Тема 2.Проблема человека в философии

Достоевский Ф.М. «Братья Карамазовы» (глава

Великий инквизитор»).

 

Ведь вот и тут без предисловия невозможно, то есть без литературного предисловия, тьфу! — засмеялся Иван,— а какой уж я сочинитель! Видишь, действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а тогда,—тебе, впрочем, это должно быть известно еще из классов,— тогда как раз было в обычае сводить в поэтических произведе­ниях на землю горние силы. И уж про Данта не говорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям мона­хи давали целые представления, в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых, Христа и самого Бога. Тогда все это было очень простодушно. В «Notre Dame de Paris» у Виктора Гюго в честь рождения французского до­фина, в Париже, при Людовике XI, в зале ратуши дается назидательное и даровое представление народу под на­званием: «Le bon jugement de la tres sainte et gracieuse Vier-ge Marie», где и является Она сама лично и произносит свой bon jugement. У нас в Москве, в допетровскую стари­ну, такие же почти драматические представления, из Вет­хого завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему миру хо­дило тогда много повестей и «стихов», в которых действо­вали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списы­ванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда — в та­тарщину. Есть, например, одна монастырская поэмка (ко­нечно, с греческого: «Хождение Богородицы по мукам», с картинами и со смелостью не ниже дантовских. Богома­терь посещает ад, и руководит ее «по мукам» архангел Ми­хаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть, между прочим, один презанимательный разряд грешников в го­рящем озере: которые из них погружаются в это озеро так, что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает Бог» — выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот, пораженная и плачущая Богоматерь падает пред престо­лом Божиим и просит всем во аде помилования, всем, кото­рых Она видела там, без различия. Разговор ее с Богом ко­лоссально интересен. Она умоляет, Она не отходит, и ког­да Бог указывает Ей на прогвожденные руки и ноги Ее Сы­на и спрашивает: как Я прощу Его мучителей,— то Она ве­лит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и арханге­лам пасть вместе с Нею и молить о помиловании всех без разбора. Кончается тем, что Она вымаливает у Бога оста­новку мук на всякий год от великой пятницы до Троицына дня, грешники из ада тут же благодарят Господа и во­пиют к Нему: «Прав Ты, Господи, что так судил». Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если б явилась в то вре­мя. У меня на сцене является Он; правда, Он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнад­цать веков уже минуло тому, как Он дал обетование прий­ти во царствии своем, пятнадцать веков, как пророк Его написал: «Се гряду скоро». «О дне же сем и часе не знает даже и Сын, токмо лишь Отец Мой небесный», как изрек Он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с преж­нею верой и с прежним умилением. О, с большею даже ве­рой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как пре­кратились залоги с небес человеку: Верь тому, что сердце скажет, Нет залогов от небес.

И только одна лишь вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеопи­саниям их, сходила сама Царица Небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в прав­дивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Гер­мании, страшная новая ересь. Огромная звезда, «подобная светильнику» (то есть церкви), «пала на источники вод, и стали они горьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к Нему по-прежнему, ждут Его, любят Его, надеются на Него, жаждут пострадать и умереть за него, как и прежде.., И вот столько веков моли­ло человечество с верой и пламенем: «Во Господи явися нам», столько веков взывало к Нему, что Он, в неизмери­мом сострадании Своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил, посещал Он и до этого иных праведников, му­чеников и святых отшельников еще на земле, как и записа­но в их «житиях». У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что

Удрученный нощей крестной Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил благословляя.

Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот Он воз­желал появиться хоть на мгновенье к народу,— к мучающе­муся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему Его народу. Действие у меня в Испании, в Се­вилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу Божию в стране ежедневно горели костры и в великолепных аутодафе сжигали злых еретиков. О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится Он, по обещанию своему, в конце времен во всей славе не­бесной и которое будет внезапно, «как молния, блистаю­щая от востока до запада». Нет, Он возжелал хоть на мгно­венье посетить детей Своих и именно там, где как раз за­трещали костры еретиков. По безмерному милосердию Своему Он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь на­кануне в «великолепном аутодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придвор­ных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad inajorem gloriam Dei', Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это —уз­нают Его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают Его. Народ непобедимою силой стремится к Нему, окружает Его, нарастает кругом Него, следует за Ним, Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в Его сердце, лучи Света. Просвещения и Силы те­кут из очей Его и, изливаясь на людей, сотрясают их серд­ца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благо­словляет их, и от прикосновения к Нему, даже лишь к одеждам Его, исходит целящая сила. Вот из толпы воскли­цает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я Тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой Его видит. Народ плачет и целует землю, по кото­рой идет Он. Дети бросают перед Ним цветы, поют и во­пиют Ему: «Осанна!» «Это Он, это сам Он, — повторяют все, — это должен быть Он, это никто как Он». Он останав­ливается на паперти Севильского собора в ту самую мину­ту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь од­ного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя»,— кричат из толпы пла­чущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный па­тер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но бот раздает­ся вопль матери умершего ребенка. Она повергается к но­гам Его: «Если это Ты, то воскреси дитя мое!» — воскли­цает она, простирая к Нему руки. Процессия останавли­вается, гробик опускают на паперть к ногам Его. Он гля­дит с состраданием, и уста Его тихо и еще раз произносят: «Халифа куми» — «и восста девица». Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными рас­крытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с ис­сохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в велико­лепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов римской ве­ры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монаше­ской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел,- он видел, как поставили гроб у ног Его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит се­дые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять Его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, в те, среди гробового молча­ния, вдруг наступившего, налагают на Него руки и уводят Его. Толпа моментально, все как один человек, склоняется головами до земли перед старцем инквизитором, тот мол­ча благословляет народ и проходит мимо. Стража приво­дит Пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого Судилища и запирает в нее. Про­ходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрь­мы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо Его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит Ему: «Это Ты? Ты? — Но, не получая ответа, быстро прибав­ляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы Ты мог сказать? Я слишком знаю, что Ты скажешь. Да Ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано Тобой прежде. Зачем же Ты пришел нам мешать? Ибо Ты пришел нам ме­шать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто Ты, и знать не хочу; Ты ли это или только по­добие Его, но завтра же я осужу и сожгу Тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который се­годня целовал Твои ноги, завтра же по одному моему ма­новению бросится подгребать к Твоему костру угли, знаешь Ты это? Да, Ты, может быть, это знаешь»,— приба­вил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не от­рываясь взглядом от своего Пленника.

— Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? — улыб­нулся все время молча слушавший Алеша,— прямо ли без­брежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика, ка­кое-нибудь невозможное qui pro quo?'

- Прими хоть последнее,— рассмеялся Иван,— если уж тебя так разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничего фантастического — хочешь q'ui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда,— рассмеялся он опять,— старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее. Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог быть, наконец, просто бред, видение девяносто­летнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли равно намстобою, что quiproquo, что безбрежная фан­тазия? Тут дело в том только, что старику надо высказать­ся, что наконец за все девяносто лет он высказывается и го­ворит вслух то, о чем все девяносто лет молчал.

- А Пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит
ни слова?

—Да так и должно быть во всех даже случаях,— опять засмеялся Иван.— Сам старик замечает Ему, что Он и пра­ва не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде ска­зано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского католичества, по моему мнению, по крайней ме­ре: «все, дескать, передано Тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а Ты хоть и не приходи теперь вовсе, не ме­шай до времени по крайней мере». В этом смысле они не только говорят, но я пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их богословов. «Имеешь ли Ты право возве­стить нам хоть одну из тайн того мира, из которого Ты при­шел?— спрашивает Его мой старик и сам отвечает Ему за Него,—нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей сво­боды, за которую ты так стоял, когда был на земле, Все, что Ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры Тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не Ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот Ты теперь увидел этих «свободных» людей,— прибав­ляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой.— Да, это дело нам дорого стоило,— продолжает он, строго смотря на Не­го,—номы докончили наконец это дело во имя Твое. Пят­надцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостаиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что сво­бодны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль Ты желал, такой ли сво­боды?»

—Я опять не понимаю,— прервал Алеша,— он иронизи­рует, смеется?

