Глава I воззрения Наполеона на печать

Как всегда, когда речь идет о правительственной политике во Франции в эпоху Первой империи, нужно начинать с воззрений са­мого императора на тот или иной предмет. Он, правда, и в этой обла­сти, в деле обуздания печати, нашел ряд очень активных помощ­ников и исправных исполнителей (достаточно назвать министров по­лиции — сначала Фуше, потом Савари, и директоров управления по делам печати — сначала Порталиса, потом генерала Поммереля); но и здесь, как и во всех других областях государственной политики, Наполеон не только царствовал, но и управлял, и его железная воля господствовала и в главном, и в частностях.

Как же Наполеон относился к печатному слову? Не буду много распространяться о книгах, о философско-политичес­ких направлениях. Наполеон, как известно, ненавидел «идеологию», ненавидел всю общественно-философскую литературу XVIII столетия и все умственное течение, характерное для революционной эпохи, вышедшее из литературы XVIII в. и еще не исчезнувшее из жизни, несмотря на всю реакцию в обществе. В частности, — как я имел случай выяснить в другом месте¹,— он с особым отвращением и пре­зрением относился к социально-экономическим построениям физи­ократов и их эпигонов. Поэтому нечего много говорить о том, что все книги и статьи, имевшие какое-либо идейное отношение (даже враж­дебное, но сопряженное со сколько-нибудь обстоятельной критикой) к литературе философской и философско-религиозной XVIII столетия, сплошь и рядом запрещались, уничтожались новые издания, конфис­ковывались при случае старые. Придирчивость при этом обнаруживалась немалая. Например, в августе 1811 г., когда нашествие на Россию было уже делом месяцев и когда Наполеон, казалось, всецело был поглощен дипломатической и военной подготовкой гигантского пред­приятия, он все же нашел время рассмотреть каталог старых книг, которые распродавались наследниками одного библиофила, и прика­зал изъять при этом восемнадцать названий². Вот некоторые из этих опальных книг: издание труда публициста XVI столетия Бодэна, вы­шедшее в 1755 г. в сокращенном виде; сочинение Мирабо-отца «Lettres de legislation», вышедшее в 1775 г.; сочинения Мабли, Мерсье де ла Ривьера, свободно появлявшиеся при Людовике XVI; «Похвала Мон-теню», написанная Ла Димери и вышедшая в свет в Париже в 1771 г.; целый ряд книг чисто религиозного и, в частности, деистического содержания второй половины XVIII столетия и т.п. Все это Наполеон приказал немедленно изъять даже из каталога. В таком духе он дей­ствовал в течение всего царствования.

Кроме этой общей и постоянной тенденции, у Наполеона, сооб­разно с потребностями и текущими задачами политики, появлялись те или иные симпатии и антипатии, с которыми обязаны были счи­таться не только живые авторы, но и произведения минувших веков. Так, нельзя было писать о революции, о последних Бурбонах, с 1809 г. нельзя было писать с хвалой о римской курии, о папе Пии VII, и вообще рекомендовалось поменьше писать о папах; до 1807 г. можно было писать о России, но по возможности бранное, после 1807 г. тоже можно, но непременно похвальное, с 1811 г. опять можно, но больше бранное, нежели похвальное. При этом, сообразно с колебаниями в настроениях Наполеона, иногда оказывался подлежащим конфискации даже царь Соломон со своими притчами, ибо и в этих притчах усмат­ривались подозрительные намеки, — и никто из издателей и авторов не мог предугадать ближайшего поворота, никто не мог уверенно от­ветить на вопрос, что именно в предстоящем месяце окажется непод­ходящим.

Наполеон понимал, что с книгами, с трактатами, имеющими несколько отвлеченный характер, бороться труднее, нежели с газета­ми, именно потому, что нельзя же писать циркуляры, которые бы через известный промежуток времени указывали, как смотреть на церковь, на историю всех европейских стран и т.п. В таких случаях император либо вообще запрещал касаться того или иного предмета, либо приказывал написать и издать два, три примерных, так сказать, труда, по которым должна была бы равняться вся пресса.

Стоя в центре разгромленной Австрии, в 1809 г. Наполеон, уже предрешивший долгое пленение римского папы, спешит заказать два «исторических» труда, которые бы подготовили оправдание всех ме­роприятий французского императора. Первый труд должен называть­ся: «История конкордата Льва X» (в XVI столетии), а другой так: «Ис­тория войн, которые папы вели против держав, имевших преоблада­ние в Италии, и особенно против Франции». Немного неуклюже, но император за изяществом стиля не гонится, ему важно, чтобы точно понята была его мысль. Нужно, чтобы написал эти труды человек, «который постоянно остается в принципах религии», но вместе с тем

«строго» различает пределы светской и духовной властей. И чтобь вообще автор вставлял «поменьше своего» (qu'en general il mette nei du sien), но чтоб умел ловко цитировать,— император даже указыва ет, что именно: документы, исходящие от врагов папской власти" В письме Наполеона министру указывается точно, какие именно вы­воды должен получить тот автор, который возьмет на себя этот заказ³

Я сказал, что иногда, вместо издания таких примерных трудов император прибегал к простому запрещению касаться данной темы' В особо трудных случаях оба способа комбинировались. В данном слу­чае почва для появления этих заказных трудов была предусмотритель­но расчищена.

