Тема 4. Философия истории. Герцен А.И. (1812-1870) – русский философ – материалист, писатель и публицист

Герцен А.И. (1812-1870) – русский философ – материалист, писатель и публицист. Основная тема философских исканий – доказательство единства бытия и мышления, практики и теории, общества и личности.

Как же это в природе все так целеобразно, а ци­вилизация, высшее усилие, венец эпохи, выходит бес­цельно из нее, выпадает из действительности и увядает наконец, оставляя по себе неполное воспоминание? Между тем человечество отступает назад, бросается в сторону и начинает сызнова тянуться, чтоб окончить та­ким же махровым цветом - пышным, но лишенным се­мян... В вашей философии истории есть что-то возмуща­ющее душу - для чего эти усилия? - жизнь народов становится праздной игрой, лепит, лепит по песчине, по камешку, а тут опять все рухнется наземь, и люди пол­зут из-под развалин, начинают снова расчищать место да строить хижины изо мха, досок и упадших капителей, достигая веками, долгим трудом - падения. Шекспир недаром сказал, что история — скучная сказка, рассказанная дураком.

Какая цель всего этого? Вы обходите этот вопрос, не решая его; стоит ли детям родиться для того, чтоб отец их съел, да вообще стоит ли игра свеч?

- Как не стоит! Тем более что не вы за них платите. Вас смущает, что не все игры доигрываются, но без этого они были бы нестерпимо скучны. Гёте давным-давно толковал, что красота проходит, потому что только пре­ходящее и может быть красиво, - это обижает людей. У человека есть инстинктивная любовь к сохранению всего, что ему нравится; родился - так хочет жить во всю вечность; влюбился — так хочет любить и быть лю­бимым во всю жизнь, как в первую минуту признания. Он сердится на жизнь, видя, что в пятьдесят лет нет той свежести чувств, той звонкости их, как в двадцать. Но такая неподвижная стоячесть противна духу жизни, - она ничего личного, индивидуального не готовит впрок,—она всякий раз вся изливается в настоящую ми­нуту и, наделяя людей способностью наслаждения на­сколько можно, не страхует ни жизни, ни наслаждения, не отвечает за их продолжение. В этом беспрерывном движении всего живого, в этих повсюдных переменах природа обновляется, живет, ими она вечно молода. От­того каждый исторический миг полон, замкнут по-свое­му, как всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит свое бла­го и свою скорбь, настоящее принадлежит ему, но людям этого мало, им хочется, чтоб и будущее было их.

- Человеку больно, что он и в будущем не видит пристани, к которой стремится. Он с тоскливым беспо­койством смотрит перед собою на бесконечный путь и видит, что так же далек от цели, после всех усилий, как за тысячу лет, как за две тысячи лет.

- А какая цель песни, которую поет певица? Зву­ки, звуки, вырывающиеся из ее груди, звуки, умираю­щие в ту минуту, как раздались. Если вы, кроме наслаж­дения ими, будете искать что-нибудь, выжидать иной це­ли, вы дождетесь, когда певица перестанет петь, и у вас останется воспоминание и раскаяние, что вместо то­го, чтоб слушать, вы ждали чего-то... Вас сбивают кате­гории, которые дурно уловляют жизнь. Вы подумайте по­рядком: что эта цель — программа, что ли, или приказ?

Кто его составил, кому он объявлен, обязателен он или нет? Если да,- то что мы, куклы или люди в самом де­ле, нравственно свободные существа или колеса в маши­не? Для меня легче жизнь, а следственно, и историю, считать за достигнутую цель, нежели за средство дости­жения.

- То есть, просто, цель природы и истории - мы с вами?..

- Отчасти, да плюс настоящее всего существующе­го; тут все входит: и наследие всех прошлых усилий, и зародыши всего, что будет; вдохновение артиста, и энер­гия гражданина, и наслаждение юноши, который в эту самую минуту пробирается где-нибудь к заветной бесед­ке, где его ждет подруга, робкая и отдающаяся вся на­стоящему, не думая ни о будущем, ни о цели... и веселье рыбы, которая плещется вот на месячном свете..., и гар­мония всей солнечной системы..., словом, как после фео­дальных титулов, я смело могу - поставить три «и про­чая... и прочая»...