^__ Нимало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они побороли свободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) ста­ло возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали,—говорит он Ему,— Ты не имел недостатков предупреждениях и указаниях, но Ты не послушал предупреждений, Ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, Ты передал дело нам. Ты обещал, Ты утвердил своим словом, Ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно, не можешь и ду­мать отнять у нас это право теперь. Зачем же Ты пришел нам мешать?»

—А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? — спросил Алеша.

—А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать.

«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небы­тия,— продолжает старик,— великий дух говорил с Тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы «иску­шал» Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопро­сах, и что Ты отверг, и что в книгах названо «искушения­ми»? А между тем если было когда-нибудь на земле совер­шено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех во­просов и заключалось чудо. Если бы возможно было по­мыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти во­проса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, фило­софов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответ­ствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх то­го, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества,— то думаешь ли Ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно бы­ли предложены Тебе тогда могучим и умным духом в пус­тыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появ­ления, можно понимать, что имеешь дело не с человече­ским текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явле­ны три образа, в которых сойдутся все неразрешимые ис­торические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать ве­ков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угада­но и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.

Реши же Сам, кто был прав: Ты или тот, который тогда вопрошал Тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не бук­вально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся,— ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческо­го общества невыносимее свободы! А видишь ли сии кам­ни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и прекратятся им хлебы Твои». Но Ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо ка­кая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ля, что во имя этого самого хлеба земного и вос­станет на Тебя дух земли, и сразится с Тобою, и победит Тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что прой­дут века и человечество провозгласит устами своей пре­мудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» — вот что напишут на зна­мени, которое воздвигнут против Тебя и которым разру­шится храм Твой. На месте храма Твоего воздвигнется но­вое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет со­кратить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали». И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое. О, никогда, ни­когда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кон­чится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что мало­сильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравнить­ся в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагодар­ного людского племени с земным? И если за Тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов су­ществ, которые не в силах будут пренебречь хлебом зем­ным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочислен­ные, как песок морской, слабых, но любящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними гос­подствовать—так ужасно им станет под конец быть сво­бодными! Но мы скажем, что послушны Тебе и господ­ствуем во имя Твое. Мы их обманем опять, ибо Тебя мы уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что зна­чит этот первый вопрос в пустыне, и тот что Ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. При­няв «хлебы», Ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и це­лого человечества вместе—это: «пред кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклонить­ся, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть глав­нейшее мучение каждого человека единолично и как цело­го человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклоне­ния они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов И взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал, Ты не мог не знать эту основную тайну природы человече­ской, но Ты отверг единственное абсолютное знамя, кото­рое предлагалось Тебе, чтобы заставить всех преклонить­ся пред Тобою бесспорно,— знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал Ты далее. И все опять во имя свободы! Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это не­счастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом Тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек прекло­нится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя — о, тогда он даже бросит хлеб Твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом Ты был прав. Ибо тайна бы­тия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло; вместо того, чтоб овладеть сво­бодой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или Ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже сво­бодного выбора в познании добра и зла? Нет ничего оболь­стительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для ус­покоения совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределен­ного, взял все, что было не по силам людей, а потому посту­пил как бы и не люб, я их вовсе,— и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо того, чтобы ов­ладеть людскою свободой, Ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и плененный Тобою. Вместо твер­дого древнего закона —свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою,— но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и Твой образ и Твою правду, если его угнетут таким страш­ным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут нако­нец, что правда не в Тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал Ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, Сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем то ли предлага­лось Тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабо­сильных бунтовщиков, для их счастия,—эти силы; чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и Сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух по­ставил Тебя на вершине храма и сказал Тебе: «Если хо­чешь узнать, Сын ли ты божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут Его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий, и до­кажешь тогда, какова вера Твоя в отца Твоего», но Ты, вы­слушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно, Ты поступил тут гордо и великолепно, как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли? О, Ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, Ты тотчас бы и искусил господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший Тебя. Но, повторяю, много ли таких,- как Ты? И неужели Ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли со­здана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в та­кие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оста­ваться лишь со свободным решением сердца? О, Ты знал, что подвиг Твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя Тебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но Ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чу­до, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет не столь­ко Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздает себе новых чудес, уже соб­ственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, ерети­ком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Тебя: «Сойди со креста и уверуем, что это Ты». Ты не сошел потому, что опять-таки не захо­тел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщи­ками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого Ты вознес до себя? Клянусь, чело­век слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал,— и это кто же, Тот, Который возлюбил его более самого Себя! Уважая его ме­нее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребяти­шек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут хра­мы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глу­пые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики сла­босильные, собственного бунта своего не выдерживаю­щие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они ста­нут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмстит за него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие — вот те­перешний удел людей после того, как Ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк Твой в видении и в иноска­зании говорит, что видел всех участников первого воскре­сения и что было их из каждого колена по двенадцати ты­сяч. Но если было их столько, то были и они как бы не лю­ди, а боги. Они вытерпели крест Твой, они вытерпели де­сятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями,— и уж, конечно, Ты можешь с гордостью ука­зать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя Твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а осталь­ные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, 'Что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил Ты лишь к избранным и для избран­ных? Но если так, то тут тайна, и нам не понять ее. А если.тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно со­знав его бессилие, с люб9выо облегчив его ношу и разре­шив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими гла­зами своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя. И что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с кем говорю? То, что имею сказать Тебе, все Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих. И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услы­шать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобой, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, кото­рый он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успе­ли еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно на­чалось. Долго еще ждать завершения его, и еще много вы­страдает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем Ты бы мог еще и тогда взять меч Кесаря. Зачем Ты отверг этот последний дар? Приняв тот третий совет могучего духа, Ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и ка­ким образом соединиться наконец всем в бесспорный об­щий и согласный муравейник, ибо потребность всемирно­го соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроить­ся непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем бы­ли и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потреб­ность всемирности соединения людей. Великие завоевате­ли, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессозна­тельно, выразили ту же самую великую потребность чело­вечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства сво­бодного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и проползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: «Тайна!» Но тогда лишь и тогда на­станет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься Своими избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих из­бранников, из могучих, которые могли бы стать избранни­ками, устали наконец, ожидая Тебя, и понесли и еще поне­сут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на Тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но Ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут сча­стливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе Твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажут­ся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что пра­вы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения до­водила их свобода Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тай­ной Его, и мы возвращаемся к вам. спасите нас от себя са­мих». Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут ви­деть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем само­му хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук на­ших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, са­мые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обра­тились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не пой­мут сего, они будут несчастны. Кто более всего способ­ствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь собе­рется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы да­дим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться; до­кажем им, что они слабосильны, что они только жалкие де­ти, но что детское счастье слаще всякого. Они станут роб­ки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам а страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что мог­ли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оро­беют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мано­вению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но и сво­бодные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим гре­шить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им гре­шить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом. И не будет от них никаких от нас тайн. Мы бу­дем позволять или запрещать им жить с их женами и лю­бовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их по­слушанию — и они будут нам покоряться с весельем и ра­достью. Самые мучительные тайны их совести —все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят реше­нию нашему с радостью, потому что оно избавит их от ве­ликой заботы и страшных теперешних мук решения лич­ного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Бу­дет тысячи миллионов счастливых Младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они. Говорят и пророчествуют, что Ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спас­ли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозо­рена будет блудница, сидящая на звере и держащая в ру­ках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее «гадкое» тело. Но я тог­да встану и укажу Тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред Тобой и скажем: «Суди нас, если можешь и смеешь». Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и ко­реньями, что и я благословлял свободу, которою Ты бла­гословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в число могучих и сильных с жаждой «восполнить число». Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я во­ротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для сча­стья этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мано­вению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему на котором сожгут тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если бы кто всех более заслужил наш костер, то это Ты Завтра сожгу тебя.

Иван остановился. Он разгорячился, говоря, и говорил с увлечением; когда же кончил, то вдруг улыбнулся.

Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрез­вычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь брата, но видимо себя сдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места.

—Но... это нелепость! — вскричал он, краснея.—Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, это неправда — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем не может быть такого фантастиче­ского лица, как твой инквизитор. Какие это грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-то проклятие для счастия людей? Когда они вида­ны? Мы знаем иезуитов, про них говорят дурно, но то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то... Они просто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором — римским первосвященником во главе... вот их идеал, но безо всяких тайн и возвышенной грусти... Самое простое желание власти, земных грязных благ, по­рабощения... вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками... вот и все у них. Они и в Бога не веруют, может быть. Твой страдающий инквизитор одна фантазия...