Когда Наполеон полагал, что тот или иной его поступок настолько громко говорит за себя, что никакими газетными статьями его не оправдаешь, тогда он призывал министра полиции хранить глубокое молчание. Так было и тут: ряд насилий над папой и вообще римские дела — все это как-то плохо выходило в газетных апологиях, и импера­тор не любил этой скользкой темы. «Я вижу с неудовольствием, что вы хотели составить статьи о Риме. Это дурной путь. Не следует об этом говорить ни в хорошую, ни в дурную сторону, и об этом не должно быть речи в газетах. |1юди осведомленные знают, что не я напал на Рим, а ханжей (les faux devots) вы не перемените...»⁴ На фоне этого полного молчания заказанные Наполеоном труды должны были ос­таться, вне каких бы то ни было критических отзывов, единственным голосом науки и общественного мнения о римском первосвященнике и об истории папской власти вообще. И не только нельзя было писать о папской курии,— нет, еще раньше император категорически вос­претил газетам вообще говорить о церкви. Было это еще в 1807 г.

Едва только вернувшись из Тильзита, Наполеон приказал аресто­вать журналиста Герара, осмелившегося написать в газете «Le Mercure» статью, в которой были усмотрены нападки на галликанскую церковь (с точки зрения интересов папского преобладания). Вот именно по этому поводу император и подчеркнул, что «церковью можно зани­маться только в проповедях», но отнюдь не в газетах⁵.

Нельзя писать ни книг, ни статей о политике, нельзя касаться ничего связанного с церковными вопросами и темами, рекомендуется поменьше писать даже об отвлеченных вопросах философии и не тро­гать политико-экономических сюжетов, дабы не заговорить даже не­чаянно о «вредной секте» физиократов. Таково было отношение На­полеона к книгам, к работам тяжеловесным более или менее абстракт­ного содержания. В дальнейшем я представлю некоторые иллюстрации того, как цензура осуществляла эти основные тенденции императо­ра, а пока обратимся от книг к газетам и установим, к чему сводились наполеоновские воззрения на роль прессы.

Наполеон смотрел на газеты, как на такое зло, без которого вов­се обойтись уже, к сожалению, невозможно. Мне всегда казалось,

что когда он выражал скорбь по тому поводу, что его деятельность протекает не на востоке, что он не может, подобно Александру Ма­кедонскому, провозгласить себя сыном бога⁶ и т.п., то он имел при этом в виду, между прочим, именно прессу, больше всего виновную самым фактом своего существования в таком стесненном положении французского императора сравнительно с македонским царем. У На­полеона антипатия к периодической печати всегда смешивалась с презрением. Он этой печати как будто не боялся и вместе с тем зор­ко, с болезненной подозрительностью следил за ней, выдумывал небывалые вины. Он начисто изъял из сферы обсуждения всю внут­реннюю и всю внешнюю политику и считал великой милостью доз­воление редким уцелевшим при нем органам прессы помещения лишь самых коротеньких чисто информационных заметок «политического характера», т.е. попросту заметок о новостях, коротеньких сообще­ний о фактах. И все-таки эти запуганные льстивые газеты, не смев­шие ни о чем иметь свое суждение (даже, как увидим, в театральных и чисто литературных статьях и рецензиях, т.е. в единственной обла­сти, остававшейся в их распоряжении), даже эти жалкие листки ка­зались всемогущему властелину все-таки ненужными и неприятны­ми, и вечно он возвращался к мысли, нельзя ли из многих газет сделать немногие, а из немногих одну. И то приказывал из 73 газет сделать 13, а из 13 — четыре, то намечал еще дальнейшие планы уничтожения. В течение всего его царствования над немногими уце­левшими редакциями висел дамоклов меч, тем более грозный, что решительно нельзя было догадаться, за что именно и когда именно он упадет и убьет.

Не было того унижения, на которое бы не шли редакторы и изда­тели, и все напрасно. Только к нерасположению, которое питал к ним Наполеон, все более прибавлялось презрение.

Ежедневно трепеща за свою участь, редакторы уцелевших газет выбивались из сил, чтобы внушить правительству самое твердое убеж­дение в их беспредельной преданности императору. Они, например, повадились вставлять, ни с того, ни с сего, в самых даже неподходя­щих случаях, раболепные панегирики Наполеону, превозносили но­вую династию в ущерб Бурбонам, обличали друг друга в недостаточ­ном рвении и усердии. Но Наполеону все это тоже не нравилось: в газетной поддержке он вовсе не нуждался, а доносы, по крайней мере печатные, представлялись ему излишними. «Все читают «Journal de 1'Empire», и если он станет стремиться причинить зло государству, то мы не нуждаемся в том, чтобы «Courrier Fran9ais» нас об этом предуп­реждал»⁷,— писал император министру полиции в апреле 1807 г., в промежуток времени между сражениями при Эйлау и при Фридланде. Он намерен даже закрыть «Courrier Francois» за его излишнюю рети­вость, за то, что он смеет вообще говорить о новой династии, хотя бы восхваляя ее, и о Бурбонах, хотя бы пороча их. «В первый же раз, как

