Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 34 страница

Здесь же заметим, что «стокгольмский синдром» в своем, так сказать, классическом проявлении — эмоциональная идентификации жертв с террористами в ситуации захвата заложников, как показывает практика, вопреки утверждениям ряда специалистов, отнюдь не является универсальным явлением. Так, например, в Беслане — после совершенно внезапных взрывов, несмотря на последовавший за ними беспорядочный массированный огонь из стрелкового оружия, многие заложники (большинство из которых, как известно, составляли дети) отнюдь не искали защиты у террористов и не впали в ступор, вместо этого попытавшись спастись бегством. Последний пример особенно показателен, поскольку в Беслане, жертвы террористического акта находились в положении заложников более двух суток — т. е. достаточно длительное время, что, как считается, необходимо для развития «стокгольмского синдрома». Это означает, что сам по себе временной фактор в подобных ситуациях, хотя и бесспорно высоко значим, не является ни единственным, ни, возможно, определяющим. Причины «стокгольмского синдрома» гораздо глубже и связаны с глубинной психологической природой терроризма и психологией «жертвы».

Сразу же оговоримся, при всей актуальности данной проблематики системных психологических и социально-пихологических исследований терроризма, во всяком случае открытых для общего доступа, практически не существует. Данное явление в гораздо большей степени изучается с социологических, политологических, философских позиций, чем с собственно психологических. Однако анализ имеющихся работ и их сопоставление с тем, что известно в современной психологии о человеческой деструктивности позволяет сделать определенные выводы.

Прежде всего, у, так сказать, «классических террористов», готовность лишать жизни других, причинять боль и страдания, сочетается не только с готовностью, но и, более того, с потребностью в самопожертвовании. Причем это характерно не только для так называемых «шахидов». Один из главных идеологов якобинского терроризма

318

Сен-Жюст заявлял: «...те, кто совершают в мире революции, “те, кто творит добро”, могут успокоиться только в могиле»¹. Аналогичных установок придерживались представители русского революционного движения. Так, по словам А. Камю, «Дору Бриллиант вовсе не интересовали тонкости программы. В ее глазах террористическое движение оправдывалось, прежде всего, жертвой, которую приносят ему его участники.... Каляев тоже готов был пожертвовать жизнью. Более того, он страстно желал этой жертвы. Во время подготовки к покушению на Плеве он предлагал броситься под копыта лошадей и погибнуть вместе с министром. А у Войнаровского стремление к самопожертвованию сочеталось с тягой к смерти. После ареста он писал родителям: “Сколько раз в юношестве мне приходило в голову лишить себя жизни...”»².

Другой характерной чертой террористов является крайняя идеологизированность сознания в сочетании с выраженной спутанностью временной перспективы («История нас оправдает», «Каждый шахид обретет вечное блаженство в райских кущах» и т. п.). Рассматривая развитие террористических движений в Российской империи, А. Камю, сравнивая «романтиков терроризма» конца XIX в. и «организации профессиональных революционеров», о которых мечтал Ленин, отмечает: «На смену этим людям явятся другие, одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого. Они поставят выше человеческой жизни абстрактную идею, пусть даже именуемую историей и, заранее подчинившись ей, постараются подчинить ей других»³.

На глубинную первопричину подобных личностных деформаций, явно граничащих с откровенной психопатологией и нередко таковой являющейся, указал Э. Эриксон, рассматривая проблему тоталитаризма: «Врожденная склонность ребенка ощущать свою беспомощность, покинутость, стыд и вину перед теми, от кого он зависит, систематически используется в процессе его воспитания, часто переходя в его эксплуатацию. В результате даже рациональный человек подвержен иррациональной тревоге и подозрениям, сосредоточенным на проблемах, кто больше и лучше и кто, что кому может причинить. Поэтому необходимо глубже вникнуть в самые ранние последствия психологической эксплуатации ребенка. Под этим я имею в виду злоупотребление разделением функций, когда развитию возможностей одного из партнеров ставятся препятствия и в результате в нем накапливается бессильная ярость, тогда как свободная энергия должна была бы использоваться для более продуктивного развития»⁴. Совершенно очевидно, что в традиционалистских и фундаменталистских обществах подобного рода эксплуатация «младшего» «старшим» не просто систематически используется, но и возводится в ранг абсолюта как безусловная добродетель и «богоданная» первооснова общественного устройства. С точки зрения Э. Эриксона только позитивная идентичность позволяет индивиду ассимилировать и направить в позитивное русло вытесняемую детскую ярость и связанную с ней тревогу, поскольку, «уравновешивая остатки первичных внутренних противоречий детского периода и тем самым ослабляя господство «супер-эго», позитивная идентичность позволяет индивиду избавиться от иррационального самоотрицания, этого абсолютного предубеждения против самого себя, которое характерно для тяжелых невротиков и психопатов, а также от фанатичной ненависти к

