Ни об одной из известных нам “вещей” – известных с детства или с какого-либо другого “момента” нашей жизни – нельзя сказать, что мы узнали ее самостоятельно. Самостоятельно мы понимаем “материю вещей” – то, что воспринимаем непосредственно: органами чувств и, скажем, в интуитивных усмотрениях сущностей. Исходя из несамостоятельного характера познания мира, знание которого представляется нам “воспитанным” в нас интерсубъективно, кажется естественным, если возникает сомнение в чем-то, уже известном, обращаться за разрешением этого сомнения к “области” объективных значений, в основании которой лежит интерсубъективное понимание генезиса фундаментальных структур этого мира, как они значимы для нас, и опыт других людей. Но может ли такое обращение привести к желаемому результату: к выяснению достоверности истины или к установлению истинности? Не подменяется ли здесь одно – предполагаемое – удостоверяющее действие другим? Попытка прояснения этого вопроса будет предложена далее.
Человеческий разум осуществляет свое стремление к достоверности различными путями, извлекая ее как “извне”, так и “из себя”.
Между тем разум полагает себя “здесь”, а все, что не подходит под определение – “я сам” – “не здесь”, а если «здесь», то в каком-то другом, соотносимом, но отличном от “я – здесь” смысле. Эти первичные[163] интуиции, локализующие субъектное “Я” в определенном месте – месте, обозначаемом как “здесь” – и могут быть интерпретированы по крайней мере в двух направлениях: пространственном и метапространственном.
“Я – здесь” в пространственном смысле означает указание на определенное место в окружающем мире. Здесь же, со мной, мое тело, здесь же могут находиться другие предметы окружающего мира, тогда как остальные предметы – там. “Там” – это место, отличное от того, которое я занимаю; там располагается все остальное, что только я могу актуально “иметь в виду” и что не находится “здесь, со мной”.
Это различие может варьироваться: в том месте, где Я нахожусь, я могу полагать – реально или в качестве мысленного эксперимента, в воображении – различные предметы, которые уже были осмыслены как там-расположенные. И я сам могу менять свое местоположение, придавая значение пространственного “здесь” другому месту, бывшему “там”, при этом мое прежнее местоположение, будучи зафиксировано как такое, становится относительно меня “там”, но одновременно, в рефлексии, может быть понято как мое бывшее “здесь”. Таким образом варьируя всякое доступное моему актуальному восприятию или воображению место окружающего мира, я могу установить его потенцию быть моим “здесь”.
Однако в обыденном смыслополагании мне как сущему в мире задан определенный предел относительно того, что может быть моим “здесь” в пространстве окружающего мира: так моим “здесь” не могут быть в обыденном смыслополагании, например, звезды на небе[164].
Здесь также могут иметь место вариации степени близости того, что находится “там”, к моему “здесь” и соответственно отдаленности того, что “здесь”, от меня: это суть вариации “на тему” принадлежности чего бы то ни было из горизонта того, что вообще может быть “там”, моему “здесь”. В зависимости от того, в какой позиции по отношению к “миру” мы находимся, мы можем осмыслять эту “принадлежность” как принадлежность вещи мне как человеческому существу, как принадлежность мне моего собственного тела, моей души, моих мыслей и т.д.; в предельном смысле мы здесь можем интуировать принадлежность чего-либо, осмысленного соответствующим образом, моему “Я” (безотносительно к тому, что именно мы актуально понимаем под “собственным Я”).
Я – здесь, в этой комнате (например, в моей комнате[165]), в этом городе и т.д.: соответственно все, что также находится в этой комнате, городе..., каким-то образом принадлежит к моему “здесь”, даже если оно мне актуально не дано. Соприсутствие со мной в одной комнате и в одном городе, разумеется, разного рода, и объекты такого осмысления осмысляются по-разному, но и те, и другие по характеру своего местоположения отличаются от предметов, не находящихся в этой комнате и в этом городе. Предельным образом к моему “здесь”, так понятому, может относиться все, что находится в “поле моего зрения”, например включая звезды на небе, или все, что относится к некоему умозрительному единству как его часть – к такому умозрительному единству, как, например, “моя страна” или “вселенная”.
Различие местоположения в метапространственном смысле – это различие между моим “внутренним миром” и внешним – окружающим миром как таковым.
