Реактология и рефлексология ориентируются на марксизм

В новой России воцарялась новая духовная атмосфера. В ней утверждалась вера в то, что учение Маркса всесильно не только в экономике и политике, но и в науке, в том числе психологической. Даже идеалист Челпанов, директор Московского института психологии, заговорил о том, что марксизм и есть то, что нужно его институту. Правда, Челпанов оставлял на долю марксизма только область социальной психологии, индивидуальную же по-прежнему считал глухой к своему предмету, когда она не внемлет «голосу самосознания». Между тем вопрос о том, каким образом внести в психологию дух диалектического материализма, приобретал все большую актуальность. К ответу побуждал не только диктат коммунистической идеологии с ее агрессивной установкой на подчинение себе научной мысли. Ситуация в психологии приобрела характер очередного кризиса, на сей раз более катастрофического, чем предшествующие. Это был всеобщий, глобальный кризис мировой психологии.

Еще в 1926 году Л.С. Выготский, осознавший себя приверженцем марксистской реформы психологии, написал свой главный теоретический трактат, в котором попытался объяснить, в чем же заключается общеисторический (а не только локально-русский) смысл психологического кризиса. Молодая поросль советских психологов, к которой Выготский принадлежал (это было поколение двадцати-тридцатилетних), с энтузиазмом восприняла в идейном климате начала 20-х годов, когда повсеместно шла ломка старого, призыв преобразовать психологию на основах диалектического материализма. Лидером движения стал, в прошлом сотрудник Челпанова, К.Н. Корнилов. Не имея фундаментального философского образования, он перевел ряд сложных положений марксизма на уровень тогдашней «политграмоты».

Впервые в истории психологии марксизм приобрел силу официальной и обязательной для нее доктрины, отказ от которой становился равносильным оппозиции государственной власти и тем самым караемой ереси. Очевидно, что ситуация в данном случае существенно отличалась от описанной Болдуином. Этот американский автор, анализируя положение дел в психологии, отметил, что под влиянием Маркса наметился поворот в понимании вопроса о соотношении индивидуального сознания (как главной темы психологии) и социальных факторов. К этому западных психологов направляло знакомство с «Капиталом» Маркса, а не с комиссарами и чекистами, вернувшимися с полей гражданской войны, чтобы в социалистической, а затем в коммунистической академии и других учреждениях партийного «агитпропа» воевать за новую идеологию.

Уже тогда заработал аппарат репрессий, и высылка в 1922 году большой группы ученых-гуманитариев (в том числе автора книги «Душа человека» С.Л. Франка, профессора психологии И.И. Лапшина и др.) стала сигналом предупреждения об остракизме, грозящем каждому, кто вступит в конфронтацию с марксистской философией. Это вовсе не означало, что пришедшая в психологию молодежь (воспитанная в чуждом марксистской философии духе) встала под освященное властью государства знамя из чувства самосохранения. В действительности она искала в новой философии научные решения, открывающие выход из контроверз, созданных, как было сказано, общим кризисом психологической науки, а также специфической ситуацией в России. Здесь сложившееся в дореформенный период, восходящее к Сеченову естественнонаучное направление переживало в послеоктябрьские годы великий триумф, выступив в виде наиболее адекватной материалистическому мировоззрению картины человека и его поведения (учения И. П. Павлова, В.М. Бехтерева, А.А. Ухтомского и др.). Под именем рефлексологии оно приобрело огромную популярность.

В ее свете навсегда померкли искусственные, далекие от жизни, от удивительных успехов естествознания схемы аналитически интроспективной концепции сознания. Но именно эта концепция традиционно идентифицировалась с психологией как особой областью изучения субъекта, его внутреннего мира и поведения. Возникла альтернатива: либо рефлексология, либо психология.