319

непохожим на себя. Однако такая идентичность нуждается в поддержке. Ее дает молодому человеку коллективная идентичность значимых для него социальных групп: его класса, нации, культуры»¹. Проблема заключается в том, что такие авторитарные и тоталитарные общества не только не обеспечивают подобную поддержку, но, напротив, подавляют здоровые тенденции индивидуального развития. Таким образом, возникает порочный круг: авторитарное общество способствует формированию патологической идентичности у подрастающих поколений, которые, в свою очередь, готовы защищать это общество от любой реальной или мнимой опасности, прибегая при этом к иррациональным и откровенно психопатическим поведенческим актам, обусловленным индивидуальной психопатологией.

Особенно отчетливо это проявляется «...в тех случаях, когда широкомасштабные исторические и технологические перемены посягают на глубоко укоренившиеся или бурно развивающиеся модели идентичности (например, аграрной, феодальной, аристократической), молодые люди, и каждый по отдельности, и в целом, ощущают себя в опасности и с готовностью поддерживают доктрины, предлагающие полное погружение в сплошную идентичность (крайние формы национализма, расизма или классовой ненависти) и коллективное осуждение новой идентичности, представленной в виде предельно стереотипизированного образа врага»². Вполне понятно, что именно данная схема лежит в основе и обеспечивает «питательную среду» такого чудовищного явления в истории человечества, как государственный терроризм поскольку, «страх перед утратой идентичности, приводящий к распространению таких теорий, в значительной мере объясняет то сочетание сознания своей правоты и беззакония, которое при тоталитаризме делает возможным организованный террор и возникновение индустрии уничтожения»³. Следует также добавить, что именно авторитарные личности, оказавшись в роли заложников, в наибольшей степени подвержены «стокгольмскому синдрому».

В практическом плане наиболее важным является осознание того факта, что у лиц, осуществляющих акты идейного или, точнее сказать, идеологического терроризма, как правило, первый базисный кризис психосоциального развития имеет выраженное и ничем некомпенсированное разрешение в пользу базисного недоверия. Это означает, что никакое реальное соглашение с ними в результате переговоров практически не возможно. Не случайно при проведении подобных террористических актов либо не выдвигается вообще никаких требований, как это имело место в 2001 г. в США, либо выдвигаются требования, заведомо неприемлемые и, более того, ни при каких обстоятельствах невыполнимые, как в случае захвата заложников в театральном центре Дубровка в Москве.

В данной связи практический социальный психолог, специализирующий на разрешении экстремальных ситуаций, должен понимать, что в подобных случаях переговоры, как правило, являются средством подготовки силовой акции против террористов, что ни в коем случае не снижает требований к проведению подобных переговоров как со стороны собственно переговорщика, так и со стороны обеспечивающих этот этап работы сотрудников спецслужб. Не менее важной применительно к такого рода ситуациям является деятельность социального психолога по формированию команд антитеррора, обеспечению эффективного управления и взаимодействия при подготовке и проведению контртеррористических операций.

320

К сожалению, в отечественной практике именно социально-психологический аспект фактически игнорируется, чем во многом обусловлены нередко «провальные» результаты многих акций по спасению заложников.

Совершенно иную картину, с психологической точки зрения, представляют собой террористические акции, направленные на достижение реальных, четко оговоренных целей (например, получение выкупа в обмен на заложников) и представляющие собой, по сути дела, классический шантаж. Как правило, лица осуществляющие подобные акции, будучи готовы в той или иной степени жертвовать жизнью других, совершенно не склонны к самопожертвованию. Для них, чаще всего, характерно негативное разрешение четвертой стадии психосоциального развития. Попросту говоря, они гораздо более вменяемы, чем представители ранее описанной категории террористов. Поэтому в данных условиях силовая акция, точнее сказать, угроза таковой должна рассматриваться, в первую очередь лишь как средство обеспечения успешности переговоров. Переговорщик же должен в совершенстве владеть техниками диагностики эмоционального состояния контрагента, навыками жесткого торга, психологической манипуляции, техниками убеждения, снятия возражений и снижения давления ограничений. В целом практический социальный психолог, работающий в экстремальных условиях, должен четко представлять себе возможные как социальные, так и собственно личностные причины террористической активности и владеть психологическими техниками ведения переговорного процесса и конструктивного психологического манипулирования.

