III. А может, стану я огнем 9 страница

Я ничего не ответил.

 

V. Кэтрин

 

Когда он впервые приснился ей, она застонала и проснулась.

Уставившись на простыню, она сидела с открытым ртом на кровати в супружеской спальне. Муж дотронулся до ее спины.

– Не волнуйся, это всего лишь сон.

– Да.

– Принести тебе воды?

– Да.

Она не может пошевелиться, не может вернуться туда, где только что была вместе с ним.

Все происходило в этой самой комнате – она чувствует, как его рука сжимает ей шею (она дотронулась до нее сейчас), чувствует его гнев, так же, как и когда впервые увидела его. Нет, скорее то был не гнев, а безразличие, смешанное с чуточкой беспокойства от того, что в их мужском обществе появилась она, замужняя женщина. Их тела сплелись в тесный клубок, он так вцепился в ее шею, что она задохнулась от страсти.

Муж принес ей стакан воды на блюдце, но она так ослабла, что у нее трясутся руки. Он неловко подносит стакан к ее рту, она делает глоток, хлорированная вода стекает по подбородку на грудь. Откинувшись на подушку, она сразу проваливается в глубокий крепкий сон, не вспоминая опять о том, что ей приснилось.

Это было первое признание. На протяжении следующего дня она не раз вскользь вспомнила о своем сне, но была настолько занята, что решила не придавать ему значения, выкинула из головы; ночь была душной, и это просто случайная комбинация образов и впечатлений, не больше.

Через год ей снились другие, спокойные, однако более опасные сны. Но она вспоминала тот, первый сон и руки, сжимавшие ее шею, и с замиранием ждала, когда их ровные, теплые отношения перейдут в неистовую, буйную страсть.

Кто оставляет крохи еды, которые соблазняют вас? Притягивают к человеку, о котором вы никогда не думали раньше. Этот сон. А потом – еще сны. Целая вереница снов.

 

* * *

 

Позже он сказал ей, что это – единение душ. «В пустыне всегда происходит единение душ», – сказал он. Ему нравилось это словосочетание – единение душ с водой, единение душ двух или трех человек, трясущихся в машине в течение шести часов на пути к Песчаному Морю. Он видит у коробки передач ее колени с капельками пота, которые дергаются всякий раз, когда автомобиль прыгает на ухабах. В пустыне у вас есть время наблюдать за всем и поразмыслить обо всяком движении вещей вокруг.

Когда он говорил так, она еще больше ненавидела его. Ее глаза оставались вежливыми, а душу ее распирало желание ударить его. У нее всегда было неукротимое желание ударить его, и она даже понимала, что оно носило сексуальный характер. Для него же все отношения с людьми выстраивались по шаблону: или это единение душ, или чужой. И для него в историях Геродота определялись все группы общества. Он признавал, что достаточно много повидал в этом мире, который по существу добровольно оставил несколько лет назад, посвятив себя целиком и полностью исследованиям таинственного и едва ли наполовину изведанного мира пустыни.

 

* * *

 

На аэродроме в Каире они погрузили оборудование в машины, ее муж остался проверить, хватит ли горючего в баках его спортивного самолета, прежде чем трое мужчин отправятся в экспедицию следующим утром. Мэдокс уехал в какое‑то посольство, чтобы отослать телеграмму. А он собирался в город, чтобы, как всегда, напиться в последнюю ночь в Каире: сначала в оперном казино мадам Бадин, а затем раствориться в улицах за «Паша‑отелем». Все свои вещи он соберет прямо сейчас, до наступления вечера, чтобы завтра утром не суетиться, а сразу взять мешок – и в грузовик.

Он вез ее в город. Воздух был влажным, а движение медленным, потому что в это дневное время на дороге много машин.

– Как жарко. Хочется пива. А вам?

– Нет, у меня еще масса дел, которые займут часа два. Уж извините, что не смогу составить вам компанию.

– Ничего, – сказала она. – Я ни в коем случае не хотела бы нарушать ваши планы.

– Мы выпьем, когда я вернусь.

– Через три недели?

– Да, возможно.

– Как бы мне хотелось тоже поехать с вами.

Он ничего не ответил. Они переехали через мост Булак, и движение стало еще хуже. Слишком много повозок, слишком много пешеходов, которые завладели улицей. Он срезал путь на юг и поехал вдоль Нила к отелю «Семирамис», где она жила, как раз выше казарм.

