В.Р. Филиппов
на отечественную этнологию1
Предлагаемый вниманию читателя текст фактически представляет собой продолжение статьи, посвященной «ленинскому вкладу» в создание так называемой «марксистской теории нации». В данном случае речь пойдет о развитии этой теории в трудах И. Сталина. Мы уже писали о том, что в известном смысле можно говорить о «неразделенном соавторстве» вождей мирового пролетариата в создании дефиниции «нации» и формулировании целого ряда идеологем, столь губительно повлиявших на становление и развитие отечественной науки. Было сказано также, что, несмотря на значительное число ленинских статей, в той или иной степени затрагивающих «национальную» проблематику, в отечественной историографии прочно утвердилось мнение, что «целостная теория нации была впервые представлена в статье И. Сталина “Национальный вопрос и социал-демократия”».1 (Статья вошла в собрание сочинений И. Сталина под заглавием «Марксизм и национальный вопрос»). Именно благодаря пропагандистским усилиям В. Ленина, эта работа была канонизирована и очень быстро «получила статус классического произведения, обосновавшего теорию и программные установки большевизма по национальному вопросу».2 В дальнейшем уже сам И. Сталин ревностно следил за тем, чтобы его приоритет в деле разработки «теории нации» ни у кого не вызывал сомнения. Известно, что в 1933 г. он дал Е. Ярославскому письменное указание отразить в печально знаменитом «Кратком курсе истории ВКП(б)» значение собственных теоретических изысканий в специальном разделе «Сталин и национальный вопрос».3
Напротив, В. Ленин, ни в коей степени не претендовал на создание собственной «теории нации» и охотно прибегал в своих статьях к авторитету К. Каутского. Именно его (до поры!) почитал он наиболее компетентным автором в среде марксистских публицистов, писавших на интересующую нас тему, и не вполне обоснованно противопоставлял его взгляды на природу нации взглядам О. Бауэра и Р. Шпрингера (два последних автора не были любимы В. Лениным в силу политической конъюнктуры и воспринимались им как оппоненты К. Каутского.) Именно в силу последнего обстоятельства в советской историографии утвердилась ошибочная точка зрения, согласно которой «О. Бауэр и К. Каутский предложили две взаимоисключающие дефиниции этого понятия».4
Мы считаем полезным напомнить об этом, поскольку представления названных «австромарксистов» о нации и их определения этого понятия легли в основу сталинской «теории нации» и, прежде всего, в основу сталинского общепринятого в советской историографии определения.
Факт плагиата, так же как и эклектичность сталинской дефиниции неоднократно отмечали и российские, и зарубежные исследователи. Ю. Семенов подчеркивает, что в первых двух разделах своей статьи И. Сталин «даже стилистически «использовал» работы К. Каутского…»5 Именно Ю. Семенов первым обосновал вывод о компилятивном характере сталинского определения: «К. Каутский… как на важнейший признак нации указывал, прежде всего, на общность языка, затем на общность территории, подчеркивая при этом, что основой возникновения нации является развитие капитализма… В таком же точно порядке признаки нации излагаются в работе И.В. Сталина… Три указанные признака нации И.В. Сталин дополняет четвертым, на этот раз заимствованным из работы О. Бауэра, - общностью национального характера, которую он называет психическим складом».6 Сталинские заимствования у К. Каутского отмечали в своих работах Р. Медведев7, М. Крюков8, Р. Такер9. То, что И. Сталин в своей статье «резюмировал некоторые идеи австромарксистов», констатировал С. Соколовский.10
Чем же обогатил И. Сталин научные представления о нации?
Прежде всего, обратимся к сталинскому определению интересующего нас социального феномена. Точнее, к двум сталинским дефинициям, предложенным в разное время и весьма различным по своей сути.
Первое определение было дано в статье «Национальный вопрос и социал-демократия», впервые опубликованной в журнале «Просвещение» в 1913 г. (впоследствии оно воспроизводилось в целом ряде переизданий этой работы). Согласно этому определению, «нация - это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры».11
Итак, нация – это некая общность. «Общность» в метафизическом смысле есть категория совместного бытия или взаимодействия, в социологическом смысле – группа людей. Постараемся интерпретировать сталинское понимание нации в том, и в другом контексте. Можем ли мы вообразить себе совместное бытие, взаимодействие языка, территории, экономики и психического склада? Психического склада или языка кого? Людей? Но они в метафизическом понимании слова «общность» отсутствуют вовсе. (Ю. Семенов еще в 1966 г. справедливо отметил, что в данной сталинской «формулировке отсутствует даже указание на то, что нация есть не что иное, как определенная общность людей»12). Каким образом могут взаимодействовать язык (средство коммуникации, знаковая система) и территория (почва, очерченная границей)? В чем состоит совместность их бытия? Напротив, в социологическом понимании этой лексической единицы люди (группа людей) присутствуют, но грамматическая конструкция сталинского определения нации исключает такую трактовку слова «общность». В противном случае мы получим: «…устойчивая группа людей языка, территории, экономической жизни и психического склада…» и фраза вообще утратит всяческий смысл.
Вероятно, на неуклюжесть формулировки обратили внимание сотрудники ИМЛ, готовившие издание второго тома сочинений вождя. Может быть, и сам И. Сталин вдруг осознал несостоятельность собственной дефиниции, но факт тот, что в тексте статьи «Марксизм и национальный вопрос», опубликованном в собрании сочинений, мы имеем иную ее редакцию.
