Локальный порядок на фоне глобального хаоса

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вы того ожидали; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит главная привлекательность порядка: он обеспечивает возможность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует определенную безопасность. Можно делать все, что хочется, концентрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспокоиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не думаете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже - как о задаче. И как только вы задумываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контроля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привычное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хватает ясного и внятного распределения вероятностей. Порядок имел бы место, если бы возможным было не любое событие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в равной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи - крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются равновероятными, следует говорить о

хаосе. Если порядок столь привлекателен в силу того, что он дает возможность предсказывать и, тем самым, контролировать результаты своих поступков, то хаос предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим, поскольну он разрывает связи между тем, что вы предпринимаете, и тем, что с вами происходит, между «действием» и «страданием».

Чем более различаются шансы различных реакций на ваши действия, чем менее случайны последствия этих действий – тем больший, если так можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями тех или иных событий. Именно это и делает, или, по крайней мере, должна делать, любая культура. Пьер Буле говорил об искусстве, что оно трансформирует невозможное в неизбежное. То, что он сказал об искусстве, применимо ко всем областям культуры. В «естественных», нетронутых культурой условиях встреча яйца с беконом – событие крайне маловероятное, почти что чудо; однако в Англии, в старые добрые времена, когда все вещи оставались неизменными, а каждый человек знал свое место среди них, вст­реча яйца с беконом на тарелке для завтрака происходила почти с неизбежностью, и лишь дураки могли делать ставки на то, что она не состоится.

Постижение вероятностей и, тем самым, волшебное превращение хаоса в порядок есть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря точнее, именно постоянное воспроизведение такого чуда мы и называем культурой. Мы рассуждаем о «культурном кризисе», если повседневный порядок игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы считаться надежным, не говоря уж о том, чтобы восприниматься как должное.

Культура оперирует вероятностями событий посредством дифференциации. Все мы помним утверждение Клода Леви-Стросса о том, что первым «культурным актом» в истории было разделение всех женщин – сколь бы одинаковыми по своему репродуктивному потенциалу они ни были – на тех, кто считался подходящей для сексуальных отношений, и на тех, кто таковыми не считался. Культура есть деятельность по установлению различий: классификации, сегрегации, проведению границ и, тем самым, разделению людей на категории, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; по определению диапазонов поведения, предписываемых людям, относящимся к различным категориям. Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, то, определение культурой различий, причем достаточно значительных, чтобы было оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ, а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представляющегося легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасности», которую Мэри Дуглас видит в смешении категорий; опасности, которую человек во все времена и в любом месте склонен ассоциировать с объектами и людьми, находящимися «по разные стороны баррикады», или обнаруживающими черты, которые не дол­жны были бы появляться одновременно, если бы классификации сохраняли свою пред­сказующую и, тем самым, обнадеживающую, ценность. Досадное обыкновение таких черт не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное положение, свидетельствует об условности, а значит и хрупкости там, где, предположительно, дол­ж­ны были бы царить «объективная реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас, вслед за Жан-Полем Сартром, назвала скользкими созданиями, упрямыми «посредниками», играющими злые шутки с упорядоченностью мира и размывающими четкость разграничения его частей, позволяет судить о том хаосе, на котором покоится всякий порядок, готовый в любой момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпитывает стремление к упорядочению и разжигает страсти, бушующие в связи с наведением, подправлением, и защитой порядка. Усилия культуры по дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению безопасности, определенному Людвигом Витгенш­тейном как «знание того, как действовать дальше», если бы одновременно не пре­одолевалась «скользкость» – то есть не устранялись бы все взявшиеся неведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и нечеткие названия; иными словами, если бы не устранялась двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность мира к аккуратной и исчерпывающей классификации могут быть успешными, двойственность едва ли будет побеждена и перестанет угрожать алчущим безопасности. Скорее, карты показывают обратное: чем сильнее желание порядка и лихорадочней попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими беспокойство. И мало шансов, что установление порядка будет когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием самоподдерживающи­мся и самовозрастающим, оборачивающимся саморазрушительной деятельностью.

