III. А может, стану я огнем 8 страница

– Поцелуй меня. Я так люблю твои губы. Твои зубы.

И позже, когда он повернулся к открытому входу в палатку, она громко шепчет, но только сама слышит этот шепот: «Надо спросить Караваджо. Как‑то отец сказал мне, что Караваджо всегда в кого‑то влюблен. Не просто влюблен, а постоянно умирает от любви. Постоянно не в себе. Постоянно счастлив. Кип! Ты слышишь меня? Я так счастлива с тобой. Я хочу всегда быть с тобой».

 

* * *

 

Больше всего ей хотелось бы плыть с ним по реке. В плавании нужно было соблюдать определенные правила, почти как в огромном зале на балу. Но он по‑другому воспринимал реки. Он молчаливо входил в Моро, натягивал связку канатов, привязанных к раскладному мосту, скрепленные болтами стальные панели скользили за ним в воду, словно живое существо, а небо озарялось вспышками от взрывов, и кто‑то рядом с ним тонул на самой середине реки. И саперы снова ныряли в воду, чтобы подхватить потерянные блоки, ловя и скрепляя их крюками, в холодной грязи и воде, под непрекращающимся огнем.

Ночами они стонали и кричали друг на друга, чтобы не сойти с ума. Их одежда разбухала от холодной воды, а мост медленно растягивался над их головами. А через два дня – новая река, новый мост. Почти на каждой реке, которую им приходилось форсировать, был разрушен мост, как будто ее название было вытерто, как будто на небе не было звезд, а в домах – дверей. Подразделения саперов входили в реку, обвязавшись веревками, тянули тросы на плечах, закручивали гаечными ключами промасленные болты, чтобы меньше скрежетал металл, а потом по этим собранным мостам маршировали войска, проезжала техника, а саперы все еще стояли внизу, в воде.

Поэтому часто артобстрел или бомбежка заставали их на середине реки. Взрывы освещали берега, заросшие тиной, раздирали на части сталь и железо, выбрасывали осколки на камни. И ничто не могло защитить их – река была похожа на тонкий шелк, вспарываемый металлом.

Он все это пережил. И он знал, как быстро заснуть, в отличие от нее, у которой были свои реки для воспоминаний.

Да, Караваджо сможет объяснить ей, как утонуть в любви. Даже как утонуть в осторожной любви.

– Кип, я хочу показать тебе реку Скутаматта, – сказала она. – Я хочу показать тебе озеро Дымное. Женщина, которую любил мой отец, живет на озерах и плавает на каноэ лучше, чем водит машину. Мне не хватает грома, который вырубает электричество. Я хочу познакомить тебя с Кларой, королевой каноэ, последней, кто остался в нашей семье. Мой отец пожертвовал ею ради войны.

 

* * *

 

Хана без колебаний, не останавливаясь, идет ночью к его палатке. Она хорошо знает дорогу. Деревья просеивают сквозь листву лунный свет, как будто она попала в лучи круглого зеркального шара в танцевальном зале. Она влезает к нему в палатку, прикладывает ухо к его груди и слушает, как бьется его сердце, подобно тому, как он слушает тиканье часового механизма в мине. Все спят, кроме нее.

 

IV. Южный Каир, 1930‑1938

 

В течение сотен лет после Геродота западный мир почти не проявлял интереса к пустыне. Это длится до начала двадцатого века. С 425 года до Рождества Христова все европейцы отводят от нее взгляд. Полное молчание. Девятнадцатое столетие стало веком искателей рек. А затем, в 1920‑х годах, пришел запоздалый, но, казалось бы, радостный и приятный постскриптум истории этого потаенного уголка земной суши. Исследователи‑энтузиасты организовывали экспедиции на свои личные средства, а затем представляли результаты в Королевское географическое общество в Лондоне, в Кенсингтон‑Гор.[52]Это были усталые люди, опаленные солнцем пустыни, которые, словно моряки Конрада,[53]чувствовали себя не в своей тарелке в городских такси и не понимали плоского юмора водителей автобусов.

