Домарксистская и современная этика

Еще семь мудрецов выразили убеждение, что нравственность есть синоним
мудрости, правильное поведение является следствием правильного знания о
мире. Эта мысль была превалирующей, центральной в западноевропейской
философской этике. Сократ со всей энергией отождествил добродетели со
знанием. Его гениальный ученик Платон считал, что нет для человека
большего несчастья, чем быть ненавистником разума. Аристотель называл
добродетель таким срединным состоянием души, когда она скована
отрезвляющей силой разума и благоразумно чуждается тех крайностей бытия,
куда толкают ее аффекты. Стоики видели особое величие человека в смирении
перед необходимостью, о которой ему свидетельствует знание. Философы
средневековья по преимуществу были заняты тем, чтобы оправдать перед
разумом библейские откровения, осмыслить очевидно бессмысленные, не
укладывающиеся в здравый рассудок действия бога как необходимые и
справедливые. Человеческий разум, считает Фома Аквинский, той же природы,
что и божественный, а потому следование предписаниям разума равносильно
следованию воле бога. "Верую, но сделай, господи, так, чтобы я знал", -
обращается Дуне Скот к богу, убежденный, что именно знание приведет его в
гавань счастья.
Этика Нового времени обнаруживает поразительную преданность
гносеологии, нацеленной в свою очередь на дискредитацию и полное изгнание
из человеческой жизни всех других авторитетов, кроме авторитета разума.
Бруно намеревается рассмотреть нравственную философию согласно внутреннему
свету, лучи которого исходят от божественного солнца разума. Суди согласно
разуму, учит Монтень. Не смеяться, не плакать, не ненавидеть, а понимать,
провозглашает Спиноза и называет добродетель жизнью по одному только
руководству разума, а блаженство видит в том, чтобы созерцать
действительность под знаком вечности и необходимости. Кант, желая придать
безусловную убеждающую силу своему нравственному закону, пытается
доказать, что это не просто человеческий закон, а закон всеобщий,
необходимый, закон всех разумных существ. Наконец, Гегель, окончательно
закрепляя диктатуру необходимости, логического знания, провозглашает свой
знаменитый тезис о разумности всего действительного; создавая своего рода
логодицею, он оправдывает зло перед лицом всеобщей разумности
исторического движения, выводит историю и исторических деятелей из-под
раздражающих уколов морального осуждения: на героя и героическое нельзя
смотреть глазами камердинера. Чтобы утвердить культ логики, Гегель
попирает импульсивные моральные оценки, самоё живую личность. И в этом он,
конечно, классически последователен.
Почему философы видели назначение морали в том, чтобы санкционировать
необходимость, учить людей безоговорочно следовать всем требованиям и
предписаниям разума, почему этика в своей превалирующей тенденции не
придавала серьезного значения тому, что трудно упорядочить,
систематизировать, но играет столь важную роль в жизни человека, - любви,
восторгу, надежде, радости, негодованию, отчаянию, своеволию, капризу и т.
д.? Трудно однозначно ответить на этот вопрос и однозначно оценить эту
позицию.
Знания опосредствуют труд как специфичный способ человеческого
существования. В этом смысле этика, которая критерий различия добра и зла
сближала и даже сводила к критерию различия между знанием и заблуждением,
которая объявляла священными границы действия, намечаемые познающим
разумом, такая этика помогала науке, знанию выполнять свою важную роль в
деле господства общества над природой. Она способствовала тому, чтобы
преобразовать диктуемые внешними обстоятельствами, практической
необходимостью способы поведения из принудительных сил в убедительные,
желанные цели поведения, возводила, говоря попросту, нужду в добродетель.
Своей преданностью разуму как высшей нормозадающей инстанции в человеке
она органически включалась в общий поток восходящего, прогрессивного
развития истории; поэтому вполне естественно, что мысли философов (как,
например, Августин или Оккам), отрывавших волю от разума, возвышавших бога
над законами добра и справедливости или рассматривавших мораль как область
самостоятельных чувств (Шефтсбери и его последователи), составили
периферию историко-этического знания.