Толерантность [от лат. tolerantia — терпение] — абсолютная нечувствительность или существенное уменьшение остроты реагирования на какой-либо социальный раздражитель как результат падения его значимости для субъекта. Термин «толерантность», помимо собственно психологии, достаточно устойчиво укоренился в целом ряде и других современных наук. Так, например, в медицине, а еще точнее в фармакологии, под толерантностью понимается привыкание вплоть до полной нечувствительности к тому или иному препарату или группе препаратов, которые в связи с этим перестают оказывать на пациента желаемое медикаментозное воздействие. В психологическую лексику термин «толерантность» вошел недавно, но при этом достаточно упрочился как в рамках психологии личности, так и в рамках социальной психологии, особенно в таких «дочерних ветвях» социально-психологической науки, как этнопсихология и политическая психология. Так, в личностном плане толерантность может выражаться, например, как толерантность к тревоге и проявляться «в повышении порога эмоционального реагирования на угрожающую ситуацию, а внешне — в выдержке, самообладании, способности длительно выносить неблагоприятные воздействия без снижения адаптивных возможностей» (Л. Я. Гозман). В социальной психологии сегодня наиболее интенсивно изучается толерантность в сфере межличностных отношений в малой группе и организации, что выражается в стремлении проанализировать возможные пути избегания межличностного конфликта за счет поиска конструктивного компромисса и адекватного распределения ответственности за последствия каких-то совместных действий уже на этапе их планированита в сфере межнациональных, межконфессиональных, межпартийных взаимоотношений и взаимодействий за счет культурно-личностного преодоления психологических и, прежде всего, смысловых барьеров, социальных стереотипов, приводящих к ксенофобии и изначальному, и при этом глобальному, неприятию права другого на инакомыслие. В то же время в последние годы появилась угроза того, что толерантность

321

будет пониматься не как терпимость и готовность к конструктивному компромиссу и нахождению взаимоприемлимого решения в неоднозначных обстоятельствах, а как нивелировка мнений, неспособность содержательно и четко отстаивать правоту своей точки зрения, социальный конформизм и т. д.

В научный оборот само понятие «толерантность» было введено Г. Олпортом. При этом, как он отмечал, «патология фанатизма, как правило, гораздо интереснее для социальной науки, чем благотворный феномен толерантности. Поэтому неудивительно, что о толерантности мы знаем гораздо меньше, чем о предубежденности»¹. Тем не менее, Г. Олпорт, опираясь на исследования Т. Адорно и других психологов, занимавшихся проблемами авторитаризма и тоталитаризма, выделил целый ряд существенно значимых, с точки зрения понимания толерантности как социально-психологического явления, факторов.

Согласно представлениям Г. Олпорта, предрасположенность к толерантности, либо к интолерантности формируется в раннем детстве: «Нам представляется, что толерантные дети вырастают в семьях с принимающей атмосферой. Их любят и принимают вне зависимости от того, что и как они делают. Наказания в таких семьях не бывают слишком суровыми или непоследовательными, и ребенок не вынужден каждую минуту подавлять свои импульсы во избежание родительского гнева... В прошлом предубежденных детей, в отличие от толерантных, как правило, обнаруживается “угрожающая обстановка”. Лейтмотивом жизни толерантных детей оказывается безопасность, а не угроза. В процессе самоосознования ребенок приучается сопоставлять свою тягу к удовольствию с требованиями наличной ситуации и своим потенциалом развития. Он получает достаточно удовольствия без подавления других и чувства вины и не проецирует чувство вины на окружающих»².