Направляясь на очередное заседание членов Географического общества из пригородов в Найтсбридж,[54]они часто теряются в поездах, не могут найти билет, мысленно путешествуя но старым картам, ни при каких обстоятельствах не расстаются со своими рюкзаками, где хранятся их записи, собиравшиеся долго и мучительно. Эти романтики неизведанных земель, принадлежащие к разным странам и национальностям, едут в Лондон в шесть часов вечера, когда «все нормальные люди» разъезжаются из Лондона по домам. Но это как раз то время, когда можно уединиться. Прибыв в Кенсингтон‑Гор и пообедав в «Лайонз Корнер Хаус», они входят в здание Географического общества и садятся где‑нибудь на галерке в лекционном зале, рядом с огромным каноэ племени маори, еще раз просматривая свои записи. А в восемь часов начинается обсуждение.

Здесь читают лекции раз в две недели. Кто‑то выступает, кто‑то благодарит. Обычно последний оратор подтверждает или определяет практическую значимость полученных результатов, иногда делает мягкие критические замечания, но без развязности, без дерзких слов и представляющегося неуместным пыла. Все признают, что основные докладчики весьма близки к фактам, и даже о самых рискованных предприятиях говорят спокойно.

 

«Мое путешествие по Ливийской пустыне от Сокума на Средиземном море до Эль‑Обейда в Судане проходило по одному из сухопутных путей, который представляется интересным с географической точки зрения…»

 

Людей, которые собрались в этом зале с дубовыми стенами, никогда не интересует, сколько лет и средств ушло на подготовку, финансирование и осуществление той или иной экспедиции. На прошлой неделе лектор привел факт исчезновения тридцати человек во льдах Антарктики. И о подобных же потерях от чрезмерной жары и песчаных бурь сообщалось без особой помпы, довольно сдержанно. Все человеческие факторы и денежные затруднения остаются «за кадром», лежат по другую сторону принятых рамок и не подвергаются здесь обсуждениям, в основном касающимся поверхности Земли, которая «представляется интересной с географической точки зрения».

 

«Возможно ли использовать в этом районе другие впадины, кроме широко обсуждавшейся Вади‑Райан, в связи с ирригацией или мелиоративным дренажом дельты Нила?»

 

 

«Правда ли, что артезианские скважины в оазисах постепенно исчезают?»

 

 

«Где можно искать таинственную Зерзуру?»

 

 

«Остались ли еще нетронутые исследованиями „потерянные“ оазисы?»

 

 

«Где находятся черепаховые болота, о которых сообщается у Птолемея?»

 

Джон Белл, директор Института исследований пустыни в Египте, задавал эти вопросы еще в 1927 году. К 1930 году сообщения в газетах стали еще сдержаннее:

 

«Мне бы хотелось добавить несколько слов по некоторым вопросам, поднятым в интересном обсуждении доисторической географии оазиса Харга…»

 

К середине тридцатых годов Зерзура была найдена экспедицией графа Ладислава Алмаши.[55]

В 1939 году великое десятилетие экспедиций в Ливийской пустыне завершилось, а этот огромный и безмолвный кусок земли стал театром военных действий.

 

* * *

 

Лежа в беседке из зелени над головой, обгоревший пациент видит сцены из дальнего прошлого. Словно рыцарь в Равенне, мраморное надгробие которого кажется живым, почти прозрачным, а он смотрит вдаль, приподнявшись на своем ложе из камня. Он видит долгожданный дождь в Африке, жизнь в Каире, тогдашние дни и ночи. Хана сидит у его постели и путешествует вместе с ним, словно преданный оруженосец.

 

* * *

 

В 1930 году мы начали картографировать большую часть плато Гильф‑эль‑Кебир, не оставляя поиски затерянного оазиса, который назывался Зерзура. Город Акаций.

В нашей группе, состоявшей из европейцев‑«пустынников», было несколько человек. Джон Белл, который видел Гильф еще в 1917 году. Кемаль эль Дин. Багнольд, который нашел южный путь к Песчаному Морю. Мэдокс, одержимый исследованиями пустыни. Его Высочество Васфи Бей. Фотограф Каспариус, геолог доктор Кадар и Берманн. Гильф‑эль‑Кебир – огромное плато, расстилающееся в Ливийской пустыне, «размером со Швейцарию», как любил говорить Мэдокс, – было нашим сердцем. Плато медленно и плавно снижалось к северу, а его откосы обрывались к востоку и западу. Оно выступало из пустыни в шестистах километрах к западу от Нила.

