Глава II законодательство Наполеона

По делам печати

Сделаем обзор наполеоновского законодательства о печати. Нуж­но сказать прежде всего, что знакомство с документами отнюдь не подтверждает — по крайней мере в этой области государственной политики — того общего взгляда, который так прочно привился во французской историографии со времен покойного Альбера Вандаля. По воззрению Вандаля и его школы, генерал Бонапарт не уничтожил никаких свобод и не попрал никаких прав французских граждан пос­ле 18 брюмера на том простом основании, что уже до 18 брюмера никаких свобод и никаких прав фактически не существовало. Этот общий приговор основывается на примерах необузданного произво­ла Директории, ссылок и арестов без суда, закрытия тех или иных неугодных органов и т.д. Конечно, если история скажет так: режим Директории был гораздо ближе к режиму Наполеона, нежели к ре­жиму английской политической жизни, то такая оценка будет совер­шенно справедлива. Но отсюда еще не следует, чтобы между режи­мом хотя бы постоянно и грубо нарушаемой конституции и режимом откровенной военной диктатуры возможно было ставить знак равенства. То, что при Директории считалось нарушением закона со стороны властей, сделалось при Наполеоне законом; при Директории карались доказательства непокорности или оппозиционного духа — при Наполеоне они стали в «легальной» жизни совершенно невоз­можными, в частности при Директории время от времени закрыва­лись те или иные органы печати за недружелюбное отношение к пра­вительству — при Наполеоне сразу были закрыты 60 органов (из 73), и не потому, что они были опасны или оппозиционны, но потому, что их было слишком много, а по мнению властителя, чем газет было меньше, тем лучше. 18 брюмера похоронный звон раздался по

французской печати, для нее начался период, которого она не то что при Директории, но никогда со смерти Людовика XIV не переживала. К чему сводилось действовавшее законодательство о печати в тот момент, когда генерал Бонапарт насильственным путем уничтожил Директорию и оба законодательных собрания и захватил верховную власть? К семи законам: по крайней мере таково было мнение сената, учрежденного Наполеоном¹. Первый закон — 21 июля 1792 г. — гла­сит, что «все журналисты — поджигатели и памфлетисты — должны быть преследуемы». Но как их преследовать, как именно карать? Как отличать «поджигателя» (incendiaire) от обыкновенного журналиста? Об этом закон молчит².

Второй закон (18 августа 1792 г.) собственно вовсе не есть закон о печати, хотя его впоследствии и счел таковым наполеоновский сенат: согласно этому закону, в распоряжение министра внутренних дел от­пущена была сумма (100 тысяч франков) на печатание и распростра­нение сведений, способных «просветить умы» и опровергать клевету «врагов отечества» ³. Третий закон, изданный Конвентом 29 марта 1793 г., повелевает наказывать смертью всякий призыв к насилиям, если этот призыв породит преступление, и шестилетней тюрьмой, если за призывом не последует самое преступление⁴. Четвертый «за­кон» имеет частное значение — это декрет, отменяющий некоторые постановления департаментских властей (департамента Луарэ, муни­ципалитета Марселя, департамента Устьев Роны), «нарушающие сво­боду прессы». Пятый закон — 19 июля 1793 г.— относится к авторским правам. Шестой (1795 г.) повелевает «арестовывать и предавать уго­ловному суду лиц, которые своими писаниями или мятежными реча­ми будут вызывать унижение народного представительства и возбуж­дать стремление к возвращению королевской власти»⁵.

Наконец, последний закон, относящийся к печати и созданный первой Французской республикой, издан был в 1797 г. — это закон 27 жерминаля IV г. Собственно, этот закон относится вообще «к охра­нению общественной и личной безопасности от всякого преступле­ния, направленного против нее».

Согласно первой статье, «объявляются виновными в преступлении против внутренней безопасности республики и против личной безо­пасности граждан и подлежат смертной казни, согласно 612-й статье свода о проступках и преступлениях, все те, которые своими речами или печатными произведениями... будут призывать к уничтожению национального представительства или Исполнительной Директории, или к убийству всех или одного из их членов, или к восстановлению королевской власти, или к восстановлению конституции 1703 г., или конституции 1791 г., или всякого иного правительства, кроме уста­новленного (действующей — Е. Т.) конституцией, или к разграбле­нию, или разделу частной собственности, под именем ли аграрного закона, или иным способом».