Совершенно очевидна схожесть описанной Г. Олпортом ситуации развития с содержанием первого психосоциального кризиса в концепции Э. Эриксона. Не менее явные параллели напрашиваются и в том, что касается социально-психологических последствий результатов развития на данной стадии. Так, например, именно выраженно интолерантные субъекты в наибольшей степени предрасположены к экстремистским и, более того, террористическим акциям, при этом в наиболее опасной совершенно иррациональной, психопатической форме. Наглядным подтверждением справедливости данного утверждения служит террористический акт осуществленный на Черкизовском рынке в Москве молодыми людьми, исповедовавшими крайние националистические взгляды: ими не выдвигалось никаких требований, а в результате взрыва пострадало множество совершенно случайных людей самых разных национальностей.

Еще одним существенным фактором, характеризующим толерантную личность, по мнению Г. Олпорта, является то, «...что она не приемлет дихотомической логики. Такой человек едва ли согласится с тем, что есть только два типа людей — “сильные и слабые”, или что “есть только один правильный способ делать что-либо”. Он не разделяет окружающую действительность на “правильную” и “неправильную”. Для него существуют оттенки серого... Устойчивость к фрустрации у таких людей относительно велика. Сталкиваясь с ограничениями, они не впадают в панику. Они чувствуют себя комфортно внутри своего эго и не испытывают потребности в экстернализации (проекции) конфликта вовне. Если все идет не так, нет необходимости обвинять других: можно нести ответственность самому, не впадая при этом в

322

панику»¹. Здесь мы имеем дело с отчетливым описанием проявлений в социальной жизни и мировосприятии индивида сформированной позитивной идентичности. Другими словами, анализируя взгляды Г. Олпорта, можно вполне обоснованно утверждать, что толерантность либо интолерантность личности напрямую зависят от особенностей ее психосоциального развития в детстве и отрочестве.

Необходимо заметить, что Г. Олпорт выделял три вида толерантности: толерантность как систему установок, связанных с этническими и расовыми различиями, конформную толерантность и толерантность как черту характера.

С точки зрения этнических установок, толерантный индивид, согласно Г. Олпорту, исходит из того, что «все люди равны: групповая принадлежность в большинстве случаев не имеет значения. Люди, не имеющие предубеждения против евреев, часто не могут отличить еврея от нееврея по внешним признакам, в отличие от предубежденных людей, для которых этот вопрос имеет значение... Толерантность как черта характера означает уважительное отношение ее носителя к людям самим по себе. Такое уважение приложимо к самым разным стилям жизни. Некоторые люди несут заряд любви и доброй воли. Другие ценят групповые различия с эстетической точки зрения и находят их интересными и стимулирующими. У третьих толерантность оказывается составной частью политического либерализма и прогрессивной философии. Для четвертых важнее всего чувство справедливости. У остальных отношение к разным группам связано с понятием интернациональной дружбы. Они сознают, что мирные отношения между представителями всех рас невозможны, пока к цветным по-разному относятся на их родине. Короче говоря, толерантность как черта характера вплетена в позитивный взгляд на мир»².

При сопоставлении этих двух видов толерантности, как они описаны Г. Олпортом, предпочтительнее выглядит именно толерантность как черта характера, поскольку, во-первых, она не замыкается на расовых и межэтнических проблемах, охватывая гораздо более широкий круг социально-психологических явлений и, во-вторых, позволяет строить взаимодействие представителей различных культур, рас, наций с отчетливой рефлексией имеющихся между ними различий. Между тем, без учета последних в целом ряде случаев установление подлинно партнерских отношений попросту невозможно. Так, в примере, приведенном Г. Олпортом, различия между евреем и неевреем действительно не имеют никакого значения, с точки зрения социального взаимодействия, если речь идет о людях, принадлежащих к одной культурной традиции. Однако, совершенно очевидно, что для религиозного еврея приглашение на деловую встречу в субботу, сделанное «толерантным» партнером, последовательно игнорирующим подобные различия, не только неприемлемо, но и может быть воспринято как откровенно оскорбительное.

Что касается так называемой, конформной толерантности, то она, строго говоря, вообще не является толерантностью. Речь, скорее, идет о проявлении конформности в контексте этнических проблем. На это указывает и сам Г. Олпорт: «В обществе, где этнические проблемы не поднимаются или они подчинены принципам толерантности, мы можем ожидать, что люди примут во внимание идею равенства. Такие люди исходят из групповых норм и являются конформистами»³.