Теперь «нация» предстает как «исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры».13 Как это ни парадоксально, внесенные изменения ничуть не улучшили стилистику определения и не сделали его понятнее.
Да, теперь мы знаем, что нация – это все-таки люди, человеческое множество. Но когда мы пытаемся понять, «на базе» чего сложилась эта общность людей, мы вновь возвращаемся к нелепости первоначальной редакции сталинского определения. Из определения следует, что некая общность людей сосуществует с какой-то иной общностью феноменов, которые по природе своей просто не могут составлять общность.
На это обстоятельство уже давно указал Ю. Семенов: «В этой формулировке… обращает на себя внимание то, что общность людей поставлена в один ряд с общностью языка, общностью территории, общностью экономической жизни, общностью психического склада… Необычайно четко вырисовывается, что все эти признаки понимались не как определенные общности людей (языковая, территориальная…) и не как момент общности людей, а как явления, хоть и не существующие без людей… но, тем не менее, представляющие нечто самостоятельное».14 И дальше совершенно справедливо он отмечает, что «по существу в данном случае мы имеем дело не с иной формулировкой того же самого определения нации, а с новым ее определением… что общность языка, территории и т.п. образуют не саму нацию, а как это вытекало из первого варианта, а лишь базу, на которой как своеобразная надстройка возникает нация, что они не являются ее составными частями, элементами. Спрашивается, что же возникло на базе общности языка, территории и т.п., что же такое… нация как определенное общественное явление? Ответа на этот вопрос мы не находим».15
Правда, уже на следующей странице И. Сталин дает такой комментарий к дефиниции нации. «Необходимо подчеркнуть, что ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, недостаточен для определения нации. Более того, достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией… Только наличие всех признаков, взятых вместе дает нам нацию»16. (Отметим в скобках, что В. Ленин, судя по всему, не разделял сталинскую идею о том, что отсутствие хотя бы одного из перечисленных признаков, лишает нацию ее социальной самости. Солидаризируясь с К. Каутским в том, что территория есть существенный признак нации, он, тем не менее, писал о «нациях с территорией» и «нации без территории».17 Этот факт отмечает в своей статье М. Крюков.18
Итак, язык, территория, экономика, психический склад и культура представляют собой, по мысли И. Сталина, действующие признаки 19 нации. Конструирование этих признаков в его канонизированном труде стало камнем преткновения отечественной этнологии. Фактически экстраполировав сталинское определение нации на определение «этноса», советские этнографы позволили увлечь себя в методологический тупик. Теоретическая мысль так и блуждала в поисках подтверждения правомерности вычленения этих признаков или изыскании новых (что само по себе уже было дерзостью!). Это была катастрофа отечественной науки, обернувшаяся ее гносеологическим бесплодием.
Дело в том, что каждый из названных признаков (кроме психологического склада) сам по себе, «взятый в отдельности» служит имманентным признаком реально выделяемых общностей – локальных, лингвистических, культурных, экономических. Взятые вместе, они продолжают характеризовать отдельные общности, но не позволяют отчетливо вычленить новую, сущностно особенную. Среди выделенных признаков отсутствует один – тот, который позволил бы дифференцировать нацию как особый тип социальной общности. Ю. Семенов писал по этому поводу: «Мы знаем, что такое языковая, территориальная, экономическая, культурная общность людей, взятые в отдельности. Что же они представляют собой взятые вместе? Когда языковая, территориальная, экономическая общности людей накладываются друг на друга, то образуют ли они вместе взятые нечто единое целое, возникает ли при этом качественно новое явление, которое не может быть сведено к сумме составляющих его? В случае отрицательного ответа не имеет смысла говорить о возникновении новой общности людей – национальной; в случае положительного – опять возникает вопрос: в чем же сущность этого явления, к какому роду явлений оно относится, каково его место среди общественных явлений?.... Общий недостаток их (определений, подобным сталинскому. – В.Ф.) в том, что все они эклектичны. Не выражая сущности наций, они не дают возможности отделить это явление от остальных, провести качественную грань между этим и всеми остальными».20
А. Элез, полемизируя с А. Кузнецовым по поводу признаков этнической общности (напомним, все перечисленные признаки были априорно интерпретированы советскими этнографами как этнические, а нация – как стадия развития этнической общности; о правомерности такой интерпретации – ниже), пишет следующее. «Известен ли А. Кузнецову… определяющий признак этнической общности? Если да, то почему не указан? Если же нет, то в таком случае ни один предлагаемый набор признаков (будь их хоть всего два) не может считаться обоснованным: где логическое доказательство научной целесообразности именно такого сочетания признаков для вычленения некоторого ряда объектов? Скажем, есть ли смысл… вычленять группу объектов, если в жесткий набор признаков вычленения включить цвет волос, профессию, половую принадлежность, а в придачу – место захоронения прабабушки. И где гарантия того, что человечество может быть более или менее исчерпывающим образом разделено на столь несуразные группы? Если же сочетание трех признаков предлагается не по логике, не на основе некоторого имеющегося у автора понятия о предмете, а на основании эмпирического наличия такого нечто, как этническая общность, то это – вообще методологическая нелепость…»21. Все сказанное полностью может быть отнесено и к методологической целесообразности вычленения признаков группы на основании эмпирического наличия такого нечто, как сталинская «нация» (хотя сам А. Элез и не согласен с правомерностью такого отнесения).