Смертная казнь будет заменена ссылкой на каторгу в случае, если суд найдет смягчающие обстоятельства. Но судить преступления эти должен суд присяжных, и судить безотлагательно, прекращая для это­го все другие дела, причем промедление в преследовании виновных со стороны власти приравнивается к государственной измене⁶.

На другой день, в прибавление к этому закону, был издан еще один закон — 28 жерминаля, согласно которому ни один печатный листок, ни одна брошюра, книга, газета и т.д. не могут выйти в свет, если на них нет имен: 1) автора, 2) типографщика. За нарушение этого постановления виновные подвергаются в первый раз шестиме­сячному, а во второй раз — двухлетнему тюремному заключению. В слу­чае преступности содержания, если автор неизвестен, привлекаются (и арестуются): продающие, разносящие, расклеивающие инкрими­нированное печатное произведение, и они обязаны указать типог­рафщика и автора, после чего автор наказуется согласно закону 27 жер­миналя (т.е. смертью или каторгой). Если же нельзя будет добраться до автора, то «разносчики, продавцы, расклеивающие» преступное про­изведение, равно как и типографщики, подвергаются в первый раз двухлетнему заключению, во второй раз — ссылке на каторгу⁷.

Таково было положение дела, когда генерал Бонапарт уничтожил Директорию и захватил власть в свои руки.

Первым делом нового самодержавного (фактически, если еще пока не юридически) властителя Франции было закрытие 60 газет из 73 существовавших. Постановлением 27 нивоза VIII г. генерал Бонапарт уничтожил все парижские политические газеты, кроме тринадцати. Но «спустя несколько лет правительство признало в принципе, что исключительное право публиковать периодические издания не может быть предоставлено частным лицам и что государство должно требо­вать деньги за привилегию», т.е. за то, что оно терпит существование уцелевших (la tolerance qui le protege et qui est un privilege tacite) ⁸. Тогда-то Фуше и постановил⁹, что правительство имеет право требо­вать в пользу казны ²/₁₂ части дохода; одновременно в каждую редак­цию более распространенных газет было назначено по одному редак­тору-цензору, который должен был получать жалованье из средств газеты тоже в размере У₁₂ доходов газеты. Оба распоряжения Фуше не были обнародованы (хотя и неукоснительно осуществлялись), так что, когда Наполеон в 1810 г. задумал новые меры к угнетению печати, то в докладе, представленном ему, указывалось, что единственным опуб­ликованным актом, касающимся прессы, за все его правление явля­ется декрет 27 нивоза, изданный еще когда он был консулом¹⁰.

Уцелевшие органы прессы были отданы в полную власть министра полиции и префектов, которые — каждый в своем департаменте — могли закрывать издающуюся там газету и только доносить о последо­вавшем закрытии в Париж. Книги и брошюры также были отданы в бесконтрольное распоряжение этих властей, хотя для книг и брошюр

была создана некоторая фикция, якобы ограждавшая их от произвола. 64-й статьей сенатус-консульта 28 флореаля XII г. (1804 г.) было по­становлено следующее: «Комиссии из семи членов, избранных сена­том из своей среды, поручается бдить над свободой прессы. Не входят в круг ее ведения произведения, которые печатаются и раздаются по подписке и в периодические сроки. Эта комиссия будет называться сенаторской комиссией свободы прессы».

Через две недели после учреждения этой комиссии в заседании сената 13 прериаля были избраны членами ее сенаторы: Тара, Жокур> Редерер, Деменье, Шассэ, Порше и Даву¹¹. Комиссия начала функци­онировать. Но ознакомившись с ее бумагами, я удостоверился окон­чательно в том, что должно было быть ясно a priori*, т.е. что комиссия эта никакого значения не имела.

Как и следовало ожидать, эта столь пышно названная сенаторская комиссия не имела ни малейшего влияния и, в общем строе наполе­оновского государства, ни малейшего смысла. Вот все дела этой ко­миссии за период Консульства и Империи:

1) «Дело Деккера». Этот Деккер, явный графоман, прислал в ко­
миссию несколько рукописей о всевозможных предметах — о
торговле, о дворянстве, о lettres de cachet**, стихи, прозу и т.п.
Эти рукописи аккуратно сохранены в соответствующем карто­
не ¹², и я мог убедиться, что автор — человек, безусловно
ненормальный. Очевидно, что рукописи были задержаны цен­
зурой, — он их и прислал в сенаторскую комиссию. Резолю­
ции комиссии никакой в деле нет, да она по только что ука­
занным обстоятельствам была бы в данном случае и неинте­
ресна.