Но это только одна сторона дела.
Ведь разумный человек, как его понимала домарксистская этика, не только
тот, кто умеет управлять своими страстями, слепыми порывами,
руководствоваться ясными, обоснованными целями; он, кроме того, должен еще
уметь отказаться от себя, подчинить мотивы своего поведения общезначимым
требованиям, принять в качестве собственных целей те цели, которые ему
предписываются извне, в конечном итоге сверху, людьми, которые стоят выше,
господствующими силами общества. Здесь-то и возникает проблема, которая,
как мы старались показать на протяжении всей книги, занимала, буквально
мучила этику всю ее длительную историю, - проблема соединения счастья и
моральной ответственности, склонностей и долга, индивидуальных притязаний
и всеобщих требований и т. д. И когда этика возвышала разум для того,
чтобы утвердить долг, ответственность, справедливость за счет склонностей,
интересов, чувств, она создавала модель поведения, типичную для общества,
где один класс господствует над другим, где большинство индивидов в своем
общественном бытии отчуждены от самих себя. В этом случае этика
оказывалась школой покорности, смирения, обуздывания человеком своей
социально-творческой мощи, а разум из силы, связывающей человека с
действительностью и возвышающейся над ней, становился силой, уводящей его
от действительности; замкнувшаяся в себе, гордая своей автономностью этика
фактически была формой трусости, выражением страха перед хаосом реального
бытия, его ужасами. Эта связанная с культом разума роль этики по отношению
к бесчеловечной, жестокой действительности наиболее полно обнаружилась в
Новое время.
Древние авторы полагали, что разум может воплотиться как гармония
полисных отношений. Мыслители средневековья видели в разуме силу, которая
хотя и не гарантирует соединения добродетели с блаженством, преодоления
греховности земного существования, тем не менее является важным средством
на этом пути. В этике Нового времени разум подменяет действительность, а
говоря точнее, примиряет с ней.
Эмпирические индивиды, согласно Спинозе, гонятся за богатством и
другими выгодами, что отравляет их жизнь, порождая печаль, ненависть,
зависть, пустые ожидания и т. п.
Человеческие стремления, полагает Кант, изначально и безнадежно
отравлены себялюбием, чужды добродетели. Словом, мир плох и тут уж ничего
не сделаешь. Поэтому остается одно - уйти в идеальную действительность,
предлагаемую разумом, будь то равное блаженству интуитивное созерцание
бога Спинозы или довольствующаяся уважением к закону добрая воля Канта;
отказаться от самой жизни во имя размышлений о ней. Эта моральная
капитуляция разума перед суровой буржуазной действительностью приобрела
наиболее очевидную, чтобы не сказать позорную, форму у мыслителя, вся
философская система которого представляет собой апофеоз разума, его
абсолютное торжество, - у Гегеля. Гегель предлагает просто-напросто
считать недействительной всю дисгармоничную, разлаженную, полную
конфликтов и себялюбивого хаоса действительность, т. е. живую жизнь,
которой живут живые индивиды, а видеть лежащую в основе бытия гармонию
логических связей, скрытый за исторической эмпирией разум, т. е.
открываемую философией и в самой философии только существующую разумную
действительность. Мир понятий, философских иллюзий оказывается выше
реального мира во плоти и крови. И даже Фейербах, вступивший в
решительную, бескомпромиссную схватку с философской спекуляцией во имя
живого человека, остался в плену старой традиции, которая философским
образом действительности подменяет самое действительность; он
останавливается на абстракции "человек" и все исторически выработанное
богатство его связей сводит к идеализированным отношениям любви и дружбы.
