Рэндалл Коллинз социология: наука или антинаука. *1 1 страница

В последние годы концепция социологии как науки не­однократно подвергалась нападкам. Их можно суммировать в следующих пунктах: 1) Социология не сумела получить достоверных результатов или обобщений в виде законов. 2) Детерминистские законы не существуют, потому что со­циальное действие состоит из ситуационных толкований, основанных на человеческой субъективности, рефлексивно­сти и творческой способности. 3) Мы замкнуты в мире дис­курса. Общество как таковое есть род текста, который мы в разное время читаем по-разному. 4) Предыдущее положе­ние часто связано с историческим релятивизмом, с тезисом, что существуют только исторически особенные явления и нельзя открыть никаких общих законов, применимых к любому времени и месту. 5) Наконец, существует и различ­ного рода «техническая критика» научных методов и мета­теории, особенно концепции причинности. Философией на­уки стал сегодня постпозитивизм, и научно ориентиро­ванная социология, как говорят, интеллектуально устарела. Различные элементы критики не обязательно объедине­ны между собой. Некоторые из них содержат важные нюан­сы, способствующие расширению социологического знания. Но я полагаю ошибочным общий для всех разновидностей критицизма упрек, состоящий в том, что социология не имеет и не может иметь никакой научной достоверности.

¹ Я признателен П. ДиМаджио, Р. Кэмпбеллу, Р. Ханнеману, А. Стинч-Комбу и Дж. Тернеру за комментарии к предварительному наброску этой статьи.

* Collins R. Sociology: prescience or antiscience? // American Sociological Review. February 1989. Vol. 54. P. 124—139. — Прим, перев.

 

Конечно, наука — не единственный законный способ дис­курса или вид знания. Социология, подобно многим другим интеллектуальным дисциплинам, может иметь дело с эмпи­рическими описаниями (включая и современные социаль­ные условия, и исторические последовательности); она мо­жет обсуждать моральные проблемы, предлагать или отвер­гать планы практических действий и сравнивать существу­ющие условия с идеалами; обсуждать основополагающие методологические и другие метатеоретические вопросы. Но главный род деятельности, который дает социологии интел­лектуальное оправдание, — это формулировка обобщенных объяснительных принципов, организованных в модели глу­бинных процессов, порождающих социальный мир. Именно эти процессы определяют, каким образом конкретные усло­вия порождают конкретные результаты. Эти обобщенные способы объяснения и составляют науку.

Я попытаюсь показать, что ни один из аргументов, вы­двигаемых против трактовки социологии как науки, не является препятствием для формулировки значимых объяс­нительных моделей. Мы уже имеем основные контуры не­скольких таких моделей в областях, простирающихся от микросоциологии через теорию формальных организаций до макросоциологии. Социология вовсе не обречена на науч­ную несостоятельность. Те, кто атакуют научную социоло­гию, обычно сражаются с карикатурой на «позитивизм» в самом узком его значении. Вместе с тем многие специалис­ты по якобы научной социологии восприняли именно те уязвимые концепции метода и содержания науки, которые сделали их беззащитными перед антипозитивистскими на­падками.

Ниже речь пойдет о главных направлениях критики социологической науки. Я также постараюсь показать, че­му можно научиться у критиков, отрицающих научный характер социологии. Поток ситуационных взаимодейст­вий, человеческая субъективность и рефлексивность, дина­мизм и эпизодические подвижки макроструктур — все это части предмета социологии. Привлечение внимания к та­ким явлениям и даже исследование их структуры можно поставить в заслугу некоторым из «антинаучных» подхо­дов. Но в данном случае важно, что подобные исследования позволили выразить упомянутые процессы в более общей форме и тем самым расширить сферу действия объяснитель­ных моделей, которые образуют ядро научной социологии.

