В канун Нового 1987 года я плакала и взывала к Богу. Я умоляла Его очистить мои уста раскаленными углями. Я провозглашала, что я всем своим сердцем жажду, чтобы испепеляющий огонь очистил меня. Я надеялась увидеть видение или сон, в котором ангел спустится ко мне и принесет с неба раскаленные угли. Но Бог приготовил для меня совершенно другой процесс в ответ на мою молитву — обиды. Высказав все, я зашла в комнату, где стояла стиральная машина, чтобы разгрузить сушилку. Джон услыхал, что я хлопнула дверцей сушилки, вбежал и схватил меня в тот момент, когда я склонилась над бельевой корзиной. К моему изумлению, он мягко поднял меня, отнес в гаражи закрыл там.
Затем из дома раздался его голос: „Я не позволю тебе портить что-нибудь в этом доме из-за своей истерики!"
Внешняя дверь гаража была открыта, и мне ничего не угрожало, но я была рассержена тем, что он выставил меня за дверь как собаку или кошку. Я потребовала, чтобы он открыл дверь в дом.
„Нет!" — сказал Джон.
„Я пойду к соседям!" — стала запугивать я.
„Давай", — парировал Джон.
Я еще больше расстроилась и решила, что надо поломать что-нибудь, и тогда я почувствую себя лучше. Я схватила молоток и начала поиски объекта. Я хотела найти для этой цели что-то, о чем я не буду сожалеть, когда мой гнев утихнет.
Мы недавно переехали, и гараж был забит всякими коробками. Наконец, через минут пятнадцать я нашла в углу свою жертву — гриль „Вебер". Подняв молоток, я со звоном ударила им по крышке.
Отступив назад, чтобы рассмотреть нанесенное повреждение, в своем духе я услыхала такие слова: „Это — не дух гнева. Ты полностью контролируешь себя".
Я отбросила этот комментарий, постучала в дверь и сказала Джону: „Я уже успокоилась. Пожалуйста, впусти меня".
Он впустил, и я гордо показала ему большую вмятину на корпусе его гриля. Его, естественно, ни в коей мере не впечатлили ни моя сила, ни мой нрав.
Обвинять некого
Я сдерживала свой гнев и никогда не показывала его на публике, приберегая его для дома.
Я воспитывалась в семье, где атаковали не проблемы; обвиняли и набрасывались на людей. Всегда искали виноватого для того, чтобы избежать ответственности. Будучи еще ребенком, я была этим "козлом отпущения", перенесшим максимум физического и эмоционального насилия. Я всегда была виноватой во всем. Теперь я нападала на Джона всякий раз, когда чувствовала себя беспомощной или сердитой.
В действительности я молилась с большой долей религиозной гордыни и самоправедности. Я судила себя по своим намерениям, и находила оправдания своим действиям. А всех остальных я судила по их поступкам и даже осмеливалась предполагать, что знаю их настоящие мотивы. В своих собственных глазах я была чиста, но по отношению к другим я была настроена критически.
Я недавно уехала из Далласа и оставила все, что было удобным и знакомым мне, чтобы мой муж мог стать пастором. Я сидела в переднем ряду в церкви, кивая головой. Я считала, что достигла желаемого.
Я рассуждала, что Бог дал мне это положение жены пастора, потому что Он одобряет мой образ жизни. Он любит меня такой, какая я есть. Я не сомневалась в том, что Бог уже не может найти во мне практически ничего, что нуждалось бы в изменении. В моих молитвах моих была не сокрушенность, а гордыня.
Я очень ошибалась. Я была не права, полагая, что положение или продвижение по службе является признаком того, что Бог одобряет мою жизнь. Неправильно думать, что нам почти ничего не надо изменять. Я заблуждалась, полагая, что мои ничтожные жертвы могли завоевать расположение или праведность.
Пребывая в молитвах целый месяц, я стала еще злей, чем когда-либо. При отсутствии явных на то причин я просыпалась по утрам со всеми признаками бурлящего внутри меня вулкана. Я чувствовала его раскаты. Я часто предупреждала своего мужа: „Если ты неглуп, то сегодня меня лучше не трогать". Джон недоуменно смотрел на меня, а затем осмеливался спросить, чем я так расстроена. Это всегда раздражало меня, так как я никогда точно не знала, почему я просыпаюсь взвинченной. Так что я обычно называла что-то неопределенное или неоднозначное. Тогда Джон понимал, что разговор со мной будет лишь тратой времени, и в такие дни он обходил меня стороной.
Дальше мой день проходил как обычно, наполненный естественными неприятностями и вспышками. Но в те дни нормальное казалось невыносимым. Я хлопала всеми дверями в доме, раздраженная и пыхтящая, подобно паровому двигателю. Я бросала предупреждающие взгляды на всякого, кто осмеливался попасть мне под руку.