"Вся дедукция Фейербаха по вопросу об отношении людей друг к другу
направлена лишь к тому, чтобы доказать, что люди нуждаются и всегда
нуждались друг в друге. Он хочет укрепить сознание этого факта, хочет,
следовательно, как и прочие теоретики, добиться только правильного
осознания существующего факта, тогда как задача действительного коммуниста
состоит в том, чтобы низвергнуть это существующее" (1, 3, 41).
Эти слова К. Маркса и Ф. Энгельса в значительно большей мере, чем к
Фейербаху, могут быть отнесены к его идеалистическим предшественникам, да
и в целом ко всей философии Нового времени; они обнажают главную
особенность и слабость классического этического наследия.
Совре.менная буржуазная этика отошла от прогрессивных этических
традиций прошлого. Она, если рассматривать, разумеется, ее специфические
тенденции, ушла в иррационализм, пессимизм, воинствующий индивидуализм.
Непосредственно этот поворот, означавший вместе с тем начало деградации
буржуазной этики, выразился в отказе от самой сокровенной мысли
домарксистской этики, согласно которой добродетель есть знание, а
нравственным поведением движет разум. Этику, сопряженную со знанием, и
мораль, сопряженную с разумом, наиболее последовательно и остро, как нам
представляется, атаковали Киркегор и Ницше.
Согласно Киркегору, нужно отказаться от разума, чтобы обрести бога.
Отстранив разум, он отстраняет и этическое в его общепринятом понимании;
нормы морали, по его мнению, не должны сковывать человека, который призван
бесстрашно идти навстречу абсурду, парадоксу, невозможному, идти во тьму,
где, собственно, и скрыта истина. Поворот в духовной истории, который
обозначил Киркегор, этот кумир современной буржуазной философии, хорошо
символизируется тем фактом, что он от профессора философии Гегеля идет
назад, к "частному мыслителю" библейскому Иову.
Ницше ставит задачу переоценки ценностей, смысл которой состоит в том,
чтобы проникнуть "по ту сторону добра и зла", обосновать безграничную
власть сильной личности, в том числе и в первую очередь ее право попирать
нравственные законы, традиционную мораль, или, как предпочитает выражаться
Ницше, "мораль рабов". Он считает, что человеку незачем возвышать себя над
зверем, лучшее в нем, прежде всего вседозволенность,- от зверя. И Киркегор
и Ницше как будто бы хотят избавить человека от рабства перед абстрактной,
фетишизированной моралью, помочь ему сбросить те бессилие и дряблость,
которые сполна обнаружились в философии Нового времени, выйти из состояния
буржуазного декаданса, но они при этом, что называется, выплескивают
вместе с водой и ребенка - вообще отбрасывают идею нравственной
суверенности личности, отрицают саму способность человека провести
различие между знанием и заблуждением.
Современная буржуазная этика отступила от основополагающих принципов
этики прошлого, в особенности классической буржуазной этики. Это признает,
в частности, один из глубоких исследователей истории этики - А. Швейцер. В
своей книге "Культура и этика" он пишет, что начиная с античности этика
пыталась сформулировать основной принцип нравственности, незыблемый закон,
обозначающий границу добра и зла, но все ее усилия оказались
безрезультатными. Этот отрицательный итог, по его мнению, связан с
ложностью основных теоретических и нормативных установок этической науки.
Речь идет о трех "предрассудках", без преодоления которых этика якобы не
сможет проникнуть в тайну нравственной жизни. Во-первых, этика всегда
ставила мораль в зависимость от познания, в то время как на самом деле она
- цветок, произрастающий на почве мистики. Вовторых, этика видела в морали
выражение и продолжение естественного процесса в человеке, а фактически
она представляет собой бесконечный энтузиазм, произрастающий из мышления.
В-третьих, этика рассматривала мораль как выражение общественной воли,
хотя общество - исконный и постоянный враг морали; этика может быть только
этикой личности. Так рассуждает А. Швейцер, довольно точно обнажая самые
существенные устои классических этических систем; в особенности
примечательно, что он усматривает внутреннюю связь между ориентацией этики
на разум, познание и ее нормативным идеалом, утверждающим благо общества
за счет блага личности.
