Их было пятеро, пятеро мальчишек

 

 

Как только Ливии стало лучше, он уехал. Бежал от Эсмералды,

которая теперь преследовала его, назначала свидания на пустынном

пляже, угрожала скандалом. Но бежал он не так от Эсмералды, как от

Руфино, который через несколько дней должен был вернуться с грузом для

ярмарки, открывающейся в будущую субботу.

Он нанялся плыть в Санто-Амаро, задержался там. Вопреки своим

привычкам ходил по кабакам, почти не бывая на стоящем у причала судне,

откуда он так любил всегда восторгаться луной и звездами. Ему все

представлялся Руфино и ужас на его лице, если б он узнал... Гуме

казалось, что все теперь погибло, пропало. Несчастная жизнь... С

детства лежит на нем проклятье. Однажды приехала мать, а он ждал

гулящую женщину, и он пожелал свою мать как женщину. Он в тот день

хотел броситься в море, уплыть с Иеманжой в бесконечное плавание к

морям и землям Айока. И, право, было б лучше, если б он тогда убил

себя. Ни для кого бы не было потери, только старый Франсиско, может,

погрустил бы, да скоро б утешился. Велел бы вытатуировать имя Гумы у

себя на руке, рядом с именами четырех своих затонувших шхун, и

прибавил бы историю детской его жизни ко многим историям, которые

знал: "Был у меня племянник, да Жанаина к себе взяла. Одной светлой

ночью, когда полная луна стояла на небе. Он был еще ребенок, но уж

умел управлять судном и таскал мешки с мукой. Жанаина пожелала забрать

его..."

Так стал бы рассказывать старый Франсиско историю Гумы... Но

теперь все по-другому. Он не может даже убить себя, нельзя же покинуть

Ливию - одну, в нищете, с ребенком под сердцем. Да и какую он теперь

оставит по себе память, чтоб старый Франсиско мог сложить историю?..

Мой племянник предал друга, сошелся с женщиной, принадлежащей другому,

при этом человеку, сделавшему ему много добра. А потом бросился в воду

из страха перед этим другом, оставив жену голодать, с ребенком в

животе... старый Франсиско добавит, что племянник пошел в свою

родительницу, которая была гулящая, что ж тут еще скажешь... И не

велит вытатуировать его имя рядом с именами четырех своих шхун. Старый

Франсиско будет стыдиться его.

Гуме нельзя теперь смотреть на луну. Он нарушил закон пристани. И

вовсе не страх перед Руфино терзает его. Если б Руфино не был его

другом, все было бы иначе. А сейчас Гуму мучает стыд, стыд перед

Руфино и перед Ливией. Ему хотелось бы убить Эсмералду, а потом

умереть - бросить "Смелого" на рифы и погибнуть вместе с ним.

Эсмералда соблазнила его, он и не вспомнил о друге своем Руфино, о

больной Ливии, спящей в соседней комнате. А тетка Ливии заглянула в

двери и смотрела так испуганно, с подозрением, он никогда уж не сможет

глядеть старухе в глаза. Может быть, она и не догадалась ни о чем, она

так благодарила Эсмералду за то, что та ухаживала за Ливией. И хуже

всего, что Ливия была теперь исполнена благодарности к Эсмералде,

просила купить для нее подарок, а мулатка пользовалась этим и не

вылезала от них, следя за каждым шагом Гумы. Он все чаще уходил из

дому, зачастил в "Звездный маяк", пил так, что об этом уже стали

поговаривать на пристани. А она преследовала его, и каждый раз как ей

удавалось заговорить с ним наедине, спрашивала, когда и где они

встретятся, говорила, что знает такие пустынные места на пляже, куда

никто не ходит. Гума и сам знал эти места. Не одну молоденькую мулатку

или негритянку увлекал он, бывало, на пустынные пески пляжа в ночь

полнолуния. А Эсмералду он не хотел вести туда, не хотел больше ее

видеть, хотел убить ее и потом убить себя. Но нельзя было оставить

Ливию с ребенком в животе. Все случилось нечаянно, страсть - слепая. В

то мгновенье он не помнил ни о Руфино, ни о Ливии - ни о ком и ни о

чем на свете. Он видел только смуглое тело Эсмералды, мощные груди,

зеленые ее глаза, такие блестящие. А теперь вот надо страдать. Днем

раньше, днем позже, придется встретиться с Руфино, говорить с ним,

смеяться, обнимать его, как обнимают друга, сделавшего тебе много

добра. И за спиной Руфино Эсмералда будет делать ему знаки, назначать

свидание, улыбаться.