Мнимая несостоятельность социологического исследования

Один из вариантов нападок на социологию отрицает ее из-за отсутствия результатов. После почти ста лет исследо­ваний мы якобы еще не пришли ни к достоверным обобще­ниям, ни к законам социологии. Такая критика часто исхо­дит от аутсайдеров нашей дисциплины. Например, А. Макинтайр [43] основывает на этой критике доказательство отсутствия мирского, нетрадиционного основания морали. А. Розенберг [54] доказывает, что поскольку обществен­ные науки не имеют и не могут иметь никаких законов, любое социологическое объяснение должно отправляться от причинности на социобиологическом уровне. Сами со­циологи иногда также совершают подобное отречение, обычно в контексте обсуждения альтернативных метатео­рий (см. например, [60]).

Но обвинение в том, что социология ничего не знает, что мы не имеем достоверных значимых обобщений, явно ложно. В качестве контраргументов приведем некоторые примеры, продвигаясь от микроуровня к макроуровню.

I. Чем более длительно, интенсивно и замкнуто взаимо­действие между людьми, тем больше они будут отожде­ствлять себя с некой группой и тем большее давление они будут чувствовать и оказывать в направлении под­чинения локальным образцам поведения и веры при усло­вии равенства их сил и отсутствия конкуренции в борьбе за скудные ресурсы. Существует множество вариаций фор­мулирования этого принципа, основанных на разнообраз­ных исследованиях. Дж. Хоманс [38] выразил его сущ­ность, опираясь на изучение неформальных групп в про­мышленности, а также на антропологические исследова­ния и экспериментальные малые группы. Э. Дюркгейм [23], анализируя динамику религиозных ритуалов, пришел к сходной идее, что интенсивное сфокусированное взаимодей­ствие порождает моральную солидарность и подчиненность групповым символам. И. Гофман [29] распространил эту модель на «социотворческие беседы». Знаменитые экспери­менты С. Аша [3] продемонстрировали силу давления и влияние групповой сплоченности на подчиненность индиви­дов группе даже в зрительных восприятиях. Теория сим­волического интеракционизма приходит к тому же: если понятия данного лица производны от позиции некоего обоб­щенного другого, выведенной на основании личного соци­ального опыта, тогда то, что индивиды думают, должно находиться под влиянием образцов их взаимодействия. Ис­следования по самооценкам [55; 66] можно считать одним из вариантов этого принципа: здесь показано влияние груп­пового членства и солидарности на представления о себе. В другом случае изучение состояний ожидания [4] обнару­живает воздействия групповых давлений на исполнение задач (что было показано уже в знаменитой работе У. Уайта «Общество на углу улицы» [74]). Исследования сетевых связей [8] дают равноценную формулу: сетевое принужде­ние имеет результатом однородные предрасположения и установки. Наблюдаемая согласованность этих разнородных теорий и исследований дает убедительные доводы в пользу того, что установленные принципы зависимости между плотностью взаимодействия, солидарностью и конформиз­мом верны.

II. Человеческие познавательные способности ограниче­ны; соответственно чем сложнее и неопределеннее ситуа­ция, тем вероятнее, что ее участники прибегнут к какой-нибудь принимаемой без доказательств установившейся рутинной практике и сосредоточатся на конкретной об­ласти наиболее волнующих их проблем. На этом принципе сходятся очень многие, отправляясь от совершенно разных точек зрения. Г. Саймон представил его как принцип «огра­ниченной рациональности», который объясняет, почему в любой данный момент времени при решении наиболее ост­рых проблем, стоящих перед организацией, ее члены зани­маются поиском не самых лучших, а лишь удовлетвори­тельных решений [58; 44, 173—174].

Этнометодологические эксперименты Г. Гарфинкеля [27], основанные на совершенно ином подходе, показывают, что индивиды не могут справиться со всей сложностью со­циальных порядков и их оправданий (особенно потому, что проблема таких оправданий в принципе не имеет окон­чательного решения). Соответственно люди всякий раз ак­тивно сопротивляются, когда их вынуждают подвергнуть сомнению значительное количество самоочевидных рутин­ных способов действия одновременно. Это подтверждают и данные экспериментальных исследований суждений в условиях неопределенности [39].