Из-за неочевидной, но все же тесной связи постоянных источников страха и агрессивности с состоянием неопределенности, с «нечеткостью» классификаций, условностью границ и прозрачностью рубежей, устранение этих источников неотделимо от усилий по установлению и охране порядка. Однако конфликт проистекает не только из этих источников. Еще один из них был открыт Мишелем Крозье в его убедительном исследовании «феномена бюрократии»: это использование хаоса, отсутствия порядка, в качестве грозного орудия власти в ее претензиях на господство. Стратегия борьбы за власть состоит в том, чтобы сделать одну из сторон неизвестной переменной в расчетах других сторон и в тоже время предотвратить любую их возможность выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что господство достигается устранением правил, ограничивающих собственную свободу выбора, и установлением максимально возможного количества правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути своей спорная концепция. В рамках одного и того же социального контекста видение порядка резко различается. То, что выглядит порядком для властей предержащих, стоящих у власти, представляется жутким хаосом тем, кем они управляют. В борьбе за власть именно противоположную сторону хочется видеть более «упорядоченной» и пред­сказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть рутинными, лишить их всех элементов случайности и неожиданности, оставляя за собой право игнорировать какие бы то ни было установления и действовать по собственному разумению. В обстановке борьбы за власть процесс установления порядка не может не быть чреват конф­ликтами.

Масштаб открытия Крозье, сделанного применительно к тому, что можно назвать «закрытыми системами» бюрократических институтов (еще неочевидный в то время, когда автор проводил свое исследование), становится понятным в условиях, описываемых в наше время термином «глобализация». Позвольте напом­нить, что концепция «глобализации» была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию «универсализации», когда стало ясно, что установление глобальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описывает про­цессы, представляющиеся самопроизвольными, сти­хийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и, тем более, принимающих на себя ответственность за конечные результаты. Без большого преувеличения можно ска­зать, что это понятие отражает беспорядочный характер процессов, происходящих на уровне, оторванном от той «в основном скоординированной» территории, которая управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных государств. В своем проницательном исследовании «нового мирового беспорядка» Кен Джовитт отметил упадок «дискурса Джошуа», который явно или неявно предполагал мироздание, управляемое законами, по сути заданное или даже предопределенное, и замену его противоположным «дискурсом генезиса», изображающим мир как сферу нестабильности, изменений, лишенных определенного направления, как область спонтанности и вечного экспериментирования с неопределенными и практически непредсказуемыми последствиями; короче – как полную противоположность представлениям о порядке.

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового. Такая возможность проглядывала из анализа Крозье, более того, она следовала из предположении о пресловутой тенденции к саморазрушению, содержащейся в любых усилиях по установлению порядка, – но лишь сегодня мы смогли увидеть, как эта возможность реализуется во всем многообразии ее проявлений. В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчиненности. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь подходит к концу… Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» – один из самых удачных, если не лучший.

Стратегия борьбы за власть, описанная Мишелем Крозье, предполагает, подобно паноптикальной модели социального контроля Джереми Бентама, взаимную зависимость правителей и управляемых. Навязывание норм и исполнение нормативных предписаний приковывает контролирующих и контролируемых друг к другу, делая их неразделимыми. Обе стороны, если можно так выразиться, привязаны к одному месту: воспроизводство властной иерархии требовало их постоянного присутствия и конфронтации. Именно эту взаимную зависимость, эту вечную связь и сделала излишней новая технология власти, выдвинувшаяся на передний план в эру глобализации. Высшие эшелоны новой иерархии власти характеризуются прежде всего способностью передвигаться – стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни – неспособностью даже замедлить, не то чтобы остановить, такие движения и собственной неподвижностью. Побег и ускользание, легкость и переменчивость пришли на смену мощному и зловещему присутствию как главным приемам господства.

Нормативное регулирование более не является необходимым инструментом доминирования. Домогающиеся власти могут вздохнуть с облегчением: нормативное регулирование было громоздким, сложным и дорогостоящим механизмом, примитивным, экономически нерациональным и разорительным по современным меркам. Его преодоление ощущается как эмансипация и воспринимается глобальной элитой как требование разума и свидетельство прогресса. Исчезновение ограничителей, дерегулирование и гибкость кажутся гигантским скачком вперед по сравнению с дорогостоящими и трудоемкими методами дисциплинирующего натаскивания, практиковавшимися в паноптикумах эпохи модернити.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приемам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности, население, обезоруженные и лишенные сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу крайней его уязвимости и ненадежности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом. Работники предприятий, организованных по образцу фордовских заводов, могли демонстрировать свою «досаждающую» силу и заставлять менеджеров обсуждать сносный modus vivendi, идти на компромиссы до тех пор, пока обе стороны, собравшиеся за столом переговоров, понимали, что им не жить друг без друга и потому следует довести торг до конца. Доходы собственников и акционеров зависели от доброй воли рабочих так же, как средства к существованию, получаемые самими рабочими, зависели от создававшихся [предпринимателями] рабочих мест. Сегодня ситуация совсем иная; одна из сторон (но не другая) с болью осознает, что ее партнеры по переговорам могут легко встать из-за стола и уйти в любой момент; еще один нажим, и они просто подхватят свои кейсы и уйдут, так что разговоривать будет не с кем. Для тех, кто попал в это ущербное и затруднительное положение, единственным способом удержать столь мобильных менеджеров и переменчивых акционеров (и тем самым удержаться на своих рабочих местах хотя бы чуточку дольше) остается уговорить их прийти и остаться, убедительно продемонстрировав собственную слабость и отсутствие возможностей к сопротивлению. Неопределенность, в которую новая мобильность глобальной элиты вогнала массы лю­дей, зависящих от готовности этой элиты инвестировать, способна к самоувековечению и самовозрастанию. Рациональные стратегии, порожденные этим типом не­определенности, лишь усугубляют небезопасность положения вместо того, чтобы бороться с ней, и ускоряют дезинтеграцию нормативно регулируемого порядка.