А Ливия, которая так беспокоится, когда он уезжает, так боится за

него? Ливия тоже не заслужила ничего подобного. Ливия страдала из-за

него, в животе ее рос сын от него. Он слышал тогда из комнаты трудное

дыханье Ливии и, однако, ни о чем этом не вспомнил. Эсмералда

прислонилась к гамаку, он только видел тело ее и томные зеленые глаза.

Потом он хотел убить ее. Если б родственники не пришли, он задушил бы

ее тогда.

Ночь над поселком Санто-Амаро светла. По речным берегам тянутся

вдаль тростники, зеленые в свете луны. Звезда Скорпиона сияет в небе,

был он храбрец, и о нем уж не скажут, что овладел он женою друга. Он

был человек, верный своим обетам, друг, верный своей дружбе. Гума

предал все, теперь ему остался один путь - в глубину вод. Иначе - как

жить? Видеть каждый день Эсмералду, иногда говорить с нею, иногда

лежать рядом с нею, иногда стонать от любви вместе с нею. Видеть в эти

же дни беременную Ливию, хлопочущую по дому, тоскующую по нем,

плачущую при мысли о том, что он когда-нибудь погибнет в море. Видеть

также Руфино, слышать его густой хохот и ласковое "братец", когда негр

кладет ему на плечо свою крепкую руку. Видеть каждый день их всех,

тех, кого он предал, ибо Эсмералду он тоже предал, ведь он больше не

любит ее и не влечет его больше ее истомное тело. Всех предал он,

всех, даже еще не родившегося сына, ибо не оставил ему примера для

подражания, не создал легенды ему в наследство. Никто никогда уж не

скажет, с гордостью указывая на его сына: "Вон идет сын Гумы,

отчаянного храбреца, жившего в здешних краях..."

Нет. Он теперь предатель, сравнялся с тем человеком, что некогда

всадил кинжал в бок Скорпиону. Негодяй называл себя другом знаменитого

разбойника, а в один прекрасный день ударил его кинжалом и позвал

других, чтоб разрезать его на куски. Убийца стал потом сержантом

полиции, но сегодня, упоминая его имя, все сплевывают в сторону, чтоб

имя это не осквернило рот, его произнесший. Так вот будет и с ним,

Гумой... На пристани еще никто не знает. Удивляются только, что он так

много пьет, раньше за ним такое не водилось. Но не знают причин,

думают, что это от радости, что скоро сын будет,

Ливия сейчас, наверно, думает о нем, волнуется. Жена старого

Франсиско умерла от радости, что он вернулся из опасного плавания. Так

и Ливия живет в вечном ожидании, что муж вернется. Наверняка ей

хотелось бы, чтоб он оставил море, перебрался жить в город, переменил

профессию. Но она никогда не высказывала таких мыслей, ибо хорошо

знала, что мужчины, плавающие на судах, никогда не променяют море на

сушу и труд моряка на какой-нибудь другой. Даже люди, приехавшие к

морю уже взрослыми, как дона Дулсе, никогда не возвращаются назад.

Колдовство Иеманжи обладает большою силой... А теперь Гуме кажется,

что хорошо бы уехать. Отправиться с Ливией куда-нибудь далеко отсюда,

- кто-то говорил, что в городе Ильеусе можно заработать много денег.

Сменить профессию, работать где-нибудь на фабрике, бежать из этих

мест.

Гума смотрит на "Смелого" у причала, Хороший шлюп. Раньше он

принадлежал старому Франсиско - пятое его судно. Тоже уж старый, не

один год бежит он по волнам. Сколько раз приходилось ему пересекать

залив и подыматься вверх по реке? Без счета... Он плыл с Гумой сквозь

бурю спасать "Канавиейрас", несколько раз они чуть не затонули вместе,

как-то ночью "Смелому пробило бок. А сколько уж он парусов сносил?