Что касается рефлексологии, то учеников Павлова и Бехтерева (но не самих лидеров школ) отличал воинствующий редукционизм. Они считали, что серьезной науке, работающей объективными методами, нечего делать с такими темными понятиями, как сознание, переживание, акт души и т.п. Их притязания, получившие широкую поддержку, отвергла небольшая (в несколько человек) группа начинающих психологов. Признавая достоинства рефлексологии, для которой эталоном служили объяснительные принципы естествознания, они надеялись придать столь же высокое достоинство своей науке. Вдохновляла их версия диалектического материализма, которая рассматривала психику как особое, нередуцируемое свойство высокоорганизованной материи (принадлежащая, кстати, не марксизму, а французскому материализму XVIII века). Эта версия воспринималась в качестве обеспечивающей перед лицом рефлексологической агрессии право психологии на собственное место среди позитивных наук и утверждающей собственный предмет (не отступая от материализма).

В ситуации качала 20-х годов, которую определяла альтернатива: либо рефлексология, либо отжившая свой век субъективная эмпирическая психология (а другая в русском научном сообществе тогда не разрабатывалась), – именно обращением к марксизму психология обязана тем, что не была сметена новым идеологическим движением, обрушившимся на так называемые психологические фикции (среди них значилось также представление о душе). Казалось, именно учение о рефлексах проливает свет на истинную природу человека, позволяя объяснять и предсказывать его поведение в реальном, земном мире, без обращения к смутным, не прошедшим экспериментального контроля воззрениям на бестелесную душу.

Еще раз подчеркнем, что это была эпоха крутой ломки прежнего мировоззрения, стало быть, к прежней «картины человека». Рефлексологию повсеместно привечали как образец новой картины, и ее результаты вовсе не являлись в те времена предметом обсуждения в узком кругу специалистов по нейрофизиологии. Рефлексология переместилась в центр общественных интересов, преподавалась (на Украине) в школах, увлекала деятелей искусства (к примеру, В. Мейерхольда, а павловская физиология высшей нервной деятельности – К. Станиславского). По поводу нее выступали и философы, и вожди партии (Н. Бухарин, Л. Троцкий).

Защищая отвергнутую рефлексологами категорию сознания, ее немногочисленные приверженцы надеялись наполнить ее новым содержанием. Но каким? К марксизму обращались с целью «примирить» три главных противопоставления, сотрясавших психологию и воспринимаемых как симптомы ее грозного кризиса. Споры вращались вокруг вопроса о том, как соотносятся телесное (работа организма) и внутрипсихическое (акты со знания), объективное (внешне наблюдаемое) и субъективное (в образе, данном в самонаблюдении), индивидуальное (поскольку сознание неотчуждаемо от индивида) и социальное (поскольку личное сознание зависит от общественного). Эти антитезы возникали перед каждым, кто отважился вступить на зыбкую почву психологии. Взятое К.Н. Корниловым из арсенала экспериментальной психологии понятие о реакции родилось в попытках примирить указанные антитезы под эгидой диалектического материализма.

Реакция и объективна, и субъективна, и телесна, и нематериальна (хотя способность материи являть особые нематериальные свойства – это нечто рационально непостижимое). Она индивидуальна и, в то же время, представляет собой реакцию на социальную (точнее, «классовую») среду.

Разъятые и противопоставленные друг другу ряды явлений сцеплялись в общем понятий (с расчетом на то, что они не утратят при этом своей специфики). В таком подходе усматривалось преимущество марксистской диалектики, одним из стержневых начал которой служит принцип диалектического единства. С тех пор ссылка на диалектическое единство стала «палочкой-выручалочкой» во всех случаях, когда мысль не могла справиться с реальными трудностями выяснения связей между различными порядками явлений. Термин «единство» в лучшем случае намекал на неразлучность этих связей. Но сам по себе он не мог обеспечить приращение знаний об их динамике и логике, детерминационных отношениях.

