VIII. Проблема нематериальных интересов

 

Выше было сказано, что содержание гражданского права находится в прямой и непосредственной зависимости от содержания человеческих интересов, и что вследствие этого гражданское право должно неизбежно расти вместе с ростом человеческой личности.

Но рост личности начинается с внешнего, материального. Поэтому первыми областями, в которых за личностью признаются субъективные права, являются области отношений имущественных и семейных, причем эти последние, семейные, отношения в примитивном быту рассматривались также под углом зрения интересов материальных (физиологических и экономических). Все то, что выходило за пределы этих материальных отношений, еще мало интересовало личность, а вследствие этого не находило себе отражения и в гражданском праве.

Мало-помалу, однако, индивид начинает ценить и нематериальные, духовные, блага, и право начинает давать им охрану - сначала частичную, слабую и бессистемную, а потом все полнее и полнее.

Мы не можем входить здесь в детальное изложение постепенного роста гражданского права с этой стороны; укажем только на то, что даже в римском праве, этом столь культурном и развитом праве, духовная сторона человеческой личности нашла себе только очень слабое и поверхностное отображение. Это может быть объяснено тем, что римское право, развивавшееся главным образом в интересах торгового оборота, получило отпечаток торгового, коммерческого духа. Вследствие этого праву новых народов пришлось самому пробивать дорогу. И оно, действительно, начало работу в разных местах, создавая различные отдельные институты, которые, казалось, сначала ничего общего между собой не имеют, но которые, как мы можем видеть теперь, сливаются в одно общее непрерывное течение, имеющее своей целью охрану духовных, нематериальных, интересов человека. Уже рассмотренная выше охрана "прав личности" проникнута этой тенденцией; укажем на некоторые другие важнейшие явления этого рода.

Рядом с материальной, экономической деятельностью во всяком культурном обществе развивается деятельность духовная, имеющая своей целью создание нематериальных, духовных, благ. Многие из продуктов этой духовной деятельности получают общественное признание, а вследствие этого делаются объективными, общественными благами и даже приобретают известную экономическую, материальную ценность. Таково, например, литературное произведение, картина художника, научное или техническое открытие.

Не только в правовых системах примитивных народов, но даже еще в праве римском духовная деятельность подобного рода не давала никаких субъективных прав на ее продукты их авторам и не пользовалась никакой правовой защитой. Всякий мог опубликовать или воспроизвести без согласия автора его произведение, осуществить его техническое изобретение. Насколько мало ценилась в римском праве духовная деятельность сама по себе, видно уже из того, что в классическую эпоху, например, поэма, написанная на чужом писчем материале, или картина, нарисованная на чужой доске, принадлежали не поэту или художнику, а собственнику писчего материала или доски. Правда, для Юстиниана такая норма показалась уже конфузной и была отменена, но, тем не менее, о каких бы то ни было авторских правах и в Юстиниановском Своде нет речи.

С таким положением вещей не могло, конечно, мириться дальнейшее развитие духовной деятельности в новом мире, и право начинает постепенно работу по созданию так хорошо нам в настоящее время известных авторских прав в широком смысле слова. При этом любопытно отметить, что и здесь (как в праве на имя) прежде всего получает себе признание имущественная сторона этих прав. Так например, так называемое право литературной собственности впервые появляется не в виде права автора, а в виде права издателя произведения. С изобретением книгопечатания издание сочинений стало обыкновенным коммерческим предприятием, нуждающимся в защите своих имущественных интересов. Ввиду этого издатели стали испрашивать себе у правительства особые привилегии, запрещавшие перепечатку. Позже привилегии стали даваться на имя авторов, но правовая охрана все еще имеет своей исключительной целью обеспечение имущественных интересов этих последних. Духовная деятельность получила себе признание, но пока лишь постольку, поскольку она является источником материальных благ.

Дальнейшее развитие авторских прав идет в следующих двух направлениях. С одной стороны, на место сепаратных привилегий, создававших права лишь для отдельных авторов, мало-помалу появляются общие законы об авторском праве, превращающие охрану этих прав в общую норму. С другой стороны, рядом со стороной имущественной начинает получать себе признание и сторона неимущественная, которая в литературном или художественном творчестве играет, без сомнения, большую роль, и которая в этом отношении тесно сближает авторские права с упомянутыми выше "правами личности". Мы не будем здесь вдаваться в чрезвычайно спорный вопрос о юридической природе авторских прав, но, во всяком случае, не подлежит отрицанию то обстоятельство, что появление их в истории гражданского права представляет огромный шаг вперед в деле охраны духовной стороны человеческой личности и человеческой деятельности.

Решительным моментом в деле выработки авторского права является французский закон революционной эпохи (1793 г.), он послужил затем базисом для дальнейшего развития в XIX столетии во всей Европе. В течение этого столетия по образцу прав на литературные произведения получили себе признание авторские права на произведения художественные, музыкальные и т. д. Область охраняемых прав все более и более расширяется, и чувствуется, что гражданское право здесь еще находится в поре созидания.

Аналогичный процесс развития прошли и так называемые исключительные права промышленного характера. Основным и передовым типом здесь является право изобретателя, или так называемое патентное право. И здесь развитие началось с сепаратных привилегий, монополий, которыми предоставлялось определенному лицу исключительное право на эксплуатацию известного изобретения. Затем эти привилегии превращаются мало-помалу в общую норму, причем и здесь после некоторых несовершенных законов Англии и Америки решительное значение имел также французский закон времен революции (1791 г.). Но исключительные права этой группы и в настоящее время имеют только имущественный характер. Таковы ли они уже по самой своей природе или же и здесь со временем рядом с имущественной (здесь, конечно, гораздо более сильной) стороной проглянет сторона неимущественная - об этом судить пока трудно.

Возрастающее значение духовной стороны человеческой личности не могло не отразиться и на двух других принципиально важных вопросах гражданского права, которые, впрочем, в современном законодательстве и литературе трактуются не вполне одинаково, хотя и имеют между собой бесспорную связь.

Первый из них заключается в вопросе о юридической силе обязательств на действия неимущественные. Могу ли я путем договора с соседом обеспечить себя от беспокоящей меня игры на рояле? Могу ли я обязать кого-нибудь написать о моем сочинении рецензию? Можно ли подобные обязательства признавать юридически действительными?

Римское право и в этом вопросе проявило тенденцию отрицательную: в сфере обыкновенного гражданского права (иначе в области административного imperium) в виде общего принципа оно провозглашало правило: только то может быть предметом обязательства, что может быть выплачено деньгами ("еа enim in obligatione consistere, quae pecunia lui praestarique possunt").

Под влиянием этого римского правила и позднейшая юриспруденция вплоть до сравнительно недавнего времени считала, что действия неимущественного характера не могут быть предметом юридически действительного обязательства. Многие из весьма видных юристов держатся этого мнения и до сих пор. Однако в новейшее время рядом с этим мнением выступило другое (одним из инициаторов его является Иеринг), которое отвергает основательность такого сужения обязательственной сферы и требует признания и за неимущественными обязательствами юридической силы. Вследствие этого в настоящее время в нашем вопросе стоят друг против друга два радикально противоположные воззрения; спор между ними далеко еще не кончен, но, по-видимому, второе воззрение чем далее, тем более одерживает верх.