Или по другому это различие может быть выражено как различие между “идеальным” и “реальным”, при том, что “идеальное” локализовано здесь, там, где Я: более того, это мои переживания, мысли, чувства, интенции, и т.д., усматриваются как сущностные характеристики этого моего “здесь”, понятого как здесь моего внутреннего мира. С другой стороны, осмысление всего, что относится к моему “Я” таким образом – не “внешним”, как предмет сам по себе, но “внутренним”, как содержание сознания, или как конституированный предмет – в свою очередь, может быть положено в основание различия между “идеальным”, моим “внутренним миром” и “реальным” предметным миром.
Мои мысли, чувства, желания, интенции, разнородные содержания индивидуального сознания – это то, что всегда “здесь со мной” в некоем предельном смысле, отличном от того, в котором могут пониматься как находящиеся “здесь” со мной предметы окружающего мира.
Относительно Другого человеческого существа я могу устанавливать различные “моменты” его подобия мн – некоторые из них даны мне непосредственно, например речь Другого, ее осмысленность, движения его тела, походка, внешний вид и т.д.; другие устанавливаются как бы “по следам” (например, моя речь для меня есть выражение моей мыслительной активности, и то же самое я могу заключить в отношении речи Другого) или “по аналогии”.
Я могу с очевидностью усматривать, что Другой – формально такой же, как я, по способу соотнесения себя с этим миром, по способу жизни в мире, по способу “иметь что-то в виду”, мыслить, переживать, чувствовать, выражать самого себя и т.д.; я могу, одним словом, иметь какие угодно усмотрения в отношении Других, каким угодно способом достигнутые (по аналогии ли, в эмпатии ли, или посредством редукции – здесь это не имеет значения), роднящие меня с Другими; я могу придавать Другому, таким образом, последовательно в редукции, например, все значения, какие я могу конституировать в отношении себя самого, вплоть до установления Его как равнозначного мне трансцендентального субъекта, со-конституирующего наряду со мной и в сообществе Других “Я” наш общий, единый для всех мир[166], – одно различие (по крайней мере) будет оставаться на любом уровне тематизации подобия между моим “Я” и Другим. Это как раз различие местоположения.
Другой может быть “здесь”, там же, где Я, но только в пространственном смысле; либо он может быть здесь в метапространственном смысле в качестве данного мне предмета “внешнего” мира – со всеми присущими этому предмету особенностями – но все же как того, что имеет место “внешним” образом и может быть частью “моего внутреннего мира” только в качестве содержания моего сознания. Его соприсутствие “здесь” в предельном смысле должно было бы означать, что я могу непосредственно переживать то же, что и он, и, одновременно, его, переживающим это.
Более того, независимо от того, насколько успешной может быть, к примеру, вариация моего присутствия на месте Другого в его жизненной ситуации, и Его – в моей – или чего-либо подобного, я никогда не могу ощущать Его тело как свое: ощущать его “изнутри” – но только внешним образом[167].
Мое тело пространственно тоже всегда здесь, но оно в то же время – “вовне”. Я могу его частично видеть, более того – я имею определенный, регулярно практикуемый – “обыденный” – взгляд на мое тело, так что в “поле зрения” попадают определенные его части. Мое тело представляет собой расширение пространственного горизонта моего “здесь” – мое “здесь” оказывается пространственно распределенным между различными “местами”, которые непосредственно телесно ощущаются как различные места.
В противоположность этому расширению, “здесь”, из которого осуществляется видение в собственном смысле этого слова (“место” зрительных впечатлений), представляет собой пространственное сужение горизонта моего “здесь”. Даже мое собственное тело по отношению к этому “здесь” – “там”.
Однако уместно все же полагать, что именно ощущение собственного тела задает ближайший пространственный горизонт моего “здесь”: в этот горизонт входит все то, до чего я могу телесно “дотянуться”, на что могу “воздействовать”, соответствующим образом – тактильно – воспринимать. Другой пространственный горизонт моего “здесь” задается непосредственным “полем видения”: сюда попадает все, что я актуально могу видеть – воспринимать соответствующим образом. “Здесь” того, что я сейчас вижу, и “здесь” того, что сейчас находится в пределах моей телесной досягаемости, различны.
