Почему под ударом оказались ленинградские журналы?
И почему Зощенко и Ахматова?
Кстати, отнюдь не только Зощенко и Ахматову критиковал Жданов. В ленинградских журналах в 1945-46 гг. печатались в основном исторические романы. О современности, о жизни «советского народа» – очень мало произведений. Естественно, это были, главным образом, произведения о Великой Отечественной войне: она была, оставалась тогда самой живой современностью. Но и те произведения на эту тему, которые были напечатаны, в огромном своем большинстве оказались художественно слабыми, а с точки зрения содержания – мелкими и никчемными.
Было ли появление слабых произведений тогда, в послевоенные годы, каким-то исключением? Ничуть! Так бывает всегда, поток серой беллетристики – обычное явление текущего литературного процесса во все времена. Так что вовсе не в публикации такого рода произведений причина появления партийных постановлений; они были направлены на другую цель, а упоминание этих произведений в постановлении или в докладе Жданова – всего лишь фон для главного удара. А главный удар был направлен по крупным художникам. По Михаилу Зощенко и Анне иАхматовой. В адрес Зощенко и Ахматовой были высказаны исключительно резкие оценки, каких никогда еще не бывало в партийных официальных документах.
Из «Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград»:
«Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» (Звезда, № 5-6, 1946) представляет собой пошлый пасквиль на советский быт и советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.
Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».
Как видим, критика исключительно, беспрецедентно резкая. В чем здесь дело? Конечно же, не в том, что вдруг в 1946 г. Зощенко кому-то не понравился, допустим, Сталину или Жданову. Дело обстояло значительно хуже и сложнее.
Чтобы разобраться в ситуации 1946 г., нам придется вернуться назад, в 20-е и 30-е годы.
В 20-е годы Зощенко (в отличие от Ахматовой, которую тогда знали мало) имел огромный, невиданный успех, пользовался беспрецедентной популярностью.
Тем не менее у Зощенко была трагическая судьба писателя, которого не понимали при жизни – не только в 1946 году, по сути – всегда.
КОЛЛИЗИЯ НЕПОНИМАНИЯ преследовала самого Зощенко с первых шагов в литературе. В нем сплошь и рядом видели не того или не совсем того, кем он был в действительности. Эта коллизия углублялась, потом соединилась с рядом других обстоятельств, и в 1946 г. привела к трагедии.
Правда, Зощенко порой сам был неосторожен (да и как могло быть иначе с настоящим писателем?) и иногда давал поводы к тому, чтобы о нем сложилось предвзятое мнение.
Так было в 1922 году с его знаменитой автобиографией. Тогда Зощенко вместе с другими членами группы «Серапионовы братья» опубликовал в журнале «Литературные записки» свою автобиографию. Там он писал в т.ч. об идеологии: «Вообще писателем быть трудновато. Скажем тоже – идеология. Требуется нынче от писателя идеология. Вот Воронский (хороший человек) пишет: «Писателям тоже нужно идеологически определиться». Этакая, право, мне неприятность. Какая, скажите, у меня может быть идеология, если ни одна партия в целом меня не привлекает? С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же про себя я скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же политически безнравственный. Честное слово даю – не знаю до сих пор, ну, вот хоть, скажем, Гучков…. В какой партии Гучков? А черт его знает, в какой он партии. Знаю – не большевик он, но эсер или кадет – не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему.
Многие на меня за это очень обидятся (этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций). Но это так. И это незнание для меня радость все-таки.
Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя точная идеология.
Ну а еще точней? Еще точней – пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен. Но я не коммунист (не марксист, вернее) и думаю, что никогда им не буду».
Эта автобиография надолго определила отношение к Зощенко со стороны власти и критики как к человеку аполитичному – даже и тогда, когда он сам давно забыл эти свои высказывания. Но ему их не забыли…
В чем же заключалась коллизия непонимания? Зощенко неверно истолковывали многие. Не только власть.
Неверным истолкователем была прежде всего читательская масса.
Она воспринимала Зощенко поверхностно. Его считали «заведеннымюмористом» (вроде деятелей нынешнего «Аншлага») и не прощали никаких отклонений от этой роли, так что писатель вынужден был иногда специально извиняться, когда в его рассказы проникали грустные, лирические тона.
Так, рассказ «Дама с цветами» он вынужден был предварить словами:
«Вот, знаете, до чего дошло – напишешь на серьезную тему не такой слишком смешной рассказ, а уж публика обижается. Мы,– говорят,– хотели веселенькое почитать, а тут про что-то научное нацарапано. Так нельзя. Фамилия автора должна отвечать сама за себя». Предисловие заканчивается просьбой: «И дозвольте еще раз извиниться, если будет не такой сплошной смех, как хотелось бы. Тем более, повторяем, какой уж там смех, если одна дама потонула…»
Неверным истолкователем была, во-вторых, критика.
Методологический уровень критики 20-х гг. был в целом невысок. Правда, критики-«формалисты» уже тогда видели в Зощенко не только «заведенного юмориста», но и оригинального художника, однако в целом преобладал вульгарно-социологический подход. Критики считали своей главной задачей определить «социологический эквивалент», «стержневой образ», понять, «психоидеологию» (такой термин был в ходу) какого класса (социального слоя) выражает художник. В.Переверзев и его ученики запросто определяли, что Лермонтов выражал интересы «упадочной аристократии», Гоголь – «мелкопоместного дворянства» и т.д. Что касается Зощенко, то «социологический эквивалент» его творчества был найден очень скоро, притом раз и навсегда. Мещанин! Его «психоидеологию» и выражает писатель.
Критику сбивал с толку основной герой Зощенко – обыватель, который, будучи главным действующим лицом, выступает в то же время в функции рассказчика. Очень немногие (связанные преимущественно с формальной школой) критики догадывались о дистанции, которая существовала между героем и автором. Но что за человек герой Зощенко? Это примитивное, злое, агрессивное, многоликое существо, воплощение того, что олицетворяет, скажем, у Булгакова Шариков, т.е. «шариковщины».
В структуре повествования сама «материя» сказа, полифонизм слова – главное средство характеристики и разоблачения героя; в нем же – и авторское отношение к нему.
О «слиянии» автора с героем говорить нелепо. Для Зощенко его герой – смертельный враг. Он его ненавидит. Именно в разоблачении мещанина Зощенко и силен. Но коллизия непонимания привела к нелепым обвинениям и стала одной из причин критики Зощенко в постановлении партии.