И действительно, даже беглый пересмотр основных аргументов противников обязательств на действия неимущественные обнаруживает их полную несостоятельность.

Одним из первых в ряду этих аргументов является утверждение, что гражданское право есть принципиально право имущественных отношений. Но мы уже видели, что это утверждение есть совершенно неправильное petitio principii: даже в пределах старого гражданского права мы находим области неимущественного характера - прежде всего область личных семейных отношений. Тем более неосновательно это утверждение для современного гражданского права с его неимущественным правом на имя и другими разнообразными "правами личности".

Но и помимо этого указанное воззрение обречено на безысходное противоречие. Представим себе, что обязательство на действие неимущественное (например, не играть на рояле в соседней квартире) будет в договоре обеспечено неустойкой. Едва ли кто из представителей этого воззрения пойдет так далеко, что станет отрицать даже возможность взыскания неустойки. Между тем договор о неустойке признается обыкновенно лишь соглашением дополнительным, действительным лишь тогда, если действительно соглашение главное. Если же договор о неустойке нельзя не признать действительным, то, очевидно, нельзя не признать действительным и соглашение главное.

Сказанное, однако, имеет силу не только для того случая, когда подобный договор обеспечен неустойкой. Представим себе, что неустойки назначено не было, но вследствие неисполнения договора для контрагента возникли какие-нибудь имущественные убытки, например, в приведенном примере вследствие игры на рояле вопреки нашему договору я вынужден к перемене квартиры. Имею ли я право предъявить иск о возмещении этих имуществен-

ных убытков? Опять-таки едва ли найдутся такие последовательные сторонники рассматриваемого взгляда, которые стали бы отрицать возможность подобного иска. Если же такой иск допустим, то очевидно, что его единственным основанием является договор между сторонами, так как игра на рояле сама по себе никакого правонарушения не составляет.

Конечно, в случаях, только что рассмотренных, дело все же, в конце концов, сводилось к требованиям имущественным (неустойка, возмещение убытков), и в этих пределах обыкновенно идут на уступку. Но, говорят, за этими пределами, т.е. там, где кончаются имущественные вопросы, гражданскому праву делать нечего: если бы даже право и захотело взять обязательства неимущественные под свою защиту, оно все же сделать этого было бы не в состоянии: содержание их судом вынуждено быть не может, а нематериальные неприятности оценке не подлежат.

Однако и это возражение неубедительно. Прежде всего мы увидим далее, что вопрос о возмещении нематериального вреда современным правом вовсе не решается так отрицательно, как это кажется авторам указанного возражения. Но и помимо этого современное гражданское право знает, кроме взыскания убытков, целый ряд других способов побудить должника к исполнению своей обязанности, например, угроза штрафом, личным арестом и т. д. Наконец, взыскание, штраф и т. п. вовсе не исчерпывают всего значения судебного приговора. Мнение, будто принудительная осуществимость составляет непременный атрибут всякого права, является ошибочным: сила правовой нормы покоится не только на том, что она может быть осуществлена принудительно. В огромном большинстве случаев даже простое признание судом (pronuntiatio) того обстоятельства, что ответчик своей (неимущественной) обязанности не выполнил, имело бы большое практическое значение в смысле побуждения к исполнению таких обязательств. Предоставление истцу права опубликовать этот приговор во всеобщее сведение усилило бы это практическое значение во много раз. Известно ведь, что и имущественные обязательства очень часто исполняются не потому, что должник боится судебного пристава, а потому, что он боится утратить свою деловую репутацию. Поэтому, если бы даже денежное вознаграждение за нематериальный вред или применение ареста и штрафа было признано нежелательным, все же нет причин закрывать для подобных обязательств двери суда и отказывать им в авторитетном судебном признании. Пусть такое простое судебное признание и провозглашение не всегда, не для всех лиц будет иметь практическое значение, все же во многих случаях оно будет иметь это значение, и выбрасывать за борт эти многие случаи нет решительно никаких оснований. Пусть подобная судебная защита будет несовершенной, но лучше защита несовершенная, чем никакая.

Но, говорят далее, общее признание юридической силы за обязательствами на действия неимущественные привело бы к необъятному расширению гражданского права, к распространению его на такие случаи, которые по самой природе своей противятся юридической регламентации. Перед судом потянулись бы иски об обязательстве не курить, об обещании протанцевать на балу вальс и т. д. Судебное разбирательство стало бы часто превращаться в увеселительный спектакль, совершенно недостойный для правосудия.

Однако и это возражение покоится на очевидном недоразумении. Первым условием для юридической силы всякого - даже имущественного - договора является наличность у договаривающихся воли придать своему соглашению юридический характер (animus obligandi); ведь сплошь и рядом даже обещания имущественного характера даются без намерения связать себя юридически (например, брат обещает поддержку брату при устройстве его имущественных дел и т.д.). Во всех тех случаях, где никакого юридического намерения нет, разумеется, ни о каком обязательстве, ни о каком иске не может быть речи. В огромном же большинстве случаев из тех, которыми хотят запугать нас авторы приведенного возражения (обещание не курить, протанцевать вальс и т. д.), именно этого непременного условия, намерения обязаться юридически, не будет, вследствие чего вопрос об обещаниях этого рода сам собой отпадает. Есть ли налицо такой animus obligandi или нет, это вопрос факта, разрешить который для судьи будет несколько труднее, чем целый ряд других фактических вопросов, с которыми ему приходится иметь дело ежедневно. Вопрос, таким образом, возбуждают только те случаи, где наличность animus obligandi установлена: стороны, заключая свой договор, имели определенное намерение придать ему юридическую силу; они сами стучатся в дверь гражданского правосудия, и на каком основании мы можем их оттолкнуть? Будем ли мы бояться возможностью "увеселительных спектаклей" унизить достоинство Фемиды? Но, во-первых, "увеселительные спектакли" нередки и при разборе имущественных дел, а, во-вторых, гораздо более надо бояться другого: как бы нам за возможным смехом не проглядеть подлинных, реальных слез, часто связанных с нарушением неимущественных интересов...

Пренебрежение к духовным интересам является лишь психологическим отголоском старого времени. Рост духовной стороны человеческой личности требует для этих интересов такого же признания, каким пользуются интересы имущественные. Совершенно правильно подметила это германская комиссия, пересматривавшая проект Уложения. "У высококультурного народа, -читаем мы в ее протоколах *(50), - обязательство имеет своей задачей обеспечивать не только материальные блага, но и блага идеальные, значение и ценность которых растут вместе с ростом культуры".

Однако старое воззрение, вынужденное отступать перед натиском этой культурной потребности, пытается задержаться на некоторой средней позиции. Признавая необходимость допущения обязательств на действия неимущественные, многие из представителей науки современного гражданского права требуют, однако, для такого допущения наличности "серьезного", "достойного охраны", интереса ("schutzwilrdiges Interesse"). Недостаточно того, что стороны сами настолько ценили свой интерес, что облекли его в форму юридического договора; необходима проверка суда с точки зрения объективной "общезначимости" этого интереса. Духовный интерес, который имеет уже общее значение в данной среде, должен получить юридическую защиту; то же, что имеет характер чисто личного, субъективного "пристрастия данного лица, охране права подлежать не может. Так, например, договор о том, чтобы сосед не играл по ночам на рояле, может рассчитывать, с этой точки зрения, на свое признание перед судом, так как духовное благо ночного спокойствия есть в настоящее время уже объективное, общепризна-ваемое благо. Иное дело договор, которым лицо выговаривает только, чтобы сосед не играл какой-либо одной пьесы, слышать которую оно, по своим личным воспоминаниям, не может; вопрос о признании такого договора уже может быть сомнительным, так как охраняемое им благо имеет только личный, чисто субъективный интерес.