эта газета заговорит о Бурбонах или о моих интересах, закройте < Вообще ему не нравится, когда газеты полемизируют, даже если лемика касается совсем посторонних политике сюжетов. «Я не пр* никакого значения спорам этих дурачков»,— говорил он,— и < грозил прогнать редактора «Journal de I'Empire» и заменить его ^j, именно вследствие полемических увлечений: «Придет время, когд приму меры и отдам эту газету, единственную, какую читают во' ции, в руки более разумного и хладнокровного человека»⁸.

Как увидим дальше, смертный час для всех почти газет п^,,^», 1811 г. Издатели были объяты трепетом, едва только пронесся слух-j предстоящем закрытии почти всех газет. Некоторые бросились с мыми униженными мольбами в министерство полиции, другие родовали торжественные манифесты с изъявлением своих правительству. Вот образчик: «Journal du soir» существует уже „__^ лет... Никогда он не был ни приостановлен, ни арестован. У него' тыре тысячи подписчиков... jfeo дух— в том, чтобы не высказ! политических мнений, кроме тех, которые правительство оч, подходящим распространять (слова son esprit набраны курсивом в тируемом листке — Е. Т.К.. Он обязан своим процветанием с постоянному беспристрастию и своей осторожности, именно, кажется, он приобрел права на благосклонное покровительство „_г вительства, которому никогда не был в тягость, в котором никогда возбуждал неудовольствия». Но и этого мало: «Journal du soil» xo бы отныне стать совсем правительственным (le pamphlet» gouvernement) и быть еще полезнее казне⁹ и т.д. Все эти изъявлеэ чувств не помогли, и «Journal du soir» был, в числе прочих, унич жен. Вообще на Наполеона никакие унижения со стороны преде телей прессы нисколько не действовали. Общий тон насмеш., грубости и нескрываемого презрения к печати никогда у него не, нялся сколько-нибудь заметно.

Излишек усердия ему вообще не нравился ни в прессе, ни в at демии. В академии поговорили о Мирабо, поговорили, конечно, самом благонамеренном тоне и с лестными сравнениями между Hi перией и предшествующей эпохой. Наполеон недоволен. Делится» своим неудовольствием с лицом, которому надлежит и за акаде» посматривать: с министром полиции. «Есть в этом заседании а. мии такие вещи, которые мне не нравятся: оно было слишком пс тическим, не дело президента ученого общества говорить о Мир Если уж он должен говорить о нем, — он должен был говорить о > слоге, только это могло его касаться... Когда же каждый человек дет иметь достаточно здравого смысла, чтобы замкнуться в круг обязанностей? Что общего у французской академии — с полилпкИ Не больше, чем у грамматических правил с военным искусством»^ Но закрыть академию он не хотел, а закрыть газеты, которые бы йрв*-винились в том самом, в чем провинилась академия,— в «ненужны»», хотя бы и благонамеренных разговорах о Мирабо, император всегда был готов.

1 апреля 1811 г. «Gazette de France», отличавшаяся необычайным низкопоклонством и льстивым тоном, сочла долгом своим напечатать следующую заметку: «Передают, что в день разрешения от бремени ее величества императрицы было подано его величеству императору про­щение, адресованное римскому королю (т.е. новорожденному наслед­нику — Е. Т.). Император, находившийся вблизи колыбели новорож­денного принца, прочел прошение вслух и прибавил с добротой: «Кто ничего не говорит, тот согласен. Согласен за римского короля»¹¹. За­метка была в том духе и тоне елейного подобострастия, в каком вооб­ще писались в те времена статьи и заметки, касавшиеся императорской семьи. Но Наполеон рассердился: он не любил умиленного и почти­тельно-игривого тона. Редактора прогнали в тот же день. «Господин герцог Ровиго, кто позволил «Gazette de France» поместить очень глу­пую статью, которая сегодня напечатана там, обо мне? Не господин... (пропуск слова — Е. Г.)? Поистине, этот молодой человек делает слиш­ком много пошлостей (trop de niaiseries). Отнимите у него редактиро­вание газеты!» Так писал Наполеон министру полиции Савари, как только прочел статью¹².

Газеты с первых же месяцев 1811 г. не переставали печатать самые низкопробные вирши в честь беременности ее величеств»,,самые чи­таемые органы вроде «Gazette de France» печатали: «С 1 января в Ме-доне родилось 24 детей, из них 19 мальчиков. Отсюда извлекают вы­вод, благоприятный для чаяний Франции»¹³ и тому подобные нелепо­сти. А уж когда родился наследник, то не помещать стихов в честь события, а выражать свое счастье прозой стало для газет небезопасно. Вот какое nota-bene* читаю я на полях ежедневного бюллетеня, представлявшегося министром полиции императору с вырезками из газет: «Все газеты публикуют стихи и песни о рождении римского короля. Единственно лишь «Journal des Cures» не дает их»¹⁴. Но эти славословия сделались столь чудовищно безвкусными и курьезными по беспредельному сервилизму своему, что министр полиции уже 31 марта 1811 г. запретил без разрешения его превосходительства пе­чатать стихи и прозу о римском короле¹⁵, т.е. обыкновенного надзора показалось мало для необузданной лести, сердившей властелина.