Теперь, об «общности психического склада, сказывающегося в общности культуры, как одной из характерных черт нации».22 Как понимает этот атрибут нации сам автор интересующего нас определения? Он полагает, что «нации отличаются друг от друга не только по условиям жизни, но и по духовному облику, выражающемуся в особенностях национальной культуры… не малую роль играет… своеобразный психический склад… или как его еще называют иначе – национальный характер», который «является для наблюдателя чем-то неуловимым, но поскольку он выражается в своеобразии культуры, общей нации (!? – В.Ф.), - он уловим и не может быть игнорирован».
Итак, этот признак нации для наблюдателя неуловим, однако он выражается в своеобразии культуры. Каким образом он это делает, что именно делает его уловимым, И. Сталин нам не сообщает.
Выстраиваем синонимический ряд, призванный определить сущность данного признака «нации»: духовный облик – психический склад – национальный характер – что-то неуловимое. С тем, что это «что-то неуловимое» мы готовы согласиться сразу и безоговорочно. Все остальное вызывает недоумение. Отбросим сразу «духовный облик» как некую фигуру речи, более пригодную для воскресной проповеди, нежели для концептуализации сложных социальных феноменов. Мы знаем только, что духовное – это нематериальное, но что такое нематериальный облик, или облик духа - мы представить себе не можем. «Национальный характер» нам тоже мало что прояснит, поскольку здесь мы имеем дело с логическим кругом в определении. Чтобы понять, что такое национальный характер, нужно знать, что такое нация, а для того чтобы понять, что такое нация, нужно знать, что такое национальный характер. (В дальнейшем этот порочный круг мы встретим в многочисленных определениях «этноса», среди атрибутов которого непременно указывается на наличие «этнического самосознания».)
Отвергая представления О. Бауэра о «национальном характере», И. Сталин конкретизирует собственное видение этого социального феномена. «Но что такое национальный характер, как не отражение условий жизни, как не сгусток впечатлений, полученный от окружающей среды? Как можно ограничиваться одним лишь национальным характером, обособляя и отрывая его от породившей его почвы?»23 Эта конкретизация делает определение национально характера еще менее понятным. Есть ли у нас основание считать, что индивиды с различной «национальной» идентичностью, проживающие дисперсно в одной «окружающей среде», на одной «почве», испытывают от восприятия среды различные «впечатления»? Каким образом «почва» порождает какой бы то ни было «характер», пусть даже не «национальный»? Какое отношение «впечатления» имеют к характеру?
Характер – не что иное как совокупность устойчивых индивидуальных особенностей личности; никаких надиндивидуальных, внеличностных характеров нет и быть не может. Нет индивида – нет характера. Если это так, то под национальным характером, видимо, следует понимать характер, присущий всем индивидам, составляющим нацию и отличающимся тем от индивидов, принадлежащих к иной нации. Как бы ни понимали мы этот социальный феномен, принять последнее утверждение затруднительно.
Сталинский миф о «национальном характере» стал в дальнейшем питательной средой для взращивания околонаучных рассуждений о том, что «характер этноса - не сумма характеров отдельных его представителей, а фиксация типических черт, которые присутствуют в разной степени и в разных сочетаниях у значительного числа индивидов».24 Но как же критериальным (отличительным) признаком общности может быть признак, распадающийся на различные черты, которые, в свою очередь, в «разной степени», «в разных сочетаниях» проявляются отнюдь не у всех, а всего лишь у «значительной части» индивидов, к этой общности принадлежащих!?
Покончив с признаками, И. Сталин сообщает читателю, что «нация – не расовая и не племенная, а исторически сложившаяся общность людей».25 Неуместным выглядит здесь употребление противительного союза «а». Что значит «исторически сложившиеся»? Вероятно то, что общность складывается на протяжении какого-то исторического периода, иначе говоря, за какое-то более или менее продолжительное время. (Сам И. Сталин поясняет это таким образом: «Всякое историческое явление подлежит закону изменения, имеет свою историю, начало и конец»26). Союз «а» может означать только то, что расе или племени в этом отказано. И. Сталин упрекает О. Бауэра в том, что тот «смешивает нацию, являющуюся исторической категорией, с племенем, являющимся категорией этнографической».27 В контексте представлений об «исторических явлениях» представляется странным нежелание считать «племя» исторической категорией. Возможно, И. Сталин дифференцировал категории по их дисциплинарной принадлежности? Но в этом случае следует иметь в виду, что научные категории высокой степени абстракции раскрывают сущность явлений и интерпретируются единообразно во всех социальных науках вне зависимости от того, в предметной области какой из них эта категория оказывается востребованной. Может быть, речь идет о том, что племя как примитивная общность не участвует в историческом процессе, не может быть предметом внимания историков, а обречено представлять лишь этнографический интерес?
Можно предположить, что, рассуждая об исторически сложившейся нации, И. Сталин имел в виду гражданскую нацию, формирующуюся в период буржуазных революций? Ничего подобного. Собственно говоря, нет нужды специально это доказывать. И. Сталин сам весьма недвусмысленно высказывается в пользу того, что национальная общность отлична от государственной. Он задается риторическим вопросом: «Чем отличается общность национальная от общности государственной?», и дает на него неожиданный ответ: «Между прочим, тем, что национальная общность немыслима без общего языка, в то время как для государства общий язык не обязателен». При этом спешит уточнить, что «речь, конечно, идет о народно -разговорных языках, а не об официально-канцелярских».28 Таким образом, разграничиваются государственный (официально-канцелярский) и «фольклорный» (народно-разговорный) языки. Обратим внимание на слово «народный», которое мы должны, видимо, читать как синоним слова «национальный» в сталинском понимании (или непонимании) этого слова (из контекста ясно, что речь не идет о народе как населении данной территории, или как о гражданской нации, или как о простолюдинах).