Но и это среднее мнение должно быть решительно отвергнуто. Мы знаем уже, что новейшее развитие правосознания движется не только по пути признания прав личности вообще, но и по пути признания прав конкретной человеческой личности. Совершенно справедливо и на этот вопрос отвечала германская комиссия: "Достоин охраны всякий интерес, который не нарушит границ закона или индивидуальной свободы. Нет надобности в иных границах, кроме той, которая требует, чтобы обязательство не противоречило закону или добрым нравам".

С аналогичной борьбой воззрений мы встречаемся и в другом вопросе, связанном с духовными, нематериальными, интересами, - именно в вопросе о возмещении так называемого морального вреда. Мы видели, что этот вопрос сплетается с только что рассмотренным вопросом о значении обязательств на действия неимущественные, хотя отнюдь с ним не совпадает. Неисполнение договора даже имущественного содержания может причинить контрагенту, кроме материального вреда, еще нематериальные неприятности; любое обыкновенное правонарушение (деликт) может быть источником глубоких нравственных потрясений для того, против кого оно было совершено. Хозяин гостиницы не предоставил вам обещанного по телеграфу номера, вследствие чего вам, быть может, с семьей, пришлось провести ночь на улице. Какой-либо злоумышленник украл у вас материалы для подготовлявшегося вами сочинения или уничтожил последнюю фотографическую карточку вашей покойной матери и т. д., и т. д. И вот перед правом возникает трудный вопрос, можно ли во всех подобных случаях игнорировать нематериальный вред этого рода, ограничиваясь исключительно стороной имущественной.

Римское право и здесь принципиально держалось этой второй точки зрения, допуская некоторое вознаграждение за нематериальный вред лишь в отдельных исключительных случаях (например, при исках об обиде - actio injuriarum). Эту римскую точку зрения усвоила себе и юриспруденция новых народов. Еще в настоящее время весьма распространено учение о том, что возмещение нематериального вреда не может входить в задачи гражданского права: этот вред, во-первых, не может быть оценен на деньги, а, во-вторых, если бы даже такая оценка была каким-нибудь образом возможна, она была бы нежелательна, так как она унижала бы те самые духовные блага, которые желают возвысить и охранить.

Однако и здесь в XIX веке рядом с этим воззрением возникло другое, которое считает гражданское право принципиально обязанным взять эти попираемые нематериальные интересы под свою защиту. Прежде всего, это воззрение зародилось в практической юриспруденции, именно в практике судов французских и английских, которые стали широко давать денежное удовлетворение за моральный вред. За практикой мало-помалу пошла и теория, а затем это воззрение перекинулось и в другие страны. В частности, в Германии горячими защитниками его явились такие авторитеты, как Иеили Гирке. Настроение в пользу возмещения нематериального вреда стало расти и, несмотря на столь же горячую оппозицию, в значительной степени нашло себе отражение в новейших кодификациях.

Правда, все они в принципе продолжают стоять на точке зрения не возмещения морального вреда (_ 253 Германского Уложения: "Wegen eines Schadens, der nicht Vermogenschaden ist, kann Entschadigung in Geld nur in den durch das Gesetz bestimmten Fallen gefordert werden"; ст. 28 Швейцарского уложения: "Eine Klage auf Schadenersatz oder aufLeistung einer Geldsumme als Genugtuung ist nur in den vom Gesetze vorgesehenen Fallen zulassig"); тем не менее все они делают из этого принципа далеко идущие исключения.

Так, согласно Германскому уложению (_ 847), в случае телесного повреждения, повреждения здоровья, лишения свободы или нарушения женской чести гражданский суд может назначить некоторое "справедливое вознаграждение" и за нематериальный вред. Далее, предоставляя суду право понижения назначенной в договоре неустойки, если она покажется чрезмерной, Германское Уложение предписывает, однако, суду в таком случае принимать во внимание и нематериальные интересы того, кто эту неустойку выговорил (_ 343). Наконец, сверх того, германский уголовный закон при целом ряде преступлений (клевета, нарушение авторского права и т. д.) предоставляет суду право назначить, сверх уголовного наказания, еще и частный штраф (так называемый. Busse) в пользу потерпевшего в виде его удовлетворения.

Швейцарский закон об обязательствах 1911 г. идет еще дальше. Установив в ст. 47, что в случае убийства или телесного повреждения суд может возложить на преступника обязанность уплатить некоторую соответственную сумму потерпевшему или его ближним в виде удовлетворения, он затем в ст. 49 дает для всех других правонарушений следующее общее правило: "Кто окажется потерпевшим в своих личных отношениях ("wer in seinen persunlichen Verhaltnissen verletzt wird"), может при наличности вины правонарушителя требовать возмещения вреда, а там, где это оправдывается тяжестью правонарушения или виновности, может требовать, сверх того, и уплаты денежной суммы в виде удовлетворения". Нужно отметить, впрочем, что приведенное постановление закона 1911 г. является некоторым сужением соответственной статьи (ст. 55) прежнего Швейцарского Уложения об обязательствах (1881 г.): это последнее не знало оговорки "где это оправдывается тяжестью правонарушения или виновности". Тем не менее, даже в его нынешнем виде Швейцарское обязательственное Уложение распространяет принцип вознаграждения за нематериальный вред на всю область правонарушений, поскольку они сопровождались повреждением "личных отношений". Что же такое, по терминологии Швейцарского Уложения, эти "личные отношения", мы уже знаем из предыдущего: этим именем обозначается вся совокупность нематериальных интересов каждой конкретной личности. "Нарушение "личных отношений", - говорит один из комментаторов Швейцарского Уложения, - определяется не in abstracto, а в связи с самой личностью потерпевшего".

Наконец, и наш (внесенный в Государственную думу) проект обязательственного права идет по тому же пути, хотя и не совсем согласно со своими двумя только что приведенными образцами. Так, прежде всего, по примеру Германского уложения, он устанавливает возмещение нематериального вреда при некоторых определенных деликтах. Статья 1201 говорит: "В случаях причинения обезображения или иного телесного повреждения, равно как и в случае лишения свободы, суд может назначить потерпевшему денежную сумму по справедливому усмотрению, принимая во внимание, была ли со стороны виновного обнаружена злонамеренность и другие обстоятельства дела, хотя бы потерпевший не понес никаких убытков (нравственный вред)". Статья 1202 присоединяет сюда случаи любодеяния и обольщения. Далее проект заимствует из германского кодекса и положение относительно неустойки: ст. 70 предписывает судье при понижении этой последней "принять в соображение не только имущественные, но и другие справедливые интересы верителя". Сверх того, мы имеем в нашем проекте следующее неизвестное предыдущим кодексам и чрезвычайно любопытное правило. Статья 130 гласит: "Верителю должны быть возмещены убытки, которые непосредственно вытекают из неисполнения должником обязательства и которые могли быть предвидены при заключении договора. Должник, умышленно или по грубой неосторожности не исполнивший обязательства, может быть присужден к возмещению и других, кроме указанных выше, убытков, хотя бы они заключались не в имущественном, а нравственном вреде и не подлежали точной оценке". Как видим, наш проект выходит уже за пределы деликтов и устанавливает возмещение нематериального вреда даже при (умышленном или по грубой неосторожности) неисполнении договоров. Правда, такое общее правило по отношению ко всем договорам при ограничении возмещения нравственного вреда лишь некоторыми деликтами, может повести к курьезным и несправедливым последствиям (например, мастер, не доставивший мне к сроку костюма, будет отвечать за нравственный вред, а вор, укравший тот же костюм, отвечать не будет) *(51); тем не менее подобным расширением ответственности за нематериальный вред на область договоров наш проект далеко обгоняет своих западноевропейских предшественников.