При всей ограниченности методологических ресурсов реактология Корнилова открыла путь к новым контактам психологии с марксизмом. Интересна и позиция Л.С. Выготского. Говоря о важности для психологии обрести новую методологию, он подчеркнул: «Работы Корнилова кладут начало этой методологии, и всякий, кто хочет развивать идеи психологии и марксизма, вынужден будет повторять его и продолжать его путь. Как путь эта идея не имеет себе равной по силе в европейской методологии». Это писалось не в 1924 году, когда Выготский был принят на работу в институт, где директорствовал Корнилов, а в 1927 году, когда он, Выготский, как свидетельствует процитированная мысль, пришел к принципиально иному, решительно отличному от корниловского, пониманию отношений между философией и конкретной наукой – с одной стороны, природы и структуры самой этой науки – с другой (см. ниже). Тем не менее, именно реактология идентифицировалась в тот период (середина 20-х годов) с марксизмом в психологии. Нapяду с ней процветала, как сказано, рефлексология, освященная великим авторитетом В.М. Бехтерева. Обе они совместно с учением И.П. Павлова воспринимались на Западе как «русские психологические школы». Так их назвал в известной книге «Психологии 1930» Карл Марчесон, предоставив в ней слово наряду с Адлером, Келером, Жане и другими знаменитостями Павлову, Корнилову, а от имени рефлексологии Бехтерева (к тому времени, как тогда, да и позднее, предполагали, отравленного по распоряжению Сталина за поставленный диктатору психиатрический диагноз) – Александру Шнирману.

И.П. Павлов шел своим путем. Но и его затронули веяния времени. Своими соображениями о второй сигнальной систеые он явно вводил фактор, указывающий на решительное отличие человеческого уровня организации поведения от животного, притом фактор, который представлял социальный мир и его порождение язык. Сохранились намеки на интерес Павлова к популярным в те времена апелляциям к диалектике[31].

Что касается реактологии и рефлексологии, то оба направления с различной степенью настойчивости заверяли о своей приверженности марксизму и диалектическому методу. Различия между направлениями становятся все менее значимыми. «Диалектический материализм в психологии (школа Корнилова), – отмечал Шнирман в книге «Психологии 1930», – близок рефлексологии, поскольку он стремится базировать свое учение на принципах диалектического материализма. Однако, вопреки большой эволюции, которую эта школа проделала на пути к объективизму, она не смогла полностью порвать со старым психологическим аутизмом, так как она оказалась неспособной отвергнуть само имя «психологии». Следы методологического аутизма, а потому и идеализма, до сих пор можно найти в этой школе».

Что касается Корнилова, то его рассказ о реактологии в этой книге содержал пространное изложение взглядов Маркса и Энгельса на психику со ссылкой на законы диалектики и на важность изучения реакции отдельного человека с социально-классовой точки зрения (это подкреплялось авторитетом Бухарина и Плеханова). Говоря о конкретно-научных достижениях реактологии, Корнилов прежде всего упоминал изучение А. Р. Лурия эффективных реакций у преступников.

Перепалка между реактологической и рефлексологической группами не имела серьезного теоретического значения. Это стало очевидно и для адептов обоих на правлений. Корнилов стал звать к их единению. Он писал: «не вести же борьбу из-за одних лишь наименований. Тем более, что это наименование и предрешено, ибо и здесь, как и во всех других сферах жизни, марксизму и только марксизму принадлежит ближайшее будущее».

Среди рефлексологов появилась энергичная молодежь, также потребовавшая замирения с психологами. Она призывала, обращаясь к сторонникам, реактологии, уточнив понятие реакции, «полностью преодолеть субъективную психологию», а рефлексологов — открыто признать свои ошибки.

Однако единения, на которое рассчитывали обе стороны, не получилось. Вопреки их клятве в верности диалектическому материализму, они были на рубеже 20-х и 30-х годов изобличены в измене ему и разгромлены с «истинно партийных» позиций в специально организованных так называемых рефлексологических и реактологических дискуссиях.