Ряд социологических исследований, проведенных в середине прошлого века в Южной Африке и США, показали, что уровень толерантности индивида отчетливо

323

коррелирует с уровнем его образования. Как вполне обоснованно считает Г. Олпорт, это связано, прежде всего, с тем, «...что повышение уровня образования связано со снижением страха и беспокойства», а также с тем, «...что образованность позволяет видеть общество в целом и понимать, что благоденствие одной группы связано с благоденствием всех остальных»¹. Также в ряде уже социально-психологических исследований был зафиксирован существенно более высокий уровень эмпатии и адекватности межличностного восприятия у толерантных личностей по сравнению с интолерантными. Так, «в одном эксперименте... студент, набравший высокий балл по шкале авторитаризма, оказался в паре со студентом того же пола и возраста, набравшим низкий балл по этой шкале. В течение 20 минут студенты обменивались информацией о своих любимых теле- и радиопередачах и фильмах. Каждый получил впечатление о другом, как если бы они случайно где-то познакомились.... После беседы каждый из участников в отдельной комнате должен был заполнить анкету от лица другого. В эксперименте участвовало 27 пар студентов.

Полученный результат показывает, что предубежденные студенты проецируют свои установки на партнера; они заполняют тест в авторитарной манере (хотя партнер не склонен к этому). Неавторитарные студенты, напротив, оценивают установки других более точно... и более корректно отвечают на вопросы о личности другого. Короче говоря, толерантные студенты лучше понимают других людей, чем интолерантные»².

Проблема толерантности является одной из наиболее актуальных в современной России. Не случайно именно отечественными учеными в последние годы выполнен большой объем исследований по данной проблематике (А. Г. Асмолов, М. С. Мириманова, Г. В. Солдатова и др.), разработан целый ряд тренинговых программ, направленных на формирование толерантности, существуют многочисленные государственные программы по данной тематике. При этом, однако, наблюдается отчетливый «крен» именно в сторону межэтнических отношений. Между тем, при всей значимости данной тематики, проблема толерантности, как уже сказано выше, является существенно более многоплановой и ни в коем случае не должна сводиться к задачам преодолоения негативного восприятия «лиц кавказской национальности» обывательским сознанием.

В этой связи практический социальный психолог в качестве одной из своих чисто профессиональных задач должен видеть формирование как межличностной, так и межгрупповой толерантности, что достижимо лишь при продуманном индивидуально-специфическом и функционально-ролевом его воздействии с целью формирования толерантности как устойчивой стержневой личностной характеристики каждого отдельного члена курируемой группы или организации.

Толпа — во многом лишенная структуры большая группа людей, объединенная между собой эмоциональным настроем или предметом внимания, но при этом, как правило, не объединенных четко осознаваемыми общими намерениями и планами, а тем более единой целью и отчетливыми представлениями, каким образом она может быть достигнута. В современной психологии больших групп существует следующая, по сути дела, общепринятая классификация — типология различных видов толпы как специфического сообщества людей: окказиональная, конвенциональная, экспрессивная, действующая. Если говорить об окказиональной толпе, то решающим фактором формирования подобного типа сообщества оказывается некая «оказия», случай,