Все эти факты непреложно свидетельствуют о том, что игнорировать нематериальный вред чем далее, тем более делается невозможным. Самые исключения, допущенные новейшими кодификациями из принятого ими общего начала о невозместимости этого вреда, в корень подрывают аргументацию в пользу этого начала.

Нравственный вред не может быть оценен на деньги! Но ведь для указанных в законе отдельных случаев возможность такой оценки признается; почему же она не признается вообще? Мотивы к Германскому уложению оправдываются тем, что оценка нематериального вреда зависит в высокой степени от судейского усмотрения, и распространить это усмотрение на все случаи значило бы отдать в руки суда опасный "суверенитет" над всей областью спорных отношений. Мотив для Германского уложения неожиданный: мы знаем уже, что в целом ряде гораздо более сомнительных позиций оно нисколько не останавливалась перед подлинным судебным суверенитетом. Между тем именно здесь ни о каком суверенитете не может быть речи: в вопросе о вознаграждении нематериального вреда дело идет не об установлении такой или иной, в законе не предусмотренной нормы, а об оценке известных фактических обязательств. Конечно, какая-либо точная оценка нравственного вреда невозможна, но вопрос идет, собственно, не об оценке, а о предоставлении потерпевшему некоторого удовлетворения, некоторой компенсации за перенесенное. Как правильно говорит Гирке, ввиду того, что деньги являются ключом к целому ряду идеальных благ, уплата потерпевшему известной денежной суммы открывает для него возможность вознаградить себя другими духовными радостями и в этом смысле представляет для него действительный эквивалент потерянного.

Вместе с тем падает и другое возражение - о том, что такой оценкой самые нематериальные блага унижаются. Если они не унижаются при телесном повреждении, лишении свободы или посягательствах на женскую честь, то почему они будут унижены вознаграждением при грабеже, воровстве и всех других деликтах?

Неосновательно, наконец, и то опасение, что установление ответственности за нравственный вред создаст благоприятную почву для разнообразных неблаговидных и даже безнравственных притязаний: муж, например, будет искать возмещения нравственного вреда с любовника своей жены и т. п. Дать отпор всем таким притязаниям - прямая обязанность суда: правило о возмещении нравственного вреда создается, конечно, лишь для тех случаев, когда пострадавший действительно потерпел такой вред, действительно перенес страдания, а не для случаев простой возможности этих последних. Есть ли в данном конкретном случае подлинный нравственный вред или же только спекуляция на получение денежной суммы, разобраться в этом - естественная фактическая задача суда. Во всяком случае опасение подобных единичных неблаговидных притязаний не может служить основанием к тому, чтобы оставить без внимания все подлинные нравственные страдания людей. Без охраны нематериальных благ правовая защита сплошь и рядом окажется простой насмешкой.

Таким образом, ограничение ответственности за нравственный вред только случаями некоторых правонарушений не находит для себя оснований: то, что признано справедливым для одного случая, не может быть несправедливым для других. И то расширение этой ответственности на всю область "личных отношений", которое содержит Швейцарское уложение, должно быть приветствуемо как значительный шаг вперед.

Но, быть может, возмещение нравственного вреда должно быть ограничено пределами правонарушений (деликтов)? Быть может, по отношению к обязательствам из договоров право может чувствовать себя от этой задачи свободным? Как мы видели, и Германское, и Швейцарское Уложения в области договоров выдерживают свое отрицательное отношение к нравственному вреду последовательно. Мотивом служит то соображение, что здесь заключающий договор уже заранее может предвидеть возможность нравственного вреда и потому может обеспечить себя установлением на случай неисполнения неустойки. Однако это соображение неубедительно. С одной стороны, далеко не всегда можно при самом заключении договора предусмотреть все те тяжелые положения, в которые может поставить неисправность должника, а, с другой стороны, как справедливо отметил Гирке, это один из тех аргументов, в основе которых лежит предположение, что гражданское право пишется для тертых деловых людей. Ввиду этого принципиальнее и правильнее поступает наш проект об обязательствах, устанавливая общую обязанность возмещения нравственного вреда при неисполнении договоров. Сомнительным только является принятое им ограничение этой ответственности случаями умысла или грубой небрежности.

Во всяком случае, как видим, принципиальные предрассудки в нашем вопросе уже сломлены, и старое воззрение сдает одну позицию за другой. Чем более развивается человечество, чем более начинает оно жить разносторонними нематериальными интересами, тем более праву приходится брать их под свою защиту, и, в частности, гражданское право не может уклониться от участия в этой защите. Пусть гражданско-правовая защита будет неполной и несовершенной, но, повторяем, лучше такая защита, чем ничто. Даже несовершенная защита содержит напоминание о необходимости бережного отношения к нематериальным интересам людей; даже такая защита будет иметь поэтому огромное воспитательное и предупредительное значение.

 

IX. Проблема производной личности (юридические лица)

 

Возрастающее значение личности не может не сказываться и в юридическом положении создаваемых ею союзов и учреждений. В этих последних индивидуальная личность находит себе естественное продолжение и восполнение.

Однако союзные образования отнюдь не составляют явления только новейшего права. Напротив, уже всякое древнее общество характеризуется разнообразными формами коллективизма; оно все состоит из таких или иных союзов - родов, общин и т. д., вне которых индивид находиться не может, вне которых самая правоспособность его немыслима. Но все эти союзы имеют для индивида принудительный характер: он не может не состоять в них, не может выбирать их своей волей, не может, по общему правилу, и выйти из них добровольно.

С течением времени некоторые из этих союзов (например, род, община) утрачивают свое прежнее всеобъемлющее значение, но взамен их часто возникают другие союзы такого же недобровольного, принудительного типа, например, профессиональные корпорации позднейшей Римской империи, западноевропейские цехи и т. д.

Однако, как бы ни изменялись в истории виды этих принудительных союзов, на известной ступени развития самая принудительность их должна была оказаться тормозом для свободного проявления индивидуальной силы и инициативы. Необходимые в свое время, когда отдельная личность еще была слишком слаба и когда неокрепнувшее еще государство не могло дать ей надлежащей всесторонней защиты, все эти принудительные союзы с изменением указанных условий утратили свое прежнее полезное значение и стали давать себя знать только своими отрицательными сторонами. Естественно поэтому, что все прогрессивное движение в области гражданского права, как в старом Риме, так и у новых народов сводилось к борьбе с этими принудительными союзами, остатками старого родового, общинного или феодального строя. Личность стремилась освободить себя от этих принудительных пут, выйти на дорогу самодеятельности и самоопределения.