Каждый пространственный горизонт моего “здесь” – заданный телесно, зрительно, звуковыми впечатлениями и т.д. – имеет также свое инструментальное расширение: скажем, можно расширить поле видения за счет применения бинокля, поле звуковых данных – за счет наушников; такое расширение, по существу, означает изменение горизонта ощущений (расширяя его в одном направлении, мы сужаем его в другом). Что-то при этом может исчезнуть из “поля зрения”. Однако для ситуаций удостоверения такие изменения практикуются именно с целью расширения актуального горизонта данного, в связи с тем, что исходный горизонт данности полагается исчерпанным – можно сказать, когнитивно “освоенным”.
В каждом из обозначенных горизонтов пространственной ориентации мы практикуем определенные способы удостоверения в истинности чего-либо. Имея некий предмет в “поле зрения” и сомневаясь относительно каких-то его деталей (например, если это дверь, то плотно ли она закрыта, или приоткрыта), мы можем присмотреться внимательнее, вглядеться и, таким образом, достичь новой зрительной очевидности по отношению к данному предмету. В горизонте, заданном зрительным восприятием, у нас “под рукой” только один способ удостоверения, но мы обретаем дополнительные возможности достижения зрительных очевидностей, расширяя соответствующий перцептивный горизонт за счет использования инструментов. Например, мы можем посмотреть на дверь в бинокль. Этот метод относится к числу практикуемых для данного типа объектов удостоверения; более того, если с помощью самого совершенного из оптических приборов оказывается возможным увидеть что-то такое в предмете, что опровергает прежде достигнутые очевидности, связанные с его актуальной данностью, то, пожалуй, именно очевидности второго типа, достигнутые инструментально, будут полагаться для данной ситуации предельными – если только “под рукой” (и в ближайшей перспективе, пока еще значима интенция удостоверения) нет более совершенного в “инструментальном” (приближающем к объекту) смысле прибора. Однако такое “предпочтение” инструментальных очевидностей – скорее привычка, нежели практика, согласуемая с какими-либо критериями, или, иначе говоря, критерии такого предпочтения индуктивные: часто применение инструментов приводило к результату, недоступному без их использования.
В случае тактильности взаимоотношение между телесным удостоверением и его инструментальным расширением несколько иное: вернее сказать, в ситуации удостоверения инструментальное расширение пространственного горизонта телесности не будет расширением возможностей удостоверения как в случае зрительного удостоверения. Более того, если что-то дано нам чисто тактильным образом и мы не можем на ощупь определить, что это за предмет, то нам бессмысленно тыкать в него палкой или циркулем: инструменты, пригодные для их телесного использования, не “приблизят” к нам предмет так, как приближает его, скажем, бинокль, расширяя горизонт видимости. С другой стороны, здесь имеет место чисто пространственное расширение, но также пригодное для удостоверения: например, если рука не достает до какой-то поверхности, а необходимо выяснить, поверхность это или нет, то, достав до нее палкой и ощутив “рукой” твердость, мы достигаем желаемого результата и в то же время можем обнаружить, что палка функционировала в этой ситуации “как рука”.
Однако, как правило, единственный способ достичь ясности в такой ситуации, когда имеют место тактильные впечатления, и их первоначальная интерпретация вызывает сомнение – обратиться к другому источнику впечатлений: например, открыть глаза или расспросить кого-нибудь об этом предмете. Между тем обычно именно телесный способ удостоверения расширяет возможности удостоверения во множестве жизненных ситуаций, когда сомнительным оказывается что-либо видимое (тогда как, скажем, увидеть что-то чаще означает идентифицировать какие-либо звуковые данные, чем наоборот). Сколько бы мы ни вглядывались, мы можем так и не понять, реален[168] ли очаг или только нарисован на стене. Это значит, что мы исчерпали зрительные способы удостоверения и нам остается только подойти ближе и потрогать то, относительно чего мы находимся в сомнении.
В каждом таком случае, как и в случае адекватного использования инструментов, удостоверение означает “приближение” предмета; предмет становится для нас “досягаемым”. Удостоверяясь тактильно, я делаю “там” предмета своим “здесь” в пространственном смысле. Удостоверяясь зрительно или инструментально, я расширяю горизонт своего “здесь”, при том, что сам предмет все-таки остается тем, что находится “там”. В этом смысле тактильное удостоверение по отношению к другим способам пространственного удостоверения можно обозначить как удостоверяющее “ближайшим образом”, как удостоверяющее посредством изменения предметного местоположения (его “там” становится моим “здесь”).