2) Дело Драпарно (1805 г.). Вдова профессора медицинского фа­
культета в Монпелье просит комиссию снять арест, наложен­
ный полицией на брошюру, которую она, вдова Драпарно,
издала в память своего мужа. Арест был наложен по проискам
врага покойного, который боялся, что в брошюре о нем гово­
рится неодобрительно. Резолюция комиссии неизвестна.

3) Президент гражданского суда в г. Кламси обращает внимание
комиссии на то, что в одном печатном произведении «оскор­
бляется суд», и просит обуздать это «злоупотребление печа­
тью»¹³.

4) Некто Жоссэ просит комиссию обуздать его врага по частной
тяжбе, Адана, который издает направленные против него пам­
флеты. Тут же приложены памфлеты сутяжнического харак-

тера, не имеющие никакого отношения ни к чему, кроме это­го тяжебного дела¹⁴.

5) Дело Легюби, который хотел издать брошюру, касающуюся
организации податного дела в Голландии, а заведующий этим
делом Сезо задержал брошюру, подействовав на соответству­
ющие власти. Ответ сенаторской комиссии гласил: пусть жа­
лобщик обратится к министру полиции¹⁵.

6) Кредитор Шошар жалуется, что ему не позволяют напечатать
брошюру, направленную им против своих неисправных долж­
ников¹⁶.

 

7) По другому сутяжному делу на запрос комиссии, почему не
разрешают некоему Фонашону выпустить мемуар, относящийся
к его судебному делу, министр полиции ответил, что это сде­
лано по причине напечатания в мемуаре двух «конфиденци­
альных писем», принадлежащих «частному лицу»¹⁷. Больше
ничего комиссия не узнала, но дело на том и кончилось.

8) Наконец, Дезодоар просит, чтобы сняли арест с последнего
тома его «Истории Франции». Запрошенный министр внутрен­
них дел Монталиве указывает, что, во-первых, автор получил
зато от министерства как бы компенсацию (indemnite) — 2400
франков, а во-вторых, он, министр, «подробно поговорит об
этом деле с кем-либо из членов комиссии... если я буду иметь
честь беседовать с ним»¹*. Больше ничего об этом деле нет.

После Тильзита строгости относительно печати усиливаются. Окон­чательно усваивается принцип, что вообще следует поменьше давать известий в газетах о том, что делается в стране. Даже чисто фактичес­кие заметки бесполезны: «Зачем осведомлять врагов о том, что я де­лаю у себя?» — раздраженно осведомляется император у Фуше. Не писать о Моро, эмигрировавшем в Америку, о сношениях англичан с ним¹⁹, не писать о передвижениях войск, не писать об армии вообще ровно ничего; иногда, напротив, приказ министру полиции заставит все газеты напечатать о Ламбере, что он изменник. Даже раболепней-ше-невиннейшие заметки возбуждают неудовольствие. Газеты не дол­жны знать ничего касающегося сановников. «Откуда эти детали в се­годняшних газетах о приеме Коленкура?» — с неудовольствием воп­рошает император²⁰.

Я отказываюсь дать точное представление о степени запуганности прессы в 1807—1808 гг., скажу только, что, например, времена импе­ратора Николая I (до и после учреждения бутурлинского комитета) могут показаться эпохой необузданного радикализма печати сравни­тельно с разбираемым моментом. Наполеон гневался не только по поводу того, о чем писали, но и по поводу того, о чем молчали газеты. «Le Publiciste», например, не ежедневно бранил англичан, он же слиш-

ком «ухаживал за швейцарцами», и Наполеон усмотрел в этом ущерб для французов. И вот Фуше получает записку: «Сен-Клу, 24 марта 1808. Небрежность, которую вы вносите в дело надзора за газетами, в эту столь важную часть ваших обязанностей, заставляет меня закрыть «Le Publiciste». Это сделает (многих — Е. Т.) несчастными, и вы будете тому причиной. Если вы назначили редактора, то вы и должны его направлять. Вы пошлете копию моего декрета другим газетам и скаже­те им, что я закрыл этот орган за то, что он обнаруживал английские чувства..„Вы дадите новые инструкции «Journal de 1'Empire» и «Gazette de France» и вы уведомите их, что если они не хотят быть закрытыми, то они должны избегать всего, что противно славе французской ар­мии и клонится к оклеветанию Франции и ухаживанию за иностран­цами (a faire leur cour aux Strangers)»²¹. Дело окончилось, впрочем, б0лее милостиво: был немедленно прогнан редактор, назначен поли- • 'цией другой, и газета уцелела. Беспощадный и придирчивый сыщик Фуше оказывался в глазах Наполеона излишне либеральным блюстите­лем нрав печати.