Но эта индивидуальная самодеятельность отнюдь не исключает потребности в соединении с другими себе подобными для достижения тех или других общих целей, потребности в союзах. Развитие личности требует только замены союзов принудительных союзами добровольными. И действительно, такая замена совершается на глазах истории: очищая постепенно арену гражданского права от обломков старого здания развивающаяся личность покрывает ее многообразными новыми сооружениями.

Гражданско-правовые соединения лиц для совместной деятельности могут иметь различные цели и различный характер, вследствие чего для гражданского права возникает нелегкая задача найти для всего этого разнообразия подходящие формы. И работа над созданием этих форм идет еще от времен римского права. Оставляя и здесь детали в стороне, укажем лишь основные из этих известных современному гражданскому праву форм.

Простейшую и вместе с тем древнейшую из них представляет так называемое товарищество (римская societas). Ее юридическая сущность заключается в том, что лица, соединяющиеся для одной общей цели, юридически не исчезают в созданном ими союзе; перед лицом гражданского права, перед третьими лицами они, а не союз, являются контрагентами, истцами и ответчиками. Заключенный ими между собой товарищеский договор создает только известные обязательства между ними, следовательно, регулирует только внутреннюю сторону их отношений, не изменяя стороны внешней. Соглашение о товариществе может касаться одного единственного "дела" (например, покупки сообща имения), по исполнении которого оно прекращается; оно может иметь в виду и некоторую более длительную цель (совместное ведение какого-либо предприятия); но будет ли одно или другое, во всяком случае, подобное соглашение характеризуется тем, что оно не создает какого-либо нового юридического центра, нового субъекта прав, отличного от отдельных товарищей.

Однако развивающиеся интересы гражданской жизни не всегда могут удовлетвориться такой формой. Чем длительнее цель союза, чем неопределеннее его возможный состав, тем более желательным делается придать этому соединению характер некоторого нового юридического центра, обособленного от отдельных физических лиц, входящих в его состав, и располагающего своим собственным имуществом. После долгих поисков римское право впервые разрешило эту задачу созданием так называемого юридического лица.С момента своего учреждения союз начинает рассматриваться правом как некоторое самостоятельное лицо, наделенное особой гражданской правоспособностью; оно имеет свое имущество, через своих представителей вступает в договоры с внешним миром, ищет и отвечает на суде. Отдельные члены этого союза закрываются его новой юридической личностью: юридическое лицо сохраняет свое тожество, несмотря на смену отдельных членов; оно отвечает своим имуществом, и даже в случае недостатка такового взыскания третьих лиц не могут быть обращены на личное имущество отдельных членов.

Созданная впервые римским правом фигура юридических лиц была воспринята правом новых народов и нашла себе у них чрезвычайно широкое применение. Являясь лишь известной формой для определения внешних отношений союза и допуская самые разнообразные внутренние отношения между членами, фигура юридического лица была в высокой степени пригодной для самых разнообразных соединений. В эту форму могли вылиться различные торговые и промышленные предприятия, а также всевозможные союзы с целями неимущественными - союзы религиозные, научные, артистические, спортивные и т. д. Чем далее, тем более разрасталась сеть этих союзов, и мы знаем, насколько в настоящее время вся общественная жизнь переплетена ими.

Но в форму юридического лица могут отлиться не только союзы; уже в позднем римском праве эта форма была приспособлена и для так называемых учреждений (Stiftungen, fondations). Те или другие цели (призрение бедных, насаждение просвещения и т. д.) могут выходить далеко за пределы индивидуальной жизни; между тем служение им может составлять заветнейшее стремление человека. Ввиду этого естественно желание и здесь отделить служение этим целям от определенного физического субъекта, придать этому служению характер прочности и постоянства. Это достигается созданием учреждений: для постоянного служения указанной цели назначается имущество и определяются те органы, которые будут эксплуатировать его соответственно назначению. Вследствие этого и здесь перед нами появляется некоторый новый юридический центр, имеющий свою особую правоспособность и независимый от тех или других физических лиц.

Если признание всех подобных организаций составляло необходимое условие культурного и экономического прогресса, то, с другой стороны, появление, а тем более широкое развитие их поставило на очередь целый ряд чрезвычайно трудных вопросов. Мы не можем входить здесь в обстоятельное изложение их; мы должны оставить в стороне, например, все специальные вопросы акционерного права или столь волнующий наше время вопрос об отношении законодательства к синдикатам и трестам. Мы ограничимся только самыми основными вопросами общего, принципиального характера.

Юридические лица были в течение всего XIX века одной из излюблен-нейших тем в цивилистической литературе. И, действительно, уже самый факт их особой правоспособности давал богатую пищу для теории права. Чем объяснить эту правоспособность, чем объяснить то обстоятельство, что некоторое общественное образование рассматривается и действует в обороте как единичный реальный человек, как физическая личность ("personae vicem fungitur")? В ответ на этот вопрос в течение XIX века был предложен целый ряд учений, начиная с теории фикции и кончая теориями, отрицающими вообще самое понятие субъекта прав (как-то мы видели выше в учении Густава Шварца). Не будем останавливаться на изложении этих учений, отметим только следующее.

С одной стороны, при решении вопроса о природе юридических лиц, вопроса о том, представляют ли они некоторую фикцию нашего юридического мышления или же подлинную реальность, естественно, прежде всего, разрешить вопрос о том, что мы разумеем под словом "реальность" в сфере правовых явлений. Различное понимание последней дает, конечно, и различные ответы на вопрос о природе юридических лиц. Так, например, с точки зрения "наивного реализма" в нашей области, того реализма, для которого реально только то, что более или менее осязаемо, юридическое лицо, естественно, будет фикцией, а если с фикциями оперировать нежелательно, то реальных субъектов прав, скрывающихся под видом юридических лиц, придется искать или в "дестинаторах" (Иеринг), или в самом имуществе (Brinz). Напротив, с точки зрения того своеобразного солипсизма, на почве которого стоит Л.И.Петражицкий и для которого объективная реальность заменяется некоторым психическим "субъектным представлением", не только юридическое лицо, но даже и обыкновенный физический человек будет казаться только идеей ("представлением") - наравне с каким-нибудь дьяволом, лешим и другими продуктами расстроенного воображения. Выяснение преюдициального вопроса о социальной реальности является, таким образом, необходимым предположением для правильного теоретического разрешения вопроса о природе юридических лиц. Думается, что юридическая реальность есть вообще некоторая особая реальность: самый физический человек, превращаясь в юридического субъекта прав, утрачивает в значительной мере свою реальность естественную; для понятия субъекта прав безразличен рост, цвет волос и т. д. В особенности в сфере имущественного оборота право мыслит людей прежде всего в качестве некоторых абстрактных центров хозяйственной жизни. Понятие субъекта прав, таким образом, есть вообще некоторое техническое, условное понятие, которое как таковое вполне применимо и к лицам юридическим.