—Да стой, стой,— смеялся Иван,— как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но по­зволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в са­мом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебя учит?

—Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-то вроде даже твоего... но, конечно, не то, совсем не то,— спохватился вдруг Алеша.

—Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое: «совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для одних только материальных скверных благ? Почему среди них не может случиться ни одного страдальца, мучимого вели­кою скорбью и любящего человечество? Видишь: предпо­ложи, что нашелся хотя один из всех этих желающих од­них только материальных и грязных благ — хоть один толь­ко такой, как мой старик инквизитор, который сам ел ко­ренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих ос­тались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в си­лах они будут справиться со своею свободой, что из жал­ких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завер­шения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв все это, он воротился и примкнул... к умным людям. Неужели этого не могло слу­читься?

—К кому примкнул, к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша.— Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов... Одно только разве без­божие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!

Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действи­тельно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого, как он, челове­ка, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советы великого страшного уха могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном по­рядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные проб­ные существа, созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастлив­ цами. И заметь себе, обман во имя Того, в идеал Которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних толь­ко грязных благ», то неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того: довольно и од­ного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец на­стоящая руководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела. Я тебе прямо говорю, что я твердо верую, что этот единый чело­век и не оскудевал никогда между стоящими во главе дви­жения. Кто знает, может быть, случались и между римски­ми первосвященниками эти единые. Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в вияде целого сонма многих таковых единых стариков и неслучайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хра­нения ее от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и долж­но так быть. -Впрочем, защищая мою мысль, я имею вид сочинителя, не выдержавшего твоей Гришки. Довольно об этом.

—Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Але­ши.—Ты не веришь в Бога,— прибавил он, но уже с чрезвы­чайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смот­рит на него с насмешкой.—Чем же кончается твоя поэ­ма?— спросил он вдруг, смотря в землю,— или уж она кон­чена?

—Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что Пленник его ему ответит. Ему тяжело Его молчание. Он видел, как Узник все время слу­шал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо в глаза, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы Тот сказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельну­лось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и гово­рит Ему: «Ступай и не приходи более... не приходи вовсе никогда, никогда!» И выпускает Его на «темные стогнаграда». Пленник уходит.

—А старик?

—Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее.

—И ты вместе с ним, и ты? — горестно воскликнул Але­ша.

Иван засмеялся.

—Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестол­ковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж недумаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуи­там, чтобы стать в сонме людей, поправляющих. Его под­виг? О Господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там —кубок обпол!

—А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое не­бо, а любимая женщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить то их будешь? — горестно восклицал Алеша.—С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть... а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!

—Есть такая сила, что все выдержит! — с холодною уже усмешкою проговорил Иван.

—Какая сила?

Карамазовская... сила низости карамазовской. Пожалуй, и то. только до тридцати лет, может быть, и избегну, а там...

—Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.

—Опять-таки по-карамазовски.

—Это чтобы «все позволено»? Все позволено, так ли, так ли?

Иван нахмурился и вдруг странно как-то побледнел.

— А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым так обиделся Миусов... и что так наивно выскочил и перегово­рил брат Дмитрий? — криво усмехнулся он.— Да, пожалуй:«все позволено», если уж слово произнесено. Не отре­каюсь. Да и редакция Митенькина недурна.

Алеша молча глядел на него.

— Я, брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя,— с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван,— а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?

Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его в губы.

 

О Великом инквизиторе: Достоевский и последующие.- М.: Молодая гвардия, 1992 г. С. 14-43

Вопросы задания.

1.Какие искушения связаны с символами «Чудо. Тайна. Авторитет»?

2.Почему свобода может стать трудным испытанием для человека? –

3.Почему И. Христос отверг искушения духа зла?

4.В чем различие представлений о счастье Христа и Великого инквизитора?

5.Во имя чего люди отказываются от свободы во имя счастья?

6.Для чего нужна человеку свобода?

7.Приведите примеры из истории любого периода, в которых «модель Инквизитора» находила свое выражение.