5 февраля 1810г. Наполеон учредил должность особого «главного директора», который должен был находиться под прямым началь­ством министра внутренних дел и заведовать «всем, что относится к печатанию и к книжной торговле». Тем же декретом устанавливалось, что число типографий в Париже не должно превосходить 60, число типографий в департаментах тоже должно быть впредь фиксировано (но точная цифра пока не приводилась). Министр должен был ре­шить, какие именно из существующих типографий должны закрыть­ся; предусмотрительно указывалось, что владельцы этих внезапно зак­рываемых типографий получат вознаграждение из средств тех типог­рафий, которые не будут закрыты. О всякой поступившей для печатания рукописи тотчас же должно быть заявлено властям, которые могут воспретить печатание вовсе или прервать его. Главный директор мо­жет требовать не только уничтожения отдельных мест в печатаемой книге, но и изменений в ней. Кроме того, если печатается нечто, касающееся вопросов, интересующих то или иное министерство²², то это министерство может потребовать рукопись на просмотр (сверх общей цензуры). Не только владельцы типографий, которых выбирает само министерство, но и простые книгопродавцы обязаны (отдельны­ми статьями декрета — ст. 9 и 33) представить доказательства: 1) доб­рой жизни и нравов и 2) «привязанности к отечеству и государю».

Таковы были главные пункты этого декрета. Как же были вознаг­раждены разоренные внезапной бедой владельцы уничтоженных ти­пографий. 2 феврали 1810 г. в Тюльерийском дворце император подпи­сал новый декрет, в котором объявлялось:

1) «Типографщики, сохранившиеся в нашем добром городе Пари­же, обязаны купить станки типографщиков уничтоженных» (по-французски это звучит еще энергичнее: les imprimeurs con-

serves dans notre bonne ville de Paris sont tenus d'acheter les presses des imprimeurs supprimes);

2) кроме того, каждый из «уничтоженных» получит около 4 ты­сяч франков, каковые суммы будут взысканы правительством с шестидесяти «сохранившихся». Главным директором печати был назначен Порталис, а в подмогу ему — девять «импера­торских цензоров».

Печать была задавлена окончательно. Тем не менее Порталис счел долгом в особом циркуляре, разосланном во все типографии, обра­тить внимание на «либеральные и благодетельные взгляды его величе­ства»²³. Циркуляр весьма откровенно поясняет, к чему стремится пра­вительство: ставя типографщиков в полнейшую зависимость от благо­расположения министра, Наполеон делает их самыми суровыми цензорами, каких только можно себе представить. В самом деле, даже в прошедшем сквозь все испытания печатном произведении может встретиться нечто, проскользнувшее сквозь все преграды и обличаю­щее зловредный дух. Тогда министр, который может дискреционно определять недостаточность «привязанности к отечеству и государю», закрывает типографию без объяснения причин. Порталис все это и поясняет в корректной форме в параграфе первом своего циркуляра: «Как только типографщик получает из рук автора рукопись, он дол­жен приняться за чтение ее, чтобы убедиться, что она не заключает в себе ничего такого, что могло бы посягать на обязанности подданных относительно государя и на интересы державы. Это предварительное рассмотрение есть своего рода цензура, которую производит типог­рафщик и за которую он должен браться с внутренним сознанием благородства своего положения и важности своих функций. Поэтому он должен, не колеблясь и оставив в стороне всякие корыстные рас­четы, отказать в своих услугах по распространению произведения, которое кажется ему опасным». Несмотря на эту рмесь суконного кан­целярского языка с претензиями на красноречие, основная мысль совершенно ясна. Уже после этой цензуры начинаются мытарства и сношения с цензурой официальной.

Но 1810 году суждено было вообще стать памятным в истории французской печати. Наполеон стоял на вершине могущества и славы, весь континент пред ним преклонялся, и льстецы уверяли его, что оди­нокий, неукротимый, брошенный всеми союзниками враг — Англия — близок к финансовому краху, следовательно, к гибели. И Наполеон ре­шил покончить с тем чужеродным и ненужным растением, которое он выкорчевывал энергично с самого начала своего правления.