С другой стороны, все эти споры о природе юридических лиц имеют не только теоретическое значение. Такое или иное понимание этой "природы" приводит и к различным практическим выводам, предопределяя принципиальное отношение к основным вопросам данной области. Связь эта наглядно показана Салейлем в его превосходном сочинение "De la personnalite juridiqe" (Paris, 1910).

Одним из первых в ряду этих основных вопросов является вопрос об условиях для возникновения юридических лиц. Несомненно, что для возникновения юридического лица необходим, прежде всего, акт частной воли, т.е. волеизъявление его учредителей (мы говорим здесь лишь о юридических лицах частного права, оставляя учреждения публичного права - например, казну, земства, городские управления и т. д. - в стороне). Но, спрашивается, достаточно ли одного такого частного волеизъявления или же, сверх того, необходима еще какая-либо санкция со стороны государства?

В теории мы и доныне встречаем на этот счет два противоположных мнения. Согласно одному из них, такая санкция, безусловно, необходима; она вызывается соображениями как теоретического, так и практического характера. В особенности на этом требовании настаивают представители теории фикции; гражданская правоспособность юридических лиц, говорят они, не есть нечто естественное, как правоспособность лиц физических; это нечто искусственное, что может быть даровано только государством. С другой стороны, возникновение юридического лица обозначает появление в составе гражданского общества нового члена этого последнего, и естественно, чтобы этот новый член был признан обществом (т. е. его выразителем - государством), был принят им в свою среду. Наконец, утверждение со стороны государства необходимо как средство для охраны этого последнего против таких союзных образований, которые могут быть для него опасны, а также для охраны публики против разнообразных "дутых" компаний, ставящих своей исключительной целью спекулятивную наживу.

Другое направление все это решительно отрицает, причем главными сторонниками этого направления являются представители теории реальности юридических лиц. Юридическое лицо отнюдь не есть нечто фиктивное, созданное искусственно нашим юридическим мышлением; оно - некоторая общественная реальность, и потому правоспособность его так же естественна, как правоспособность человека. В свободе частных лиц к совершению юридических актов ео ipso заключается и свобода создавать союзы и учреждения. Эта свобода может быть ограничена только общими рамками гражданско-правовой деятельности, т. е. требованиями, чтобы возникающее юридическое лицо не противоречило закону, добрым нравам и т. д. Для каких-нибудь дальнейших ограничений нет никаких оснований.

Каждому из этих двух воззрений соответствуют и две различные практические системы: первому - система утверждения или, правильнее, система концессионная, второму - система свободного образования.

Борьба между этими двумя воззрениями наполняет собою все истекшее XIX столетие, причем колебания от одного к другому из них отражаются как в законодательстве, так и в судебной практике. При сем том колебания эти, чем далее, тем заметнее склоняются в сторону все большей и большей свободы юридических лиц.

Кодификации начала XIX века - Code civil и Австрийское Уложение - заняли в этом вопросе положение очень неопределенное. В частности, во Франции в это время можно констатировать довольно отрицательное отношение к вопросу об образовании юридических лиц. Даже революционная эпоха, поставившая своим лозунгом свободу индивидуальной самодеятельности, не решилась провозгласить принципа свободного образования юридических лиц. С одной стороны, та "абсолютистическая" вера в государство, о которой было сказано выше, принципиально противилась всяким союзам, которые стали бы между государством и личностью. С другой стороны, революционное правительство недружелюбно относилось к могущественнейшим корпорациям того времени - корпорациям церковным. В эпоху создания Code Napoleon положение переменилось: союзы стали вызывать опасения уже с противоположной точки зрения, с точки зрения своей революционности; но общее отношение к вопросу осталось прежнее - именно отношение опасливой неопределенности. Вследствие этого из неясных положений Code civil французская юриспруденция вывела как общее правило французского права концессионную систему возникновения юридических лиц. Не менее туманен и _ 26 Австрийского Уложения; во всяком случае, и в Австрии в первой половине XIX столетия господствовала решительная наклонность к той же концессионной системе.

Однако с 60-х годов замечается определенный поворот. Движение в пользу более свободного образования юридических лиц начинается везде в области торгового оборота, который требует облегчения для возникновения торговых товариществ, в особенности акционерных компаний. Затем это движение перебрасывается в область гражданского права, где борьба концентрируется, главным образом, вокруг союзов с идеальными целями. Под давлением этого движения совершается постепенный переход от концессионной системы к так называемой явочной системе, или системе "Norma-tivbestimmungen": закон устанавливает известные условия, которым юридическое лицо должно удовлетворять, и затем всякий союз, удовлетворяющий этим условиям, уже ео ipso имеет право на внесение его в реестр; со внесением же в реестр он получает возможность фигурировать в деловом обороте в качестве юридического лица без какого-либо особого акта со стороны тех или других органов государственной власти.

Во Франции выражением этого движения являются Законы 1867 г. (об акционерных компаниях, о так называемых societes anonymes), 1893 г. и, наконец, Закон 1 июля 1901 г. для союзов с идеальными целями, который, устанавливая известные общие требования, провозглашает в виде общего правила: "Les associations de persormes pourront se former librement sans auto-risations ni declaration prealable".

Медленно, с колебаниями, но по тому же пути идет и Германия. Уже в конце 60-х и 70-х годов мы видим в отдельных государствах частичные попытки к облегчению образования юридических лиц; но во весь свой принципиальный рост встал этот вопрос в эпоху подготовки общегерманского гражданского уложения. Комиссия, вырабатывавшая первый проект, ввиду остроты вопроса и неясности политического горизонта в этом отношении решила обойти этот вопрос, предоставив его разрешение партикулярным законодательствам. Такое уклонение от вопроса вызвало горячую критику, и вторая комиссия решила выработать проект общеимперских правил, несмотря на возражение со стороны прусского правительства. По вопросу о возникновении юридических лиц комиссия отвергла одинаково как систему концессионную, так и систему свободного образования в качестве единой, общей системы. Исключительное проведение первой системы, за что стояло прусское правительство, обозначало бы шаг назад даже по сравнению с тем, что уже есть; кроме того, эта система ставила бы с этой стороны всю общественную жизнь под тяжелую опеку правительства. Но и вторая система была отвергнута: она создает для третьих лиц полную неопределенность, так как не дает им твердых признаков, по которым можно судить о том, является ли данный союз подлинным (правоспособным) юридическим лицом или нет. В результате всех этих соображений была принята средняя, смешанная система: для корпораций с идеальными целями - явочная (Normativbestimmungen и регистрация), для компаний, преследующих имущественные цели, - система концессионная.

К гораздо более решительным результатам привел тот же процесс развития в Швейцарии, где опасения политического свойства отпадали. Уже в обязательственном Кодексе 1881 г. для акционерных компаний, товариществ и союзов с идеальными целями была установлена система Normativbestimmungen. Уложение 1907 г. пошло еще дальше: система Normativbestimmungen с занесением в реестр необходима только для корпораций приобретательных; союзы же с идеальными целями (религиозные, политические, артистические, благотворительные и т. д.) приобретают юридическую правоспособность без всяких формальностей, если только из их устава явствует воля существовать в качестве корпораций (ст. 52, 60).

