости не будет, и бросила клетку в воду. Сначала она плыла, потом начала тонуть. Пока она уходила под воду, Мергес продолжал смотреть на меня и шипеть. Нако­нец, река поглотила его. Я стояла, пока не перестали идти пузыри, пока он не достиг своей могилы на дне реки, пока я навсегда не освободилась от этого дьяволь­ского кота. Потом я села на поезд и поехала домой.

По дороге домой я думала о Коваксе, о его возмез­дии, и пришла в ужас. Когда я вернулась, его окна были все еще закрыты. Он работал всю ночь, проспал исчез­новение Мергеса и никогда, никогда не узнает о том, что это я совершила возмездие. Первый раз в своей жизни я чувствовала себя свободной.

Но ненадолго. В ту ночь через час или два, после того как уснула, я услышала завывания Мергеса снаружи. Конечно, это был сон, но такой ясный, что он был на­много реальнее, чем моя жизнь. Я слышала, как Мергес пытается процарапать дырку в стене моей спальни. Ус­тавившись на крошащуюся стену, я увидела его лапу, проникающую в комнату. Еще визг, грохот рухнувшей стены. Затем Мергес проник в комнату. Громадный кот! Он вырос в два, а то и в три раза. Насквозь мокрый, — грязная вода Дуная все еще стекала по его шерсти, — он заговорил со мной.

Слова чудовища отпечатались в моем сознании.

— Я уже стар, — прошипел он, — и я прожил восемь жизней. У меня осталась последняя жизнь, и я клянусь здесь и сейчас, что посвящу ее мести. Я буду жить в твоих снах, и буду преследовать тебя и твоих потом­ков — девочек — в их снах всегда. Ты разлучила нас с Кикой, обворожительной Кикой, самой большой страс­тью моей жизни, и теперь я буду стремиться разлучить тебя с любым мужчиной, который проявит к тебе инте­рес. Я буду навещать их, когда они будут с тобой! — Тут он угрожающе зашипел. — Я буду наводить на них такой ужас, что они никогда не вернутся к тебе, — они забудут о твоем существовании.

Сначала я ликовала: Глупый кот! Вообще-то у котов примитивное мышление, у них мозг размером с булавку. Мергес не понимал меня. Великолепная месть — я не смогу два раза быть с одним и тем же мужчиной! Не месть, а благословение! Никогда больше не видеть муж­чину снова и не дотрагиваться до него — вот это будет рай!

Но скоро я поняла, что Мергес мыслил не столь при­митивно. Он мог читать мысли — я в этом уверена. Он сидел, поглаживая усы, долго глядя на меня своими ог­ромными красными глазами. Затем он заговорил, в этот раз странным человеческим голосом судьи или пропо­ведника:

— То, что ты чувствуешь к мужчинам, теперь навсег­да изменится. Ты познаешь желание. Ты будешь как кошка, и твое желание будет непреодолимым. Но оно никогда не будет исполняться. Ты будешь удовлетворять мужчин, но они не смогут удовлетворить тебя, и любой мужчина, которому ты доставишь удовольствие, убежит от тебя и никогда не вернется. Даже не вспомнит о тебе. Ты родишь дочь, и она, и ее дочери, и дочери ее дочерей будут чувствовать то, что чувствовали мы с Коваксом. И будет это вечно!

— Вечно? — переспросила я. — Такой долгий срок?

— Вечно, — ответил он. — Какое большее наказание можно придумать за разлучение меня с любовью всей моей жизни?

Вдруг, все осознав, я стала волноваться и просить за тебя, мою еще не рожденную дочь.

— Пожалуйста, накажи меня, Мергес. Я отвечу за то, что сделала. Я проживу жизнь без любви. Но только не мои дети и дети моих детей, прошу тебя. — Я склони­лась перед ним и коснулась лбом земли.

— Для твоих детей есть один выход, но не для тебя.

— Какой выход? — спросила я.

— Исправить зло, — сказал Мергес, облизывая язы­ком, большим чем моя рука, свои огромные лапы и вы­чищая свою большую морду.

— Исправить зло? Как? Что они должны сделать? — Я пошла к нему, умоляя.

Но Мергес зашипел и взмахнул лапой с выпущенны­ми когтями. Я отступила назад, и он исчез. Последнее, что я видела, были его ужасные когти.

Это, Магда, стало моим проклятием. Нашим прокля­тием. Оно разрушало меня. Я становилась дикой и бежа­ла за мужчинами. Я потеряла свое положение. Никто не принимал меня на работу. Мой домовладелец выселил меня. Мне ничего не оставалось, и я стала торговать своим телом. И, спасибо Мергесу, никто ко мне не воз­вращался. Мужчины, которые хоть раз были со мной, не возвращались обратно; они помнили не меня, а только какой-то ужас, связанный с нашей встречей. Спустя некоторое время все в Будапеште стали призирать меня. Ни один доктор не верил мне. И даже знаменитый пси­хиатр Шандор Ференци не смог помочь. Он говорил о моем воспаленном воображении. Я клялась, что говорю правду. Он требовал доказательства, свидетелей, каких-то знаков. Но как я могла доказать ему это? Ни один мужчина не мог вспомнить ни меня, ни сон. Я сказала, что единственный вариант доказать это — провести один вечер со мной, и тогда он увидит сам, но он не принял моего приглашения. В конце концов, отчаявшись, я перебралась в Нью-Йорк, надеясь, что Мергес не смо­жет преодолеть воду.

Остальное ты знаешь. Через год я забеременела то­бой. Я никогда не знала, кто был твой отец. Теперь ты знаешь, почему. И теперь ты знаешь, почему я не могла держать тебя рядом с собой, и почему я отослала тебя в школу. Зная это, Магда, ты должна решить, что будешь делать, когда закончишь школу. Ты можешь приезжать ко мне в Нью-Йорк. Что бы ты ни решила, я буду про­должать высылать тебе деньги каждый месяц. Я не могу больше ничем помочь тебе. Я не могу помочь даже себе.

Твоя мама Клара”.

Артемида аккуратно сложила письмо, положила его обратно в вельветовую папку и посмотрела на Эрнста. — Теперь ты знаешь мою бабушку. И меня. Эрнст был очарован т