– На этот раз вы наверняка найдете свою Зерзуру.

– Да, я надеюсь.

Он снова замкнулся в себе. Пока ехали, он не удостоил ее ни единым взглядом, даже когда они больше чем на пять минут застряли в дорожной пробке.

Когда они подъехали к цели, он стал обходителен и вежлив. Таким он ей нравился еще меньше; они делали вид, что соблюдают приличия, но чувствовали себя неловко, как собачка, на которую надели одежду. Они оба знали, чего им сейчас хочется. Она разозлилась. Да пошел он к черту! Если бы ее законный супруг не был вынужден работать с этим типом, она бы предпочла никогда больше не видеть его.

Он достал ее багаж с заднего сиденья машины и уже собрался перенести сумку в холл.

– Не надо, я сама могу все отнести.

Когда она вылезала из машины, он заметил, что ее рубашка взмокла на спине.

Швейцар предложил свою помощь, но он сказал: «Нет, не надо, леди предпочитает нести сама», – и она еще сильнее разозлилась. Швейцар ушел, оставив их одних. Она повернулась к нему, он протянул ей сумку, она неловко прижала тяжелую ношу к себе обеими руками.

– До свидания. И удачи вам.

– Спасибо. Не волнуйтесь, я присмотрю за всеми. Они будут в надежных руках.

Она кивнула. Она находилась в тени, а он, словно забыв о жаре, стоял под палящими лучами солнца.

Потом он подошел к ней ближе, и на какую‑то секунду ей показалось, что он собирается обнять ее. Но он протянул правую руку и прикоснулся к ее шее так, что она кожей ощутила всю длину его предплечья, усеянного мелким бисером пота.

– До свидания.

Он вернулся к грузовику. Она продолжала чувствовать на шее влажность его руки, словно капельки крови от пореза лезвием.

 

* * *

 

Она обхватывает руками подушку, помещает ее себе на колени и прикрывается ею, словно щитом.

– Если ты захочешь заниматься со мной любовью, я не смогу лгать об этом. Если я захочу заниматься с тобой любовью, я опять же не смогу лгать об этом.

Она придвигает подушку к сердцу, будто хочет закрыть его, чтобы не дать ему вырваться наружу.

– Что ты больше всего ненавидишь?

– Ложь. А ты?

– Собственничество, – говорит он. – Когда ты уйдешь, забудь меня.

Она отбрасывает подушку и бьет его кулаком по лицу. Удар приходится по скуле, как раз под глазом. Затем она одевается и уходит.

Каждый день, вернувшись домой, он смотрит на себя в зеркало. Его волнует не столько синяк, сколько собственное лицо, словно он видит его впервые. Длинные брови, которых он раньше не замечал, пробивающаяся седина в соломенных волосах. Он давно уже не рассматривал себя так в зеркале. Да, действительно, длинные брови.

 

* * *

 

Он не может жить без нее.

Когда он не в пустыне с Мэдоксом и не в арабских библиотеках с Берманном, они встречаются в парке Гроппи, возле залитых водой сливовых деревьев. Она чувствует себя здесь счастливой. Она – дитя зеленых лесов и папоротников, ей явно не хватает воды. А для него это обилие зелени напоминает карнавал.

Из парка Гроппи дугообразным маршрутом они направляются в старый город, Южный Каир, на рынки, куда ходят не многие европейцы. В его комнате все стены увешаны картами. Несмотря на его попытки как‑то обставить это жилище, оно все равно больше напоминает походный лагерь, нежели жилую комнату.

Они лежат в объятиях друг друга, ветерок от вентилятора обдувает их. Все утро он работал с Берманном в археологическом музее, стараясь соединить арабские тексты и описания европейцев, чтобы найти отголоски, совпадения, изменения названий – от Геродота до «Китаб аль Кануш», где оазис назвали Зерзурой по имени женщины из каравана, купающейся в пустыне. И там было такое же мелькание слабых теней от вентилятора. А здесь они обмениваются воспоминаниями из детства, говорят о шраме, об искусстве поцелуя.

– Я не знаю, что мне делать. Я не знаю, что мне делать! Как я могу любить тебя? Это сведет его с ума.

Она постоянно бьет его.

То она идет с тарелкой в руках и вдруг запускает ее в него, поранив ему голову; по соломенным волосам льется струйка крови. То вилкой протыкает его плечо, оставляя следы, которые врач принимает за укус лисы. Синяк под глазом меняет цвет – от ярко‑фиолетового до темно‑коричневого.