Итак, язык, «между прочим»... Значит, существуют и другие, прочие отличия сталинской трактовки «нации» от понимания таковой как согражданства. Сам он об этих отличиях умалчивает, но для нас важна констатация того, что в работах И. Сталина речь не идет о политической, гражданской нации, нации-государстве. А. Элез утверждает, что И. Сталин «давал определение вообще-то не этнической общности».29 Но если речь идет и не о политической, и не об этнической интерпретации нации, то о какой же?! Как типологизировать эти вычленяемые И. Сталиным общности? В какой типологический ряд их вписать?
Иногда, впрочем, И. Сталин забывает о своем постулате, согласно которому «национальная общность отличается от общности государственной». Он провозглашает, что «нация является не просто исторической категорией, а исторической категорией определенной эпохи, эпохи подымающегося капитализма»30 и в соответствии с этим придумывает странную априорную схему. Согласно этой схеме «англичане, французы, германцы и прочие сложились в нации при победоносном шествии… капитализма. Но образование наций означало там (в Западной Европе. – В.Ф.) вместе с тем превращение их в самостоятельные государства. Английская, французская и прочие нации являются в то же время английским и прочими государствами… Несколько иначе происходит дело в Восточной Европе. В то время как на Западе нации развились в государства, на Востоке сложились междунациональные государства, государства, состоящие из нескольких национальностей», так как «в условиях слабо развитого капитализма… оттертые на задний план национальности не успели еще консолидироваться экономически в целостные нации».31 (Строго говоря, «нации» вообще не превращаются в «государства» нигде и никогда. Нации есть люди, граждане государств, а не собственно государства, национальная принадлежность – это согражданство.)
Но почему же на Востоке «дело происходит иначе» чем на Западе? Вероятно, читатель должен думать, что английская нация-государство есть результат эволюции единой английской «национальности», французская нация-государство есть результат эволюции единой французской «национальности» и проч. Речь не идет о том, что французская нация, граждане французского государства сформировались из бретонцев, эльзасцев, корсиканцев, басков и проч., сохраняющих в той или иной степени языковое и культурное своеобразие, так же как и особую идентичность, вплоть до наших дней. И. Сталин, должно быть, так же, как и В. Ленин, просто не знал, что французы никогда не были гомогенной культурной или языковой общностью, не были тем, что в «советской теории этноса» именовалось общностью этнической. Он попросту не знал, что и в Западной Европе нации-государства складывались как «междунациональные государства, состоящие из нескольких национальностей» (если, конечно, рассматривать бретонцев, корсиканцев, басков и проч. в парадигме «этноса»).
Читаем далее. «Но капитализм начитает развиваться и в восточных государствах… Нации экономически консолидируются… Но проснувшиеся к самостоятельной жизни оттесненные нации уже не складываются в независимые государства: они встречают на своем пути сильнейшее противодействие со стороны руководящих слоев командующих наций… Так складываются в нации чехи, поляки и т.д. в Австрии; хорваты и проч. в Венгрии; латыши, литовцы, украинцы, грузины, армяне и проч. в России».32 Теперь становится понятно окончательно, что государство-нация И. Сталину не ведомо. За таковое он принимает государства, в которых, как ему кажется, проживает одна большая «национальность», ставшая «нацией» в условиях капитализма. В поликультурных же государствах эпохи капитализма, согласно этой доктрине, есть «нация командующая» и «нации оттесненные», «складывающиеся», а также «национальности», не успевшие сложиться в нации. Все это и давало основания в дальнейшем интерпретировать сталинскую «нацию» как большой «этнос», достигший определенного уровня развития. Судя по всему, и «нация командующая», и «нации оттесненные» не перестают при этом быть «национальностями». Вот недвусмысленное подтверждение этого в тексте источника. «Политика репрессий на этом не останавливается. От «системы» угнетения она нередко переходит к «системе» натравливания наций … И поскольку такая политика удается, она представляет величайшее зло для пролетариата… всех национальностей государства».33
Итак, для обозначения того, что в «советской теории этноса» принято было называть «этносом» («этнической общностью») И. Сталин в разных контекстах использовал термины34 «нация», «национальность» и «народ». (Об этом можно судить только по смыслу ряда высказываний; определения терминов - т.е., собственно, понятий35 «национальность» и «народ» - И. Сталин не дает.) Впрочем, в одной из малоизвестных ныне статей мы находим нечто похожее на дефиницию: «Угнетенные национальности угнетаются обычно не только как крестьянство и городской трудовой люд, но и как национальности, т.е. как трудящиеся определенной государственности, языка, культуры, быта, нравов, обычаев».36 В данном случае, казалось бы, И. Сталин близок к пониманию пресловутой «национальности» как некого культурно-отличительного сообщества. Если бы не одно «но»: невесть откуда в определение вторгается еще и государственность, что сразу же делает и эту попытку дать определение абсолютно несостоятельной.