Вообще отсутствие всякой меры в лести и низкопоклонстве очень часто раздражало его. Нет года, когда бы несколько таких случаев не было отмечено в полицейских делах. Очень было хлопотливо полиции с этими слишком ретивыми хвалителями, особенно хлопотливо по­тому, что император сильно сердился. Не довольствуясь непрерыв­ным, ежедневным воспеванием побед, походов, подвигов Наполео-на, отдельных полков и всей армии, разных родов оружия и т.д., поэты писали оды по самым прозаическим, самым неподходящим поводам. Дошло до того, что 14 августа 1813 г. в «Journal de la Marne» появилась ода в честь свекловичного сахара, производство которого, как известно, Наполеон весьма поощрял (надеясь изгнать этим при-возной колониальный сахар). Полиция обозлилась: «Ведь стихи конча­ются четверостишием, похожим на эпиграмму»¹⁶. Но нет, это не было эпиграммой, это была благонамереннейшая ода в полуказенной про­винциальной газете, которая уже давно выбивалась из сил, чтобы стать образцом верноподданнического органа. Прямо становилось серьез­ной задачей полиции: умерить слишком необузданные восторги прессы. Но рвение более ловких авторов восторженных стихов на разные случаи не оставалось без награды, хотя далеко не все ею пользовались. Вот доклад, который находится в бумагах министра полиции за 1811 г. (подписан министром полиции 14 августа 1811 г.): «Государь, в эпоху женитьбы вашего величества большое количество авторов составили разные стихи (diverses-poesies)... Ваше величество благоволили отпус­тить в мое распоряжение сумму в 88 400 франков, каковая сумма была распределена согласно прилагаемой при сем таблице. В момент рож­дения римского короля я предложил тем авторам, которые обнаружили больше таланта, чтобы каждый из них в своем жанре чествовал это памятное событие. Я имею честь, государь, представить на ваше бла¹ говоззрение произведения, которые они опубликовали. Я присоеди­няю при сем те произведения, которые были написаны в предшеству-ющие царствования Кино, Лафонтеном и Жан-Батистом Руссо, и", если ваше величество возьмете труд сравнить их, ваше величество убедитесь, что преимущество бесспорно принадлежит нынешней эпо­хе». А потому не соблаговолит ли его величество отпустить министру полиции еще 30 тыс. франков? Из этих денег можно было бы награ­дить поэтов. «Я разделяю на два класса авторов, работавших более или менее удачно»: лица первого разряда за свою более удачную работу получат по 2400 франков, а второго разряда за менее удачные стихи по 1200 франков каждый. «Это новое благодеяние вашего величества еще усилит их усердие и превзойдет все их надежды!» Кредит был отпущен¹⁷.

Особенно раздражало Наполеона то обстоятельство, что газеты, желая льстить, иногда вредят делу. Например, в последние недели царствования, когда шли битвы за битвами между наступающими союзниками и изнемогавшим уже Наполеоном, парижские газеты, превознося одну победу императора, писали с восторгом, что эта победа тем славнее, что на каждого француза приходилось три непри­ятеля. «Газеты редактируются без смысла,— гневно пишет Наполеон Савари. — Прилично ли в настоящий момент говорить, что у меня было мало войска, что я победил, внезапно нагрянув на неприятеля, что мы были один против трех? Нужно, действительно, чтобы вы в Париже потеряли голову, чтобы говорить подобные вещи, когда я всюду говорю, что у меня 300 тыс. человек, когда неприятель этому верит и когда нужно говорить это до пресыщения. Я создал бюро для руководства газетами, что же оно не видит этих статей? Вы могли бы... знать, что здесь идет дело не о пустом тщеславии и что одно из первых правил войны заключается в том, чтобы преувеличивать, а не умень­шать свои силы. Но как заставить понять это поэтов, которые стараются польстить мне и национальному самолюбию вместо того, чтобы стре­миться делать дело. Мне кажется... если бы вы отнеслись к этому с неко­торым вниманием, то подобные статьи, которые суть не просто глупо­сти, но губительные глупости, никогда не были бы напечатаны»¹⁸.

Вообще и в лести, и в богобоязненности — всюду нужна мера, и император постоянно находил, что газеты этой меры не соблюдают, не желая замечать, что их редакторы просто теряют головы от запу­ганности и торопливого желания угодить.

