Представления о роли личности в истории до середины XVIII в

Историю взглядов на проблему роли личности в истории можно разделить на два больших этапа: 1) когда эта проблема в качестве самостоятельной проблемы теории и философии истории не выделялась (примерно до первой трети – середины XVIII в.), но так или иначе поднималась в связи с рассмотрением различных иных вопросов; 2) когда она стала одной из самостоятельных проблем философии истории (с середины XVIII в.)[3].

Историография возникла не в последнюю очередь из потребности описать великие деяния правителей и героев. Но поскольку еще не было собственно теории и философии истории, естественно, что долгое время и проблема роли личности как самостоятельная не рассматривалась. Лишь в нечетком виде она возникала вместе с таким философским вопросом: имеют ли люди свободу выбора или все предопределено заранее волею богов, судьбою? И т. п. Чаще всего эти вопросы решались в том смысле, что судьбы людей находятся полностью в руках высших сил. Особенно ярко это вы- ражено в исторических книгах Библии («Книга царств» и др.), которые оказали, без преувеличения, огромное влияние на средневековую и последующую историографию и теологию истории.

Античность. Древние греки и римляне в большинстве своем смотрели на будущее фаталистично, то есть они в целом считали, что судьбы всех людей предопределены заранее. Вот почему тема предсказаний и предопределений, которые непременно – несмотря ни на какие попытки обойти волю судьбы – осуществятся, очень характерна для них. Такова, например, история персидского царя Кира, будущее которого было предсказано его деду-мидийцу Астиагу во сне (Геродот. История I: 107 и далее). И такова же история Ромула и Рема (Ливий. История Рима от основания города I: 1, 3–4).

В то же время греко-римская историография была в основном гуманистической, поэтому наряду с верой в судьбу в ней присутствовала идея, что от сознательной деятельности человека зависит очень многое. Например, даже постоянно упоминающий о судьбе в своей «Всеобщей истории» Полибий (200–120 гг. до н. э.) считал, что разорвать круг цикличности, в результате которого происходит деградация государств, все же можно, если установить смешанную форму государства, сочетающую начала монархии, аристократии и демократии, чтобы каждая власть служила противодействием другой, как это было сделано в Риме и Карфагене (Полибий. Всеобщая история VI: 10, 6). Естественно, что сделать это без выдающихся людей было бы невозможно[4].

В любом случае, деятельность личностей – один из самых очевидных исторических факторов. Примеры выдающихся полководцев и государственных деятелей, добившихся потрясающих успехов (таких как Александр Македонский) или, напротив, проигравших (как Ганнибал или Пирр), никого не могли оставить равнодушными. Неудивительно, что ряд историков, особенно тех, кто работал в жанре биографии, как Плутарх (ок. 45 – ок. 127 гг. н. э.), придавали большое значение роли отдельных исторических личностей[5]. Веру греков и римлян в роль выдающихся людей подтверж-дает и то, что они приписывали отдельным законодателям (Ликургу, Ромулу, Сервию Туллию и др.) единовременное установление определенного порядка на долгие века, хотя современные исследователи говорят, что многие приписываемые древним законодателям установления были введены в течение длительного времени и трансформировались в ходе истории.

Таким образом, для греко-римской общественно-исторической мысли характерна двойственность. С одной стороны, какая бы причина исторических событий ни выдвигалась тем или иным античным историком, все они в конечном итоге склонялись к при- знанию высшей причины, часто отождествляемой с понятием судьбы, которой подчиняются даже боги и которую невозможно познать (см.: Кузищин 1980: 15). Но, с другой стороны, для античной мысли важнейшими движущими силами истории выступали также и вполне земные причины[6]. Особенностью такого взгляда являлось то, что в античности не было ни характерной для Ближнего Востока примитивности, ни тотального провиденциализма сред- них веков.

В эпоху Возрождения, особенно в ее ранний период, гуманистический аспект истории вышел на первый план[13], поэтому и вопрос о роли личности – правда, не как теоретическая в чистом виде проблема – занял довольно видное место в рассуждениях гуманистов. Интерес к биографиям и деяниям великих людей был очень высоким. И хотя роль Провидения по-прежнему считалась ведущей в истории, в качестве важнейшей движущей силы признается и деятельность выдающихся людей. В целом у гуманистов, особенно раннего итальянского Возрождения (а также и у части их современников-интеллектуалов в других странах, хотя и не всегда в той же степени)[14], подход был существенно сходным с античными авторами. Это неудивительно, так как гуманисты и рассматривали свою эпоху как возврат (возрождение) античной культуры, перед которой в прямом смысле слепо преклонялись. Так же, как и их античные кумиры, они не рассматривали вопрос о роли личности в теории, но зато так или иначе рассуждали о земных причинах успехов, неудач, влияния политических и исторических деятелей и их личных качествах, повлиявших на результат. Самостоятельное значение приобретал биографический жанр, создание исторических портретов, например «Жизнь замечательных людей» XV в. Веспасиано да Бистиччи (1421–1498), «Книга жизнеописаний Христа и всех пап» Бартоломео Платины (1421–1481). Как считает Л. М. Брагина (1999: 54), именно признанием роли личности в истории были обусловлены, в частности, и весьма распространенные в трудах гуманистов так называемые вставные речи, вкладывавшиеся в уста отдельных деятелей с целью показать их влияние на дальнейший ход событий (там же; см. также: Галкин 1977: 14). Однако с этим можно согласиться только отчасти. Во многом тут чувствуется не столько сознательное осмысление роли личности, сколько подражание Фукидиду и некоторым другим античным авторам, активно использовавшим такой литературный прием.

Существенным исключением в вопросе о роли личности (как и в ряде других отношений) была концепция Н. Макиавелли, изложенная прежде всего в его знаменитой работе «Государь» (или «Князь»; см., например: Макиавелли 1990), в которой он считает, что от целесообразности политики правителя, от его способности использовать нужные средства, включая самые аморальные, зависит успех его политики и – если реконструировать его идеи – во многом ход истории.

Макиавелли, как и другие гуманисты, включая таких выдающихся, как Жан Боден (1530–1596), активно использует наследие античности. За образец он взял концепцию Полибия. Как и последний, но без столь многочисленных ссылок на судьбу и более последовательно, Н. Макиавелли исходил из признания того, что в истории действуют, говоря современным языком, объективные закономерности. Он также развивал сходную с идеей Полибия (который в свою очередь опирался на идеи «Политики» Аристотеля) концепцию о циклическом развитии форм политической организации общества. Поэтому вслед за Полибием он говорит о шести формах правления в их оппозиции (положительная – отрицательная формы): монархия – деспотия; аристократия – олигархия; демократия – анархия. Он показывает смену этих форм правления примерно так же, как и Полибий: монархия постепенно вырождается в тиранию, после ее свержения возникает господство аристократии; аристократия вырождается в олигархию; затем народ свергает олигархию; возникает демократия, которая позже вырождается во власть черни и в анархию. После этого государство должно погибнуть, если не будет его обновления в результате прихода к власти какой-то сильной личности, способной установить порядок и провести должные изменения в этом раздираемом враждой обществе. Этот момент, однако, Макиавелли в отличие от Полибия рассматривает всесторонне и подробно.

.