Прежде чем обнять ее, он смотрит, чтобы рядом не было колющих и режущих предметов. На людях в ее присутствии ему приходится выкручиваться и объяснять, откуда взялся очередной синяк на лице, или почему забинтована голова, или что за рубец на руке замазан йодом. И он старается изо всех сил, говорит, что такси резко затормозило, и он ударился о стекло, или что по руке случайно пришелся удар кнута, или придумывает что‑нибудь еще. Мэдокс был не на шутку обеспокоен столь внезапно захлестнувшей его полосой невезения. Она же просто усмехалась его неумелым отговоркам. «Может, это от возраста, а может, ему нужны очки», – говорил ее муж, слегка подталкивая Мэдокса локтем. «А может, у него появилась женщина, – ехидничала она. – Посмотрите, разве это не похоже на укус или царапину от ногтей?»

«Это скорпион, – говорил он. – Андроктонус аустралис.»

 

* * *

 

Открытка, на которой аккуратным почерком написано:

 

«Я не могу прожить и дня, коль не увижу вновь тебя.

Все для меня теряет смысл, коль не увижу вновь тебя.

И это не просто слова.

Это то, что я чувствую всегда.»

 

На ней нет ни даты, ни подписи.

 

* * *

 

Иногда, когда ей удается провести с ним целую ночь, они просыпаются от голосов на трех городских минаретах, которые начинают призывать правоверных мусульман к молитве на заре. Он провожает ее домой. По пути из Южного Каира до отеля, где она живет, они проходят через рынок, где продают индиго. Мелодичные возгласы муэдзинов[64]стрелами врезаются в воздух, сменяя друг друга; один минарет отвечает другому, как бы обмениваясь репликами в разговорах об этих двух грешниках, которые холодным утром идут по улицам святого города, напоенным запахами древесного угля и гашиша. Грешники в святом городе.

 

* * *

 

Он смахивает рукой тарелки и стаканы со стола в ресторане, чтобы она, находясь где‑нибудь в городе, услышала этот шум, подняла взгляд и поняла, как ему плохо без нее. Ему, который никогда не испытывал одиночества, находясь в глубине пустынь, вдали от людей. Мужчина в пустыне может держать пустоту в сложенных ладонях, зная, что она спасет его вернее, чем вода. Он слышал, что в окрестностях Эль‑Таджа есть удивительное растение. Если в его мякоти вырезать углубление в форме сердца, то к утру оно заполнится благоухающей влагой, приносящей успокоение и надежды человеку, который ее выпьет, если его сердце разбито. И так можно делать в течение года, а потом это растение погибает. От раны, от жажды или по какой‑то иной причине?

Он лежит в комнате в окружении своих пыльных карт. Кэтрин нет с ним. Он так тоскует по ней, что готов плюнуть на все условности, на все правила приличия.

Его не интересует, как она ведет себя с другими. Он хочет ее здесь, хочет наслаждаться ее надменной красотой, ее меняющимся настроением. Он хочет, чтобы они прильнули друг к другу, словно страницы закрытой книги, он хочет раствориться в ней, чтобы их ничто не разделяло.

Она вошла в его жизнь, нарушив его покой. И если она так поступила с ним, как же он поступил с ней?

 

* * *

 

Когда они встречаются в обществе и ее отделяет от него стена, он собирает вокруг себя слушателей и рассказывает анекдоты, над которыми сам не смеется. Он мечет остроумные колкости в историю исследований и экспедиций, что совсем не характерно для него. Он всегда так делает, когда ему плохо. Только Мэдокс понимает его. Но она даже не смотрит в его сторону. Она расточает всем милые улыбки: гостям, предметам, цветам, прочему безликому и не имеющему значения антуражу. Она не понимает его, думая, будто он делает как раз то, что хочет, и от этого стена между ними, защищающая ее, подрастает вдвое.

Но именно сейчас ему крайне тошно и невыносимо больно ощущать наличие этой стены. А Кэтрин сообщает: «Ты ведь возвел вокруг себя стену, и мне тоже нужно защитить себя». Она говорит это, сияя в своей красоте, и у него просто подкашиваются ноги. Такая красивая в этом платье, с бледным лицом, которое он так любит целовать, она смеется и улыбается каждому, а иногда хмурится, если не понимает его злых шуток. А он, распаляясь все больше и больше, продолжает сыпать сатирические замечания в адрес какой‑нибудь экспедиции и рассказывать о том, о чем все знают.