Существует много версий изложенного выше общего по­нимания человеческой стратегии поведения в сложном ми­рена основе ограниченной рациональности. Можно сказать, что это одна из общепринятых тем в специальных науках конца XX в., оказывающая влияние на наши усилия по построению модели познавательных процессов. Она способ­ствует пониманию природы организаций и формирования рынков [77; 73]. Она объясняет, почему источником власти внутри организаций и среди множества профессий является позиция, обеспечивающая доступ к имеющей критическое значение области неопределенности и позволяющая заняв­шим эту позицию определять для остальных членов органи­зации, с какого рода необычной реальностью они имеют дело [20; 75]*. Принцип когнитивной ограниченности так­же предполагает, что всякое изменение на макроуровне происходит по следующему образцу: периоды рутинизации внезапно прерываются эпизодическими перестройками. В свете этого я позволю себе предположить, что микроприн­цип когнитивной ограниченности вплетен в макромодель организационных систем Ч. Перроу [50; 51], в которой соче­тание нелинейности организационных процессов и тесной связи между ними приводит к эпизодическим «системным авариям».

* Власть может основываться также на ресурсной зависимости в сетевой структуре [18; 76] и на принуждении, осуществляемом с переменным ус­пехом в различных сетевых структурах [76; 56]. Власть зависит и от рас­пределения в организации ресурсов контроля [24], и от условий мобили­зации и конфликта среди противостоящих групп, как гражданских [64], так и военных [15]. Власть — сложный феномен: мы сделали успехи в не­которых частных теориях, но еще не сумели свести их вместе.

 

III. Рассмотрим важный принцип, относящийся к макро­уровню государства. Политический кризис возникает, ког­да государственный военный аппарат разлажен внутрен­ним расколом между элитами; в особенности его полом­ка вероятна при военном поражении и/или при экономиче­ском напряжении, к которому приводят долговременные военные расходы, превышающие организационные возмож­ности государства по сбору доходов. По своей сути этот принцип ограничен: он говорит только об условиях возник­новения волнений, но не о том, кто победит и какого рода социальные преобразования последуют (если они вообще будут). Эта модель также имеет много вариаций: когда фак­торы, являющиеся причиной развала государственного аппарата, действуют в централизованном государстве и совпа­дают с широким классовым конфликтом, вызванным изме­нениями отношений собственности, результатом этого ока­зываются коренные социальные преобразования, «револю­ция» в полном смысле слова [59].

Особое сочетание факто­ров демографического роста, предложения денежной массы и инфляции может стать причиной государственного фи­нансового кризиса [32; 33]; положение государства в миро­вой системе влияет на его способность отдавать приоритет доходам перед военными расходами [70, 133—147]; геопо­литические структуры определяют, какие государства ста­нут чрезмерно обширными и потому неспособными защи­щать себя военными средствами [15; 16, 145—209]. В неко­торых разновидностях военно-государственной организа­ции (например, в большинстве досовременных империй) результатом геополитического или фискального кризиса был распад на меньшие властные единицы. Более полной теории государственных кризисов, революционных и нере­волюционных, наверное, придется учесть эти соображе­ния*. Но я полагаю, что можно с доверием принять основ­ной принцип: военно-фискальный кризис государства ведет к дезинтеграции аппарата принудительного контроля, а это, в свою очередь, ведет к восстанию управляемых.

* Фискальный и/или военный кризис — это не только путь к расколу между элитами, ведущему к дезинтеграции аппарата принуждения. Теория военно-фискального кризиса — не полная теория всех революций и других волнений, но она оказывается верной в отношении своего предмета и справедлива в отношении многих очень важных событий. Как указал в личном общении П. ДиМаджио, эта теория связана с более абстрактным принципом объяснения, применимым во многих контекстах, — принципом дезинтеграции организационной системы.

 

Я остановился на этих принципах лишь с целью опро­вергнуть доводы, будто социология ничего не знает и пото­му социальная наука невозможна. Я не пытался отобрать самые важные принципы, изложить систематическую тео­рию или оценить общее состояние нашего знания в социоло­гии (см. одну из таких попыток: [17]). Поэтому названные выше принципы, возможно, выглядят эклектическими и не обладают изяществом, отличающим конструкции цель­ного образа социального мира. Однако я наметил, как эти принципы, хотя и выбранные почти случайно из разных областей социального знания, можно связать друг с другом. Моя идея состоит в том, что такие принципы не тривиальны, они ведут к социологическим прозрениям в целом ряде важных вопросов. Существует достаточно много других принципов того же рода, особенно в теории организации, а также в иных областях социологии.