Фамильный шлюп, с заслугами... А теперь Гума готов остановить его

бег... Он продаст его любому шкиперу и уедет, так лучше. Гума заслужил

такое наказание: покинуть море, покинуть порт, уехать в чужие края. Он

когда-то мечтал о путешествии, мечтал плавать на большом корабле, как

Шико Печальный. Потом познакомился с Ливией, бросил прежние планы,

остался с нею, привез ее на побережье, чтоб обречь на печальную жизнь

жены моряка, на страдание одиночества в долгие дни его отсутствия, на

вечное беспокойство: вернется ли он из своей схватки со смертью. А

теперь ко всему еще предал ее, предал и Руфино, своего друга... Гума

закрывает лицо руками. Не будь он моряк, он бы плакал сейчас, как

ребенок, как женщина.

Теперь ему осталось ждать только случая, который увлечет его на

дно морское, а вместе с ним и "Смелого", - не хочется отдавать

"Смелого" в чужие руки. Ибо бежать с побережья, уехать в другие земли

- это выше его сил. Только те, кто живет на море, знают, как трудно

расставаться с ним. Трудно даже для того, кто не может больше ни

смотреть в лицо другу, ни любоваться луной, сияющей в небе...

Не будь Гума моряком, он плакал бы сейчас, как ребенок, как

женщина, как узник в глухой темнице.

 

Он встретил Руфино в море, и так было лучше. Руфино стоял в

лодке, чуть не по пояс в воде: он не заметил, когда выходил из порта,

что лодка течет. Гума помог законопатить. Часть груза пропала - негр

вез сахар. Мешки на дне лодки промокли, сахар наполовину растаял. Гума

перетащил мешки на палубу "Смелого" и положил сушиться на солнце. Он

старался не смотреть на Руфино, расстроенного тем, что понес убыток.

- Деньги за фрахт во всяком случае пропали, их у меня вычтут за

испорченный товар.

- Может, еще обойдется. Мешки высохнут, мы тогда посмотрим, много

ли погибло. Мне кажется, немного.

- Сам не знаю, как это случилось. Я всегда так слежу за всем. Но

полковник Тиноко послал своих людей укладывать сахар, а мне делать

было нечего. Ну я и пошел выпить глоточек, дождь-то ведь какой был,

промок я до нитки. А пришел - все уж закончено. Ну, я отправился и

только на середине пути заметил это дело. Гребу, а лодка так тяжело

идет, ну просто не сдвину. Поглядел, а вода так и хлещет...

- Тебе, собственно, ничего не надо платить, а с них еще

стребовать за дыру в лодке. Если это люди полковника проломили...

- Да вот то-то и оно, что я не уверен... Я когда еще туда шел,

так, сдается, резанул днищем по верхушке рифа в излучине реки. Потому

и неизвестно...

Они еще некоторое время плыли рядом и переговаривались. Но потом

"Смелый" обогнал лодку. Руфино греб где-то позади, пока совсем не

пропал из виду. Гума просто не знал, как это у него хватило сил

говорить с ним, выдерживать его взгляд, смеяться в ответ на его шутки.

Лучше было ему прямо сказать все, чтоб Руфино тут же хватил его веслом

по голове. Это было бы правильнее...

"Смелый" бежит по волнам, ветер надувает паруса. Ливия ждет на

пристани. Эсмералда - рядом с нею и спрашивает с невинным видом:

- Негра моего там не видели?

- Он скоро будет. Я даже привез несколько мешков сахара, что были

у него в лодке. Там пробоина.

Ливия встревожилась:

- Но с Руфино ничего не случилось?

Эсмералда пристально смотрит на Гуму:

- Нарочно ведь никто не проломил?

Он заметил, что она боится, не было ли между мужчинами ссоры.

- Похоже, что это еще когда он подымался вверх по реке... Он

задел за риф... Он скоро будет здесь. Огорчен убытком.

Гума поставил "Смелого" на причал и пошел с Ливией домой.

Эсмералда простилась.