324

в связи с которым люди собираются вместе в логике сторонних наблюдателей, объединенных неожиданно возникшим поводом к любопытству, интересом и желанием узнать о каком-то социальном явлении больше, чем знают те, которые находятся за чертой очевидцев происходящих событий. Что касается конвенциональной толпы, то подобный тип сообщества зарождается в связи с некоей информацией о каком-то предстоящем массовом мероприятии (например, ключевой футбольный матч, заранее анонсированный концерт и т. п.). По сути дела, эта общность недолгое время своего существования реализует свою жизнедеятельность по схеме достаточно не устоявшейся конвенции по поводу столь же жестко не определенных норм поведения, обусловленных самими общими представлениями о тех правилах, согласно которым принято себя вести людям, оказавшихся участниками мероприятий, имеющих конкретную социальную специфику. Под экспрессивной толпой традиционно представляют себе такую большую группу, которая характеризуется тем, что проявляет общее, по сути дела, единое отношение к какому-то событию, явлению и на пике выражения этого отношения превращается в толпу экстатическую, то есть толпу, находящуюся в состоянии массового экстаза (подобное состояние нередко возникает в условиях ритмически поддерживаемого возбуждения — концерты, например, ансамблей «тяжелого рока», массовые религиозные ритуалы, массовые сеансы якобы целебного гипноза и т. д.). Наконец, действующая толпа, отличительным свойством которой выступает какое-либо совместное действие, своего рода деятельный и при этом необузданный порыв, отчетливо проявляемая ее членами общая активность. При этом те исследователи, которые предпринимали попытку дать содержательно исчерпывающую типологию различных типов толпы, подчеркивали, что «действующая толпа... в свою очередь, включает следующие подвиды — а) агрессивная толпа, объединенная слепой ненавистью к некоторому объекту (суд Линча, избиение религиозных, политических противников и т. д.); б) паническая толпа, стихийно спасающаяся от реального или воображаемого источника опасности; в) стяжательная толпа, вступающая в неупорядоченный непосредственный конфликт за обладание какими-либо ценностями (деньгами, местами в отходящем транспорте и т. д.); г) повстанческая толпа, в которой людей связывает общее справедливое возмущение действиями властей, она нередко составляет атрибут революционных потрясений, и своевременное внесение в нее организующего начала способно возвысить стихийное массовое выступление до сознательного акта политической борьбы» (А. П. Назаретян, Ю. А. Ширковин). Помимо того, что, по сути дела, бесструктурность такой разновидности сообщества, как толпа, и, как правило, достаточная размытость изначальных целей подобного объединения людей, приводят к легкой смене типов толпы, нельзя не заметить и того, что выше изложенная и при этом практически общепринятая классификация видов толпы очевидно несовершенна. Прежде всего, подобный вывод базируется на том, что здесь не прослеживается единое классификационное основание и потому, например, конвенциональная и действующая толпа могут быть одновременно и толпой экспрессивной, а, скажем, окказиальная толпа одновременно может являться и толпой панической (одна из разновидностей толпы действующей) и т. д.

Французский исследователь Г. Лебон выделил ряд закономерностей, характерных практически для любой толпы и обусловливающих поведение ее членов.

Прежде всего, в толпе отчетливо наблюдается эффект деперсонификации и ослабление контроля эго: «...каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющей

325

их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности....

Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы. Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить одно из положений современной психологии, а именно то, что явления бессознательного играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом субстрате заключаются бесчисленные наследственные остатки, составляющие собственно души расы....

Эти общие качества характера, управляемые бессознательным и существующие почти в одинаковой степени у большинства нормальных индивидов расы, соединяются вместе в толпе. В коллективной душе интеллектуальные способности индивидов и, следовательно, их индивидуальность исчезают;... и берут верх бессознательные качества.

Такое именно соединение заурядных качеств в толпе и объясняет нам, почему толпа никогда не может выполнить действия, требующие возвышенного ума. Решения, касающиеся общих интересов, принятые собранием даже знаменитых людей в области разных специальностей, мало все-таки отличается от решений, принятых собранием глупцов, так как в том и в другом случае соединяются не какие-нибудь выдающиеся качества, а только заурядные, встречающиеся у всех. В толпе может происходить накопление только глупости, а не ума»¹.

При том, что Г. Лебон весьма упрощенно трактует проблему индивидуального и коллективного бессознательного и его взгляды подвержены сильному влиянию биологического детерминизма, в целом его выводы как о практически неизбежной деперсонификации и деперсонализации личности в толпе, так и о деструктивности толпы в целом совершенно справедливы. Более того, как показывает, в частности, практика организационной психологии, даже высокоструктурированные большие группы профессионалов, строго говоря, не являющихся толпой, часто оказываются совершенно неэффективны при решении задач, требующих творческого и новаторского подхода. Не случайно техники практической социально-психологической работы с такого рода сообществами, как правило, строятся на их дефрагментации по тому или иному принципу с последующим поиском решения в сформированных таким образом малых группах.

Г. Лебон также отчетливо выделил ряд социально-психологических механизмов, опосредствующих поведение индивида в толпе: «Появление этих новых специальных черт, характерных для толпы и притом не встречающихся у отдельных индивидов, входящих в ее состав, обусловливается различными причинами. Первая из них заключается в том, что индивид в толпе приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это сознание дозволяет ему поддаваться таким инстинктам, которым он никогда не дает волю, когда бывает один. В толпе же он менее склонен обуздывать эти инстинкты, потому что толпа анонимна и не несет на себе ответственности»². По сути дела, речь идет о деиндивидуализации, под которой в современной социальной психологии понимается, как правило, потеря испуга перед внешней оценкой и, как минимум, снижение уровня самосознания. Как показали многочисленные исследования, степень деиндивидуализации отчетливо