Император был недоволен излишним «ханжеством», прояв­лявшимся в газетах, например в «Journal de I'Empire» и в «Mercure» (в конце 1806 и начале 1807 г.). Эти газеты слишком нападают на «фило­софию и человеческие знания» вместо того, чтобы «здоровой крити­кой» бороться только против «излишеств» философии. «Все это не может так продолжаться». А потому нужно, «наконец, иметь разумно­го человека во главе этих газет»¹⁹. Наполеоновский анализ литератур­ных направлений часто кончался подобным конкретным выводом.

Основной наполеоновский принцип, между прочим, состоял в том, что газеты обязаны не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить, о чем прикажут, и главное, как прикажут говорить. И любопытно, что Наполеон требует, чтобы все газеты в строгой точ­ности так мыслили, как он в данный момент мыслит: со всеми оттенка­ми, со всеми иногда весьма сложными деталями, чтобы и бранили, кого нужно, и хвалили, кого нужно, с теми самыми оговорками и пояснениями, которые находит нужным делать сам император, браня или хваля данное лицо, данную страну, данную дипломатию.

Курьезно, что однажды случилось ему пожалеть человека, и он сейчас же распорядился приказать, чтобы и газеты безотлагательно этого человека пожалели. Дело было в 1808 г., и жалко Наполеону стало испанского государственного деятеля, известного дона Годоя («князя мира»); император как раз тогда готовился низвергнуть ис­панских Бурбонов и передать Испанию Иосифу Бонапарту. «Сегодня вечером прибудет князь мира. Этот несчастный человек возбуждает жалость... Прикажите написать статьи, которые не оправдывали бы князя мира... но вызвали бы сострадание к этому несчастному челове­ку», — так повелевал император своему министру иностранных дел Талейрану²⁰. Но как укажешь газетам точную меру дозволенного со­страдания. И уже спустя несколько дней Наполеон должен рас­порядиться, чтобы жалеть — жалели, но не особенно: «Не нужно, однако, доходить до того, чтобы хвалить князя мира и говорить о хорошо, его управление в самом деле возмутило всю Испанию»

Вообще газеты не умеют в меру ни жалеть, кого нужно, ни насме- j хаться, над кем нужно. «Недурно было бы осмеять жалобный и слезку ливый тон голландских министров. Это следует сделать с маленький | тактом», — приказывает он Фуше²². В самом деле, все-таки в Голландии, как-никак царствует пока брат Наполеона Людовик. Правда, его уча предрешена, Голландия доживает последние дни, но нельзя же совсем", необузданно высмеивать жалобы родного брата императора. А он зна ретивость и усердие газет! Льстить нужно, но делать это необходимо С ', умом, и Наполеон дает иногда соответствующие указания.

Среди жестокого завоевания бунтующей Испании Наполеон на­ходит время давать парижской прессе через Фуше заказы общего со­держания.

Наступил 1809.год. «Я полагаю, что было бы полезно приказать написать несколько хороших статей, которые бы сравнивали несчас­тье, угнетавшее Францию в 1709 г., с цветущем состоянием Империи в 1809 г.». И Наполеон намечает схему: «Нужно рассмотреть вопрос е точки зрения территории и населения, внутреннего преуспеяния, внешней славы, финансов» и т.д. «У вас есть люди, способные напи­сать на эту очень важную тему 5—6 хороших статей, которые дадут хорошее направление общественному мнению». И дальше намечается параллель: Людовик XIV строил Версаль да охотничьи домики, а он, Наполеон^ улучшает и перестраивает Париж. «Начав с этого, можно говорить об усовершенствовании в наших учреждениях», о счастли­вой перемене во всем: Людовик XIV преследовал протестантов — Наполеон ввел терпимость и т.д. «Можно писать по статье каждый месяц, под одним и тем же названием: 1709-1809»²³.

Желая деспотически руководить прессой, Наполеон в то же вре­мя, в светлые свои моменты, понимал, что чем больше публика будет замечать направляющую руку полиции, тем меньше будет верить фаб­рикуемым этой рукой известиям. «Так как все газетные статьи, гово­рящие об армии, написаны бестактно, то я думаю, что лучше, чтобы они вовсе не говорили об этом, тем более, что знают, что эти статьи написаны под полицейским влиянием. Большая ошибка воображать, что во Франции можно таким путем проводить идеи», — писал импе­ратор министру полиции после своей люценской победы²⁴. И, однако, всю свою жизнь он, между прочим, и «таким путем» пользовался, чтобы «проводить идеи».

Итак, пресса, раз уже она должна существовать, должна быть не только совершенно обезврежена, но и сделаться органом правитель­ственных мнений, и только. Да и то польза от нее сомнительна.