«Национальность», безусловно, фигурирует в сталинских текстах и как синоним слова «народ»: «Борьба за освобождение угнетенных национальностей не могла не превратиться в борьбу… за освобождение колониальных и неполноправных народов от гнета капитала».37 Или: «Раньше национальный вопрос замыкался обычно тесным кругом вопросов, касающихся… «культурных» национальностей. Ирландцы, венгры, поляки, финны, сербы и некоторые другие национальности Европы – таков тот круг неполноправных народов, судьбами которых интересовались герои второго Интернационала. Десятки и сотни миллионов азиатских и африканских народов, терпящих национальный гнет в самой грубой и жесткой форме, обычно оставались вне поля зрения».38
И «национальность», и «народ» при этом рисуются в воображении И. Сталина как некое онтологизированное сообщество с имманентными характеристиками, определенным членством, с осознанными общими ценностями, правами и обязанностями, с особой коллективной судьбой.
Вот примеры такого рода доктринерства. «Упомянутый пункт программы… говорит о свободе национальностей, о праве национальностей свободно развиваться, об обязанности партии бороться против всяких насилий над ними… право национальностей по смыслу этого пункта не должно быть ограничено, оно может дойти как до автономии и федерации, так и до сепарации».39 Или: «Национальность решает свою судьбу, но значит ли это, что партия не должна влиять на волю национальности в духе решения, наиболее соответствующего интересам пролетариата?»40 В приведенных фрагментах сталинских текстов ярко и наглядно являет себя главный концепт грядущего примордиализма; в советской этнографии «этнос», «народ», «национальность» как особый тип социальной общности наделяется устойчивыми характеристиками и способностью проявлять единую волю - иначе говоря, обладает правосубъектностью. Это печальное заблуждение и по сей день владеет умами многих российских ученых и политиков41).
Вместе с тем, собственные представления о «нации» и «национальности» чаще всего не позволяют И. Сталину сколько-нибудь последовательно трактовать наблюдаемые социальные процессы и явления. Он ничтоже сумняшеся может писать о партии как о «единой организации, объединяющей грузинских, русских, армянских и мусульманских рабочих…»42 В типологический ряд, строящийся по одному логическому основанию, включается элемент, принадлежащий к другому основанию: среди названных «национальных» общностей («национальностей») оказывается общность конфессиональная. Что это? Случайность? Небрежность? В другой работе мы встречаем такой пассаж: «А поднявшаяся сверху волна воинствующего национализма … вызывала ответную волну национализма снизу… Усиление сионизма среди евреев, растущий шовинизм в Польше, панисламизм среди татар, усиление национализма среди армян, грузин, украинцев… все это факты хорошо известные».43 Скорее всего, мы имеем дело с автором не только небрежным, но и не способным различать придуманные им «национальные» и конфессиональные общности. Панисламизм отнесен к проявлениям национализма. (Обратим внимание на то, что общность религии отнюдь не является для И. Сталина имманентным «признаком» нации.)
В соответствии с таким пониманием «нации» и «национальности», прилагательное «национальное» И. Сталин употребляет исключительно как нечто специфическое для некой конкретной «нации» или «народа». Соответственно, «национальная обстановка» – это ни что иное, как этноконтактная ситуация на языке современных этнологов и политиков. Вот примеры такого словоупотребления. «Если они думают и впредь практиковать политику расслаивания сверху; если они думают, что можно русские образцы пересаживать в специфическую национальную обстановку, не считаясь с бытом и конкретными условиями; если они думают, что, борясь с национализмом, надо вместе с тем выкинуть за борт все национальное; словом, если «левые» коммунисты на окраинах думают оставаться неисправимыми, - то я должен сказать, что из двух опасностей «левая» опасность может оказаться наиболее опасной опасностью».44 Характерные для И. Сталина устойчивые фразеологизмы «национальные кадры», «национальные элементы» несут совершенно определенную смысловую нагрузку, их следует понимать как «принадлежащие к национальностям, к нациям», то есть к пресловутым «этносам» (в терминологическом континууме советской этнографии)
Понять, какую же социальную общность И. Сталин считает «нацией», исходя из предложенного им определения и на основе выделяемых признаков, трудно. Может быть, ситуацию прояснят примеры, приводимые им в качестве иллюстрации вычленяемого им социального феномена?
Из этих примеров мы узнаем, в частности, следующее. «^ Англичане и американцы раньше населяли одну территорию, Англию, и составляли одну нацию. Потом одна часть англичан выселилась из Англии на новую территорию, в Америку, и здесь, на новой территории, с течением времени, образовала новую северо-американскую нацию».45 Таким образом, американцы «раньше» (чем что!?), вероятно, до открытия Америки, населяли Англию. Потом часть англичан переселилась в Америку и образовала северо-американскую нацию. Американцы же, надо думать, так и остались жить в Англии, поскольку «выселялись» на новую территорию только англичане. Именно они и образовали северо-американскую нацию, в то время как выходцы из Франции, Германии, Северной Ирландии, России, Мексики и проч. никакой нации не образовали и томятся в США, лишенные всякой национальной идентичности.
Читаем далее. «Взять хотя бы грузин. Грузины дореформенных времен жили на общей территории и говорили на одном языке, тем не менее, они не составляли, строго говоря, одной нации… Грузия как нация появилась лишь во второй половине ХIХ в…»46 Не грузины, а Грузия! Случайная оговорка? Нет. На другой странице находим: «Новая Англия, как нация, отличалась тогда от Англии, как нации…»47 То ли терминологическая небрежность, то ли полное непонимание предмета собственных теоретических изысканий.