Древние египтяне, вероятно, считали, что к западу от городов‑оазисов уже нет ничего. Там мир для них кончался, потому что в пустыне не было воды. Но на огромных просторах пустынь вас всегда окружает забытая история. Племена тебу и сенуси бродили когда‑то здесь, и у них были колодцы, местонахождение которых хранилось в тайне. Ходили слухи о плодородных землях, раскинувшихся где‑то в недрах этой пустыни. Арабские писатели тринадцатого века упоминали о Зерзуре: «Оазис Маленьких Птичек», «Город Акаций». В «Книге о затерянных сокровищах» («Китаб аль Кануш») Зерзуру называют белым городом, «белым, как голубь».

Посмотрите на карту Ливийской пустыни, и вы увидите имена этих исследователей. Кемаль эль Дин в 1925 году практически один организовал первую современную большую экспедицию. Багнольд в 1930–1932 годах. Алмаши – Мэдокс в 1931–1937 годах. Как раз севернее тропика Рака.[56]

На протяжении межвоенного периода мы были маленькой кучкой неутомимых исследователей, которые составляли карты и совершали все новые и новые вылазки в пустыню. Мы собирались в Дахле или Куфре,[57]как будто это были бары или кафе.

Багнольд называл нас «оазисным клубом». Мы не сердились на него, потому что очень хорошо и давно знали друг друга, знали наши сильные стороны и слабости. И мы прощали Багнольду некоторые вольности за то, что он так здорово описал дюны:

 

«Складки гофрированного песка напоминают волнистую поверхность верхнего неба у собаки».

 

В этом был весь Багнольд, любознательность которого заставила его даже засунуть руку в пасть собаки.

 

* * *

 

1930 год. Наша первая экспедиция, когда мы двигались из Джагбуба на юг в пустыню, где еще оставались племена зувайя и маджабра. Семь дней до Эль‑Таджа. Мэдокс, Берманн и еще четверо. Несколько верблюдов, лошадь и собака. Мы стартовали, напутствуемые старой шуткой: «Песчаная буря в начале путешествия приносит удачу».

За первый день мы прошли на юг около тридцати километров, прежде чем разбили лагерь. Утром уже в пять мы были на ногах, выбрались из палаток. Было слишком холодно. Мы сели вокруг костра, а за спинами стояла темнота. Над нами висели последние звезды. До восхода солнца было еще часа два. Мы передавали друг другу стаканы с горячим чаем, спасаясь от холода. Рядом полусонные верблюды вяло жевали финики, прямо с косточками. Мы позавтракали и выпили еще по три стакана горячего чая.

А через несколько часов неизвестно откуда на нас налетела песчаная буря, нарушив прозрачную чистоту утра. Легкий освежающий ветерок постепенно усиливался. Мы посмотрели под ноги и увидели, что поверхность пустыни меняется. Передайте мне книгу… вот здесь. Вот как прекрасно описал такие бури Гассанейн Бей:

 

«Кажется, что под землей проложены паровые трубы с тысячами отверстий, сквозь которые вырываются тоненькие струйки дыма. Песок поднимается вверх вихревыми струйками. Ветер усиливается, и дюйм за дюймом вся земля превращается в поток вихрей. Кажется, что вся поверхность пустыни поднимается, подчиняясь какой‑то внутренней силе. Крупные камешки больно ударяют о голени, колени, бедра. А мелкие песчинки забивают лицо и волосы. Небо темнеет, почти ничего не видно, вся вселенная в песке».

 

Нам нужно было двигаться. В этом – единственное спасение. Если вы останавливались, то превращались в пленников песка, и он засыпал вас, как любой неподвижный предмет. Вы могли исчезнуть навсегда. Такие бури продолжаются иной раз по пять часов. Позже, когда у нас уже были грузовики, мы все равно не останавливались, а продолжали двигаться, даже ничего не видя перед собой. Но хуже всего, если песчаная буря пришла ночью. Однажды севернее Куфры с нами такое случилось. В три часа ночи. Ветер вырвал крюки, к которым были прикреплены палатки, и мы покатились вместе с палатками, погружаясь в песок, словно тонущий корабль в воду, тяжелея, задыхаясь, пока нас не спас погонщик верблюдов.