 

Конечно, существуют еще значительные возможности для совершенствования как в точности этих теорий, так и в понимании сферы их дейст­вия. Однако уже сейчас имеется достаточно оснований для уверенности в том, что мы близко подошли к постижению хода некоторых важных процессов. Многие обществоведы внесли свой вклад в это знание. Благодаря им мы имеем крепкий фундамент для дальнейшего строительства и дис­циплину, которой можно гордиться.

Есть ли что-нибудь ценное в критических утверждени­ях, будто социология ничего не знает? Хотя это и неверно, но должно служить нам напоминанием, что социология сталкивается с серьезными проблемами в профессиональ­ном самоопределении. И самим социологам нужно больше внимания уделять ясному выражению накопленных ими знаний.

Ситуационный и рефлексивный индетерминизм

Иногда утверждают, что детерминистские объяснения невозможны, поскольку в социальное действие входят ситу­ационные толкования, субъективность, рефлексивность и внезапное появление нового. Это старая линия критики, восходящая по меньшей мере к дильтеевскому различению между Geisteswissenschaften и Naturwissenschaften*, а в конеч­ном счете — к бунту немецких идеалистов против Просве­щения. В последние годы такая критика стала очень замет­ной, так что конец XX в. можно охарактеризовать как время оживления неоидеализма.

* Науками о духе [и] науками о природе. — Прим. перев.

 

Надо признать, что субъективистские и интерпретатив-ные школы мысли в нынешней социологии внесли позитив­ный вклад в социологическое знание. В методологическом плане эти подходы благоприятствовали микроисследова­ниям в естественных ситуациях, вживанию в процессы, чувства и мысли реальных людей, образующих общество. К таким исследованиям, в частности, относятся включенное наблюдение, практикуемое символическими интеракционистами, а также попытка И. Гофмана «картографировать» природу повседневной жизни.

Без подобных исследований нам осталось бы изучать основополагающие реальности предмета социологии лишь косвенно, в пределах действен­ности ее метода. За последние несколько десятилетий в микроисследованиях появились другие новшества, начиная с первопроходческих экспериментов этнометодологов и до, вероятно, наиболее «эмпирического» анализа, когда-либо осуществленного в социальных науках, использующего аудио- и видеозаписи естественных взаимодействий как основу для разработки формальных моделей при анализе разговоров <«conversational analysis»>.

Большая часть такой работы тридцать лет назад, в соот­ветствии с канонами, была бы исключена. Чувство отчуж­денности от социологического «истеблишмента», которое испытывают многие социологи-интерпретативисты, — это, без сомнения, дань воспоминаниям тех, кто жил в то время. Хула на «позитивизм» отчасти есть выражение протеста интеллектуального меньшинства против своих давнишних угнетателей, после приобретения им наконец кое-какой респектабельности.

Однако, не надо предполагать, что всякая связь между субъективно-интерпретативной и научной социологией ны­не разорвана и что микроисследование интерпретативными методами должно быть признано чем-то вроде «обособлен­ного, но равноправного» анклава. Напротив, достижения микросоциологов-интерпретаторов должны расширять на­ши представления о приемлемых методах в социологиче­ской науке. Ясно, что научный метод в нашей области не может исключить изучение субъективного. Социологиче­скую науку нельзя основать на чистом бихевиоризме (хотя мы не должны доходить и до противоположной крайности, игнорируя важность поведения, включая и бессознательное поведение). Науку не обязательно строить из «количествен­ных данных» в узком смысле. Науку делает наукой способ­ность объяснять, при каких условиях модель одного вида более пригодна, чем другая, из какой бы области они ни были взяты.

