Ублюдочный феодализм и постепенное обезличивание прав собственности

Два аспекта ублюдочного феодализма позволяют нам понять, как именно контроль над ресурсами и функциями в рамках естественного государства может быть использован для структурирования коалиции. Первый аспект— это использование денег для структурирования отношений элит. Эта коррумпирующая практика стала главным объектом виговской критики в XIX в. Второй аспект — это принципиальное положение о том, что ни одно государство не является единоличным актором, все государства — это организации организаций. История Англии — это не просто история противостояния короля и баронов. Английский феодализм опирался на организации, возникшие вокруг землевладения, а также на могущественных акторов, которые после Нормандского завоевания стали землевладельцами; медленно, но верно организации и акторы привели к складыванию в Англии сложных организационных форм как внутри, так и снаружи государства.

Традиционная виговская история превращает борьбу за ограничение произвольной власти отдельных людей в ключевой элемент развития представительных институтов, посредством которых управляемые дают свое согласие на то, чтобы ими управляли. Привилегия иметь свой суд была особенно ценна в условиях Англии после завоевания. Когда король в XII в. решил вмешаться в земельные споры, предоставив фригольдерам доступ в королевские суды, сеньоры лишились многих источников дохода: они лишились выплачиваемых им штрафов и судебных издержек сторон от исков, которые теперь подавались в королевские суды. С традиционной точки зрения это была борьба между аристократией и короной. Как утверждает Косс (Coss, 1989, р. 41), утрата доходов была лишь вершиной айсберга: вмешательство короля во внутренние дела поставило под угрозу социальное положение титулованного дворянства и джентри. «Если дать некоторым латентным возможностям шанс развиться, то тогда они [титулованное дворянство и джентри] фактически столкнутся с перспективой социального вымирания». Реакция сеньоров, пытавшихся защитить свои привилегии, сильно укрепила их позиции, ослабив положение короля.

Как отмечает Макфарлейн, подобный подход к осмыслению проблемы едва ли можно назвать продуктивным. Когда армии перестали пополняться на основе феодального ополчения, когда на место этих ополчений пришли личные военные контракты с могущественными акторами, финансировавшимися за счет общего налогообложения и налогов, освобождающих от несения военной службы, баланс между интересами короля и интересами баронов уже больше не поддерживался исключительно за счет земли. По мере становления ублюдочного феодализма сеньоры начали обменивать непосредственную военную службу на денежные выплаты. Возрастание значимости иных источников власти и ренты, например торговли и коммерции, означало, что земля начала утрачивать свое центральное положение основного ресурса.

По мере того как английское общество претерпевало изменения, должно было измениться и распределение власти внутри коалиции. Отныне едва ли было разумным фиксироваться исключительно на земле как на единственном средстве стабилизации и поддержания баланса интересов внутри коалиции. Это было разумно лишь в краткосрочный период сразу же после завоевания, когда Англия представляла собой хрупкое естественное государство.

Большинство изменений в рамках господствующей коалиции касались перераспределения власти, которое нередко вело к войнам за землю. Корректировка проходила постоянно, независимо от того, участвовала ли в ней корона или нет. Принимая во внимание институциональную структуру средневекового английского общества, политический порядок зависел от формирования прочных организаций, от альянса групп интересов, обычно включавших короля. Однако в ряде случаев король оказывался относительно слабым и неэффективным членом правящей коалиции; иногда его вообще игнорировали.

Если выйти за пределы установок Макфарлейна и его учеников, то можно увидеть, что Англия в Средние века была базисным естественным государством, управляемым господствующей коалицией, рента которой порождалась ограниченным доступом к земле, религией, военными действиями и отправлением правосудия. Коалиция скреплялась личными взаимоотношениями, основанными на земле и подкрепленными денежным обменом. Такова сущность ублюдочного феодализма. Повторюсь, что все влиятельные организации, занятые в производстве, управлении и спасении, так или иначе были увязаны с феодальным поместьем: контроль над землей приравнивался к контролю над поместьем. Контроль над основополагающими организациями английского общества был встроен в саму структуру государства. Могущественные сеньоры контролировали более сотни поместий, а некоторые из самых влиятельных сеньоров были еще и епископами. Сотня человек на самом верху господствующей коалиции работала над выработкой договоренностей, скреплявших английское общество. Благодаря своей необыкновенной сложности английское земельное право позволяло поддерживать ограниченный доступ к земле на более высоком и политически более значимом уровне агрегирования и одновременно двигаться в сторону более открытого доступа на уровне небольших индивидуальных держателей, которые получили свои земли от более крупных сеньоров, а затем заменили все свои обязанности феодальной службы денежными выплатами.