Самой “напряженной” и проблематичной ситуацией удостоверения, несомненно, представляется удостоверение в метапространственном горизонте: тот способ удостоверения, который здесь имеет место, если его рассматривать в чистом виде, уместно будет обозначить как “умозрительный”. Какими способами мы можем “приблизить” идеальный предмет с целью его прояснения?
Рассмотрим сперва синтетический случай удостоверения: “атомы”, которые непосредственно не представлены ни в каком пространственном горизонте – их бытие в этом смысле идеально – мы можем увидеть (предположим, что уже можем) в электронный микроскоп, приблизив их, таким образом, инструментально. Мы в этом «приближении» делаем “атомы” пространственными объектами, вводим их в горизонт пространственного удостоверения. Однако совершенной ясности, как представляется, в этом (синтетическом) горизонте можно достичь, когда есть перспектива варьирования пространственных способов удостоверения – например, если бы была возможность пощупать атомы руками[169]. В противном случае, в отношении того, представляют ли собой атомы пространственную реальность или “иллюзию” (в пространственном же смысле), будет сохраняться неопределенность[170].
Во многих же случаях метапространственного удостоверения мы вообще не можем “приблизить” идеальный предмет путем его пространственной или инструментальной объективации. Между тем к “метапространственному удостоверению” мы вынуждены обращаться всякий раз, когда критический разум не удовлетворяется очевидностями, достигнутыми в отношении предмета в горизонте его пространственного удостоверения – очевидностями, которые можно обозначить общим термином (характеризующим их соответствующим образом по способу обнаружения этих очевидностей) – “очевидности присутствия”.
Эти очевидности говорят нам о том, что предмет “здесь” в специфическом смысле его актуального присутствия в нашем рассмотрении: это “здесь” имеет не пространственное, а скорее метапространственное значение. Эти очевидности по существу – как показал, в частности, Э.Гуссерль в “Идеях к чистой феноменологии и феноменологической философии” – ничего не говорят нам о реальности или идеальности предмета, о том, как он есть, если в ситуацию, в которой мы актуально опираемся на очевидность реальности или идеальности существования соответствующего предмета, мы не привлекаем каких-либо других “очевидностей” – проясненных или нет, достигнутых в каком-либо критическом рассмотрении или просто принятых на веру. Эти очевидности суть предметные самоданности, которые в определенной критической ситуации сами представляют собой удостоверения в том, что предмет как таковой “имеет место”.
Если относительно “реальности” или “иллюзорности” в пространственном смысле горизонт тактильного удостоверения представляет собой актуальный предел наших возможностей – дальше все зависит от принятой “системы верований” или от “установки сознания” по отношению к данному роду предметов – то относительно истинности некоего положения дел вообще (если вопрос о его истинности не подразумевает вопроса о его “реальности” в пространственном смысле) существующие “пределы” – иного рода. Это умозрительные пределы: в качестве примера такого предельного усмотрения можно привести переживание очевидной внутренней непротиворечивости некоего положения дел.
Независимо от того, какое значение мы придаем этому типу “чисто внутренних” (в отличие от “внешних”, пространственных) усмотрений – придаем ли мы им значение интеллектуальных интуиций или дедукций или какое бы-то ни было еще (в смысле того, как соответствующая очевидность достигнута) – мы здесь имеем дело с предельным способом удостоверения. Горизонт чисто умозрительных удостоверений не может быть расширен ни за счет обращения к пространственным способам удостоверения (поскольку чисто идеальный объект метапространственного рассмотрения[171] не представлен пространственно), ни за счет применения инструментов. Единственный доступный здесь способ расширения горизонта удостоверения – его интерсубъективное расширение: обращение к опыту Других, к опыту сообщества мыслящих индивидуумов, наконец, к опыту общезначимости, имеющему смысл только в контексте бытия такого сообщества. Опыт Других значительно расширяет наш горизонт “мировидения”, он указывает нам на новые предметы и, в частности, на новые аспекты того, что требует удостоверения.
Но означает ли такое расширение горизонта также и “приближение” требующего удостоверения предмета, хотя бы в таком же смысле, в каком мы “приближаем” к себе видимый предмет, ощупывая его руками?
Ответ на этот вопрос представляется взаимоувязанным с пониманием того, насколько вообще достоверными оказываются для нас общая аналогия и частные усмотрения “подобия” и “родства” моего Я и Других Я, лежащие в основании понимания “интерсубъективности” как конститутивной основы “окружающего мира” и как «внешнего» источника истинности.