3 августа 1810 г. Наполеон подписал в Трианоне декрет, которым: 1) разрешал издавать в каждом департаменте (кроме департамента Сены) лишь одну газету; 2) ставил эту газету под власть местного префекта, который мог дискреционно разрешать или воспрещать вы-

ход номеров; 3) допускал издание листков объявлений («о движении товаров, о продаже недвижимостей»,— заботливо пояснялось в тексте декрета); а также префекты получали право «временно разрешать» выход органов, посвященных исключительно искусствам, науке и литературе²⁴. Но и это показалось слишком либеральным. 14 декабря того же 1810 г. Наполеон особым декретом утвердил два выработанных министрами полиции и внутренних дел списка: 1) городов, в кото­рых «окончательно разрешен листок объявлений», — таких счастли­вых мест оказалось 28 на всю колоссальную Империю (из них очень немного — вне пределов старой Франции: Ахен, Антверпен, Брюс­сель, Кельн, Рим, Турин); 2) другой список заключал в себе пере­чень «окончательно разрешенных» в провинции научных и литератур­ных брганов; таковых оказалось ровно 20 (считая «Annales des mathematiques», четыре журнала, посвященных земледелию, два ме­дицинских, пять чисто юридических справочников и т.п.).

Департаментские газеты с появлением декрета 3 августа 1810 г. состояли не только под бесконтрольной и безграничной властью мест­ного префекта, но префект даже назначал главного редактора, — и в административный обычай вошло, чтобы редактором был секретарь префектуры, и даже префект указывал, в какой типографии должна печататься местная газета²⁵. Но это было лишь половиной дела. Все-таки еще издавалось несколько газет в Париже. И император затребо­вал новые сведения о печати, — эти его статистические ознакомле­ния никогда не предвещали прессе ничего хорошего.

Во второй половине 1810 г., по сведениям, представленным На­полеону директором печатного дела и книжной торговли, в Империи существовало 205 периодических изданий. Из них газет, которым было разрешено печатать «политические новости», было 96, газет, посвя­щенных торговым объявлениям и сообщениям,— 81, «судебных» га­зет — 9, научных журналов — 19²⁶. Конечно, подавляющее большин­ство из этих 96 «политических» газет были департаментские, т.е. ре­дактировавшиеся, как сказано, секретарем префекта, но оставалось все-таки несколько парижских газет. Эти газеты были запуганы, по­лиция назначала им в главные редакторы своих чиновников, они не смели даже заикнуться о чем-либо «либеральном», — и все-таки На­полеон был недоволен. Он читал между строк и хотел найти там ковы и интриги, хотя там решительно ничего подобного не было и не мог­ло быть.

Чего же еще было ему нужно? Министр полиции понял мысль Наполеона. Первая цель, чтобы нигде в пределах Империи, ни во французских, ни в итальянских, ни в немецких, ни в голландских ее частях, ни в одной газете не встречалось и не могло бы встретиться никаких тайных «козней», намеков, «тайных надежд». «Конечно, никто не посмел бы делать это открыто», но «мы видели, что издатели и редакторы надевают всякие маски, принимают всякие тоны (sic! —

Е. Т.— prendre toutes les masques, emprunter tous les tons) и успевают при помощи этих ухищрений бросить неблагонамеренную мысль. Нужно не просто обуздывать, но раз «навсегда удостовериться в чувствах» редакторов. Недостаточно повиновения по принуждению. Нужно, чтобы можно было рассчитывать на истинную преданность священной осо­бе вашего величества, династии и правительству вашего величества»²⁷. Вторая цель — бороться с заграничными лжеучениями и, в частности, «распространять в Германии и на севере Европы, посредством наших газет, французские принципы, мнения и дух» (т.е. дух бонапартовско-го абсолютизма).

Как же достигнуть этих целей? По мнению министра полиции, «средства к исполнению — просты и легки». Одно из таких средств — не позволять вовсе парижским газетам перепечатывать что бы то ни было из иностранных газет иначе, как по приказанию министра, кото­рый также будет им приказывать опровергать то, что найдет достойным опровержения в иностранных газетах. А главное — осуществить повеле­ние императора: «Ваше величество повелели, чтобы право собствен­ности на «Journal de 1'Empire» (он же «Journal des Debats») перешло к верным подданным, на которых во всякое время можно рассчитывать», — оставалось, значит, распространить этот принцип на все другие газеты, отнимать их у одних издателей и передавать другим.