За девять дней экспедиции мы пережили три бури. Мы заблудились и не смогли найти небольшие поселки, в которых планировали пополнить запасы продуктов. Лошадь исчезла. Три верблюда погибли. В последние два дня у нас не осталось еды – только чай. Последними ниточками, связывающими нас с миром, были позвякивание закопченного чайника, длинная ложка и стакан, который передавали из рук в руки в утренней темноте. На третий день мы перестали разговаривать друг с другом. Все, что имело тогда значение, – это тепло костра и стакана коричневой жидкости.

По чистой случайности мы наткнулись в пустыне на город Эль‑Тадж. Я шел по базару, по улице, где продавали часы, а дальше – барометры, мимо палаток с ружьями, лотков, где продавали итальянский томатный соус и другие консервы из Бенгази,[58]миткаль из Египта, украшения из страусовых перьев, зубные врачи предлагали свои услуги, а торговцы – книги. Мы все еще не могли говорить, каждый из нас был погружен в свой мир. И в этот мир, новый для нас, мы входили медленно, с трудом, словно утопленники, вернувшиеся к жизни. На центральной площади Эль‑Таджа мы уселись и ели баранину, рис, пироги «бадави», пили молоко со взбитым миндалем. Все это после однообразных церемоний долгого ожидания трех стаканов чая, приправленного мятой.

Как‑то в 1931 году я путешествовал с караваном бедуинов, и мне сказали, что в пустыне есть еще один исследователь. Им оказался Фенелон‑Барнес, который составлял каталог окаменевших деревьев. Я нашел его лагерь, но его самого там не было – ушел в однодневную экспедицию. Я вошел в его палатку и осмотрелся: связки карт, семейные фотографии, которые он всегда возил с собой, и прочее. Уже выходя, я заметил вверху зеркало, прикрепленное гвоздиками к стене из шкур, в котором отражалась постель. Там, под одеялами, кто‑то лежал, может, собака. Я откинул одеяло и увидел маленькую арабскую девочку, которая спала там, связанная.

 

* * *

 

К 1932 году Багнольд закончил свои экспедиции, а Мэдокс и другие были разбросаны по всей пустыне. Кто искал пропавшую армию Камбиза,[59]кто – Зерзуру. 1932, 1933 и 1934 годы. Мы не видели друг друга месяцами. Только бедуины и мы в окрестностях Дороги Сорока Дней. Я видел многие племена пустыни. Это самые красивые люди, которых я когда‑либо встречал. Им было безразлично, какой мы национальности – немцы или англичане, венгры или африканцы. Вскоре и нам это стало безразлично. Мне сделалось ненавистно самое понятие нации. Постоянное осознавание, ощущение своей и чужой национальной принадлежности разрушает человека. Мэдокс погиб только из‑за этого.

Пустыню нельзя затребовать либо завладеть ею – она словно кусок ткани, уносимый ветрами, и его нельзя прижать и удержать камнями, и ему давали сотни названий еще задолго до того, как построили Кентербери,[60]задолго до того, как войны и перемирия прошли по всей Европе и Востоку. Эти караваны, эти странные разобщенные ритуалы и культуры не оставили после себя ничего, даже тлеющего уголька от костра. Каждому из нас, даже тем, у кого в Европе были семьи и дети, хотелось сбросить с себя оболочку своей национальности, словно ненужное обмундирование. Это было святое место. Мы растворялись в нем. Только огонь и песок. Мы покидали гавани оазисов. Те места, куда приходила вода… Айн… Вир… Вади… Фоггара… Хоттара… Шадуф… Какие прекрасные названия, не идущие ни в какое сравнение с моим собственным именем. Стереть имена! Стереть национальности! Это был дух пустыни, этому она учила нас.

Но все же были и такие, кто хотел оставить свой след и увековечить свое имя. В этом перeсохшем русле реки. Или на этом холме, покрытом крупной песчаной галькой. Мелкие всплески тщеславия на этом куске земли, к северо‑западу от Судана, южнее Киренаики. Фенелон‑Барнес, например, пожелал, чтобы открытые им ископаемые деревья носили его имя. Он даже хотел назвать своим именем одно из племен и целый год вел переговоры. Но его обскакал Баухан, имя которого было присвоено определенному виду барханов. Меня же не покидало желание стереть, стереть свое имя и нацию, к которой я принадлежу. К тому времени, как началась война, я провел в пустыне уже десять лет, и мне не представляло никакого труда проскальзывать через границы, не принадлежать никому, никакой нации.