С той минуты, когда в холле бара Гроппи она не отвечает на его приветствие, он становится безумным. Он не в силах смириться с тем, что может так просто ее потерять. Он знает, что угроза потери отступит, если они будут вместе, будут крепко держать друг друга в объятиях, будут взаимно беречь себя от этой боли. Не возводя стен.

Солнечный свет заливает его комнату в Южном Каире. Его рука вяло лежит на книге Геродота, а все тело напряжено, поэтому он пишет неразборчиво, неуклюже водя пером по бумаге. Он едва может написать слова «солнечный свет». Или слово «влюблен».

 

* * *

 

В комнату отражается свет от реки и пустыни за ней и падает с потолка и стен на ее шею, на ступни, на шрам от прививки на правой руке, который он так любит. Она садится на кровати, обхватив руками колени. Он скользит ладонью по ее плечу, ощущая капельки пота. «Это мое плечо, – думает он, – не ее мужа, а мое.» Любовники предлагают друг другу свои тела без остатка, каждую частицу, здесь и сейчас. В этой комнате с окном, выходящим на реку вдали.

За те несколько часов, которыми они располагали, солнце село, и остался только этот отсвет заката от реки и от пустыни.

Когда вдруг случается неожиданный редкий дождь, они подходят к окну, вытягивая руки, стараясь дать как можно больше влаги своим разморенным жарой телам. На улице слышны крики, приветствующие этот кратковременный ливень.

– Мы никогда больше не будем любить друг друга. Мы никогда не сможем быть вместе.

– Я знаю, – говорит он.

В тот вечер она так настойчиво повторяла слова о разлуке.

Она сидит, погруженная в себя, в броне от этого ужасного открытия, сквозь которую он не может пробиться. Только его тело рядом с ней.

– Никогда больше. Что бы ни случилось.

– Да.

– Это его убьет. Ты понимаешь?

Он ничего не говорит, отказываясь от попытки увлечь ее за собой.

Спустя час они выходят на улицу. Вдалеке слышны песни, которые доносятся из открытых окон кинотеатра «Музыка для всех». Они должны расстаться сейчас, пока не закончился сеанс, чтобы ее не мог увидеть кто‑нибудь из знакомых.

Они в ботаническом саду, возле кафедрального собора Всех Святых. Она видит слезинку на его щеке, подается вперед и слизывает ее языком.

Так же, как она слизывала кровь с его руки, когда он готовил для нее и порезался. Кровь. Слезы. Он чувствует, как его тело опустошается, внутри только безжизненный холодный дым. Все, что осталось, – это знание будущего желания. Все, что следовало бы сказать, он не может сказать этой женщине, которая открыта, как рана, молода и еще не смертна. Он не может предложить никакой альтернативы тому, что больше всего любит в ней, – она не склонна к компромиссам, хотя лирические стихи, которые она все так же любит, легко уживаются для нее с реальным миром. Он знает, что вне этих качеств в мире нет порядка.

Ее настойчивость этим вечером. Двадцать восьмого сентября. Лунный свет почти высушил капли дождя на деревьях. Ни одна прохладная капля не упадет на его лицо, как слеза. Расставание в парке Гроппи. Он не спрашивает, дома ли ее муж. Дом – вот это освещенное высокое здание через дорогу.

Он видит ветви пальм над собой и их вытянутые листья. Похоже на ее голову и волосы над ним, когда они занимались любовью.

Сейчас они прощаются без поцелуя. Только объятие. Он отрывается от нее и идет прочь. Потом оборачивается. Она все еще стоит там. Он подходит к ней и, подняв указательный палец, говорит:

– Я хочу, чтобы ты знала. Я пока по тебе не скучаю.

И пытается улыбнуться, но это дается ему с трудом. Его лицо ужасает ее, она резко дергает головой и ударяется виском о столбик ворот. Он видит, как ей больно, как она поморщилась. Но они уже разделились. Каждый пойдет своей дорогой. Между ними стена, которую она сама хотела возвести. Ее рывок, ее боль – это все случайно, непреднамеренно. Она подносит руку к виску.

– Будешь скучать, – говорит она.

«С этой минуты, – прошептала она ему раньше, – наши души или найдут друг друга, или потеряют.»