Уже в октябре 1810 г. министр полиции Савари представил импе­ратору доклад о «французских газетах», но Наполеон велел дополнить этот доклад всеми деталями, касающимися материального положе­ния газет.

Как только эти детали будут представлены, «я,— заявляет он,— приму одну общую меру, которая упрочит право собственности, по­местит ее в надежные руки и, наконец, даст политическому управле­нию газетой то влияние, которое бы эту собственность обеспечива­ло»²⁸. Эта довольно неясная фраза императора скрывает целую про­грамму действий: 1) правительство так или иначе, в той или иной мере желает стать собственником части акций газет, и, 2) окончатель­но поработив прессу, правительство не будет уже закрывать те орга­ны, которые уцелеют, и собственники газет тогда будут спокойнее за свою собственность. Пока что император начинает с еженедельной газеты «Le Mercure». Он согласен ей помочь денежно, но приказывает изменить программу. Газета должна давать провинции резюме столич­ных газет за неделю, она же должна еженедельно опровергать англий­скую прессу — и все это делать «зрело и хладнокровно». Тогда она в провинции сможет конкурировать с ежедневными газетами²⁹.

В конце 1810 г. был составлен проект декрета о газетах, издающих­ся в Париже. Вот некоторые статьи его. «Art. 2: Число газет в Париже, публикующих политические или внутренние (sic!) известия, сводится к трем, начиная с 1 января 1811 г.: «Journal de l'Empire», «Le Publiciste» и «La Gazette de France». Art. 3: в этих газетах впредь не должно быть

фельетона... Art. 4: они должны появляться три раза в неделю». Но это­го мало. Наполеон повелевает, чтобы издавалась лишь одна газета, посвященная торговле, одна по медицине, один листок объявлений, один дамский (модный) журнал. А что же делать с остальными журна­лами и газетами?

«Наши министры внутренних дел и полиции представят в пятнад­цатидневный срок на наше одобрение все меры, необходимые для соединения уничтоженных газет с сохраненными»³⁰.

Это любимое наполеоновское выражение, когда речь идет о жур­налах и газетах: императору, по-видимому, представлялось, что мож­но «соединять» пять газет в одну, как он устраивал сводную батарею издвух или трех, очень пострадавших в бою.

"""^ В 1811 г. дело было завершено: декретами 18 февраля и 17 сентября 1811 г. император просто конфисковал эти уцелевшие четыре газеты, т.е. экспроприировал их у собственников и передал право владения казне и им же самим назначенным «акционерам». Мотивировалась эта экспроприация тем, что ведь не было никогда дано прежним соб­ственникам «концессии» от государя, а между тем такая «концессия» необходима. Почему необходима? На основании какого закона? Неиз­вестно.

Воля Наполеона заменяла и законы, и прецеденты и совершенно избавляла министров от необходимости мотивировать проводимые мероприятия. Правительство помимо всего оказалось, таким образом, отчасти собственником парижских газет. Из 24 акций, из которых со­ставлялся капитал «Journal de 1'Empire» (бывший «Journal des Debats»), наиболее читаемой газеты, 8 принадлежали правительству, из 24 ак­ций «Petites Affiches» — тоже 8, из 12 акций «Gazette de France» — 3, из 24 акций «Journal de Paris» — 9. Так обстояло дело в последний отчетный год Империи — в 1813 г. Монопольное положение этих уце­левших газет приносило и этому главному «акционеру», и другим акционерам большие доходы. Приведу любопытные данные из офи­циального документа, озаглавленного «Resume general de la comptabilite des journaux de Paris depuis le 1 Janvier 1813 jusqu'au 31 decembre 1813», — я его нашел в картоне F IB/412 [табл. 1].

Таким образом, для всех четырех счастливых монополистов 1813 год окончился превосходно, что особенно наглядно представлено во вто­рой половине того же документа [табл. 2].