Итак, главным достижением И. Сталина апологеты «марксистской теории нации» почитали и почитают определение этого понятия и вычленение совокупности признаков, якобы позволяющих вычленить ее из ряда прочих социальных общностей. Однако в сталинских статьях, посвященных интересующему нас сюжету, имеется еще один концепт, прочно укоренившийся в советском обществоведении вообще и в этнологии - в частности. Речь идет о попытке обосновать правомерность утверждения об универсальной стадиальности «национальных» (в сталинском понимании этого слова) или «этнических» (в интерпретации советских этнографов) общностей. Частью «обязательной программы» для советских этнографов стала «истматовская концепция, выросшая из ранее популярных среди советских лингвистов… идей Н. Марра о стадиальности в развитии языков» и идей И. Сталина, сформулированных «уже не в специальных лингвистических, а в обществоведческих терминах – «племя», «народность», «нация»… На этой методологической основе «была выстроена целая стадиальная концепция, причем, если у И.Сталина речь шла именно о языках… то очень скоро это сталинское положение уже без участия автора выросло в целую теорию исторической смены типов этнической общности».48
Впрочем, по этому поводу высказывались различные точки зрения.
Согласно первой (ее разделяют большинство исследователей) «оба эти момента – содержавшийся в подходе И. Сталина к проблеме нации комплекс ее основных признаков и непосредственно вытекавшее из сталинских идей о языке положение о нации как «высшем типе этноса» - вошли в теоретико-методологический арсенал советских философов, историков и этнографов и практически без изменения были донесены до наших дней» (С. Рыбаков).49
Согласно другой, «сталинская концепция нации была «обогащена» (усилиями этнологов, философов, социологов, историков) специальной теоретической конструкцией, получившей в последние десятилетия название «триады»: племя – народность – нация; в этой конструкции народность была превращена из нации периода становления в нечто самостоятельно сущее, в объект, рядоположенный племени и нации (которые даже по отношению друг другу – отнюдь не однопорядковые явления)» (А. Элез).50 И. Сталин, якобы, к созданию концепции «триады» отношения не имел. (Да, конечно же, племя и нация – вовсе не однопорядковые явления. С этим нельзя не согласиться. Но вот только догадывался ли об этом И. Сталин?)
Отметим, что упомянутые точки зрения не представляются антагонистичными. Действительно, И. Сталин писал о стадиальности «национальных» общностей в связи со стадиальностью развития языков и сам не сформулировал более или менее стройной концепции эволюции придуманной им общности от племени к нации в связи со сменой общественно-экономических формаций. Просто потому, вероятно, что вообще не был способен создать какую бы то ни было стройную теорию. Однако, рассуждая о языках, наш автор действительно вполне недвусмысленно пишет о том, что «бывают… процессы, когда единый язык народности, не ставшей еще нацией в силу отсутствия экономических условий развития, терпит крах вследствие государственного распада этой народности, а местные диалекты, не успевшие еще перемолоться в едином языке, оживают и дают начало образованию отдельных самостоятельных языков».51 В приведенной цитате совершенно явно присутствует мысль о том, что существует некая социальная общность – «народность», отличная от «нации» в силу того, что первая не успела стать второй. И вместе с тем, очевидно, имплицитно присутствует и другая мысль: о том, что та и другая генетически связаны и первая, при известных условиях, станет второй. Таким образом, если быть последовательным, нужно признать, что существует особый тип социальной общности, которая в своем развитии проходит ряд этапов, и на каждом этапе своего развития представляет собой вполне самостоятельную, особенную общность людей, обладающую качественной определенностью. Более того, И. Сталин в иных случаях пытается привязать ту или иную стадию развития интересующего нас социального феномена к той или иной общественно-экономической формации. Вот пример такого социологизирования: «Первобытно-общинный родовой строй не знал классов, следовательно, не могло быть там и классового языка… Что касается дальнейшего развития от языков родовых к языкам племенным, от языков племенных к языкам народностей и от языков народностей к языкам национальным, то везде, на вех этапах развития язык… был общим и единым для всего общества».52 Если следовать логике А. Элеза, то и род, и племя, также как народность, следует признать лишь различными стадиями формирования нации.
Впрочем, сам И. Сталин вовсе не строго придерживается концепции «триады». И в ряде случаев просто ставит читателя в тупик противоречивостью смыслов, вкладываемых в тот или иной термин. Он, в частности, полагает, что «языки… племен и народностей были не классовые, а общенародные, общие для племен и народностей… В дальнейшем, с появлением капитализма, с ликвидацией феодальной раздробленности и образованием национального рынка, народности развились в нации, а языки народностей – в национальные языки. История говорит, что национальные языки являются не классовыми, а общенародными языками, общими для членов наций и едиными для нации».53 Но для того, чтобы язык «племени» или «народности» был «общенародным», нужно, чтобы «племя» и «народность» были тождественны «народу»!
