Глава 2. Странствия с Паулой. 5 страница

Я напоминал себе, что малое — прекрасно. Моей за­дачей было провести единичную встречу и постараться сделать ее полезной для максимально большего количе­ства участников. Разве я не сделал этого? Я прокрутил нашу сессию с самого начала, с момента обозначения перспективы каждого члена группы.

Мартин и Роза? Несомненно, хорошая работа. В них я был уверен. Их установки на встречу в определенной мере были выполнены; деморализация Мартина, его уверенность в никчемности, были успешно опровергну­ты, как и уверенность Розы в непонимании окружаю­щих и в их желании манипулировать ею.

Дороти и Кэрол? Хотя и неактивные, но тоже поуча­ствовали в процессе. Вероятно, они получили пользу от терапии наблюдения: наблюдение того, как кто-то ус­пешно участвует в терапии, обычно приводит пациентов к результативной работе в будущем.

Магнолия? Это и был камень преткновения. Помог ли я ей? Доступна ли она была для помощи? Из краткого рассказа старшей медсестры я узнал, что она не реагиро­вала на многочисленные психотерапевтические медита­ции и любые усилия других людей, включая ее социаль­ного работника, работавшего с ней в течение несколь­ких лет. Так почему же я решил попробовать?

Помог ли я ей? В этом я сильно сомневался. И хотя студенты сочли мою заключительную интерпретацию “значительной” и на самом деле я сказал то, что чувство­вал, в глубине сердца я знал, что это был обман: моя установка не несла ничего полезного для Магнолии. Ее симптомы — необъяснимый паралич ног, галлюцинации с ползающими по ее коже насекомыми, ее уверенность, что за пребыванием насекомых в ее доме скрывался какой-то заговор, — находились за пределами психоте­рапии. Скорее всего, даже при благоприятных обстоя­тельствах, таких, как неограниченное время и опытный психотерапевт, — психотерапия смогла бы предложить Магнолии очень мало. В данном же случае не было ни одной удобной возможности: у нее не было денег, не было страховки, ее могли беспрепятственно выписать в дешевую лечебницу без дальнейшей психотерапии. Объ­яснение, что моя установка могла бы привести Магно­лию к успехам в дальнейшей работе, была чистой иллю­зией.

А моя интерпретация? В чем она была значительной? Значительность была лишь призраком; в реальности моя речь была направлена не на силы, сковавшие Магно­лию, а на присутствовавших студентов. Она же стала жертвой моего тщеславия.

Теперь я был ближе к истине. Беспокойство не про­пало. Я вновь вернулся к вопросу о том, почему моя оценка была такой скудной. Я нарушил правило психо­терапии: не снимать защиту пациента, если в его случае нечего предложить. Какая сила стояла за моими дейст­виями? Почему Магнолия стала значить для меня так много?

Причина, я полагаю, в смерти моей мамы. Я снова вспомнил занятие. В какой момент оно затронуло меня так глубоко? Первое появление Магнолии: эта улыбка, эти руки. Руки моей мамы. Как они укачивали меня! Как мне хотелось оказаться в объятиях этих мягких рук. И эта песня, песня Джуди Коллинз, — как же там было? Я пытался вспомнить слова.

Но вместо слов в памяти возникли образы из одного давно забытого вечера. В субботние вечера, когда мне было лет восемь или девять и я жил в Вашингтоне, мы с моим другом Роджером ездили на велосипедах в парк на пикник. И вот однажды, вместо того чтобы поджарить себе колбаски, мы решили украсть в доме около парка живого цыпленка и приготовить его на костре, разведен­ном в лесу.

Но сначала его нужно было убить — пройти посвя­щение в обряд смерти. Роджер взял на себя инициативу и ударил предназначенного в жертву цыпленка об ог­ромный камень. Разбитый и весь в крови, он продолжал бороться за жизнь. Я был в ужасе. Я отвернулся, чтобы не видеть его мучения. Дело зашло слишком далеко. Мне захотелось вернуть все обратно. И именно там и тогда я расхотел становиться взрослым. Я хотел скорее вернуться к маме, хотел чтобы она обняла меня. Мне хо­телось заново начать весь день, повернуть время вспять. Но это было невозможно и не оставалось ничего, кроме как смотреть на Роджера, добивающего цыпленка. Мы должны были сначала ощипать его, очистить, нанизать на вертел. Мы должны были зажарить его и съесть. На­верное, даже с удовольствием. Всю эту чудовищную ка­тастрофу я помню на протяжении многих лет, но собы­тия, произошедшие потом, напрочь стерлись из памяти.

Воспоминания того вечера не давали мне покоя, пока я не задал себе вопрос: почему эта история всплыла именно сейчас, после долгих лет забвения? Что связыва­ло больничную комнату для групповых занятий, запол­ненную инвалидными колясками, с костром в парке? Наверное, мысль о том, что все зашло слишком дале­ко—в данном случае с Магнолией. А может быть, пред­чувствие необратимости времени. Может быть, горе, тоска по маме, которая всегда защищала от жестокой ре­альности жизни и смерти.

Хотя вкус, оставшийся после группового занятия все еще был горьким, я был близок к его источнику. Несо­мненно, это было вызвано огромной жаждой материнского тепла, усиленной смертью мамы, которая отожде­ствлялась большей частью с образом Магнолии как все­ленской матери. Без сомнения я сорвал этот образ, лишил ее силы в надежде расстаться с тоской по матери. Эта песня — песнь вселенской матери — я начал вспо­минать слова: “Собери все свои страдания и отдай их мне. Избавься от них... Я найду, что с ними сделать”. Дурацкие слова. Я помнил только аккуратное, теплое место, куда они однажды привели меня. Эти слова боль­ше не работали. Закрывая глаза, я стараюсь восстано­вить альтернативный образ, пытаясь переключить мой мозг обратно на то место, но все оказывается тщетно.