«Precarite est aujourd’hui partout», – сделал вывод Пьер Бурдье. Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных госу­дарств, которым не оставлено иного выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть и [новых методов] самозащиты – такая ненадеж­ность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Как отмечает Бурдье, претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадежно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира.

Они лишены контроля над настоящим потому, что наиболее важные факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также перспективы то­го и другого, не находятся у них в руках; они ничего или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы вернуть эти факторы в сферу своего влияния. Территории, заселенные этими обездоленными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые садятся и с которых взлетают воздушные суда глобального флота, причем делают это в соответствии с их собственными загадочными расписанием и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением связаны надежды людей на выживание. Ставка здесь делается не просто на выживание, а на сам образ жизни и даже образ мыслей об этой жизни.

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании Фердинан­дом Тённиесом основывалась на значительной плотности связей, обеспечивающей высокую интенсивность повседневного общения. Если информация не может перемещаться без своих носителей, имеющих весьма небольшую скорость транспортировки, близкое име­ет преимущества перед отдаленным, а товары и новости, происходящие из окрестных местностей, преобладают над прибывающими издалека. Границы локального сообщества обусловливались возможностями и скоростью передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися средствами транспорта и связи. Короче говоря, прост­ранство было значимым. Но сегодня его значение утрачивается; Поль Вирилио, объявляя о «конце географии», предположил, что оно сведено на нет: смысл пространства как препятствия или даже предела коммуникации ныне изжил себя.

Новости, циркулирующие в ходе повседневного личного общения, имеют шанс усилить свое звучание отнюдь не за счет многократности повторения, а только в том случае, если будут подхвачены электронными средствами массовой информации; в любом ином случае такие новости кажутся ущербными, если кто-то вознамерится с их помощью привлечь внимание [к тем или иным проблемам]. И даже если какая-то из этих новостей и привлечет к себе внимание, можно биться об заклад, что она будет искажена, основательно подсокращена и лишена «изю­минки» и влияния в жерновах средств глобально продуцируемой и глобально распространяемой информации, средств, имеющих неоспоримое преимущество в части выразительности подачи, арсенала аргументов и силы убеждения. Даже интерпретация вполне «местных» событий все чаще исходит теперь из тех же экстерриториальных источников информации. Для того чтобы взгляды, подчас возникающие и распространяющиеся в определенной местности, могли заинтересовать публику, вызвать доверие и захватить воображение, они должны прежде воплотиться в электронной версии и быть протранслированы по телевидению, и, следовательно, полностью или частично лишиться их коммуникационных качеств внутри локального сообщества. Перспективы формирования доморощенного «общественного мнения», опирающегося на ресурсы, контролируемые исключительно локальным сообществом, туманны ли­бо отсутствуют вовсе.

Передача информации электронными средствами ныне практически мгновенна, и для этого требуется всего лишь вставить штепсель в розетку; сообществу, чтобы организовать общение в собственных пределах, игнорируя электронные средства массовой информации, придет­ся по-старинке полагаться на консервативные способы собрания и бесед, в рамках которых скорость передачи [и усвоения] информации имеет «естественные пределы», а издержки этих процессов высоки и, во всяком случае в сравнительном отношении, имеют тенденцию к росту. Результатом становится девальвация места. Физическое, не-кибернетическое, пространство, где имеют место не-виртуальные связи, превращается всего лишь в площадку для доставки, поглощения и переработки информации, по своей природе экстерриториальной, киберпространственной. Оплата доступа к киберпространству по расценкам местного телефонного тарифа ознаменовала смертный приговор общинной автономии; то было ее символическое погребение. Сотовый телефон, предлагающий независимость даже от кабельных сетей и разъемов, нанес завершающий удар по тем претензиям на духовную общность, которые могла бы предъявить пространственная близость.