В статье «Марксизм и национальный вопрос» И. Сталин противопоставлял нацию как «историческую категорию» и племя как «категорию этнографическую», в другой же работе («Ответ товарищам Д. Белкину и С. Фуреру») пишет о том, что «этнография не знает ни одного отсталого народа, будь он таким же или еще более первобытным, чем, скажем, австралийцы или огнеземельцы прошлого века, который не имел бы своего звукового языка».54 Очевидно, что термин «народ» (он маркирует именно первобытные племена австралийцев и огнеземельзев) в данном случае вторгается в предметную область этнографии и становится, таким образом, «категорией этнографической». Вспомним, что «нация», «национальность», «народ», - эти слова для И. Сталина синонимичны. Все это очень мало напоминает стройную теорию. А. Элез абсолютно прав, когда пишет о том, что «нация была превращена этнологией в один из типов «этнических общностей»…, а «категория этноса (этнической общности, народа, национальности) номинально оставалась категорией социологической, но покрывала как сущностно биологические группы социальных существ (племена), так и сущностно социальные группы социальных существ («народности» и нации)».55 Но только все эти категориальные метаморфозы имели место не вопреки, а благодаря теоретизированию И. Сталина. Как совершенно справедливо отметил Ю. Семенов, под сталинское определение нации полностью подходит и первоначальный род, и племя, так как «все члены родовой коммуны говорили на одном языке, жили в одном месте, составляли одну тесную экономическую общность, имели, несомненно, общий психический склад и общую культуру».56
Вот собственно все, что мы находим в сталинских работах «по национальному вопросу», если не принимать во внимание политически конъюнктурные лозунги и внутрипартийную полемику о тактике большевиков в годы первой мировой войны и последовавшей за ней смуты. При ближайшем рассмотрении вся сталинская «теория нации» сводится к неудачной попытке дать определение этого понятия посредством выявления ее признаков, а также к малоубедительным сентенциям, согласно которым языки племени, народности и нации так или иначе увязываются с общественно-экономическими формациями. Если принять во внимание тот факт, что само определение нации в статьях И. Сталина было эклектичным парафразом на тему сочинений австромарксистов, то вся амбициозная «теория» не заслуживала бы даже упоминания о ней в историографии отечественной этнологии. Не заслуживала бы…, если бы по злой иронии истории не была провозглашена теоретико-методологическим основанием «советской теории этноса» и на долгие годы не стала «классической» и единственно возможной при любых попытках концептуализации якобы «этнических» («национальных») социальных феноменов и процессов.
В годы первой «оттепели» Ю. Семенов с грустью констатировал: «Теория нации сводилась, таким образом, к дефиниции нации. Исследователи, обратившиеся к этому вопросу, оказались в крайне затруднительном положении. Им оставалось лишь комментировать и иллюстрировать вышеприведенное определение».57 К сожалению, идеологический прессинг побуждал известных ученых, ученых, с именами которых было связано представление о теоретических достижениях отечественной («советской») этнологии/этнографии, не только к неуемной апологетике сталинских дефиниций и концептов, но и к посильной их модернизации и интерпретации в терминах «высокой» науки.
Диффузия сталинизма в российскую этнологию началась в середине 30-х - начале 40-х годов.
П. Кушнер пришел вдруг к выводу о том, что «ход исторического процесса в течение последних 40-50 лет, события, прошедшие на наших глазах или на нашей памяти, подтвердили правильность сталинского учения о нации и национальной культуре», а посему «для этнографа это учение имеет еще особое значение тем (так у автора! – В.Ф.), что оно раскрывает сущность сложных явлений, происходящих в формах изменения языка, культуры, быта отдельных народов».58 Такого рода суждения о значимости сталинских постулатов для этнографов означали на практике определение статуса научной дисциплины, отнесение ее к разряду вспомогательных исторических дисциплин, в конечном счете, превращение этнографии в науку о лаптях. Однако здесь не обошлось бес курьеза. П. Кушнер, добросовестно процитировав сталинское определение нации, сделал совершенно неожиданный вывод: «Таким образом, нация является одним из позднейших видов человеческой общности, одним из наиболее развитых видов этнической общности, если под «этносом» понимать специфику быта, языка и культуры, отличающую народы друг от друга».59Иначе говоря, – этнос в интерпретации этого автора предстал не как не группа, а как свойство! Этнос интерпретировался как свойства народов, позволяющие дифференцировать последние. Но тогда, к счастью для автора, этот курьез замечен не был. Да и он сам, похоже, не понял, что написал не то, что хотел написать.
С. Толстов в 1951 г. с энтузиазмом писал о том, что «в 1934-1936 гг. выход в свет замечательных документов партии по вопросам исторической науки, появление «Замечаний» товарищей Сталина, Кирова и Жданова на конспекты учебников истории СССР и всеобщей истории сыграли колоссальную роль в развитии археологии и этнографии по марксистско-ленинскому пути». И, якобы, именно благодаря методологическим откровениям лидеров партии «этнографам, как и археологам, стало ясно, что в предшествующий период, между 1929 и 1934 гг., развитие их науки шло во многом по неправильному пути, что вместо исследования исторического прошлого конкретных народов нашей страны и зарубежных стран разрабатывались выполненные в духе Покровского и Марра голые, безответственные социологические схемы, весьма далекие от марксизма».60
Отметим интересный историографический факт. В. Харузин в 1941 г. пишет о необходимости изучения происхождения и развития всех «народов» мира от «племенных обществ» до «развитых наций».61 Эта идея зиждилась, по-видимому, и на господствовавших в российской этнологии эволюционистских представлениях, подкрепленных авторитетом Ф. Энгельса, и на взглядах В. Ключевского62; не обошлось здесь, вероятно, и без влияния биосоциальной «теории этноса» С. Широкогорова.63 Имплицитно присутствует в этой идее и господствовавшая к тому времени сталинская доктрина нации. Таким образом, В. Харузин как бы предвосхищает сталинскую «триаду», а, может быть, и оказывает известное влияние если не на самого И. Сталина, то на его научных консультантов из ИМЛ.