- Вы совершенно правы относительно природы, но, мне кажется, вы забыли, что через все изменения и спу­танности истории прошла красная нитка, связующая ее в одно целое, эта нитка - прогресс, или, может быть, вы не принимаете и прогресс?

- Прогресс - неотъемлемое свойство сознательного развития, которое не прерывалось; это деятельная па­мять и физиологическое усовершение людей обществен­ной жизнию.

- Неужели вы тут не видите цели?

- Совсем напротив, я тут вижу последствие. Если прогресс — цель, то для кого мы работаем? кто этот Мо­лох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнуренным и об­реченным на гибель толпам, которые ему кричат: «Моrituri te salutant» (Осужденные на смерть приветствуют тебя), только и умеет ответить горькой на­смешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле? Неужели и вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцевать... или на то, чтоб быть несчастными работниками, которые, по колено в грязи, тащат барку с таинственным руном и со смиренной надписью «Прогресс в будущем» на флаге? Утом­ленные падают на дороге, другие со свежими силами при­нимаются за веревки, а дороги, как вы сами сказали, ос­тается столько же, как при начале, потому что прогресс бесконечен. Это одно должно было насторожить людей; цель, бесконечно далекая,- не цель, а, если хотите, улов­ка; цель должна быть ближе, по крайней мере - зара­ботная плата или наслаждение в труде. Каждая эпоха, каждое поколение, каждая жизнь имели, имеют свою полноту, по дороге развиваются новые требования, испы­тания, новые средства, одни способности усовершаются на счет других, наконец самое вещество мозга улучшает­ся... что вы улыбаетесь? Да, да, церебрин улучшается... Как все естественное становится вам ребром, удивляет вас, идеалистов, точно как некогда рыцари удивлялись, что вилланы хотят тоже человеческих прав! Когда Гёте был в Италии, он сравнивал череп древнего быка с чере­пом наших быков и нашел, что у нашего кость тоньше, а вместилище больших полушарий мозга пространнее; древний бык был, очевидно, сильнее нашего, а наш раз­вился в отношении к мозгу в своем мирном подчинении человеку. За что же вы считаете человека менее способ­ным к развитию, нежели быка? Этот родовой рост — не цель, как вы полагаете, а свойство преемственно про­должающегося существования поколений. Цель для каж­дого поколения — оно само. Природа не только никогда не делает поколений средствами для достижения буду­щего, «но она вовсе об будущем не заботится; она готова, как Клеопатра, распустить в вине жемчужину, лишь бы потешиться в настоящем, у нее сердце баядеры и вак­ханки.

И, бедная, не может осуществить своего призва­ния!.. Вакханка на диете, баядера в трауре!.. В наше вре­мя она, право, скорее похожа на кающуюся Магдалину. Или, может, мозг выделался в сторону.

- Вы вместо насмешки сказали вещь, которая гораз­до дельнее, нежели вы думаете. Одностороннее развитие всегда влечет за собою avortement (недоразвитость) других забытых сто­рон. Дети, слишком развитые в психическом отношении, дурно растут, слабы телом; веками неестественного бы­та мы воспитали себя в идеализм, в искусственную жизнь и разрушили равновесие. Мы были велики и сильны, даже счастливы в нашей отчужденности, в на­шем теоретическом блаженстве, а теперь перешли эту степень, и она стала для нас невыносима; между тем раз­рыв с практическими сферами сделался страшный; вино­ватых в этом нет ни с той, ни с другой стороны. Приро­да натянула все мышцы, чтоб перешагнуть в человеке ограниченность зверя; а он так перешагнул, что одной ногой совсем вышел из естественного быта,— сделал он это потому, что он свободен. Мы столько толкуем о воле, так гордимся ею и в то же время досадуем за то, что нас никто не ведет за руку, что оступаемся и несем последст­вия своих дел. Я готов повторить ваши слова, что мозг выделался в сторону от идеализма, люди начинают заме­чать это и идут теперь в другую сторону; они вылечатся от идеализма так, как вылечились от других историче­ских болезней — от рыцарства, от католицизма, от про­тестантизма...