Как это происходит? Любовь обрушивается на тебя или ты падаешь в нее – и так или иначе рассыпаешься на кусочки.

Я лежал в ее объятиях. Я поднял рукав ее рубашки выше, к плечу, чтобы видеть шрам от прививки. «Я люблю его», – сказал я. Этот бледный ореол на ее руке. Я вижу, как медсестра инструментом царапает и потом пробивает ее кожу, вводя сыворотку, вижу, как это было много лет назад, когда ей было всего девять лет и она училась в школе.

 

VI. Тайник в пустыне

 

Он пристально смотрит вдоль кровати, по длине которой протянулась дорожка из простыни, а у изножия стоит Хана. Она обмыла его, а сейчас отламывает верхушку ампулы с морфием и поворачивается к нему, чтобы сделать очередной укол. Его кровать – как лодка, на которой он плывет. Морфий разливается по его телу и вызывает воспоминания о событиях и местах, словно географические карты, умещающие целый мир на плоском листе бумаги в двух измерениях.

 

* * *

 

Долгие вечера в Каире. Море ночного неба простирается над головой; ястребов выпускают с наступлением сумерек, и они устремляются дугой навстречу последнему свету пустыни в слаженном полете, будто бросаемые сеятелем зерна.

В 1936 году здесь можно было купить все – от собаки или птицы, которая возвращалась по одному звонкому свистку, до тех ужасных уздечек, которые надевались на мизинец женщины так, что она была привязана к вам на многолюдном рынке.

В северо‑восточной части Каира была школа монахов, а за ней – базар Хан‑эль‑Халили.

Мы смотрели из окна на узкие улочки, на котов, которые лениво развалились на крышах из рифленого железа и тоже поглядывали вниз, на улицу и ларьки. И над всем этим была наша комната. Окна с видом на минарет, фелуки, котов, ужасный шум. Она рассказывала мне о садах своего детства. Когда Кэтрин не могла заснуть, она описывала мне сад своей матери, в подробностях, каждую клумбу, пруд, в котором водилась рыба и который замерзал в декабре, скрип решеток, увитых розами. Она брала мою руку за запястье, там, где сливаются вены, и подносила к впадинке у основания своей шеи.

 

* * *

 

Март 1937 года, Увейнат. Мэдокса раздражает разреженный воздух. Всего четыреста метров над уровнем моря, но и эта минимальная высота раздражает его. Для того чтобы посвятить себя пустыне, он оставил родную деревушку Марстон Магна в Сомерсете,[65]нарушил все традиции и привычки, поэтому имел право на близость к уровню моря, так же, как и на постоянную жару пустыни.

– Мэдокс, как называется впадинка у основания женской шеи? Спереди. Вот здесь. Есть у нее название? Эта впадинка размером с подушечку большого пальца?

Мэдокс какое‑то мгновение смотрит на меня в ярком свете полудня.

– Веди себя серьезней, – бормочет он.

 

* * *

 

– Я расскажу тебе одну историю, – говорит Караваджо Хане. – Жил‑был один венгр по имени Алмаши, который работал на немцев во время войны. Некоторое время он летал в Африканском корпусе, но считался более ценным кадром. В тридцатые годы он был одним из самых известных исследователей пустыни. Он знал каждый колодец и составил карту Песчаного Моря. Он знал о пустыне все. Он знал диалекты всех племен, живущих там. Тебе это никого не напоминает? В межвоенный период он почти все время находился в экспедициях за пределами Каира. Нужно было найти Зерзуру – затерянный оазис. Потом, когда началась эта война, он стал работать на немцев. В сорок первом он взялся водить тайных агентов через пустыню в Каир. К чему я это все говорю? А вот к чему: я думаю, что английский пациент – не англичанин.

– Да нет же, англичанин, иначе откуда воспоминания о тех цветочных клумбах в Глостершире?

– Вот именно. Это все отлично продуманная легенда. А помнишь, когда два дня назад мы обсуждали кличку для собаки? Помнишь?

– Да.

– Что он предложил?

– Он вел себя как‑то странно тогда.

– Он вел себя странно, потому что я дал ему экстрадозу морфия. Помнишь, какие имена он называл? Восемь, не так ли? Пять из них были явно шутливыми, а вот три… Цицерон.[66]Зерзура. Далила.[67]

– Ну и что из этого?

– А то, что Цицероном звали одного из тайных агентов. Англичане раскрыли его. Двойной, потом тройной агент. Он улизнул. С Зерзурой мне разобраться посложнее.