Социологическую науку нельзя также отождествлять с жесткой операционализацией всех ее понятий. На извест­ных уровнях включение неоперациональных понятий за­конно не только для объясняющих теорий. Даже абсолютно «позитивистская» модель вынуждена сохранять понятия общей ориентации, в поле значимости которых находятся конкретные гипотезы и операционализированные перемен­ные. Мы всегда нуждаемся в модели устройства мира, в умозрительной картине фундаментальных процессов и сущ­ностей, а также их взаимосвязей [65; 76]. Конкретные гипо­тезы имеют смысл, только когда они основаны на базовых представлениях о мире, с которым мы имеем дело. Более узкий, традиционный позитивизм, требуя тотальной опера-ционализации всех понятий, просто принимает без доказа­тельств неосознанную концепцию мира, в рамки которой и помещает свои явно выраженные гипотезы. Исследовате­ли этого типа легко могут замкнуться в рамках здравого смысла или идеологии, а сосредоточенность на исследова­тельской технике не позволит им заметить эту ограничен­ность. Социологи-интерпретативисты оказывают нам услу­гу, акцентируя данную тему, так что мы вынуждены в яв­ной форме осмысливать скрытые базовые модели и тем са­мым вводить их в теорию.

Место неформальных понятий и интуиции в теории

Идея полной и строгой формализации, операционализа—ции и измерения всего и вся в научной теории — химера. В каких-то пунктах теории всегда обнаруживаются нефор­мальные понятия и интуитивные скачки мысли. Всегда существует некая метатеоретическая установка на то, что является первоочередным и интеллектуальном плане. Науч­ная теория дает набросок модели изучаемого мира под опре­деленным углом зрения. Гипотезы имеют производный от этой модели характер, и сам процесс их выведения включа­ет интуитивные скачки. При операционализации понятий Для эмпирической проверки мы всегда совершаем еще один интуитивный скачок, принимая решение, что такие-то кон­кретные измерения или иные наблюдения действительно имеют отношение к данной теории. Эти интуитивные или неформальные скачки суть предмет теоретических дискус­сий (по крайней мере, они должны вестись во многих случа­ях). Но подобные скачки вполне оправданы просто потому, что таков мир. Они не лишают нас права на науку, ибо во всех науках есть точки, где совершаются интуитивные скачки. Если естественники иногда забывают об этом и рассуждают в грубоватой позитивистский манере так, словно бы они не сообщают «ничего кроме фактов», то это пото­му, что в процессе накопления научных процедур они уже сделали удачные интуитивные скачки и теперь располага­ют рабочими моделями, которые они интуитивно, прила­гают к большинству изучаемых явлений. Все существу­ющее имеет, так сказать, свои «темные углы». Даже числа и логические отношения сохраняют некоторые области не­определенности. Мы сталкиваемся с этим, когда распро­страняем числовые системы на бесконечность или на исчи­сление бесконечно малых, а также на несходящиеся алгеб­раические ряды. Многие системы уравнений математиче­ски неразрешимы. Даже в весьма ограниченных формаль­ных системах логики действует принцип неполноты К. Гё-деля. Более же сложные системы многозначной, модаль­ной и других неклассических логик имеют гораздо более обширные области разногласия [41]. В другом месте [17, Арр. А] я выразил ту же мысль следующей формулой: ма­тематика всегда заключена в слова. Но заметьте, какой вывод отсюда следует: не тот, что математика и математи­ческая наука невозможны, а, напротив, что успешно разви­вающаяся наука возможна даже при наличии в ней обла­стей фундаментальной неопределенности, которые отно­сятся к сфере невысказанного неформального понимания. Неявно выраженное, скрытое знание — это тоже знание, поскольку оно работает.

Какие бы виды объяснительных моделей ни выбрать, нам еще нужно позаботиться об объективности и общезна­чимости наших теорий. Тот факт, что мы всегда втягиваем­ся в толкования (и на многих уровнях), не означает, что мы можем принять каждую интерпретацию по ее, так ска­зать, номинальной стоимости. Как правило, мы не в состо­янии решить эти вопросы простой операционализацией, измерением и однократной проверкой. Но естественные науки сталкиваются с большинством тех же проблем, и их успех во многих областях показывает, что на длинной ди­станции одни исследовательские программы и теоретиче­ские модели побеждают другие, соперничающие с ними, что можно сходиться на каких-то работающих моделях, которые улавливают главное в том, каков мир, даже если очертания этих научных моделей неизбежно смутны и не-упорядоченны. Вполне возможны успешные эвристические и интуитивные находки, а неудачные ведущие в тупики могут быть отсеяны.