В одном только пресса может быть иногда положительно полезна: когда она дает ложные преувеличенные показания о французских военных силах. «Я не знаю, почему «Journal de 1'Empire» осведомляет

неприятеля о том, что генерал Дюфресс может выставить против неприятеля на острове Э две тысячи солдат? Разве дело газет давать такие точные указания? Это очень глупо. Если б еще газета учетвери­ла число, — еще можно было бы допустить!»²⁵ Император неодно­кратно гневается, что газеты, при всем усердии, даже лгать с умом не умеют, а если солгут, то некстати. Напечатали в «Le Publiciste» подложное письмо Костюшки, когда вовсе в этом нет надобности, когда поляки и без того на стороне Наполеона. Зачем это? «К чему служит ложь, когда так хорошо сказать правду!» — насмешливо ко­рит император министра полиции²⁶. Он вообще корит в таких случаях Фуше, полагая, очевидно, что все нелепости в газетах происходят от их безмерной запуганности, но вместе с тем, разумеется, и не по­мышляет хоть немного ослабить беспредельную власть полиции над прессой. И еще злит его, что когда авторы лгут, то не умеют скрыть этого (т.е. собственного недоверия к своим словам). «Это жалко!» — восклицает император; все это так пишется, — «как если бы автор сам думал, что его слова — неправда... Лучше враждебный писатель, чем глупый друг»²⁷.

Он деятельно руководит прессой, приказывая писать по внешней политике то, что ему сейчас необходимо.

«Прикажите написать в газетах статьи, в которых говорилось бы, что прусский король прогнал от себя Цастрова... и истинных прусса­ков; что им теперь руководит всецело Гарденберг и что он вполне во власти России. Дайте почувствовать, что этот монарх в своем униже­нии еще более умален своим поведением, чем своими несчастиями; что в свите русского императора, — при котором он менее, нежели адъютант, — он часто слышит самые жестокие слова о своей нации и о своей армии... что его армия состоит приблизительно из 12 тысяч человек... что немногое, что у него осталось, разорено, сожжено, разграблено казаками»²⁸. Словом, дается тема и содержание, а уж дело полиции приказать всем газетам создать немедленно узоры по высочайше утвержденной канве. Но вот не успели газеты исполнить приказ, как уже война с Россией кончилась, и император (называю­щий редакторов «дурачками») опасается, как бы они не вздумали — впредь до нового формального приказа — продолжать печатать небы­лицы о России.

Едва только заключен Тильзитский мир, как император рас­поряжается приказать газетам прекратить печатание статей и заметок против России, которые только что им столь же категорически при­казывалось печатать. При этом Наполеон считает совершенно излиш­ним стесняться со своим министром полиции: «Смотрите, чтобы боль­ше не говорилось глупостей ни прямо, ни косвенно о России»²⁹. Вот и все. Записочка в 3,5 строчки, отправленная из Тильзита в Париж, к Фуше, диаметрально и мгновенно изменила «настроение» всей француз­ской прессы относительно России.

Весьма часты приказы Наполеона (чрез министра полиции), бы пресса сбивала с толку неприятеля ложными известиями.

В ноябре 1808 г. ему хочется отвлечь внимание англичан
диверсией, внушить им мысль, будто король неаполитанский Ml
вассал Наполеона, намерен овладеть Сицилией, куда укрылись
гнанные Наполеоном неаполитанские Бурбоны. И вот он приказывав!
Фуше, чтобы в голландских, германских и французских газетах
явились статьи о готовящейся якобы экспедиции, он даже, не
ясь на понятливость Фуше, наперед дает резюме этих заказывав*
ложных известий. В общем — заканчивает император - «это дс
быть хорошо проведено, должно явиться как бы результатом общеК#
мнения, идти со всех сторон и быть делом дюжины хорошо скомбйА"
нированнйх статей в разных газетах»³⁰. ' *« -

Особенно внимательно следил Наполеон за тем, чтобы в щественном мнении нарушителем мира пред каждой войной являлся*,j не он, а его противник. «Приказывайте помещать в газетах статьи обо всем вызывающем и оскорбительном для французской армии, что делается в Вене... Нужно, чтобы ежедневно была такая статья в «Journal-'! de 1'Empire» или в «Publiciste», или в «Gazette de France»³¹, — распоря­жался император перед войной с Австрией, в 1809 г. Париж, Франций могут узнавать о политике из победоносных бюллетеней армии, из ^ официальных сообщений, но в покоряемых странах нужно прибегатт»' '\ к деятельной пропаганде посредством прессы.

Большое значение поэтому император приписывал газетам, пред-* назначенным для покоренных народностей. Он обратил благосклонное-внимание, например, на выходившую в Париже газету «Corriere d'ltalia»: «Мало наберется литературных предприятий, более важных. Следовало бы обильно распространять эту газету»³² и т.д. Зато горе было стране зависимой или полузависимой, если какая-либо местная газета осмеливалась напечатать подозрительную статью. Швейцарская «Gazette de Lugano» провинилась в этом смысле. Сейчас же летят при­казы из Познани, где в то время был Наполеон (дело было в разгаре войны с Пруссией и Россией 1806-1807 гг.), вице-королю Италии Евгению Богарне, министру иностранных дел Талейрану: запретить немедленно газету, арестовать редактора³³, арестовать автора, аресто­вать даже директора почт в Швейцарии (за то, что не догадался задер­жать номер газеты), объявить, «что при малейшем замедлении» (курсив мой — Е. Т.) в осуществлении всех этих арестов, император отторгнет от Швейцарии Лугано и две прилегающие области присоединит к своему Италийскому королевству³⁴.