История, культура и институциональная преемственность играли колоссальную роль. Земельное право, уходящее своими корнями в хрупкое естественное государство, созданное после завоевания, предвещало будущие трудности и противоречия, но оно же несло в себе новые возможности. Когда после смерти держателя земля возвращалась сеньору — будь то держатель, получивший землю непосредственно от сеньора, или же небольшой фригольдер, — перераспределение земли могло быть использовано для поддержания коалиции на национальном и локальном уровне. Однако как только была достигнута определенная степень стабильности, ни у кого больше уже не было заинтересованности в поддержании системы возвратов. Если держатели готовы были платить за более надежные права собственности, то землевладельцам также было выгодно дать им больше прав в обмен на большее количество услуг. В XII в. наследование по прямой линии стало правилом, но это правило было непреложным, то есть право «сейзины» не могло завещаться по воле владельца. Более того, на самом верху иерархии король так и не отказался от своего права забирать себе землю держателя, напрямую получившего от него землю, после смерти этого держателя. Земля была лишь одним из многих ценных активов, использовавшихся для консолидации и упорядочивания базисного естественного государства. Но этот актив был основополагающим.

Надежные и передаваемые права собственности на землю были ценны в принципе. Как минимум уже после 1295 г. и Quia Emptores часть институтов английского земельного права двигалась в сторону утверждения более защищенных прав на землю. Однако более надежные права на землю были сформулированы так, чтобы все еще оставалась двусмысленность по поводу того, кто же именно владел собственностью и какой, а также кому она должна была достаться после смерти. С нашей, современной точки зрения подобная двусмысленность представляется дефектом. Однако с точки зрения Англии как базисного естественного государства двусмысленность позволяла господствующей коалиции эффективно использовать контроль над землей в качестве инструмента структурирования и перераспределения политической и экономической власти, по мере того как менялись обстоятельства. Землевладение в средневековой Англии было не только персональным по самой своей сути, оно еще и воплощало личные взаимоотношения, которые, собственно, и скрепляли господствующую коалицию. Для перераспределения власти внутри господствующей коалиции от системы требовалась некоторая гибкость в том, что касалось передачи контроля над землей членам элиты, которые как индивиды то теряли, то увеличивали свое могущество. Власть в английском государстве яснее всего проявлялась в том, кто именно контролировал землю, особенно учитывая то обстоятельство, что контроль над землей на местном уровне быстро превращался в контроль над правительственными функциями. Если бы права собственности у элит были определенными и лишенными всякой двусмысленности — а значит, перераспределение земли могло бы происходить только в результате продажи или дарения, — то тогда английская система управления утратила бы очень важный элемент гибкости. Нерегулярное перераспределение земли в результате земельных войн (как кровопролитных, так и нет) в рамках английской системы земельного права отражало процесс изменения политического статуса того или иного лица в рамках коалиции, это был один из основополагающих моментов, приводивших систему в действие. К сожалению, система отнюдь не всегда работала гладко, в ряде случаев ситуация приводила к гражданской войне. Эти войны касались не просто земли; обычно они вращались вокруг вопросов власти, престижа, чести, а также мести.

Но все же именно контроль над землей был основополагающим механизмом, позволявшим осуществлять власть над английским обществом (Bellamy, 1989, р. 35). Самой крупной из войн стала Война Алой и Белой розы, которая разразилась во второй половине XVb. (Pollard, 1988).