- Согласитесь, впрочем, что путь развития болез­нями и отклонениями — престранный.

Да ведь путь и не назначен... природа слегка, са­мыми общими нормами, намекнула свои виды и предо­ставила все подробности на волю людей, обстоятельств, климата, тысячи столкновений. Борьба, взаимное дейст­вие естественных сил и сил воли, которой следствия нельзя знать вперед, придает поглощающий интерес каждой исторической эпохе. Если б человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не бы­ло бы, а была бы логика, человечество остановилось бы готовым в непосредственном status quo (существующее положение), как животные. Все это, по счастию, невозможно, не нужно и хуже суще­ствующего. Животный организм мало-помалу развива­ет в себе инстинкт, в человеке развитие идет далее... вырабатывается разум, и вырабатывается трудно, медлен­но,— его нет ни в природе, ни вне природы, его надобно достигать, с ним улаживать жизнь как придется, потому что libretto нет. А будь libretto, история потеряет весь интерес, сделается не нужна, скучна, смешна; горесть Та­цита и восторг Колумба превратятся в шалость, в гаерст­во; великие люди сойдут на одну доску с театральными героями, которые, худо ли, хорошо ли играют, непременно идут и дойдут к известной развязке. В истории все импровизация, все воля, все ex tempore (без приготовлений), вперед ни пре­делов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокой­ство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать си­лы, идти вдаль куда хотят, куда только есть дорога,— а где ее нет, там ее сперва проложит гений.

- А если на беду не найдется Колумба?

- Кортес сделает за него. Гениальные натуры почти всегда находятся, когда их нужно; впрочем, в них нет не­обходимости, народы дойдут после, дойдут иной дорогой, более трудной; гений — роскошь истории, ее поэзия, ее coup d'Etat (государственный переворот), ее скачок, торжество ее творчества.

Все это хорошо, но, мне кажется, при такой не­определенности, распущенности история может продол­жаться во веки веков или завтра окончиться.

- Без сомнения. Со скуки люди не умрут, если род человеческий очень долго заживется; хотя, вероятно, лю­ди и натолкнутся на какие-нибудь пределы, лежащие в самой природе человека, на такие физиологические усло­вия, которых нельзя будет перейти, оставаясь человеком; но, собственно, недостатка в деле, в занятиях не будет, три четверти всего, что мы делаем,— повторение того, что делали другие. Из этого вы видите, что история мо­жет продолжаться миллионы лет. С другой стороны, я ничего не имею против окончания истории завтра. Мало ли что может быть! Энкиева комета зацепит земной шар, геологический катаклизм пройдет по поверхности, ста­вя все вверх дном, какое-нибудь газообразное испарение сделает на полчаса невозможным дыхание — вот вам и финал истории.

- Фу, какие ужасы! Вы меня стращаете, как малень­ких детей, но я уверяю вас, что этого не будет. Стоило бы очень развиваться три тысячи лет с приятной бу­дущностью задохнуться от какого-нибудь серноводородного испарения! Как же вы не видите, что это нелепость?

- Я удивляюсь, как это вы до сих пор не привыкне­те к путям жизни. В природе, так, как в душе человека, дремлет бесконечное множество сил, возможностей; как только соберутся условия, нужные для того, чтоб их воз­будить, они развиваются и будут развиваться донельзя, они готовы собой наполнить мир, но они могут запнуть­ся на полдороге, принять иное направление, остановить­ся, разрушиться. Смерть одного человека не меньше не­лепа, как гибель всего рода человеческого. Кто нам обес­печил вековечность планеты? Она так же мало устоит при какой-нибудь революции в солнечной системе, как гений Сократа устоял против цикуты,— но, может, ей не подадут этой цикуты... может... я с этого начал. В сущ­ности, для природы это все равно, ее не убудет, из нее ничего не вынешь, все в ней, как ни меняй,— и она с ве­личайшей любовью, похоронивши род человеческий, нач­нет опять с уродливых папоротников и с ящериц в пол­версты длиною — вероятно, еще с какими-нибудь усовершениями, взятыми из новой среды и из новых условий.

