Записка (с требованиями к мужу) в 7-ми пунктах,

01.04.1919 г.

Я думаю, что еще многое смогу осветить, даже если начну записывать только с сегодняшнего дня. День идет более или менее благополучно, если не считать мелких грубостей, вроде упорного молчания на вопросы, делая вид якобы не слышал обращения к нему. Признаться, как я не привыкла ко всему, но все же меня все это коробит, потому что приходится каждый раз принимать какой то приниженный тон, чтобы добиться ответа на вопрос, который мне действительно нужен и нужен именно в эту минуту «Мика, слышишь, я тебя спрашиваю – обменил ты 50-ти рублевые бумажки». Молчание и углубленное чтение газет. «Мика, обменил ты или нет? Они мне нужны, я иду сейчас на базар». Опять молчание. «Господи, неужели ты не поймешь, что я не ради удовольствия говорю с тобой; ты же меня задерживаешь». Наконец следует ответ: «Отвяжись; иди к черту, дьявол; ни минуты покоя… Чего ты ко мне пристала; какое твое дело – обменил или не обменил, - все равно они у меня останутся». «Мика, ты ей богу не в себе; неужели ты забыл, что я дала тебе вчера 200 р. 50-ти руб. чтобы ты мне их обменял на другие.» «Пошла к черту, ничего не получишь – я буду ей менять, а она будет тратить; держи карман шире». … Что, к чему, зачем вся эта ругань, какая-то ненормальная озлобленность, и совершенно, конечно, мелочные рассуждения – что если он разменял для хозяйства деньги, взятые мной на расходы, то ими пользоваться я уже не могу. Вот и логика: или я не должна была ему давать их обменивать (но купить я бы не могла на них ничего, потому что эти бумажки не принимаются) или, если я уж его попросила об этом одолжении – так все равно купить на них я ничего не могу, п.ч. они по его соображениям теперь могут быть только у него. У меня дрожит все внутри, я бледнею, едва сдерживаю слезы, но беру себя в руки и употребляю невероятное усилие, чтобы не крикнуть: «Болван, идиот»… Да, но я сдерживаюсь… И хорошо делаю, что сдерживаюсь, п.ч. в ответ мне на эти слова была бы выпущена ужасная ругань, от которой я теряюсь, п.ч. мне стыдно, что за дверью слышат мое унижение. Я ухожу…