Здесь уже отмечалось, что последнее различие между моим Я и Другими “Я”, по-видимому, не может быть устранено (по крайней мере у нас нет для этого подходящих средств): это различие обособленности местоположения, телесной обособленности, обособленности ощущений и т.д. Всякое суждение, источником которого является Другой или сообщество Других соответственно, поскольку оно воспринимается мною “извне”, не может быть непосредственно “со-высказано”, “со-продумано”, “со-помыслено” и т.д.; я не могу, следовательно, иметь к нему и к тому, что высказывается, то же самое (не такое же, а именно то же самое) отношение, что и тот, кто понимается мною как “источник” суждения (при этом он может пониматься и как источник истинности). Я могу либо принять на веру предлагаемое мне в качестве истины мнение, либо удостовериться самому в том, что это действительно истина. Как? – либо снова обращаясь к интерсубъективному опыту общезначимости, где все значения мною воспринимаются подобно удостоверяемому и также должны быть с чем-то соотнесены в моем личном опыте, либо обращаясь “внутрь”, к своему личному опыту, пытаясь усмотреть самостоятельно то положение дел, которое “внешним образом” (из “области” объективных истин) предлагается как истинное – то есть пытаясь достичь “здесь” очевидности.
То, что происходит в ситуации “интерсубъективного удостоверения”[172] – если это не простое принятие на веру чужого мнения и не профессиональная конвенция о принятии некой гипотезы в качестве аксиомы, необходимая для каких-то других, отличных от установления истины, целей данной группы исследователей – по сути есть соотнесение “общезначимых” истин с личным опытом очевидностей, в котором эти истины находят свое удостоверение (или не находят), и, таким образом, опосредовано подтверждается и их “общезначимость”.
Мы, таким образом, пришли к тому, что удостоверяющее обращение к опыту общезначимости представляет собой тип удостоверения “извне”, полученные этим способом значения требуют переудостоверения в личном опыте, либо должны приниматься на веру (и должны иметь для этого основания – что опять же указывает на необходимость субъективного “переоформления” интерсубъективно функционирующих значений). К этому же типу удостоверений сущностно принадлежит и опыт пространственных удостоверений как он был описан выше.
Единственный остающийся у нас “под рукой” способ радикально “приблизить” предмет – это относится и к пространственно представленным предметам, и к не представленным пространственно – это обратиться к внутреннему опыту чистого предметного присутствия “здесь”, где я (в предельном смысле) и достигнутые в этом горизонте очевидности единственные обладают соответствующей (необходимой для радикального “приближения”) удостоверяющей силой. Это, разумеется, не значит, что прочие способы удостоверения не могут пониматься как обладающие необходимой для соответствующего случая удостоверяющей силой; это означает только – но представляется достаточно важным – что, ставя задачу радикальной критики в отношении “достоверного” и в отношении того, как нечто достоверное “имеет место”, мы должны принимать в расчет опыт “внутреннего” удостоверения как “последний горизонт удостоверения”, в котором обнаруживаются (или нет) предельные очевидности в отношении в том числе и “внешним” образом удостоверенных “положений дел”.
Однако, с другой стороны, такие “внешние” способы удостоверения истинности некоего положения дел как доказательства или чужие свидетельства выполняют вполне определенную проясняющую функцию в ситуации удостоверения – установления очевидностей. Расширяя наш “горизонт” предметной данности, полученный нами извне чужой опыт создает дополнительные возможности для удостоверения в конкретной ситуации. Доказательство показывает нам, как изначально неясное суждение может быть ясным. Опыт Других в отношении интересующего меня предмета может высветить для меня новые его аспекты, которые в моем индивидуальном сознании даже не были представлены: таким образом, интерсубъективно расширяется индивидуальный горизонт представленности данного – того, что требует удостоверения. То есть чужой опыт и наличное объективное знание, имеющее интерсубъективный характер, в ситуации индивидуального удостоверения создают условия для достижения нами желаемой очевидности, каковые условия, разумеется, могут и не быть выполнены в личном опыте. В этом смысле обращение к чужому опыту, к “внешнему” знанию также представляет собой “приближение” предмета, требующего удостоверения – подобное инструментальному приближению.
М.С.Козлова