Эта запутанная история показывает, почему никакая телеология и никакие неизбежные силы не толкают общества к более зрелым институтам. Сложности, связанные с передачей земли в момент смерти, включая обременительные обязанности опекунства, если наследник еще не достиг совершеннолетия, создавали для сеньоров стимулы к решению правовых проблем. Никакие неизбежные силы не заставляли систему становиться более рациональной и прозрачной. De Donis был столь же логичным ходом могущественных землевладельцев, что и Quia Emptores. Если Quia Emptores разъяснил право владения, то De Donis его значительно усложнил.

Независимо от того, воспринимаете ли вы развитие практики пользования и создания трастов как позитивную или негативную тенденцию, у вас нет никаких оснований рассматривать ее как неизбежное движение в сторону все более эффективных механизмов. Хотя доходы короны и сокращались по мере развития пользования, то же самое касалось и крупных сеньоров, так как они тоже сохраняли за собой права опекунства в отношении своих держателей (Bell, 1953, р. 1). Как частные лица сеньоры (как крупные, так и мелкие) имели все стимулы для того, чтобы избегать издержек, связанных со смертью держателя, путем развития практики пользования. Однако в качестве группы король и парламент страдали от сокращения доходов, так как пользование перекрывало некоторые источники доходов как короля, так и самых крупных землевладельцев [116]. В 1536 г. корона и парламент попытались совместно искоренить саму практику пользования, издав Закон о пользовании. Как было показано, эта попытка потерпела крах. Однако само принятие подобного закона свидетельствует о том, что как королевские, таки аристократические элементы господствующей коалиции в Англии в 1536 г. были исполнены решимости искоренить то, что представляется нам фундаментальным улучшением английского общества. В любом случае провал Закона о пользовании не может быть объяснен скаредным парламентом, не желающим сохранять за королем его источники доходов. Многие члены палаты лордов были заинтересованы в уничтожении пользования в не меньшей степени, чем сам король.

В ответ на провал Закона о пользовании парламент в 1549 г. принял Закон Уиллса. Продолжение практики пользования означало, что большинство крупных землевладельцев смогут уклониться от опекунства [117]. Позволение крупным землевладельцам завещать свою землю исходя из собственного желания прояснило статус права на землю после смерти магната. Отныне судьба земли уже больше не определялась исключительно византийскими правилами наследования. В XVI в. права собственности на землю стали куда более ясными, а значит, и стимулы, равно как и возможности, для ведения земельных войн стали все больше и больше сокращаться [118]. Парламент вовсе не желал, чтобы в результате Закона Уиллса корона лишилась своих доходов, поэтому в том же году было принято решение о формировании судов по делам опеки и ливреи, призванных контролировать соблюдение прав короны на опекунство. К этому вопросу мы еще вернемся чуть позже.

Переход в XV–XVI вв. от защиты своего права через иск о недавнем лишении «сейзины» к изгнанию с земли также имел далеко идущие последствия. Права собственности для фригольдеров и копигольдеров получили гораздо лучшее определение, и их стало куда проще защищать. Предоставление прав собственности на землю копигольдерам сыграло важную роль в прояснении сложных вопросов, связанных с обладанием недвижимостью.

В то время последствий этих изменений еще никто не понимал. Изменения в земельном праве не были частью целостной схемы, направленной на улучшение качества прав собственности на землю; они были результатом продолжающейся динамики внутри английского общества. Симпсон утверждает, что королевские суды общего права увидели возможность перехватить некоторые дела у судов права справедливости, которые желали заслушивать дела копигольдеров на основе принципов справедливости (Simpson, 1986, р. 163–164). И вновь именно аргумент о фискальных интересах привел к тому, что один суд поменял свои правила, для того чтобы перехватить некоторые бизнес-интересы другого суда*.