Следующий критерий состоит в том, что лучшая теория (с ее побочными допущениями и эвристикой) — та, которая максимизирует согласованность, т. е. сводит наиболее удачные объяснительные модели в непротиворечивую об­щую картину функционирования мира. Методологически эмпиризм может быть частью критерия согласованности: наиболее достоверная теория — та, которая максимально укоренена в эмпирическом мире через разнообразные объ­яснительные «субмодели», входящие в нее. Крайний (осно­ванный на принципе «все или ничего») эмпиризм невозмо­жен. Но гибкий эмпиризм, работающий, где необходимо, с неточностями и интуитивными понятиями и оставля­ющий много места для теоретической работы, которая свя­зывает разные факты, — это ядро науки. Надо работать непозитивистски, чтобы преуспеть в позитивизме.

Именно таким путем интерпретативистские школы вве­ли в социологию содержательно важные теории. Среди них: теория «Я» символического интеракционизма, часть кото­рой согласуется с установленным выше принципом (I); этно-методрлогическая теория повседневной рациональности, которая согласуется с принципом ограниченности познания (II); и другие существующие и потенциальные вклады в социологическое знание. Драматургия обыденной жизни, по Гофману [29], — это тоже модель, ибо отвечает на упомя­нутый мною выше вопрос: «Что, в сущности, представляет собой мир?». На этой основе дальше можно уже развивать конкретные объяснительные принципы. Я показал, к при­меру, что можно опираться на данную модель в понимании различий между классовыми культурами, между тем, кто распоряжается властью, и теми, кто ей подчиняется [17, 203—214].

Многие социологии из лагеря интерпретативистов про­возглашают, однако, будто их главное содержательное до­стижение — это доказательство невозможности детермини­стских теорий (см. например: [7, 60]). В своих эмпириче­ских исследованиях они прежде всего видят развитие но­вого, непредсказуемость, ситуационную обусловленность, человеческую способность субъективно реагировать на со­циальные условия и их изменение. Однако в данном случае спор идет о том, какого рода модель мы получим, а не о том, возможна ли вообще какая-нибудь модель.

Но верно ли, что главная черта социального мира — не­предсказуемость, поглощающая любые детерминированные процессы? Я полагаю, что это неверно и что это представле­ние идет от избирательного сосредоточения на ограничен­ном участке социального мира. Хотя содержание социоло­гии во многом (но не во всем) состоит из проявлений челове­ческой субъективности, отсюда необязательно следует, что такое познание и чувствование причинно совсем не обуслов­лены. Не развивая дальше этот пункт применительно к теориям познания и эмоций, вспомним о Гофмане, признан­ном гении микроинтерпретаций в социологии. Гофман ис­пользовал «гибкие» методы, но он верил, что мир, который он изучал, имеет «жесткие» очертания. В его социальной теории языка социальная экология взаимодействия [31] оказывается основой процесса познания. Сложность и реф­лексивность человеческих субъективных миров идут от многих и многих возможных «переструктурирований», на которые способны действующие [30], но структурирование для Гофмана не было «свободно парящей» деятельностью, и он отвергал предположение, что это сводит мир к разно­видности «психоделической» фантазии. Преобразующие ре-интерпретации субъективной реальности соединены в упо­рядоченные преобразования наряду, так сказать, со смеж­ными структурами. Для Гофмана структурой нижнего уров­ня, из которой вырастают все другие, является физическое взаимодействие человеческих биологических тел, некий экологический базис, который теоретически связывает Гоф­мана с дюркгеймовской теорией ритуальной основы соли­дарности и символосозидания (ее разработку см.: [17, 188— 203, 291—297, 320—334]).