Едва только началось завоевание Испании, как Наполеон уже приказывает Мюрату, находящемуся в Мадриде: «Наложите свою руку на печатное слово (в подлиннике сильнее: sur tout се qui est imprimerie •—• Е. Т.)... Существенно внушить хорошенько общественному мнению, что — нет короля»³⁵. (А короля нет лишь потому, что Наполеон арес-

товал всю королевскую семью вместе с королем.) «Завладейте газета­ми и управлением», — твердит Наполеон Мюрату в этот начальный период порабощения Пиренейского полуострова³⁶. Он приказывает на­воднить Испанию памфлетами против низвергнутой им династии и восхвалением вводимого нового порядка. Маршал Бессьер полагает, что это бесполезно. Но император не желает лишать себя этого ору­дия — официальной лжи: «Вы говорите, — пишет он Бессьеру, — что памфлеты ни к чему не служат в Испании; это россказни. Испанцы — как все прочие народы — и не составляют особого класса. Распростра­няйте в Галисии писания, которые я вам послал»³⁷.

Он непрестанно требует от брата своего Иосифа, чтобы ему по­слали «тысячу экземпляров газет» (из Мадрида, конечно казенно-фран­цузского направления) для раздачи в постепенно завоевываемых ме­стностях³⁸, хвалится, что его воззвания приносят пользу, приказыва­ет сочинять новые памфлеты на испанском языке «с изображением печального состояния Испании, предоставленной английскому ко­варству»³⁹. Готовясь к войне с Австрией, он приказывает немецким газетам зависимых от него стран «высмеивать все статьи венских и пресбургских газет, направленных против Франции»⁴⁰. А когда война началась, он торопится приказать наводнить Германию памфлетами против Австрии, описаниями австрийских жестокостей, совершаемых якобы в Баварии и Вюртемберге.

В Кассель, в Гамбург, в Ганновер, в Аугсбург, в Мюнхен летят приказы в этом смысле⁴¹. Но на одну эту полемику он не надеется: у него есть средства более существенные, чтобы заставить замолчать заграничную прессу.

10 февраля 1810 г. он приказывает отправить в Баварию «офици­альную и спешную» ноту, в которой обращает внимание баварского правительства на «дерзости» баварских газет⁴². На деле «дерзости» были такими робкими и плотно закутанными в самые хитросплетенные словесные покровы, что едва ли кто-либо их и мог разглядеть, кроме придирчивой императорской дипломатии. Почти в то же время он приказывает обратить внимание прусского правительства на зловред­ную литературную деятельность Коцебу; при этом император повеле­вает, чтобы вообще его посол в Пруссии читал «все газеты», печата­емые там, и «заботился об уничтожении зла, которое среди них най­дет»⁴³. Франкфуртская газета тоже слишком много говорит: следить за ее поведением!⁴⁴

Иногда приказы отдаются общего характера — для всех газет той или иной покоренной страны. «Позаботьтесь, чтобы все хорошо на­писанные статьи наполнили все газеты Амстердама», — и в таком же роде⁴⁵; иногда подобные тоже общие и неопределенные, но категори­ческие повеления отдаются государям зависимых или полузависимых стран: «Король (прусский — Е. Т.) и прусские власти должны бдить над тем, чтобы газеты не печатали ничего, что могло бы нарушить

добрый порядок и спокойствие внутри государства»⁴⁶. Бывало и
что Наполеон категорически требовал от зависимых правител!
чтобы они лгали в своих газетах, и со свойственной ему точно
даже определял, во сколько раз, так сказать, нужно солгать в том
ином случае. Вот, например, что он приказывал из Москвы — ав
рийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не тол
желаю, чтобы посылались подкрепления (в великую армию — Е.
но я желаю также, чтобы преувеличивались эти подкрепления и тси?
бы государи заставили свои газеты печатать о большом числе отправь!
ляемых войск, удваивая это число»⁴⁷., • |

Перепечатки из газет тех держав, которые хотя были и в мире с> Наполеоном, но не вполне еще от него зависели, воспрещались час-», то без всякого видимого повода: ни малейшей враждебности к ваг-» рамскому победителю австрийские газеты конца 1809 г. не обнаружи­вали, однако император распорядился, чтобы ничего из них во Фран­ции не перепечатывалось⁴⁸. Он, собственно, мог смело не бояться этих перепечаток: во-первых, какая имперская газета осмелилась бы дозволить себе перепечатку, которая бы сколько-нибудь могла не понравиться полиции и цензуре? А во-вторых, с Тильзитского мира и особенно с разгрома Австрии в 1809 г. не было на всем европейс­ком континенте ни одной страны, где местное правительство позвоп, лило бы прессе не то что нападать на Наполеона, но даже сдержанна < критиковать те или иные последствия наполеоновской супрематии в Европе. Достаточно вспомнить отмеченную мной (в моей работе «Конп тинентальная блокада») убогость немецкой, датской, голландской, австрийской литературы наполеоновской эпохи по вопросу о конти­нентальной системе.