Более защищенные и прозрачные права собственности на землю и права ее передачи обозначали, что земля отныне становилась все менее полезной в качестве инструмента балансирования интересов в рамках господствующей коалиции. Изменения в земельном праве, которые начались в 1540-х гг., существенным образом сократили фискальные преимущества короля, а также магнатов от непосредственного владения и держания земли. Вероятно, нам не следует удивляться, что в этот период происходит существенное сокращение количества земель, находящихся в руках короны. Хотя Генрих VIII и захватил церковные земли, он одновременно проводил политику последовательной распродажи королевских землевладений; Елизавета продолжила этот курс. Историки практически единогласно связывают эту политику с теми фискальными проблемами, с которыми столкнулась корона. Однако представляется очевидным, что здесь имели место и изменения в доходах, которые можно было получить от королевских земель [119].

Логика естественного государства предполагает, что королевские земли, являясь важным источником доходов, помимо простой максимизации доходов будут еще и использоваться для стабилизации коалиции. Несмотря на заинтересованность короны в доходах, а также несмотря на то, что корона в XVI в. использовала «оживленный фискальный феодализм для выжимания максимальных средств из владеющих землей классов» (Stone, 2002, р. 61), вопрос опекунства, к которому мы неоднократно возвращались в данной главе, а также практика суда по делам опеки и ливреи времен Генриха VIII и Елизаветы ясно показывают, как правители могут создавать ренту с целью управления коалицией вместо максимизации фискальных сборов. Суд был основан в 1540 г., он действовал как типичный институт естественного государства, создавая ренту путем ограничения входа, а затем используя эту ренту для обеспечения стабильности господствующей коалиции — основные игроки получали стимулы для оказания поддержки режиму, который создавал эту ренту. Однако это не означало, что ренту можно было получить в денежном выражении. Когда возникал вопрос об опекунстве и судьба поместья решалась в суде, то суд обычно продавал право опекунства (чаще всего друзьям или союзникам короля). Затем последние продавали опекунство матери опекаемого. Так как цены обеих продаж фиксировались, то мы можем увидеть как цену, которую суд получал за опекунство, так и цену, которую окончательный покупатель действительно платил за это опекунство.

Херстфильд исследует функционирование суда по делам опекунства и ливреи и приходит к удивительному выводу: суды никогда не вели дела так, чтобы максимизировать доходы от опекунства и ливреи. Король получал лишь четверть цены за опекунство [120]. Лорд Бергли был судебным распорядителем с 1561 г., и вплоть до своей смерти в 1591 г. он вел дела так, чтобы решения принимались в пользу членов королевской коалиции, и максимизация сборов его не интересовала: «Значение феодальных сборов во времена Тюдоров заключалось не в прямых поступлениях в казну. Они использовались в качестве метода оплаты, пусть и косвенного и очень избирательного, работы слуг и государственных служащих» (Hurstfield, 1955, р.59). Когда Бергли умер, его сын Сесил занял его место. Сесил начать вести дела в суде так, чтобы максимально увеличивать сборы, выдавливая любых посредников. Несмотря на то что ежегодные сборы суда возросли почти на 50 % к 1590-м гг., к началу 1600-х суд утратил политическую поддержку в парламенте и был обречен на медленную смерть. Суд был политически жизнеспособен лишь как инструмент регулирования коалиции естественного государства. В качестве простого механизма получения доходов этот суд в Англии XVII в. так и не нашел себе места, поэтому в конечном счете он был упразднен. Томас (Thomas, 1977) усматривает точные параллели между тем, как Бергли использовал суд по делам опеки и ливреи, и тем, как проводилась политика выделения королевских земель фаворитам на чрезвычайно выгодных условиях «возвратной» аренды [121].

Земля всегда использовалась короной именно таким образом [122].

Земля постепенно утратила свою роль механизма поддержания баланса в господствующей коалиции. Владение землей не было окончательно защищено от политического манипулирования вплоть до 1660 г. Поместья подвергались конфискации и аресту на протяжении всей гражданской войны XVII столетия (Habakkuk, 1965). И все же большая часть этих поместий впоследствии была возвращена их владельцам. К концу XVII в. владение землей и организации, связанные с землепользованием, оказались полностью выведены из-под непосредственного контроля и манипулирования со стороны государства. Если брать землю, то в Англии наконец установились институты и организации зрелого естественного государства.*