- Пойду на пристань Порто-да-Ленья, встречу его.

- Скажите, что мешки у меня.

- Ладно.

Она посмотрела вслед удалявшейся паре. Гума избегал ее. Боялся

Руфино, боялся Ливии, или она, Эсмералда, уже разонравилась ему?

Многие мужчины здесь, в порту, сходили по ней с ума. Они боялись

Руфнно, но все-таки находили случай сказать ей словечко, послать

подарок, попытать счастья. Только Гума избегал ее, Гума, который

нравился ей больше всех: и светлым лицом и черными, длинными, почти до

плеч, волосами, и губами, румяными, как у ребенка... Грудь Эсмералды

дышала тяжко, глаза проводили с тоской человека, идущего вверх по

улице. Почему он бежал от нее? Ей не пришло в голову, что из угрызений

совести. Надо составить письмо Жанаине, тогда посмотрим, кто кого...

Она медленно шла к пристани Порто-да-Ленья. Лодочники кланялись ей,

матрос, красящий баржу, на мгновенье прервал свою работу и даже

свистнул от восторга. Только Гума бежал от нее. Чтоб он разок побыл с

нею, надо было невесть что проделать. Уж прямо на шею ему вешалась,

предлагалась, как уличная женщина, а он еще потом задушить хотел... На

пристани говорят, что за такую, как она, горы золота не жалко. А Гума

бежит от нее, не замечает ее красоты. Ее тела, ее глаз... Уставился на

свою тощую, плаксивую Ливию... Эсмералда услыхала восторженный

присвист матроса, взглянула в его сторону и улыбнулась. Он стал

показывать на пальцах, что в шесть освобождается, и махнул рукой в

сторону пляжа. Она улыбалась. Почему Гума бежит от нее? Страх перед

Руфино, это точно. Боится мести негра, его мускулистых рук, накопивших

невиданную силу за долгие дни непрерывной работы веслами. Эсмералда не

думала об угрызениях совести. Наверно, она даже и не знала, что это

такое, и слов таких не слыхала никогда... Холодный ветер дул на

прибрежье. Вдали, разрезая воду, показалась лодка Руфино.

Ночь упала холодная, ветер завивал песок пляжа и гребни волн.

Несколько шхун вышли в море. Такой ветер не пригоняет бурю. В воздухе

тонко разлетались песчинки, уносимые ветром до самых городских улиц. В

церкви шла служба. Туда направлялись женщины, кутаясь в шали, мужчины

группами спускались по склону холма. А ветер летал между всеми этими

людьми... Колокола празднично звонили. Лавки закрывались, нижний город

пустел.

После обеда старый Франсиско вышел из дому. Он шел поболтать на

церковный двор, рассказать историю, послушать другую. Гума зажег

трубку, он собирался позднее подойти на пристань, взглянуть,

разгрузили ли уже судно, узнать, не найдется ли какой работенки на

завтра. Ливия мыла посуду, живот уже очень мешал ей, лицо ее как-то

посерело, последний румянец сбежал со щек. Она каждый день теперь

ходила на прием к доктору Родриго. Ее мучила тошнота, и вообще она

плохо себя чувствовала. Гума незаметно наблюдал за ней. Она входила и

выходила, мыла оловянные тарелки, большие грубые кружки. Собака,

черненькая шавка, недавно подобранная на улице, хрустела рыбьими

костями в кухне на глиняном полу. Пустая чашка отдыхала на краю стола.

Гума услышал, как Руфино поднялся со стула у открытого окна соседнего

дома. Наверно, кончили обедать. Он говорил с Эсмералдой. Гуме

казалось, что это здесь, в комнате, они говорят, так явственно можно

было расслышать каждое слово.

- Пойду поговорю с полковником Тиноко насчет этих мешков, что

промокли. Будет скандал, вот увидишь.

Эсмералда говорила очень громко:

- Можно я схожу взглянуть на праздник? Церковь, говорят, так

разукрашена! А потом, это в честь моей святой...

- Иди, но возвращайся пораньше, я сегодня завалюсь рано.