- Ну, для людей это далеко не все равно; я думаю, Александр Македонский нисколько не был бы рад, уз­навши, что он пошел на замазку,— как говорит Гамлет.

- Насчет Александра Македонского я вас успо­кою,— он этого никогда не узнает. Разумеется, что для человека совсем не все равно жить или не жить; из этого ясно одно, что надобно пользоваться жизнию, настоя­щим; недаром природа всеми языками своими беспре­рывно манит к жизни и шепчет на ухо всему свое vivere memento (помни о жизни).

- Напрасный труд. Мы помним, что мы живем, по глухой боли, по досаде, которая точит сердце, по одно­образному бою часов... Трудно наслаждаться, пьянить себя, зная, что весь мир около вас рушится и, стало быть, где-нибудь задавит же и вас. Да еще это куда бы ни шло, а то умереть на старости лет, видя, что ветхие покачнувшиеся стены и не думают падать. Я не знаю в истории такого удушливого времени; была борьба, были страдания и прежде, но была еще какая-нибудь замена, можно было погибнуть — по крайней мере, с верой, - нам не за что умирать и не для чего жить... самое время наслаждаться жизнию!

- А вы думаете, что в падающем Риме было легче жить?

- Конечно, его падение было столько же очевидно, как мир, шедший в замену его.

- Очевидно для кого? Неужели вы думаете, что римляне смотрели на свое время так, как мы смотрим на него? Гиббон не мог отделаться от обаяния, которое про­изводит древний Рим на каждую сильную душу. Вспом­ните, сколько веков продолжалась его агония; нам это время скрадывается по бедности событий, по бедности в лицах, по томному однообразию! Именно такие-то пери­оды, немые, серые, и страшны для современников; ведь годы в них имели те же триста шестьдесят пять дней, ведь и тогда были люди с душой горячей и блекли, теря­лись от разгрома падающих стен. Какие звуки скорби вырывались тогда из груди человеческой,— их стон те­перь наводит ужас на душу!

- Они могли креститься.

- Положение христиан было тогда тоже очень пе­чальное, они четыре столетия прятались по подземель­ям, успех казался невозможным, жертвы были перед глазами.

Но их поддерживала фанатическая вера — и она оправдалась.

- Только на другой день после торжества явилась ересь, языческий мир ворвался в святую тишину их брат­ства, и христианин со слезами обращался назад к време­нам гонений и благословлял воспоминания о них,— чи­тая мартиролог.

- Вы, кажется, начинаете меня утешать тем, что всегда было так же скверно, как теперь.

- Нет, я хотел только напомнить вам, что нашему веку не принадлежит монополь страданий и что вы деше­во цените прошедшие скорби. Мысль была и прежде не­терпелива, ей хочется сейчас, ей ненавистно ждать, - а жизнь не довольствуется отвлеченными идеями, не торо­пится, медлит с каждым шагом, потому что ее шаги труд­но поправляются. Отсюда трагическое положение мысля­щих... Но чтоб опять не отклониться, позвольте мне те­перь вас спросить, отчего вам кажется, что мир, нас ок­ружающий, так прочен и долголетен?..

Вопросы и задания

1. В чем состоит понимание целей и смысла истории у первого собеседника?

2. В чем состоит понимание целей и смысла истории у второго собеседника?

3. Что из себя представляет проблема цели и средств в процессе исторического развития?

4. Что такое прогресс?

5. Почему неверно считать прогресс целью, а не свойством истории?

6. Каково соотношение свободы и ошибок в историческом процессе?

7. Почему автор считает, что если бы у истории была цель, то история потеряла бы смысл? Как это связано с проблемой свободы?

8. Как автор решает проблему цели и смысла истории?

Герцен А.И. Сочинение в 8-ми томах. - Том 3. - М.,1975. – С. 247-253.