Растущая «ино-направленность» локальности чревата наступлением трудных времен для ортодоксальной формы сообщества, складывающегося вокруг сердцевины переплетения частых и устойчивых взаимодействий, соста­вляющих основу долгосрочных инвестиций [человеческого] доверия. Как указывал Ричард Сеннетт в своей книге «Коррозия характера», «‘Краткосрочность’ является принципом, разъедающим доверие, верность и взаимную преданность», но в наши дни «та или иная местность обретает жизнь по взмаху волшебной палочки девелопера, процветает и приходит в упадок на протяжении жизни одного поколения. Такие сообщества не лишены социальных черт или элементов добрососедства, но никто в них не становится свидетелем жизни другого на протяжении долгого времени»; при таких обстоятельствах, «подвижные формы ассоциаций оказываются для людей более полезными, чем долгосрочные связи» [1].

Деградация [значения] местности отражается на «аборигенах» – людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств – это обстоятельство подчеркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесмена­ми, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень от­сутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы; этот факт находит символическое отражение в растущей популярности тюремного заключения как способа борьбы со всем нежелательным.

С другой стороны, скорость передвижения, возможности эффективно действовать независимо от расстояния, а также свобода «перемены мест», предоставленная либо отсутствием локализованных обязательств, либо легкостью их преодоления, являются сегодня главными факторами стратификации как на глобальном, так и на местном уровнях. Возникающая иерархия власти сродни, скорее, кочевым, чем оседлым обществам; ныне же оседлость, и особенно безвыходная оседлость, быстро превращается из актива в обязательство.

Не так давно Майкл Томпсон опубликовал исследование об относительности социального значения быстротечности и устойчивости, продемонстрировав, с одной стороны, всеобщее и неистребимое стремление привилегированных классов окружать себя долговечными объектами собственности или делать последние долговечными, а, с другой – тенденцию ассоциировать социальные слабости и лишения с вещами временными и преходящими. Это соотношение, характерное для большинства, если не для всех, известных обществ прошлого, сегодня активно пересматривается. Признаком привилегированности становится путешествовать налегке и избегать длительной привязанности к собственности; признаком нищенства оказывается приверженность вещам, отжившим свой естественный срок службы, и неспособность с ними расстаться.

Входным билетом в новую глобальную элиту является «готовность к жизни среди хаоса» и способность «процветать в условиях неустроенности»; клубной картой становится умение «позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной пожизненной специальностью»; а визитной карточкой оказывается «согласие разрушить созданное собственными руками», «отпустить, если не отдать» – то есть все черты, отмеченные в уже упоминавшейся книге Ричарда Сеннетта, где исследован характер Билла Гейтса, эмблемы и знаковой фигуры новой элиты кибернетического века. Все эти черты становятся основным фактором стратификации – по сути метафактором, привносящим значимость и приводящим в движение прочие атрибуты социального положения, – именно потому, что они оказывают совершенно противоположное влияние на человека, в зависимости от того, каковы обстоятельства его жизни. Особенности характера, порождающие в высших слоях общества бьющую ключом радостную спонтанность, оказываются «саморазрушающими для тех, кто тру­дится на самом низком уровне этой подвижной системы».

В самом деле, новая свобода современных реинкарнаций абсентеистских собственников с каждым днем делает режим жизни людей более низкого ранга все более гибким (и тем самым менее определенным, безопасным и надежным); если даже этого нет в замысле, то таковы непреднамеренные, но неизбежные последствия. Как сострил Роджер Фридланд, очутившиеся наверху «прославляют то, от чего страдают остальные». Чарующая и радостно принимаемая легкость бытия обращается в проклятье жестокой и необузданной судьбы, когда мы спускаемся вниз по социальной лестнице.

Хаос перестал быть главным врагом рациональности, цивилизации, рациональной цивилизованности и цивилизованной рациональности; он уже не является воплощением сил тьмы и невежества, которые поклялась уничтожить эпоха модернити, и сделала для этого все возможное. Хотя на словах предписания национальных правительств и судебной власти суверенных государств по-прежнему основывают­ся на принципах правопорядка, их повседневные действия сводятся к постепенному, но неуклонному демонтажу последних препятствий на пути к «творческому беспорядку», выражающему искренние стремления одних и молчаливо воспринимающемуся другими как приговор судьбы. На современном политическом жаргоне «господство порядка» означает не более чем систему утилизации со­­циальных отбросов, неизбежного следствия новой гибкости жизнеобеспечения и самой жизни. Впереди же нас ждет лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость – полная противоположность господству по­рядка.

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утратило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, кто столь слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой работы, даже если знает, что его усилия несомненно будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.