В общем, таким образом, наполеоновское правительство получило в 1813 г. с парижских газет 309 394 франка с сантимами (в последней графе сантимы отброшены). Этот 1813 год был вторым годом монопо­лии; первый год монополии (1812) дал тоже блестящие с финансо­вой точки зрения результаты, хотя и не такие: чистого дохода газеты дали в общем в 1812 г. на 148 436 франков меньше, нежели в 1813 г.³¹

По другому документу валовой доход со всех четырех «реор­ганизованных» газет в 1812 г. был равен 2,5 млн франков; расход —1686 тыс. франков; чистого дохода оставалось 814 тыс. франков, из каковой суммы приходилось правительству 281 тыс. франков³². Чтобы уж покончить с этими немногими цифровыми показаниями, прибав­лю, что самая распространенная из этих четырех уцелевших газет (со­временники даже называют ее иногда «единственно читаемой»), «Journal de 1'Empire», имела в январе 1812 г. 21 тыс. подписчиков, а в сентябре того же года — 23 500³³. При строжайше монопольном поло­жении уцелевших органов их процветание с точки зрения коммерчес­кой было обеспечено. Немудрено, что попасть в редакторы хотелось очень многим.

Правительство назначало в газеты редакторов, которые в то же время были и цензорами и так себя и называли: redacteurs-censeurs. Они при случае жаловались министру полиции на издателей, просили министра, чтобы он заставил издателей повысить им жалованье и т.д. «Соблаговолите принять во внимание, Monseigneur, что другие ре­дакторы-цензоры, которые получают больше жалованья..., ограничи­ваются, однако, простым просмотром своих газет, почти ни в чем не участвуя в редактировании, тогда как я в своей газете один доставляю ежедневный материал» и т.д. Так жаловался еще в 1807 г. министру полиции редактор одной из читавшихся, более крупных газет («Courrier de 1'Europe») Жиро, прося прибавки. Фуше приказал издателям пла­тить ему 3600 франков в год, но этого редактору показалось мало³⁴.

Постоянно попадаются прошения вроде, например, того, которое подал в 1811 г. некий Даммартен, чиновник казенной типографии: он покорнейше просит его превосходительство господина министра по­лиции герцога Ровиго назначить его «либо соредактором какой-либо газеты, либо литератором, причисленным к министерству его пре­восходительства»³⁵. К этим прошениям в министерстве полиции отно­сились в общем весьма благожелательно. Впрочем, правительство, сделавшись собственником всех газет, и без того достигло всех целей, какие только оно себе поставило в этой области.

Даже сановники раболепствовавшего перед Наполеоном Го­сударственного совета признали, что управление по делам печати до­вело угнетение прессы до крайних, решительно ничем не вызывае­мых и не оправдываемых стеснений, и указывали, что нельзя же Фран­цию превратить «в монастырь», что «малейшая интрига в полицейских бюро может в настоящее время скомпрометировать свободу и нару­шить права собственности граждан», что «правосудие — безоружно пред полицией» и т.д.³⁶ Они же отметили факт «всеобщих жалоб» на то обстоятельство, что правительство дает цензорские места профес­сиональным журналистам, которые по личным соображениям одних собратьев по перу преследуют, а к другим благосклонны. Даже в стра­нах стародавней неограниченной власти дивились безоглядочности и беспощадности, какие проявил Наполеон в деле уничтожения пери­одической печати. Приведу два примера.

Реакционный австрийский журналист, друг Меттерниха, Гентц, в частном письме к Меттерниху негодовал на безудержный произвол по отношению к прессе, узаконенный Наполеоном в 1810 г.³⁷

Русский генерал Сакен, одинаково ненавидевший как Наполеона, так и аракчеевщину («солдатоманию», по его выражению), ядовито писал в своих записках в 1810 г.: «В настоящее время ничто так хоро­шо не организовано в Европе, как редакции газет во Франции и веде­ние парадов в России. И тут, и там замечается редкое в истории един­ство действия. Там— тиран убивает, грабит, обманывает всех, кто ему ни попадется, друзей и врагов, брата и сестру, и все газеты от Сток­гольма до Неаполя в один голос передают черта за чертой сии пре­ступления в самых светлых красках. Здесь — ребенок одевает и разде­вает... 300 000 человек, коих называет солдатами, заставляет их тан­цевать то менуэты, то контрадансы»³⁸.

В первой главе мы ознакомились с основными воззрениями Напо­леона на печать, во второй — с теми законами, которыми он задавил окончательно прессу, с теми учреждениями, которые он призвал к жизни, чтобы осуществить свою политику касательно печати.

Теперь познакомимся с фактами, характеризующими суще­ствование периодической печати, положение журналистов, положение авторов книг и брошюр в эпоху наполеоновского режима.

Глава III