– Я слышала о Зерзуре. Он рассказывал мне о ней. А еще он говорил что‑то насчет садов.

– Но сейчас в основном о пустыне. А легенда с упоминанием английских садов звучит не очень убедительно. Он умирает. Я думаю, у нас наверху тот самый проводник тайных немецких агентов Алмаши.

Они сидят на старых плетеных корзинах для белья, глядя друг на друга. Караваджо пожимает плечами:

– Ей‑богу, вполне возможно.

– А я думаю, он англичанин, – говорит она, втягивая щеки, как всегда делает, когда о чем‑то размышляет про себя.

– Я знаю, что ты его любишь, но он не англичанин. В начале войны я работал на оси Каир – Триполи.[68]Тайный агент Роммеля[69]Ребекка…

– Что ты имеешь в виду, говоря «тайный агент Ребекка»?

– В сорок втором немцы забросили в Каир тайного агента по имени Эпплер, еще до битвы при Эль‑Аламейне.[70]Он использовал книгу Дафны Дюморье «Ребекка» как шифр при передаче сообщений Роммелю о передвижении войск. И знаешь: книга стала бестселлером среди английских разведчиков. Даже я читал ее.

– Ты читал книгу?

– Спасибо. Человек, который провел Эпплера через пустыню в Каир по личному приказу Роммеля – от Триполи до самого Каира, – граф Ладислав Алмаши. Никто, кроме него, не мог знать этого пути. Между двумя войнами у Алмаши завелись друзья среди англичан. Великие исследователи. Но когда разразилась война, он стал работать на немцев. Роммель попросил его доставить Эпплера через пустыню в Каир, потому что планер или парашют – это было нереально. И он провел этого парня через пустыню и расстался с ним в дельте Нила.

– Откуда ты так хорошо знаешь об этом?

– У нас была база в Каире. Мы шли по их следу. Из Джиало он повел в пустыню группу из восьми человек пешим ходом – для начала, а потом они должны были выкопать грузовики из песчаных холмов. Он повел их к Увейнату и гранитному плато, туда, где была вода, а также пещеры для укрытия. Это примерно середина маршрута. В тридцатые годы он нашел там пещеры с наскальными рисунками. Но плато кишело союзниками, и он не мог использовать тамошние колодцы. Тогда эти «боши» опять отправились в пески. Они совершили налет на британские склады горючего, чтобы заполнить баки. В оазисе Харга они переоделись в английскую военную форму и повесили на машины номерные знаки британской армии. Когда их обнаружили с воздуха, они сумели скрыться в сухих руслах рек и просидели в этом лабиринте три дня, сгорая от жары в песке.

Им понадобилось три недели, чтобы добраться до Каира. Алмаши пожал Эпплеру руку и ушел. Вот здесь мы его потеряли. Он просто развернулся и ушел в пустыню один. Мы думали, что он снова обнаружит себя в Триполи, но ошиблись. С тех пор его никто не видел. Вскоре англичане взяли Эпплера и использовали код «Ребекки», чтобы снабжать Роммеля дезинформацией накануне Эль‑Аламейна.

– Мне все еще не верится в это, Дэвид.

– Человека, который принимал участие в захвате Эпплера в Каире, звали Сэнсом.

– Далила.

– Вот именно.

– Может быть, он – Сэнсом?

– Я тоже сначала так думал. Тот был очень похож на Алмаши. Тоже фанат пустыни. Он провел детство в Леванте[71]и знал бедуинов. Но Алмаши в отличие от него умел водить самолет. Мы ведь говорим о человеке, который потерпел авиакатастрофу. Вот он, обгоревший до неузнаваемости, как‑то попал в руки англичан в Пизе. Ну и что? Он вполне свободно говорит по‑английски, чтобы избежать любопытства контрразведчиков. Алмаши ведь учился в школе в Англии. В Каире его называли английским шпионом.

Хана сидела на корзине, посматривая на Караваджо, и сказала:

– Мне кажется, не надо его мучить. Не имеет теперь значения, на какой он был стороне, разве не так?

Караваджо ответил:

– Мне бы хотелось с ним еще поговорить. Дать ему еще разок сверхдозу морфия, чтобы он разговорился. Нам обоим это необходимо. Ты понимаешь? Далила. Зерзура. Ты должна ввести ему усиленную дозу.