Что бы Джон ни старался делать или говорить, все неизбежно выводило меня из равновесия, и я приходила в ярость. Я выливала на своего мужа поток оскорблений, о чем позже сожалела. Я оправдывалась тем, что заранее просила его оставить меня в покое. Я не виновата; я его предупреждала. Я считала, что подвергаюсь демонической атаке духа гнева, и, следовательно, не отвечаю за свои действия.
Однажды в субботу я проснулась утром, опять вся пылая гневом, и до полудня гнев перерос от умеренного к буйному. Я топала ногами и раздраженно металась по дому, выплескивая гнев на Джона.
Я поклялась, однако, никогда не обращаться к собственным детям с гневом и не прибегать к насилию, которое я перенесла. Моя мать не была христианкой, когда воспитывала меня. Поскольку я стала христианкой, я полагала, что изменения во мне предотвратят повторное появление такого насилия в моей собственной семье. Но была одна загвоздка в моих рассуждениях: я еще не простила свою мать за то, как она обращалась со мной. Не простила не потому, что забыла; я боялась простить ее. Я думала — если дам ей это освобождение через прощение, то она вновь сможет ранить меня.
Я оказалась под таким сильным давлением, которое я никогда ранее не испытывала. Мой младший сын только родился. Старшему сыну было два года и почему-то он никак не хотел спать в полдень. Это сражение длилось несколько недель. Когда мой новорожденный спал днем, я заодно предпринимала отчаянные попытки уложить и старшего, чтобы хоть что-то успеть сделать по дому. Каждый раз, как только я оставляла его комнату и спускалась вниз по лестнице, он вскакивал со своей кроватки и следовал за мной, хныча, что не хочет спать. Мы ходили вверх и вниз по лестнице, споря друг с другом. Наконец, он укладывался и спал часа два. Но как только он засыпал, просыпался новорожденный сын.
Однажды, не выдержав такого давления, я схватила своего двухлетнего малыша и помчалась наверх. Я думала про себя;
„Он должен четко понять, что он не может больше вставать с кроватки!"Он боролся, пинался и корчился. Я подумала: „Мне нужно просто размазать несносного ребенка по стенке. Это научит его не вставать с кровати!"Я подняла его голову, чтобы он смотрел мне прямо в глаза, и уже было решилась дать ему хороший подзатыльник, как увидела страх в его глазах.
Должно быть, как-то подсознательно он ощутил, что мой предел терпения лопнул. Он еще никогда не видел меня такой разъяренной. Ужас в его глазах напомнил мне о моем собственном ужасе, когда я была ребенком.
В какой-то момент он, наверное, почувствовал, что меня переполняло такое огромное чувство гнева, которого он еще не видел. Ужас в его глазах напомнил мне об ужасе, который я испытывала, будучи ребенком.
Мне показалось, что в тот момент все мои детские страхи отражались в его милом личике. Это остановило меня. Я нежно уложила его в кровать и тихо вышла из комнаты, продолжая повторять: „Маме так жаль, что она напугала тебя". Я закрыла дверь его комнаты и устремилась вниз. Забежав в свою комнату, я упала на пол и рыдала до тех пор, пока окончательно не ослабела. В тот момент я поняла, что проблема заключалась не в моей матери, не в моем муже или детях, не в различных трудностях или в моем воспитании, не в моей этнической принадлежности или в моих гормонах — она заключалась во мне.
Да, все это оказывало своеобразное давление, но только я несла ответственность за свою реакцию в каждой отдельной ситуации.
Я плакала, потому что сомневалась, смогу ли я когда-нибудь освободиться от этого гнева. Он так долго был частью меня самой, что я оправдывала его как мою слабость и недостаток характера. Сейчас же я столкнулась с ним лицом к лицу. Больше невозможно было прикрываться оправданиями. Я увидела, каков он в действительности — разрушительная своенравная сила, которой я позволила управлять мною.
В тот момент я была наедине с собой, и больше некого было обвинять. Впервые я почувствовала всю уродующую тяжесть этого гнева на своих плечах. Мне казалось, будто все сцены с ненавистными словами и действиями были повторно разыграны для меня в спектакле, все те сцены из жизни, где я считала, что мое поведение оправдано. Теперь, когда все это вновь предстало в моем воображении, я сама ужаснулась своей реакции.
Я вспомнила инцидент с грилем „Вебер" и поняла, что не могу идти к алтарю с молитвой об избавлении от гнева. Так как это — не дух.
Сокрушенная, я взывала о помощи: „Боже, я больше не хочу этого. Я больше не буду оправдываться или винить в своем поведение кого-то другого. Прости меня, Боже!" В тот момент я почувствовала, как Он снял с меня тяжесть греха и вины. Я взывала вновь и вновь, но на сей раз этот крик был криком облегчения.
Когда я смирилась пред Богом, призналась в том, что гнев был во мне, отказалась от гнева, тогда Бог простил меня и даровал мне Свою силу и способность преодолеть его.