Зачем она так громко говорит? Наверно, чтоб и он ее услышал,

подумал Гума. Да вовсе и не пойдет она в церковь, обманывает... Из

окна видна была церковь, так ярко освещенная, словно большой океанский

пароход... А если и пойдет, так, верно, с Ливией, которая конечно же,

захочет помолиться за будущего сына. Колокола звонят, созывая людей на

праздник. Ветер порывисто влетает в окно. Гума высовывает голову,

вглядываясь в свинцовое небо. Красивый вечер! Однако ночь, что

последует за ним, не обещает ничего хорошего. Луна убывает, тончайшим

желтым серпом висит она на небе... Из-за стены послышался голос

Руфино!

- Ты здесь, братишка?

- Здесь.

- Иду ругаться к старому Тиноко.

- Ты не виноват.

- Но старик упрям, как черепаха: ей отрежешь голову, а она

шевелится, жить хочет.

- Ты ему объясни.

- Я на него раза два как цыкну, так он своих не узнает...

За стеной Эсмералда прощалась:

- Я скорехонько назад буду...

Голос Руфино донесся глуше:

- Обожди-ка, мулатка, дай я разнюхаю, сильно ль ты загривок

надушила.

Гума почувствовал какую-то дурноту. Он не хотел больше никаких

встреч и видеть-то ее не хотел, но эти, глухим голосом сказанные слова

обожгли его, словно Руфино только что украл у него что-то. А ведь на

деле он украл у Руфино... Шаги Эсмералды удалялись. Руфино снова

заговорил громко:

- Моя мулатка в церковь пошла... - И крикнул ей вслед, внезапно

вспомнив: - Черт тебя дери, да что ж ты Ливию не зовешь?

- Она сказала, что пойдет с Гумой. - И шаги замерли вниз по

склону.

Теперь слышалось, как Руфино, оставшись один, расхаживает по

комнате. Гума снова взглянул в небо. Ветер крепчал, редкие звезды

вынырнули из-под туч. "Будет буря", - подумал он, Ливия кончила мыть

посуду, спросила:

- Хочешь пойти взглянуть на праздник?

Она была бледна, очень бледна. Платье спереди было короче,

приподнятое огромным животом. Она была, наверно, смешна. Но Гума

ничего этого не замечал. Он знал только, что у нее в животе сын от

него, что она поэтому больна, а он ее предал. Он слышал, как Руфино

ушел, издали что-то приветливо крикнув на прощанье. Ливия стояла

подле, ожидая ответа на свой вопрос.

- Иди переоденься.

Она прошла в комнату, но сразу же вышла, потому что в дверь

постучали.

- Кто там?

- Свои.

Однако голос был чужой, они не помнили, чтоб когда-либо слышали

его. Ливия подняла на Гуму глаза - в них был испуг. Он встал.

- Ты боишься?

- Кто б это мог быть?

Стук возобновился.

- Да есть тут кто-нибудь? Это что: кладбище или затонувший

корабль?

Пришелец был моряк, это ясно. Гума открыл дверь. В темноте улицы

блеснул огонек трубки, и за огоньком смутно виднелась какая-то большая

фигура в плаще.

- Где Франсиско? Где этого чумного гоняет? Что он еще не помер,

это я знаю, такого барахла и в раю не надобно...

- Его нет дома.

Ливия испуганно смотрела из-за спины Гумы. Фигура в плаще

двинулась, будто намереваясь войти. И так оно и было. Голова

просунулась в дверь, осматривая помещение. Кажется, только сейчас

пришелец заметил Гуму.

- А ты кто такой?

- Гума.

- Черт дери, да что за Гума? Думаешь, я обязан знать?

Гума начинал раздражаться:

- А вы-то кто?

В ответ фигура сделала еще шаг и ступила на порог. Гума вытянул

руку и загородил вход:

- Что вам надо?

Фигура оттолкнула руку Гумы и так и пришпилила его к стене - так

что один из самых сильных людей на пристани не мог и пошевелиться.

Фигура обладала, казалось, силой двадцати самых сильных людей на

пристани.

Ливия вышла вперед.

- Чего вы хотите, сеньор?