1933 или 1934? Я забыл, какой это был год. Мэдокс, Каспариус, Берманн, я, два водителя‑суданца и повар. Мы путешествуем уже в грузовиках марки «Форд‑А» с деревянными кузовами и впервые используем большущие шины с малым давлением на почву. Они хорошо идут по песку, но мы рискуем, ибо не знаем, как они поведут себя на камнях и острых скалах.

Мы выезжаем из Харги[61]22 марта. Мы с Берманном вычислили, что именно там, где встречаются три высохших русла рек, о которых писал Вильямсон еще в 1838 году, и находится Зерзура.

На юго‑западе от Гильф‑эль‑Кебира поднимаются три отдельных гранитных массива – Джебель‑Аркану, Джебель‑Увейнат и Джебель‑Киссу.[62]Они находятся километрах в двадцати пяти друг от друга. В некоторых ущельях есть вода, хотя в колодцах Джебель‑Аркану она горькая, и пить ее можно только в случае острой необходимости. Вильямсон писал, что Зерзура находится там, где пересекаются русла трех рек, но не называл конкретного места, и это считалось выдумкой. Хотя даже один оазис с дождевой водой на этих возвышенностях, напоминающих формой кратер вулкана, мог бы дать разгадку того, как Камбиз и его армия смогли пересечь такую пустыню, как отряды из племени сенуси могли совершать набеги во время Великой войны, как могучие чернокожие люди с юга бродили здесь, когда у них не было запасов воды и еды… Пустыня – мир, где цивилизация существовала столетиями, где сплетались и разбегались тысячи тропинок и дорог.

В Абу‑Балласе мы находим кувшины в форме классических греческих амфор. Геродот говорит о таких кувшинах.

 

* * *

 

В крепости Эль‑Джоф мы с Берманном разговариваем со странным стариком, похожим на змею. Мы сидим в каменном зале, где когда‑то была библиотека великого шейха сенуси. Старик принадлежит к племени тебу, он проводник караванов и говорит по‑арабски с акцентом. Позже Берманн скажет, цитируя Геродота: «Подобно зловещему крику летучих мышей». Мы беседуем с ним целый день и ночь, но он ничего нам не выдаст. Вероучение сенуси, их самая главная доктрина предписывает ни в коем случае не раскрывать секреты пустыни пришельцам.

В Вади‑эль‑Мелик нам на глаза попадаются птицы неизвестного вида.

 

* * *

 

Пятого мая я забираюсь на скалу и достигаю плато Увейнат с другой стороны, новым маршрутом. Я оказываюсь в широкой долине на месте бывшей реки, где растут акации.

 

* * *

 

Были времена, когда картографы предпочитали называть открытые ими места не своими именами, а именами своих возлюбленных. Вот встречаешь в пустыне караван и купающуюся девушку, которая прикрывается тонкой тканью из муслина… Какой‑то древний арабский поэт увидел эту девушку, ее плечи, похожие на два голубиных крыла, и назвал оазис ее именем. На нее льется вода, она заворачивается в прозрачную ткань, а старый поэт наблюдает и, черпая вдохновение в этом зрелище, описывает город Зерзуру.

Так человек в пустыне может попасть в историю, словно в случайно обнаруженный колодец, и в его затененной прохладе бороться с соблазном никогда не покидать это укрытие. Моим самым большим желанием было остаться здесь, среди акаций. Я шел по земле, о которой нельзя было сказать, что здесь не ступала нога человека; скорее наоборот, я шел по земле, где за многие столетия перебывало столько людей, эти деревья видели столько событий – армии четырнадцатого века, караваны тебу, набеги сенуси в 1915 году. А между этими событиями здесь ничего не было. Когда долго не случалось дождей, акации увядали, русла рек пересыхали… пока вода снова не появлялась здесь через пятьдесят или сто лет. Спорадические приходы и исчезновения, как легенды и слухи в истории.

В пустыне вода, как сокровище, ты несешь ее, как имя своей возлюбленной, в ладонях, подносишь к губам… и пьешь пустоту… Женщина в Каире выскальзывает из кровати и перегибается через окно, подставляя дождю свое обнаженное белое тело…

 

* * *

 

Хана наклоняется вперед, чувствуя, что он начинает бредить, наблюдая за ним, не говоря ни слова. Кто она, эта женщина?