Можно согласиться со Швейцером, что устоявшиеся в течение многих
столетий ориентации этической теории нуждаются в критическом преодолении.
В самом деле, этика чаще всего просто санкционировала результаты познания,
не умея отнестись к ним критически. Она во многих случаях была апологией
эмпирического бытия индивидов, теряла долженствовательный характер. Верно
также то, что этика гипертрофировала роль общезначимых норм, не умела
благо общества соединить с самоцельностью человеческой личности.
Швейцер, однако, далек от того, чтобы развить, углубить, дополнить,
придать новую - более научную и гуманистическую - перспективу основным
целям историко-этических поисков. Он их отбрасывает полностью, подтверждая
результатами своих исследований ту истину, что современная буржуазная
этика выпадает из многовековых прогрессивных традиций философской этики.
Речь, конечно, не идет о полном разрыве. Современная буржуазная этика
сохраняет связь с этикой прошлого; свидетельством тому может быть большой
интерес к историко-этической проблематике в странах Запада (кстати
заметим, работ по истории этики там выходит несравненно больше, чем в
социалистических странах). Однако эта связь проходит не по столбовой линии
историко-этического процесса, а, скорее, скользит по его периферии. Но в
том, что касается несомненных достижений, наиболее сильных сторон и
господствовавших тенденций домарксистской этики - стремления обосновать
возможность гармонического синтеза добра и счастья, рода и индивида, дать
рациональный, научно-доказательный анализ нравственной проблематики,
состыковать этику с эмпирической жизнью, свободу воли с необходимостью и
т. д., - связь эта является по преимуществу отрицательной.
Отношение марксизма к этике прошлого качественно иное.
Философию рефлексии, созерцания марксизм заменяет философией
революционной борьбы. При таком понимании познающий разум лишается
абсолютной власти и становится органом общественного человека, этика не
просто санкционирует фиксированную знанием необходимость, а направляет
познание, как и все другие человеческие способности, на гуманистическое
преобразование действительности. Марксизм рассматривает мораль в новой
исторической перспективе - перспективе полного уничтожения классов,
перестройки общественных отношений на началах добра и человечности,
создания человеческой ассоциации, "в которой свободное развитие каждого
является условием свободного развития всех" (1, 4, 447). Или, говоря
иначе, сама эта новая перспектива становится высшей точкой морального
отсчета, этической оценки общественных явлений.
Домарксистская этика (и мы это неоднократно подчеркивали) тоже
проводила различие между знанием и моралью, теоретическим и практическим
отношением к действительности (вспомним хотя бы аристотелевскую полемику
против Сократа и Платона или мысль Гегеля, что нравственное сознание
воспринимает субъективную форму своего бытия как недостаток). Но она
рассматривала практическое отношение как производное от теоретического и
часто (как, например, тот же Аристотель) в созерцательной деятельности
видела высшую форму практики, воплощенную добродетель.
Философия диалектического материализма дает принципиально новое решение
вопроса о соотношении теории и практики, включает общественную практику в
теорию познания в качестве ее определяющей основы, критерия истины и цели.
Решающая роль практики как основы и цели познания, как определителя "связи
предмета с тем, что нужно человеку" (2, 42, 290) означает, помимо всего
прочего, признание относительной самостоятельности моральных критериев и
оценок, их независимости от освоенных наукой возможностей, признание
первичности морали по отношению к знаниям в том плане, что она задает
гуманистические рамки научному поиску, как и всем другим формам
деятельности.
Марксизм, таким образом, преодолевает созерцательную автономность
домарксистской этики на пути создания этики реально-гуманистического
преобразования общества, стремясь при этом сохранить все ее ценнейшие
достижения и оптимистический пафос.