Пришелец отпустил Гуму и вошел в комнату, слабо освещенную

керосиновой лампой. Теперь Гума ясно видел что перед ним старик с

длинными седыми усами, гигантского роста. Плащ его слегка распахнулся,

и Ливия заметила, как сверкнул за поясом кинжал. Старик жадно

осматривал дом в красноватом свете коптилки, удлиняющем тени:

- Значит, этот болван Франсиско живет здесь, так ведь? А ты кто

такая? - Он тыкал пальцем в сторону Ливии.

Она намеревалась ответить, но Гума встал между нею и гостем.

- Сначала скажите нам, кто вы!

- Ты сын Франсиско? До меня не доходило, что у него есть сын.

- Я его племянник, сын Фредерико. - Гума уже раскаивался, что

ответил.

Старик взглянул на него с испугом, почти с ужасом.

- Фредерико?

Взглянул на Ливию, потом снова на Гуму.

- Это твоя жена?

Гума кивком головы подтвердил. Старик остановил взгляд на животе

Ливии, потом снова уставился на Гуму:

- Твой отец никогда не был женат...

У него были белые-белые волосы, и казалось, его пробирал холод,

даже в плаще. Несмотря на все, что он наговорил, Гума не чувствовал

себя оскорбленным.

- Твой отец умер давно, так ведь?

- Давно, да.

- Только Франсиско не умер, так?

Он взглянул на пламя коптилки, повернулся к Гуме.

- Ты не знаешь, кто я? Франсиско никогда не рассказывал?

- Нет.

Старик спросил Ливию:

- У тебя есть водка, а? Выпьем глоток за возвращение вашего

родственника.

Ливия пошла за водкой, но в ту же секунду вернулась, услыхав за

окном вскрик старого Франсиско, подошедшего незаметно и заглянувшего в

окошко узнать, кто у них в гостях.

- Леонсио.

Франсиско быстро вошел в дом. Ливия принесла графин и стаканы и

стояла, не понимая ничего. Франсиско все еще не верил:

- Я думал, ты умер. Столько времени прошло...

Гума сказал:

- Так кто ж это в конце концов?

Старый Франсиско ответил тихо, как по секрету, у него был такой

вид, словно он только что пробежал несколько миль:

- Это твой дядя. Мой брат.

Он повернулся к гостю, указал на Гуму:

- Это сын Фредерико.

Ливия налила стаканы, старик выпил залпом и поставил свой на пол.

Франсиско сел:

- Ты ведь ненадолго, правда?

- А ты торопишься увидеть мою спину? - Старик засмеялся каким-то

нутряным смехом. Белые усы дрожали.

- Нечего тебе здесь делать. Все считают, что ты умер, тебя никто

здесь больше не знает.

- Все считают, что я умер, вот как?

- Да, все считают, что ты умер. Чего еще ищешь ты здесь? Ничего

здесь нет для тебя, ничего, ничего...

Гума и Ливия были испуганы, она крепко сжимала обеими руками

графин. У старого Франсиско был вид усталый-усталый, вид человека,

смертный час которого близок, он казался сейчас много старее, чем

обычно, - перед лицом легенды, которой он, рассказывавший столько

историй, никогда не рассказывал. Леонсио посмотрел через окно на

пристань. Женщина прошла мимо дома, это была Жудит. Она шла вся в

черном, с ребенком на руках. Дом ее был далеко, мать теперь жила у

нее, приехала помочь ей, обе ходили по людям стирать, а мальчик был

худенький, и поговаривали, что не выживет. Леонсио спросил:

- Вдова?

- Вдова, ну и что же? Я уже сказал, что тебе здесь делать нечего.

Нечего, слышишь? Зачем ты пришел? Ты ведь умер, зачем ты пришел?

- Зачем пришел... - задумчиво повторил гость, и голос его походил

на рыдание. Однако он засмеялся: - Ты не рад мне. Ты даже не обнял

брата.

- Уходи. Тебе нечего здесь делать.

Снова глаза гиганта старика обратились на набережную, на

затянутое туманом небо. Словно он пытался вспомнить это все, как

старый моряк, вернувшийся в свой порт.

Словно он пытался узнать это все... Он долгим взглядом смотрел на

небо, на берег, затерянный в тумане. Холодная ночь надвигалась с моря.