Таким образом, уже из этого суммарного обзора можно усмотреть, что идея свободного образования юридических лиц все более и более завоевывает себе признание. Для нас имеет второстепенное значение вопрос о регистрации; быть может, в интересах третьих лиц такая официальная регистрация всех возникающих юридических лиц и желательна. Важно во всяком случае то, что в общественном правосознании и в законодательстве все более и более крепнет убеждение в том, что юридическое лицо создается частной волей, а не концессией со стороны государства. Все ярче и ярче ощущается тягота концессионной системы, отдающей союзную жизнь общества а 1а merci государства, превращающей всякое образование юридического лица в акт милости со стороны этого последнего, в испрошение некоторой особой привилегии. В противоположность этой идее милости все определеннее и ярче выдвигается идея права по отношению к государству. Союз, говорят даже "Мотивы" к первому проекту Германского Уложения, имеет право на приобретение юридической личности; эта последняя не является уже, как раньше, привилегией'. Даже тогда, когда для превращения в юридическое лицо необходима обязательная регистрация (явочная система), юридическое лицо является к этой регистрации с правом на свое существование, а не с просьбой о даровании ему жизни. Пусть, наконец, в тех или иных законодательствах для тех или иных отдельных видов юридических лиц еще применяется или будет применяться концессионная система, она уже должна мотивировать себя соображениями не выше указанного принципиального характера, а какими-либо иными, чисто относительными и практическими. Личность и здесь отвоевала себе по отношению к государству весьма серьезную позицию. Ибо, как совершенно справедливо говорит Салейль,в этом вопросе играет роль не только интерес собственности, но и интерес человеческой личности: юридическое лицо есть не что иное, как продолжение и произведение индивидуальных личностей, и уважение к этим последним требует признания того, что составляет их юридическую эманацию.

Параллельное, хотя и более слабое, движение наблюдается и по отношению к другой категории юридических лиц - по отношению к учреждениям. В начале столетия учреждения вообще не пользовались симпатией законодательства. В эту эпоху, проникнутую общим стремлением освободить имущества от всякой связанности, учреждения, обрекавшие имущества какой-либо цели навсегда и этим связывавшие их новой связью, отдававшие их в некоторую "мертвую руку" (main morte, tote Hand), должны были, естественно, возбуждать сомнения. Создавая учреждение, учредитель как бы диктует свою волю всем последующим поколениям, ограничивая свободу их деятельности. Защита этих будущих поколении, казалось, требовала весьма строгого отношения к учреждениям: приходя в мир, каждое новое поколение должно найти поле для своей деятельности свободным. Вследствие этого концессионная система, применявшаяся тогда ко всем юридическим лицам, по отношению к учреждениям казалась особенно уместной и справедливой. Вследствие же этого даже тогда, когда во второй половине XIX века в области корпораций началось движение в сторону более свободного образования, учреждения оставались в стороне от этого движения. Даже те, которые в inoxy подготовки Германского Уложения требовали для союзов явочной системы (например, Гирке), для учреждений признавали естественной старую систему концессий. И Германское уложение, действительно, устанавливает для них эту последнюю. Однако Швейцарское уложение 1907 г. и здесь покинуло этот опасливый путь, распространив и на учреждения явочный порядок.

Конечно, все упомянутые опасения не вовсе лишены значения, но едва ли концессионная система может быть ими оправдана. Конечно, будущие поколения имеют известные права, но, с другой стороны, имеют их и поколения нынешние: нельзя лишить их права посвятить то, что было создано их трудом, тем целям, которые были им дороги; отнять у них это право значило бы в высокой степени ослабить личную энергию. Разумеется, эти цели могут оказаться впоследствии ненужными или вредными, и потому может быть поставлен вопрос о создании такого или иного общественного регулятора для существующих учреждений. Но, во всяком случае, вопрос о полезности или неполезности учреждения пусть решают сами потомки. Концессионная же система решает за них, ибо она есть не суд поколений грядущих, а суд поколения настоящего. Это же последнее имеет право требовать только того, чтобы создаваемое учреждение не противоречило закону, добрым нравам и т. д., т. е. общим требованиям всякого юридического акта. Идти дальше этого, устанавливать какую-то дополнительную проверку полезности или целесообразности учреждения, значит, предрешать голос будущего, а, с точки зрения настоящего, брать учредительную деятельность граждан под особую опеку государства. Но все развитие современного правосознания протестует против подобной опеки над целями, против принудительного, шаблонизирования их.

И здесь, как правильно говорит Салеиль, дело идет о правах индивидуальной личности учредителя, игнорировать которую мы не вправе.

Разумеется, деятельность некоторых юридических лиц обнаруживает временами и свои теневые стороны; в особенности много различных жалоб вызывают акционерные компании и союзы предпринимателей (синдикаты и тресты). Мы не будем вдаваться в рассмотрение и оценку этих жалоб; многое в них, без сомнения, справедливо, и нельзя отрицать необходимости каких-либо мероприятий против раскрывающихся злоупотреблений. Однако нужно при этом помнить, что теневые стороны эти не для всех видов юридических лиц одинаковы и что борьба с этими теневыми сторонами должна носить характер специальный: за вину одних видов не должны нести ответственности другие. Не надо забывать затем того обстоятельства, что часто наилучшие средства для оздоровления лежат за пределами гражданского права - в улучшении общих условий экономической и общественной жизни. Во всяком случае, невозможно одно - возвращение к старой концессионной системе, системе правительственной опеки. Это признают даже многие из тех, которые склонны рисовать нынешнее положение вещей слишком черными красками. Так, например, Charmont, изобразив оборотную сторону нынешних акционерных компаний, спрашивает: что же делать? Возвратиться к оставленной концессионной системе? Об этом, отвечает он, невозможно и думать: предоставить администрации оценку своевременности предприятия или его шансов на успех значило бы возложить на нее задачу, для которой она не предназначена. Всякая ее оценка рискует быть произвольной и подозрительной; чувствуя себя ответственной, она, естественно, будет слишком недоверчивой, слишком осторожной в признании всякой новой идеи, всякого нового открытия.

И здесь, как во многих других случаях, не следует прибегать к таким средствам, которые, устраняя возможность злоупотреблений, в то же время уничтожают свободу движения; и здесь не следует из ванны вместе с водой выплескивать ребенка.

То или другое принципиальное отношение к юридическим лицам сознательно или бессознательно сказывается и в вопросе о пределах их правоспособности. Если самое понятие юридических лиц вырабатывалось в истории медленно и с трудом, то тем более это надо сказать относительно объема их правоспособности. Ближайшая история юридических лиц в римском праве наглядно показывает, как постепенно и по частям развивалась эта правоспособность *(52); история новых народов, в свою очередь, свидетельствует о разнообразных ограничениях, которым она подвергалась. Но подробности этой истории лежат за пределами нашей задачи. Мы не будем поэтому говорить о тех довольно распространенных, особенно в старое время, законах, которые ограничивали юридических лиц в приобретении ими недвижимостей (так называемых leges de non amortizando); после всего вышеизложенного соображения, вызывающие эти законы, сами собой понятны. Равным образом мы оставим в стороне и столь занимавшие старую юриспруденцию вопросы о способности юридических лиц к владению, к получению по завещаниям и т. д. Все эти вопросы имеют в настоящее время почти исключительно историческое значение. Мы коснемся более общего и чрезвычайно спорного в настоящее время вопроса, который известен в современной цивилистической литературе под именем вопроса о правоспособности общей или специальной *(53).