Философия включает в себя этику, по крайней мере в двух смыслах:
во-первых, как особую часть, содержащую нормативную программу поведения
личности; во-вторых, как внутреннюю ценностную заданность, моральную
интенцию, пронизывающие все ее части. Марксистская филосософия отличается
в своих этических установках от домарксистской прежде всего во втором
смысле.
Обозначая новые общественные горизонты философии, К. Маркс писал:
"Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том,
чтобы изменить его" (1,3, 4). Этот тезис имеет в марксизме программный
характер. Его ни в коем случае нельзя понимать так, будто К. Маркс
философов прошлого упрекает в практической пассивности, равнодушии к
социальным страстям, а философов будущего "освобождает"
от необходимости познавать, объяснять мир. Философия всегда была, есть
и будет мировоззрением, духовным освоением действительности, размышлением
о человеке и мире, о том, как мир "входит" в человека и насколько
человечным является мир. Гегель называл философию эпохой, схваченной в
мысли. В этом - ее сущность и предназначение, не изменившиеся и после
того, как она стала марксистской. В широком смысле наша философия
занимается теми же самыми вопросами и имеет тот же статус, которыми она
занималась и который она имела всегда. Философы, желающие сегодня
приблизить свою науку к жизни, непосредственно ухватившись за сугубо
практическую проблему типа компьютеризации производства или "управления"
нравственным воспитанием в трудовом коллективе, также далеки от истины,
как были далеки от нее вчера те специалисты, которые пытались прикладные
вопросы (скажем, государственного устройства или селекции растений) решать
на уровне и с помощью философских абстракций. Речь в Марксовом тезисе идет
не о такой депрофессионализации философии, а о новом понимании бытия и,
самое главное, об изменении характера отношения человека к нему.
Домарксистская философия была принципиально некритичной, ибо понимала
бытие как внешнюю и завершенную данность, совокупность объектов,
тождественную себе реальность; она принимала мир таким, каков он есть,
мыслила его принципиально законченным. Поэтому, столкнувшись при этическом
осмыслении мира с его несовершенством, дисгармоничностью и не желая прямо
мириться с этим, она вынуждена была искать пути, чтобы каким-то образом
обойти тягостную действительность, "перехитрить" ее.
Философия конструировала свою собственную действительность -
действительность совершенную, гармоничную, но., сугубо идеальную,
замкнутую в области духа. Рядом с глиняными хижинами она воздвигала
воздушные замки. Философия отрывала сознание от бытия, придавала сознанию
самоцельное значение, пыталась в области сознания и средствами сознания
решить те самые проблемы, которые возникают в практической жизни, но якобы
не поддаются практическому решению, поскольку бытие мыслится объективно
закостенелым, качественно завершенным.
Философия, правда, постоянно стремилась пробиться обратно к практике,
тосковала по живой действительности:
поселялась в бочках, воспитывала царских наследников, создавала
общественные утопии, участвовала в политических интригах, разжигала
идеологические споры. Эти попытки были особенно сильными и вдохновенными в
периоды социального обновления - на заре цивилизации, на заре
средневековья, на заре Нового времени.
Но она при этом хотела не столько подключиться к ходу исторического
процесса, сколько совершить насилие над ним, все искала возможности и
случая, когда люди вдруг сделаются философами и будут находить
удовлетворение не в своих мирских делах, а в духовном опыте.
Потому-то этика оставалась для нее основным, чтобы не сказать
единственным, каналом выхода в область практической жизни.
Философия уводила людей в царство сознания, обещая там то самое
блаженство, которого они лишены в реальном мире. Она примиряла людей с
несовершенным, часто ненавистным миром, учила их путем духовной медитации
снимать груз материальных тяжестей. Наиболее ярко такая ориентация
обнаружилась в этике доброй воли, стоической традиции, в теориях, согласно
которым прогресс познания является одновременно формой нравственного
очищения.