Мог бы я справиться без этой иллюзии? Всю свою жизнь я искал успокоение у многочисленных вселен­ских матерей. И теперь все они предстали передо мной: моя умершая мать, от которой я всегда чего-то хотел — сам не зная чего, — даже когда она испускала последний вздох; огромное количество чернокожих домохозяек, воспитывавших меня в младенчестве и детстве, чьи имена давно уже вылетели из головы; моя сестра, посто­янно предлагавшая мне остатки со своей тарелки; учи­тельницы, выделявшие меня похвалой; старый психоа­налитик, тихо сидевшая около меня целых три года.

Теперь мне стало ясно, как все эти чувства — назо­вем их “подавляемыми эмоциями” — не позволили ока­зать Магнолии неконфликтную терапевтическую по­мощь. Если бы я только позволил ей установить малые цели, я бы не осуждал себя за использование своего па­циента в своих интересах. Произошло так, что я изме­нил ее защитную систему и теперь осуждал себя за при­несение ее в жертву целям учебного показа. Что я не смог или просто не сделал — так это собраться с силами и реально встретиться с Магнолией — с Магнолией, че­ловеком из плоти и крови, а не образом, придуманным мною.

На следующий после занятия день Магнолию выпи­сали. Мне посчастливилось увидеть ее в больничном ко­ридоре около окна, ожидающую лекарств. На ней были ее тонкая ажурная шляпка и вышитый платок (подарок Розы), закрывающий ее ноги в инвалидной коляске. Она выглядела обычно — усталая, потрепанная, неразличи­мая в толпе страждущих. Я кивнул ей, но она не замети­ла меня, и я продолжил свою дорогу. Вдруг я передумал и обернулся, чтобы увидеть ее. Все еще стоя у окна, она укладывала свою карту в старенькую сумку, лежащую на коленях. Я смотрел, как она выезжала из дверей больни­цы, но вдруг она остановилась, сняла очки и изящно смахнула слезы, текущие по щекам. Я подошел к ней.

— Магнолия, здравствуй. Помнишь меня?

— Ваш голос звучит очень знакомо, — ответила она, надевая очки. — Подождите, я надену очки и посмотрю на вас. — Она пристально меня разглядывала, моргнув два или три раза, а затем на ее лице появилась теплая улыбка. — Доктор Ялом, конечно, я вас помню. Как мило, что вы подошли. Я ждала вас, мне нужно было по­говорить с вами с глазу на глаз. — Она указала на стул в конце коридора. — Там есть где посидеть. Я-то свое место всегда ношу с собой. Прокатите меня?

Когда мы подъехали и я сел, Магнолия сказала:

— Я не могу остановиться и весь день плачу, так что вам придется привыкнуть к моим слезам.

Стараясь заглушить нарастающий страх, что сессия все же стала деструктивной, я мягко сказал:

— Магнолия, наверное, ваши слезы связаны с нашей вчерашней встречей?

— Встречей? — переспросила она недоверчиво. — Доктор Ялом, вы не можете забыть о том, что я сказала вам в конце встречи? Сегодня день смерти моей мамы — ровно год назад.

— Ах, да, конечно. Извини, я несколько рассеян. Слишком много происходит в моей собственной жизни, Магнолия. — Извинившись, я быстро перешел к профес­сиональным вопросам. — Тебе плохо без нее, правда?

— Да, очень. А вы помните, Роза сказала вам, что моя мама исчезла, когда я была еще ребенком, — она просто однажды появилась через пятнадцать лет.

— А потом, когда она вернулась, она заботилась о тебе? Она дала тебе материнскую заботу?

— Мама мамы. Я получила от них немного. Но знае­те, мама нечасто обо мне заботилась, она умерла в девя­носто лет. Но это было не то. Я не знаю... представьте, она значила для меня то, в чем я всегда нуждалась. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я прекрасно знаю, о чем ты говоришь, Магнолия. Правда.

— Не мне говорить, доктор, но, кажется, мы похо­жи — вы тоже остались без мамы. Докторам тоже нужны мамы, как и их мамам нужны мамы.

— Ты права, Магнолия. У тебя хорошая интуиция, как сказала Роза. Но ты сказала, что хотела поговорить со мной?

— Да, о том, что вы потеряли маму. Это одно. А еще об этом групповом занятии. Я просто хотела поблагода­рить вас — вот и все. Я многое поняла после нашей встречи.

— Можешь рассказать, что ты получила от нее?

— Я узнала что-то очень важное. Я узнала, что я сде­лала со своими приемными детьми. То, что я сделала, — навсегда... — Ее голос затих, она смотрела в сторону, куда-то в пространство.

Важное? Навсегда? Ее неожиданные слова заинтриго­вали меня. Мне хотелось продолжать разговор, и я очень расстроился, услышав ее слова:

— Смотрите, за мной приехала Клаудия.

Клаудия вывезла ее из дверей больницы к фургону, который должен был доставить Магнолию в дом преста­релых, куда ее выписали. Я проводил ее до дверей и наблюдал, как ее поднимали на кресле, чтобы посадить в фургон.

— Прощайте, доктор Ялом, — сказала она, помахав рукой. — Берегите себя.

Странно, размышлял я, наблюдая, как отъезжает фургон, я, который всю жизнь посвятил предугадыва­нию мира других, никогда, пока не встретил Магнолию, не понимал, что те, кого мы превращаем в миф, сами находятся в его власти. Они впадают в отчаяние, они оп­лакивают смерть своих матерей, они жаждут восторгов, они злятся на судьбу и готовы искалечить свою жизнь, жертвуя собой ради других.