– Нет, Дэвид. Ты слишком… одержим. Я считаю, что совсем не важно, кто он. Война ведь уже закончилась.

– Тогда я сам сделаю это. Я приготовлю ему «Бромптонский коктейль». Морфий и алкоголь. Его изобрели в Бромптонской больнице в Лондоне для раковых больных. Не волнуйся, это не смертельно. Он быстро всасывается в организм. Я могу смешать его, а ты дашь ему выпить. А потом введешь ему еще морфий в вену.

Он сидел на корзине, глядя на девушку ясными глазами, с улыбкой на губах. За последнее время Караваджо стал одним из многочисленных специалистов по краже морфия. Прибыв на виллу, он сразу вынюхал, где хранятся медикаменты, и сейчас не мыслил себе жизни без маленьких ампул с морфием. Когда она впервые увидела эти ампулы, они показались ей очень странными, и она подумала, что они похожи на маленькие тюбики с зубной пастой для кукол. У Караваджо были всегда две‑три ампулы в кармане, и он делал сам себе укол за уколом в течение дня. Однажды она наткнулась на него в одном из темных уголков виллы, где он согнулся и дрожал от передозировки. Его рвало, он смотрел на Хану и не узнавал ее. Она попыталась заговорить с ним, но он смотрел в пространство. Он нашел ее металлический стерилизатор. Бог знает, откуда у него взялась сила, чтобы открыть его.

Однажды, когда сапер порезал ладонь о железные ворота, Караваджо зубами откусил от ампулы стеклянный кончик, высосал морфий и прыснул изо рта на смуглую ладонь еще до того, как Кип догадался, что это. Кип оттолкнул его и сверкнул глазами в ярости.

– Не трогай его, Караваджо. Он мой пациент.

– Да ничего я ему не сделаю. Морфий и алкоголь еще и облегчат его боль.

 

(3 кубических сантиметра «Бромптонского коктейля», 3 часа дня.)

 

Караваджо вытягивает книгу из обгоревших рук.

– Когда вы потерпели авиакатастрофу в пустыне, откуда вы летели?

– Я вылетел из района плато Гильф‑эль‑Кебира. Мне нужно было забрать одного человека оттуда. В конце августа 1942 года.

– Во время войны? Но к тому времени все экспедиции уже покинули этот район.

– Да. Оставались только военные.

– Гильф‑эль‑Кебир?

– Да.

– Где это находится?

– Дайте мне книгу Киплинга… Вот здесь.

На фронтисписе романа «Ким» была карта с точечной линией, обозначающей путь мальчика и святого старца. Можно видеть часть Индии, заштрихованный темными полосками Афганистан и Кашмир в окружении гор.

Он проводит рукой вдоль реки Нуми до того места, где она впадает в море, на широте 23°30′. Продолжая движение на запад, указательный палец переползает со страницы на грудь и дотрагивается до ребра.

– Вот здесь. Гильф‑эль‑Кебир, к северу от Тропика Рака.[72]На египетско‑ливийской границе.

– Что случилось в 1942 году?

– Я совершил путешествие в Каир и возвращался оттуда. Мне удавалось незаметно ускользнуть от врагов – по старым картам, находя довоенные запасы горючего и воды. Я ехал по направлению к Увейнату. Одному было намного легче. На расстоянии нескольких километров от Гильф‑эль‑Кебира под грузовиком что‑то взорвалось, и меня выбросило из кабины. Инстинктивно я покатился по песку, чтобы сбить искры, если они попали на меня. В пустыне всегда боятся пожаров.

Грузовик от взрыва опрокинулся… Возможно, это была диверсия. Шпионов вербовали и среди бедуинов, а их караваны продолжали бороздить пустыню, перевозя из города в город не только пряности или специи, но и государственных советников. В те дни войны в любой момент среди бедуинов всегда можно было найти англичан или немцев.

Оставив грузовик, я пошел к Увейнату, где знал место… где был спрятан самолет.

– Подождите. Вы хотите сказать, что вы там спрятали самолет?

– Когда‑то давно у Мэдокса был старый самолет. Хозяин облегчил его до предела, но все основные части оставались на своих местах, – единственным «излишеством» был фонарь, закрывающий кабину, что очень важно для полетов над пустыней. Когда мы бывали в экспедициях, он учил меня летать. Мы вдвоем ходили вокруг этого создания из веревок и планок и обсуждали, как оно будет лететь или менять направление на ветру.