Край земли не там, где обозначены точки на картах, за которые борются колонисты, расширяя свои сферы влияния. С одной стороны – слуги, и рабы, и периоды власти, и переписка с Географическим обществом. С другой – белый человек впервые переходит через великую реку, впервые видит гору, которая стояла здесь веками.

Когда мы молоды, мы не смотрим в зеркало. Это приходит с возрастом, когда у тебя уже есть имя, своя история, интерес к тому, что твоя жизнь значит для будущего, что ты оставишь «городу и миру». Мы становимся тщеславными со своими именами и претензиями на право считаться первыми, иметь самую сильную армию, быть самым умным торговцем. Когда Нарцисс состарился, он потребовал изваять свой портрет из камня.

А нам было интересно, что мы могли значить в прошлом. Мы плыли в прошлое. Мы были молоды. Мы знали, что власть и деньги – преходящие вещи. Мы засыпали с книгой Геродота.

 

«Потому что города, которые были великими раньше, сейчас стали маленькими, а те, которые числятся великими в мое время, были маленькими еще раньше… Счастье человека никогда не ждет на одном месте.»

 

 

* * *

 

В 1936 году молодой человек по имени Джеффри Клифтон встретил в Оксфорде друга, который рассказал ему, чем мы занимаемся. Он связался со мной, на следующий день женился и через две недели прилетел с женой в Каир.

Дело в том, что нам приходилось путешествовать на большие расстояния и поэтому требовался самолет. А Клифтон был богат, умел летать, и самое главное – у него был собственный самолет. Модель «Мотылек». Спортивная.

Так эта пара вошла в наш мир, где нас было четверо – принц Кемаль эль Дин, Белл, Алмаши и Мэдокс. Мы все были еще во власти завораживающего названия Гильф‑эль‑Кебир. Где‑то там, на Гильфе, скрывалась Зерзура, чье название появляется в старых арабских хрониках еще в тринадцатом столетии.

Клифтон встретил нас в Эль‑Джофе, к северу от Увейната. Он сидел в своем двухместном самолете, а мы шли ему навстречу из базового лагеря. Он встал в кабине и налил себе из фляжки. Рядом сидела его жена.

– Я назову это место «Сельский клуб Вир Мессаха», – объявил он.

Я наблюдал за дружелюбной неуверенностью, которая сквозила в лице его жены, за гривой ее волос, когда она стянула с головы кожаный шлем.

Они были молоды и едва ли не годились нам в дети. Они вылезли из самолета и поздоровались с нами.

Это был 1936 год, начало нашей истории…

Они спрыгнули с крыла «Мотылька». Клифтон подошел к нам, протягивая флягу, и мы по очереди отхлебнули теплый коньяк. Он был из тех, кто любит церемонии. Он назвал свой самолет «Медвежонок Руперт». Не думаю, чтобы ему так уж сильно нравилась пустыня, но он испытывал благоговение перед нашей сплоченной группой, членом которой тоже хотел стать, – как разбитной студент‑выпускник, испытывающий благоговейный трепет в торжественной тишине библиотек. Мы не ожидали, что он прибудет сюда прямо с женой, но, как мне кажется, отреагировали на это довольно вежливо. Она стояла там, а песок оседал в гриве ее волос.

Как воспринимала нас эта молодая пара? У каждого из нас к тому времени уже было имя в истории исследований пустыни. Мы уже написали немало трудов о строении дюн и барханов, об исчезновении и новом появлении оазисов, о затерянной культуре пустынь. Казалось, нас интересовало только то, что не покупалось и не продавалось, и это вряд ли было понятно во внешнем мире. Мы говорили о географических широтах или о событии, которое произошло семьсот лет назад. Нас занимали теоремы исследований. Крайне любопытной считалась информация о том, что Абд‑эль‑Мелик‑Ибрагим‑эль‑Зувайя, живший в оазисе Зук и разводивший верблюдов, был первым человеком среди этих племен, который знал понятие «фотография».

Клифтоны переживали последние дни своего медового месяца. Они остались в лагере, а я отправился с проводником в Куфру, где провел много времени, пытаясь проверить мои теории, которые пока держал в секрете от остальных. Через трое суток я вернулся в базовый лагерь в Эль‑Джоф.

Мы сидели у костра. Клифтоны, Мэдокс, Белл и я. Если немного отклониться назад, ты пропадаешь в темноте. Кэтрин Клифтон начала что‑то декламировать, и моя голова будто выкатилась из круга света, создаваемого пламенем.