Однако лавинообразное вторжение сталинских идей в российскую теоретическую этнографию/этнологию случилось в самом начале 50-х гг., сразу после выхода в свет статьи «Марксизм и вопросы языкознания». Популяризация идей вождя приобрела характер шумной пропагандистской кампании. В академических институтах, в том числе, конечно же, и в Институте этнографии АН СССР, проводились общие собрания, принимались специальные постановления. На «Совещании по методологии этногенетических исследований в свете сталинского учения о нации и языке» была единодушно принята резолюция, в которой значилось: «Гениальный труд И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» не только заложил прочные основы для создания подлинно марксистской науки о языке, не только обогатил новыми положениями сокровищницу марксистской философии, но и открыл совершенно новые пути для развития других научных дисциплин, для разработки важнейших проблем исторической науки, в том числе и проблемы этногенеза».64 Перед советскими этнографами была поставлена задача «наметить новые пути в разработке… проблем этногенеза, пути, которые соответствовали бы гениальному учению товарища Сталина о нации и языке».65
Вскоре корифеи науки в специальных статьях конкретизировали это положение, придав ему видимость теоретических обобщений. С. Токарев и Н. Чебоксаров пришли к выводу о том, что «для методологии этногенетических исследований особо важно то место в работе И.В. Сталина…, где речь идет о развитии «от языков родовых к языкам племенным, от языков племенных к языкам народностей и от языков народностей к языкам национальным». И поскольку «язык «рождается и развивается с рождением и развитием общества», то, несомненно, «перечисленным ступеням в развитии языка должны соответствовать аналогичные ступени в развитии тех коллективов, которые этот язык создают». А коли уж все эти коллективы генетически связаны, то их «в самом широком смысле слова можно назвать этническими».66 Осталось сделать один шаг и, в строгом соответствии с марксистской социологией, привязать ступени развития «этнических коллективов» к ступеням развития общества. Так сталинская «триада» была инкорпорирована в теоретико-методологический арсенал этнологии. Наиболее авторитетные этнологи пришли к выводу о том, что «можно наметить разные типы этнических общностей, соответствующие различным общественно-экономическим формациям». И, как оказалось, «роды и племена характерны для первобытно-общинного строя, народности – для раннеклассовых социально-экономических формаций: рабовладельческой и феодальной, буржуазные нации – для капитализма, социалистические нации – для социализма».67 П. Кушнер, вдохновленный сталинской статьей, обогатил марксистскую социологию новой трактовкой учения о смене общественно-экономических формаций, согласно которой последние различаются между собой не только своеобразием присущего им «экономического и политического строя», но и «различной формой этнической общности людей, то есть теми связями, которые зависят или от общности происхождения и языка, или от длительного совместного проживания людей на одной территории, и которые создают единство быта».68
В свете учения И. Сталина о нации и «на основе изложенных положений об исторической смене типов этнических общностей, намеченных в работах И.В. Сталина», советские этнографы должны были впредь «решать такой важный для методологии этногенетических исследований вопрос, как вопрос о сущности так называемого «этноса» - основного объекта изучения этнографии как науки». Было объявлено, что «для историка-марксиста понятие «этноса» может иметь… смысл только как общее обозначение для всех типов этнических общностей от наиболее древних до современных. Вне этих общественно-территориальных коллективов – родов, племен, народностей и наций – не существует, конечно, никаких особых «этносов» как столь милых буржуазной науке постоянных и неизменных категорий, якобы сохраняющих свою абстрактную «специфику» на всем протяжении истории человечества».69
И, так как все эти этнические коллективы характеризуются «известной областью расселения, общим языком и специфическими особенностями культуры», то изучение оных и было провозглашено «основным содержанием этнографической науки».70
Экстраполяции сталинской методологии на предметную область физической антропологии («этнической антропологии») выглядят уж совсем как фарс, как насмешка над здравым смыслом, однако и они имели место в истории отечественной этнологии. М. Левин писал о том, что «для антропологов, которые используют данные по антропологическому составу современного населения для ретроспективного анализа древнейших антропологических компонентов, вошедших в состав того или иного народа, особенное значение приобретает положение И.В. Сталина о том, что «элементы нации – язык, территория, культурная общность и т. д. – не с неба упали, а создавались исподволь, еще в период докапиталистический». Это положение об известной языковой, территориальной и культурной преемственности современных и предшествовавших им народов является основополагающим для всякого исследования по этнической антропологии».71 Сталинское учение о нации стало методологией даже не для культурной антропологии – нет, оно стало теоретической базой для физической антропологии!!!
Отечественная этнология капитулировала под напором официальной идеологии. Именно в эти годы зарождалась пресловутая «советская теория этноса». С какой-то сладострастной обреченностью С. Толстов резюмировал, происходящее: «Минул год со времени выхода в свет гениального труда величайшего корифея науки нашей эпохи И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Этот год не только в языкознании, но и во всей нашей науке, в особенности науке общественной, является годом могучего творческого подъема, решительной перестройки работы, мощного движения вперед»72. Чем кончился этот могучий творческий подъем, куда завело это мощное движение вперед, – теперь стало вполне очевидным для всех более или менее непредвзятых российских этнологов.
1 Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Проект № 06-01-02087а.