И все-таки Наполеон не желал, чтобы во Франции перепе­чатывалось что-либо из заграничных газет: все-таки за границей npec-j, са не была так вымуштрована, так запугана, как в Париже.

Он сильно рассердился однажды, что французские газеты смеют перепечатывать из иностранных газет сведения о нем, императоре! Правда, эти сведения весьма почтительно и даже раболепно изложе-ны, но все равно: пусть будет «точный и абсолютный закон» — не сметь ничего перепечатывать об особе императора⁴⁹. Но спустя не­сколько дней «Gazette de France» с верноподданническим умилением перепечатала подробности о канарейке и собачке императрицы Ма­рии-Луизы, жены Наполеона (и тоже из заграничной прессы). Импе-> ратор опять в гневе: все это может быть хорошо для немцев, но неуме­стно во Франции. И вообще «редакторы наших газет очень глупы»⁵⁰. • И вот в огромной Империи и в зависимой, полупокоренной и «союзной» Европе водворилась гробовая тишина. В газетах писали о чем угодно, кроме того, что всех интересовало. Можно было терпеть и молчать — вне Империи, терпеть и славословить — в Империи, ибо Наполеон далеко не всегда позволял молчать.

Он чувствовал все же желание услышать правду, узнать ее из един­ственной прессы, которая была от него независима, и он следил за английской печатью. Ему доставлялись вырезки и переводились целые статьи. Иногда он приказывал доставлять ему английские книги, анг­лийские парламентские издания⁵¹. В бумагах его секретариата мне по­стоянно приходилось встречать вырезки из английских газет, толстые пачки этих вырезок, тетради с французскими переводами из англий­ской прессы. Когда уже Европа поднялась против угнетателя, он заинтересовался прессой враждебных ему, восставших против него стран, потому что мог теперь и из нее вычитать что-либо правдивое и поэтому нужное ему.

В разгаре страшной войны 1813г. Наполеон требует, чтоб ему не­медленно доставили и доставляли впредь петербургские, рижские, стокгольмские, варшавские и берлинские газеты. Он грозит министру иностранных дел, что будет его считать ответственным, если не полу­чит эти газеты. А зачем они ему нужны, явствует из того же письма: ведомство иностранных дел столь «бездарно», что не может дать ему надлежащее представление о настроении северных стран.

Но в самой Империи гнет нисколько не был смягчен даже в эти кровавые 1813—1814 гг., годы крушения наполеоновского владыче­ства сначала в Европе, затем во Франции.

Известны часто цитируемые⁵² слова, сказанные Наполеоном гра­фу Беньо, когда тот весной 1813 г. заикнулся о смягчении гнета в Империи: «Я понимаю вас, вы мне советуете уступки... и, особенно, большое почтение к общественному духу... вы — из школы идеологов, вместе с Ренью Редерером, Луи, Фонтаном; нет, я ошибаюсь, Фон­тан — тот из другой шайки дураков (il est d'une autre bande des imbeciles). Полагаете ли вы, что я не схватываю существа вашей мысли сквозь покрывала, в которые вы ее облекаете? Вы — из тех, которые в глуби­не души вздыхают по свободе печати, по свободе трибуны, которые верят во всемогущество общественного духа. Ну, так знайте же мое последнее слово... (и, положив правую руку на эфес сабли, он при­бавил): пока она висит у меня сбоку — и пусть провисит она еще долго,— вы не получите ни одной из тех свобод, по которым вы взды­хаете...»

Правда, в 1815 г., в эпоху Ста дней, Наполеон уже не рискнул уничтожить или сковать ту прессу, которая народилась при Бурбонах и успела за год царствования Людовика XVIII привыкнуть к некото­рой, совершенно немыслимой прежде степени свободы. Впрочем, дав «Acte additionnel», решившись сделаться на этот раз «конституцион­ным» монархом, Наполеон, по убеждению своему, не считал уже уместным угнетать прессу по-прежнему.

Разговорившись как-то с Ласказом на острове Святой Елены о свободе прессы, Наполеон высказал мысль, что при представитель­ном образе правления отсутствие свободы прессы — есть «разитель-ный анахронизм, истинное безумие» (un anachronisme choquant, une veritable folie). Он при этом вспомнил, что по возвращении своем с острова Эльбы он даровал печати полную свободу⁵³. Самый же прин­цип свободы печати казался ему уже стоящим вне спора, остается только решать, возможно ли отказать в осуществлении этого принци­па общественному мнению или невозможно⁵⁴. Но так как сам он мог считать «представительным» только тот строй, который он дал Фран-* ции, вернувшись с острова Эльбы, а отнюдь не тот, который был налицо в течение всего первого его правления с 1799 до 1814 г., то очевидно, он и не считал себя непоследовательным, задавив оконча­тельно прессу в эти долгие годы не ограниченного ничем военного абсолютизма.

/ Мы видели, каковы были воззрения Наполеона на печать. По­смотрим теперь, какие органы государственной машины должны были проводить эти воззрения владыки в жизнь, осуществлять его непрек­лонную волю.