Сущность его заключается в следующем. Раз юридическое лицо создано, то, спрашивается, обладает ли оно в имущественной области (семейственные отношения, конечно, для него недоступны) всеми теми же юридическими способностями, которыми обладает и физическое лицо, или же круг этих способностей уже, ограничиваясь лишь тем, что определяется самой целью юридического лица? Может ли оно заключать все сделки, доступные частному лицу, или же только такие, которые находятся в связи с его целью? Может ли, например, акционерная компания, имеющая своей целью эксплуатацию какого-либо промышленного предприятия и доставление прибыли своим членам, в своем общем собрании сделать постановление об ассигновании известной суммы в виде пожертвования на какие-нибудь благотворительные цели? Или, наоборот: может ли какое-нибудь научное или спортивное учреждение открыть фабрику или торговое заведение?

Вопрос этот, как сказано, является чрезвычайно спорным, особенно ввиду того, что законодательства на этот счет не содержат определенных, исключающих всякие сомнения, постановлений. В то время, как одни из цивилистов не усматривают никаких оснований для сужения свободы деятельности юридических лиц и в этом смысле признают принцип правоспособности общей, другие, отправляясь от того соображения, что деловая деятельность юридических лиц создается только ввиду известной цели, отстаивают принцип правоспособности специальной. При этом нужно отметить, что на этой последней точке зрения стоят не только представители теории фиктивности юридических лиц, но часто и сторонники их реальности (Гирке, Салейль и др.).

Для суждения об этом вопросе нужно, однако, иметь в виду следующее. Принцип правоспособности специальной может иметь различное обоснование и в связи с этим различное практическое выражение. Можно, во-первых, считать, что уставная цель юридического лица составляет уже в силу самого закона естественный предел его правоспособности; тогда всякий акт, выходящий за этот предел, как акт, нарушающий норму juris publici, должен ipso jure считаться ничтожным. Он должен считаться ничтожным даже тогда, если из среды членов союза никакого спора против акта не возбуждается, если, например, постановление общего собрания акционеров об отчислении на благотворительные цели сделано единогласно. С точки зрения правоспособности специальной, в этом смысле всякий такой акт должен быть кассирован ex officio, вопреки совершенно определенной воле всех членов союза.

Но можно, во-вторых, понимать этот принцип и иначе. Целью ограничения можно считать не соблюдение естественных пределов правоспособности, а ограждение интересов меньшинства, т. е. тех членов союза, которые были не согласны с состоявшимся постановлением. В таком случае акт, выходящий за пределы уставной цели союза, должен быть признаваем не ничтожным, а лишь подлежащим оспариванию и притом только в таком размере, в каком он наносит ущерб членским интересам оспаривающего.

В каком именно из этих двух возможных понимании принцип специальности защищается его сторонниками, это далеко не всегда может быть установлено с несомненностью: часто обе точки зрения смешиваются, а между тем ценность и значение каждой из них различны.

Если мы возьмем, прежде всего, первое понимание нашего принципа, то, конечно, юридическое лицо создается для известной определенной цели, которой оно как таковое изменить не может. Но наш вопрос заключается не в вопросе об изменении целей, а в вопросе о том, кому лучше судить о связи того или иного акта, совершаемого юридическим лицом, с его целью: самому ли юридическому лицу или органам государства. Сплошь и рядом тот или иной акт благотворительности может иметь для корпорации посредственное имущественное значение; с другой стороны, фабрика или торговое заведение может давать наилучшие средства для научного учреждения. Входить сюда с мелочным надзором значило бы устанавливать ту же самую опеку над деятельностью юридических лиц, которая так противоречит нашему нынешнему правосознанию вообще. Конечно, посредством ряда подобных актов, систематически совершаемых, юридическое лицо может, не изменяя своего имени, радикально изменить свое существо - учреждение научное превратиться в промышленное, промышленное в благотворительное, - но именно на этот случай полного и систематического изменения своих целей государство имеет право контроля и прекращения. Весь вопрос, следовательно, сводится к вопросу о том, отступает ли деятельность данного юридического лица в целом от его уставных целей или нет: если научное учреждение употребляет доходы от своей фабрики на научные цели, если акционерная компания, отчисляя известный процент из своих прибылей на дела благотворительности, остается в своем существе промышленной, нет никаких оснований для контроля над отдельными актами, лишь бы они не выходили за общие пределы всяких частных актов, т. е. не противоречили закону, добрым нравам и т. д. Всякий специальный надзор свыше этих общих требований являлся бы исключительно проявлением старого недоверчивого и опасливого отношения к юридическим лицам. Как правильно говорит Р1aniо1, принцип специальности по отношению к частным ассоциациям покоится на "une idee de suspicion". Во французском праве, по крайней мере, принцип специальности явился бесспорным продуктом не цивилистической, а административной практики, проникнутой этой "идеей". Но ясно, что эта "идея" имеет здесь так же мало оснований, как и идея концессионной системы в вопросе об образовании юридических лиц.

И, по-видимому, большинство из сторонников специальности стоит не на этой, а на второй из отмеченных точек зрения. Так например, Салеиль определенно признает действительность всяких закономерных актов корпорации по отношению к третьим лицам: эти последние не могут входить в обсуждение связи этих актов с целями корпорации. Равным образом и Р1аniо1 решительно отказывается делать из принципа специальности условие действительности самых актов (condition de validite).

Но если так, то, очевидно, принцип специальности перестает быть ограничением самой правоспособности юридического лица; он делается лишь правилом для ограждения известных частных интересов. Дело идет не о том, чтобы аннулировать непременно тот или другой акт, а лишь о том, чтобы избавить членов меньшинства от ущерба. Поскольку претензий с этой стороны нет, никаких сомнений в действительности акта не возникает.

В такой постановке принцип специальности свободен от всех приведенных выше возражений и может быть предметом обсуждения. В известных пределах вопрос даже может быть решен утвердительно; но только нужно помнить при этом, что дело идет не об ограничении правоспособности как таковой, а об охране частных интересов, не о соблюдении нормы juris publici, а о толковании акта частной воли (учредительного акта). "Il s'agit, - справедливо говорит Салейль, - d' interpreter non plus une concession administrative, mais une charte privee". Вместе с тем очевидно, что такая точка зрения неизбежно приведет к совершенно иным практическим выводам, чем вышеуказанная "idee de suspicion". Но дальнейшее углубление в этот вопрос завело бы нас далеко за пределы нашей ближайшей задачи.

Юридическое лицо не есть нечто мертвое и безжизненное; оно является, напротив, некоторой живой клеточкой социального организма. Эту жизненность, активность придает ему, как и физическому лицу, воля - воля корпорации или воля учредителя, продолжающая одушевлять созданное им учреждение. Забвение этого живого элемента составляет основной порок теории фикции, толкавший юриспруденцию неоднократно на ложный путь.

Известно, как долго казался неразрешимым вопрос об ответственности юридических лиц за правонарушения (деликты): изречение старого римского Ульпиана "quid enim municipes dolo facere possum?" еще до недавнего времени казалось непреложной аксиомой и заставляло довольствоваться по существу совершенно фиктивной ответственностью отдельных агентов, т. е. своего рода "стрелочников". Ныне мы освободились от гипноза этой идеи