День продолжается, как всегда. Вдруг после обеда он вспоминает, что встретил нашу соседку по квартире (живет семья в том же доме, где я бываю по несколько раз в день), которая сумела купить нынешнюю газету, тогда как ему не удалось этого сделать. «Ну, хорошо, я тебе это сделаю; вечером я забегу к ним и попрошу на некоторое время у них газету» - говорю я. Как и всегда, раз я обещала я исполняю обещанное. Все пока идет сносно. Газета почти уже прочитана. Я говорю между прочим о том, что у N.N, когда я заходила за газетой, сообщили, что арестовали матросы двух знакомых учителей. Что эту группу встретила сейчас одна из дочерей этой семьи. Выслушал и ничего не сказал сначала. Через несколько минут вопрос – «Куда же их вели и откуда; - с вокзала? Может быть они там шлялись, их и арестовали». «Не знаю, право, ничего она мне не говорила больше». Через несколько минут я несу газету обратно; стучу в дверь с балкона раз, другой, третий; наконец выходит барышня; очевидно выскочила из-за стола, п.ч. жует и на губах следы от творога и т.п. Ясно, что я ее потревожила за ужином. Извиняюсь, благодарю за газету и спешу уйти, чтобы не задерживать, тем более, что дверь, через которую я ворвалась к ним, выходит прямо на балкон, на дворе страшно холодно и сыро, а она выбежала в легком платьице. Возвращаюсь к себе с легким сердцем, слава Богу, благополучно обошлось, хоть газету то дал вовремя отдать, а то бывали такие случаи, что одолжат нам только на полчаса, а он будет над ней корпеть и 2 и 3 часа и больше, пока наконец не придут за ней сами, в душе конечно, негодуя и недоумевая на такое отсутствие такта. Мои же напоминания, что пора возвратить газету, неудобно дольше задерживать, раз дали на определенное время, вызывает бесконечные огрызания, ругань, вплоть до сволочи, твари и пр.пр.пр. Словом, на этот раз обошлось – я говорю благополучно; газету я вернула почти в то время, как нас просили. Скоро ужин, чай и спать; я уже несколько успокоилась за день после утренней сцены и только думаю, чтобы скорее в постель и во сне забыться и дать отдохнуть уставшей душе от постоянных оскорблений. Не успела я еще закрыть дверь, как мне вопрос и почему то заранее уже с круглыми злыми глазами «Ты конечно не спросила, откуда вели учителей?». «Во-первых, ты меня не просил об этом узнать именно сейчас, а во-вторых»… «Пожалуйста не баси, не хулигань» (хулиганить на его языке, как теперь я уже поняла – раньше я совершенно не понимала, потому что выражение это употреблялось всегда ни к месту – хулиганить, значит возражать, иметь смелость не согласиться с тем, что он говорит) – перебивает он меня – «а то так к черту пошлю, что не рада будешь»… - Ну, что это такое, скажите мне люди добрые, что за зверь, что за скот, - Боже мой, Боже мой. И за что, почему? – Ничего не понимаю, ни – че- го… Впрочем, нет, кое что понимаю. Он забыл сказать мне, что я должна именно сейчас спросить об этих арестованных учителях, а так как по его мнению, я не только должна беспрекословно исполнять его глупейшие выдумки и даже и угадывать их, если он забудет сам о том, что ему важно и интересно, так неудовольствие по поводу того, что ему в настоящий момент неизвестно, как и что и за что и почему и главным образом, где арестованы были учителя (боится, что на вокзале, потому что ему завтра надо быть там и поэтому его фантазия моментально рисует себе все ужасы, вплоть до гильотины именно на вокзале…). Необходимо ему выместить на ком-нибудь, и так как я являюсь всегда «козлом отпущения» во всех случаях, он и набрасывается на меня. Такие бесхарактерные, безвольные и бессовестные люди всегда ищут свалить свои промахи на других. И находят кого-нибудь, кто по их мнению является виновником всех их бедствий. О такой черте таких людишек я давно знала, но знала ли я, бедняга, что «он» таков? Что же я в ответ говорю? Ничего, - боюсь ругани, боюсь, что она будет услышана за дверью; да, и я молчу… Но не совсем молчу, внутренне я отвечаю; у меня начинается какая-то дрожь и около сердца и в руках; в последнее время это у меня обычное явление, как ответ на все несправедливости. Благодарю Бога, что смогла сдержаться, чтобы не крикнуть «отвяжись ты, наконец, от меня, не мучь «скотина, изверг» - но нет – слава Богу, я этого не сделала, - иначе была бы побита, что уже было два раза, - прямо по лицу, до того, что губа вздулась, появился синяк, который я всеми силами маскировала, припудривая и примазывая, в течение целой недели, пока он не претерпел все изменения в цветах радуги. Словом, мне нельзя выражать никоим образом протест, - (ни словом, ни даже тоном голоса) на все несправедливости, сыплющиеся на меня; - ему же не только разрешено (им самим, конечно, а не справедливостью) выражать неудовольствие криками, руганью и дракой, а даже и на мое возражение против несправедливостей с его стороны, получить то же самое, вплоть до битья. Итак, слава Богу, я сдержалась и даже нашла в себе силы сказать, что узнать обо всем этом можно от товарищей этих учителей, живущих в нашей же квартире. Тем дело и кончилось. О, Господи!

ФАСТОВСКИЙ ДНЕВНИК-2