Черты ее лица были классическими. Ее родители, несомненно, принадлежали к числу влиятельных и известных «законной» истории людей. Мне не нравилась поэзия, пока я не услышал, как эта женщина читает стихи. И здесь, в пустыне, она решила вспомнить свои университетские годы и поведать нам о них, описывая звезды, – как Адам нежно обучал свою единственную женщину, применяя изящные сравнения.

 

…Нет, не зря

Глубокой ночью тысячи светил,

Никем не созерцаемые,

льют Сиянье дружное. Не полагай,

Что если б вовсе не было людей,

Никто бы не дивился небесам,

Не восхвалял бы Господа. Равно –

Мы спим ли, бодрствуем, – во всем, везде

Созданий бестелесных мириады,

Незримые для нас; они дела

Господни созерцают и Ему

И днем и ночью воздают хвалы.

Нередко эхо из глубин дубрав,

С холмов отзывчивых доносит к нам

Торжественные звуки голосов

Небесных, воспевающих Творца, –

Отдельных или слитых в дивный хор,

И оглашающих поочередно

Полночный воздух!..[63]

 

В ту ночь я влюбился в голос. Только в голос. Я ничего не хотел слышать, кроме него. Я встал и отошел.

 

* * *

 

Я представлял ее ивой. Какой бы она была зимой, в моем возрасте? Я смотрел на нее – всегда! – глазами Адама. Я видел, как она неловко вылезала из самолета, как наклонялась к огню, чтобы подбросить ветку, как она пила из фляги, отставив локоть в мою сторону.

Через несколько месяцев мы вальсировали вместе на одной из вечеринок в Каире. Хотя она немного выпила, ее лицо оставалось неприступным. Даже сейчас мне кажется, что именно такое лицо раскрывало ее сущность, то самое лицо, которое было у нее тогда, когда мы оба чуть‑чуть опьянели, но еще не стали любовниками.

Все эти годы я пытался разобраться, что она хотела сказать мне таким взглядом. Сначала мне казалось, будто это презрение. Теперь я думаю, что она изучала меня. Она была неопытна, а во мне ее что‑то удивляло. А я вел себя так, как обычно веду себя в барах, но на этот раз не учел, что компания совсем другая. Я забыл, что она моложе меня.

Она изучала меня. Так просто. А я следил за ее застывшим взглядом, словно пытался уловить момент, когда она выдаст себя.

Дайте мне карту, и я построю вам город. Дайте мне карандаш, и я нарисую вам комнату в Южном Каире, карты пустынь на стене. С нами всегда была пустыня. Я просыпался, поднимал глаза и видел карту старинных поселений вдоль средиземноморского побережья – Газала, Тобрук, Мерса‑Матрух, а к югу нарисованные карандашом пересохшие русла рек – вади – и окружающие их желтые тени, в которые мы вторгались, пытаясь затеряться в них.

 

«Моя задача состоит в том, чтобы кратко описать несколько экспедиций, предпринятых на плато Гильф‑эль‑Кебир. Доктор Берманн немного позже пригласит нас в пустыню в таком виде, в каком она существовала тысячи лет назад…»

 

Вот так начинал Мэдокс свой доклад в Кенсингтон‑Гор. Но в протоколах заседаний Географического общества вы не найдете нарушения правил; там не фиксируются любовные сцены. Наша комната никогда не появится в подробных отчетах, требующих тщательного описания каждого холмика, каждого исторического события.

 

* * *

 

На улице в Каире, где продаются завезенные сюда из‑за границ экзотические живые существа, вас могут неприятно удивить говорящие попугаи. Эти птицы лают и свистят в рядах, создавая шум, словно на оживленном проспекте крупного города. Я знал, какие племена привезли их в маленьких клетках‑паланкинах, каким шелковым путем или верблюжьей тропой они прошли через пустыню. Путешествие в сорок дней, после того как птиц словят или украдут, словно цветы, в экваториальных садах и поместят в клетки, и они вступят в реку, имя которой – торговля. Это было похоже на средневековые смотрины невест.

Мы стояли среди них. Я показывал ей город, который она не знала. Все было для нее новым.

Она взяла меня за запястье.

– Если бы я отдала тебе свою жизнь, ты бы не принял ее. Правда?