Философия, которая различным образом объясняла мир, философия
созерцания, имеет, следовательно, не только свою онтологию, но и свою
этику. Эта этика, рассмотренная в ее самой общей сущности, есть этика
смирения, покорности перед миром, капитуляции перед необходимостью, даже
если она, эта необходимость, абсолютно неприемлема, этика духовной
самососредоточенности, являющейся оборотной стороной социальной
беспомощности, практического бессилия.
Марксистская философия рассматривает действительность не только в форме
объекта, но и субъективно, как человеческую чувственную деятельность,
общественную практику; она видит в ней реальность, которая не завершена в
принципиальном, качественном смысле, а находится в становлении,
развивается и достраивается общественным человеком. Она по существу своему
критична, ибо полагает, что бытие, став общественным бытием, творит самое
себя через сознательную деятельность людей. "...Достойно гибели все то,
что существует" (1, 21, 275), и может существовать все то, что достойно.
Марксистская философия не воспаряет над действительностью, она мыслит себя
включенной в саму изменяющуюся действительность как ее голос,
теоретическое обоснование и оправдание деятельности по ее изменению.
Столкнувшись с ограниченностью, бесчеловечностью социального бытия, она не
отворачивается, не убегает от него, так как само это бытие поддается
обновлению, содержит в себе возможности гармонического возвышения. Отсюда
- необходимость миропреобразующего, активного, деятельного отношения к
миру. Марксистская философия, таким образом, конкретизируя понятие бытия
как общественного бытия, общественно-исторической практики, находящейся в
бесконечном процессе становления, теоретически обосновывает перспективу
гуманистического, соответствующего человеческим целям и стремлениям
преобразования этого бытия. Она соответственно заключает в себе особую
этику - этику борьбы, революционного действия, реального гуманизма.
Марксистско-ленинская философия говорит от имени мира, нацеленного на
возвышение собственных возможностей, преодоление эксплуатации человека
человеком - основы всех социальных зол. Она говорит от имени
революционного рабочего класса. И чтобы остаться верным гуманистическим
идеалам, выразить неистребимое желание людей быть свободными и
счастливыми, ей не нужно отворачиваться от практики во всей
.многогранности ее экономических, политических и иных проявлений, не нужно
ограничивать эту практику узкой областью духовных,
нравственно-психологических опытов. Вместо того чтобы уводить людей из
грязно-торгашеской, дисгармоничной действительности в заоолачкые выси
морали, в чистую сферу внутренних переживаний, марксизм ставит задачу
совершенствования самой действительности, гармонического соединения
моральных и прагматических мотивов.
Эта смена этических перспектив, переход от этики покорности к этике
борьбы, наиболее ярко выражает качественное отличие марксистской философии
революционного преобразования мира от созерцательной, объясняющей
философии прошлого. Марксизм полностью вбирает в себя понятия и идеалы,
выработанные передовой этической мыслью предшествующих эпох. Он ценит
счастье, дружбу, справедливость, человечность, добрую волю так же высоко и
свято, как ценили их Демокрит, Платон, Аристотель, Эпикур, Кант. Только
марксизм (и в этом состоит его особенность и величие) рассматривает их в
новой проекции - проекции практического осуществления.
От морального решения социальных проблем он переходит к социальному
решению моральных проблем. Образ человека и мира, создаваемый
марксистско-ленинской философией, предполагает обратное возвращение в
практику общественной жизни морали, которая некогда эмансипировалась от
нее. Тем самым снимается раздвоенность нравственной жизни, конфликт между
общественными нравами и абстрактными моральными нормами, сущим и должным,
разрываются социально-идеологические рамки домарксистской этики, а вместе
с ними преодолеваются и ее основные теоретические альтернативы.
В истории общества, как и в жизни отдельного человека, решение одних
проблем рождает другие, еще более сложные и трудные. Моральный опыт
коммунистического движения и социалистического строительства, обобщаемый
марксистско-ленинской этикой, не составляет исключения. Но это уже другая
тема, по отношению к которой наше исследование является лишь введением.