Отсюда следует, что возможно структурированное пони­мание субъективности. В этом смысле изыскания последних нескольких десятилетий в области субъективных моментов человеческой жизни, несмотря на то, что иногда они сопро­вождались крайними заявлениями, много дали для разра­ботки гораздо более тонкой теории сознания, чем та, кото­рая была бы возможна до них.

Насколько непредсказуем социальный мир?

Давайте поставим вопрос прямо. Какая часть социально­го мира непредсказуема? Существует очень много вполне предсказуемых явлений. Это, например, шаблонное поведе­ние людей, снова и снова возвращающихся на место работы к тем же занятиям, что характеризует почти всю суть фор­мальных организаций; это повторяющиеся образцы поведе­ния в домашних хозяйствах и семьях. Точно так же и сети взаимоотношений между друзьями и знакомыми состоят из актов поведения, процессов познания, эмоций и процес­сов общения, которые все протекают по известным образ­цам. Для существования регулярности и предсказуемости не нужны даже одни и те же лица как участники повторяю­щихся взаимодействий. Большинство универмагов имеет только эпизодические отношения с конкретными покупате­лями, но именно предсказуемость того, что определенное число людей будет ходить в магазин, позволяет вообще от­крывать торговое дело. Хотя микросоциология остается те­оретическим бастионом индетерминизма, на этих примерах из повседневной жизни должно быть ясно, что микроуро­вень характеризуется высокой степенью предсказуемости.

Теория индетерминизма, видимо, опирается на два пред­положения. Первое — что предсказуемость данного рода банальна. Верно, что она существует, но эта истина слиш­ком скучна для социологов, чтобы ею заниматься. Надо со­средоточить внимание на чем-то еще неизвестном каждому. Поэтому, можно сказать, естественно внутреннее тяготение к исследованию драматического и непредсказуемого. Но я поспорил бы с тем, что банальное с точки зрения участника обязательно будет банальным и для объясняющей теории. На микроуровне Гарфинкель избрал в качестве исследова­ния банальность обыденной жизни и раскрыл познаватель­ные механизмы, которые обеспечивают ее течение, и это позволило нам увидеть, где при вмешательстве в данные механизмы возникает напряжение. На макро- и среднем уровнях важная социологическая работа состоит в пере­структурировании банальности принимаемых как данность бытовых образцов поведения и познания. Хотя конкретно­му человеку кажется естественным, что он или она работает и болтает с друзьями каждый день, социологи могут в этом много чего открыть: почему рабочие обязанности построены так, а не иначе; почему именно эти лица — друзья, а не Другие и т. д. Такие вопросы входят, например, в содержа­ние теории организации, теорий обмена и сетей отношений, а также теории стратификации.

Другое предположение, увлекающее нас на путь теорети­ческого индетерминизма, более обоснованно. Оно состоит в признании факта, что ситуации могут иногда меняться очень быстро: случаются конфликты, неожиданные согла­шения, прозрения, решения, а на макроуровне — массовые движения, мятежи и революции. Все верно. Но есть разни­ца, считаем ли мы это концом анализа или исходным пунк­том, призывом развивать теории, объясняющие, когда про­исходят такие внезапные сдвиги. Я уже отмечал, что на макроуровне нам известны некоторые решающие признаки, которые делают революции предсказуемыми. На микро­уровне индетерминизм обычно опирается на какую-то вер­сию «теоремы У. Томаса»*. Но даже если ситуации детерми­нированы субъективными определениями, все же можно спросить, а что же обусловливает, какими будут эти опре­деления ситуаций**. Что иногда придает ситуациям кажу­щуюся непредсказуемость и эмерджентность — так это взгляд на них с точки зрения единственного действующего, который знает только свои намерения. Но если нам доста­точно известно обо всех действующих в данной ситуации и о структуре их взаимодействия, то эмерджентные собы­тия часто оказываются очень хорошо моделируемыми. Вера в индетерминизм оказывается здесь побочным продуктом редукционизма, который все сводит к индивиду. Если мы по-настоящему выходим на уровень взаимодействия, то ста­новится возможным достаточно точно определить комбина­цию элементов, составляющих ситуацию, и ее итоги. (Такие модели цепей взаимодействия предложены в: [36; 37; 14].)