Старик повернулся к Франсиско:

- Сегодня ночью будет буря... Ты заметил?

- Уходи отсюда. Твоя дорога не здесь.

И, словно делая огромное усилие, Франсиско добавил:

- Это не твой порт...

Гигант старик присмирел, опустил голову, и, когда заговорил

вновь, голос его доносился будто откуда-то издалека и звучал мольбою:

- Позволь мне остаться хоть на две ночи. Я так давно уж...

Ливия опередила старого Франсиско, не дав возможности отказать:

- Оставайтесь, этот дом ваш.

Франсиско взглянул на нее. В глазах его было страдание.

- Я устал, я пришел из дальнего далека...

- Оставайтесь, сколько хотите, - отозвалась Ливия.

- Только две ночи... - Он обернулся к Франсиско: - Не бойся.

Потом взглянул на небо, на море, на берег. Угадывалась во всем

его существе радость прибытия. Старый моряк вернулся к своему берегу.

Франсиско сидел на стуле съежившись, зажмурив глаза, морщины его лица

словно сомкнулись теснее. Леонсио обернулся к нему еще один только

раз, чтоб спросить:

- У тебя нет портрета отца?

Так как ответа не последовало, некоторое время стояла тишина.

Потом гость обернулся к Гуме:

- Ты рано ложишься?

- Почему вы спрашиваете?

- Пойду пройдусь по берегу, ты дверь не затворяй. Я, как вернусь,

запру.

- Хорошо.

Он запахнул плащ, надвинул на лоб капюшон и направился к выходу.

Но с порога вернулся, стал перед Ливией, засунул под плащ руку,

сдернул со своей широченной груди какую-то медаль и протянул ей:

- Возьми, это для тебя.

Старый Франсиско после ухода гостя сказал еще:

- Зачем он пришел? Ты ведь не оставишь его здесь, правда, Ливия?

- Расскажите мне эту историю, дядя, - попросил Гума.

- Не стоит тревожить мертвецов. Все считали, что он умер.

Франсиско снова ушел, и они видели, как он направился к

"Звездному маяку". Нынешний день ни один корабль не пристал к гавани,

как же приехал Леонсио? И ни один корабль не отплыл нынешней ночью, а

тем не менее он не вернулся нынче, и не вернулся уж больше никогда.

Медаль, что он подарил Ливии, была золотая и вылита была, казалось, в

какой-то дальней-дальней стране и в какое-то давнее-давнее время. Да и

сам гигант старик пришел, казалось, из дальнего далека и принадлежал

другому, давнему времени.

 

Они все-таки пошли в церковь тем вечером. Ливия дорогой

спрашивала Гуму, не слыхал ли он что-нибудь обо всей этой истории.

Нет, не слыхал, старый Франсиско никогда не упоминал об этом брате...

Эсмералды в церкви не было. Наверно, устала ждать и ушла. Гума

почувствовал облегчение. Не придется выносить ее взгляды и тайные

знаки. Не из-за подобной ли истории Леонсио не может появляться здесь,

потеряв свой порт? Моряк теряет свой порт и свою пристань, только если

он совершил очень подлый поступок... Эсмералды не было в церкви,

пахнущей ладаном. Снаружи была ярмарка, и доктор Филаделфио

зарабатывал грошики за своим станком, производящим стихи и письма.

Какой-то негр пел в кругу зевак:

В день, когда я встану рано,

не даю мозгам покою...

Они вернулись домой. Из-за стены голос Руфино спросил:

- Это ты, братишка?

- Это мы, да. Пришли.

- Праздник уж кончился?

- В церкви кончился. Но ярмарка еще шумит.

- Ливия, ты видела там Эсмералду?

- Нет, не видала, нет. Но мы там только чуточку и побыли.

Руфино пробормотал что-то, обиженно и грозно. Гума спросил:

- Уладилось с полковником?

- Ах, это? Да, мы решили разделить убыток на двоих...

Прошло несколько минут. Голос Руфино послышался снова:

- Ночь смурная. Похоже, будет буря. Дело серьезное.

Гума и Ливия прошли в комнату. Она взглянула на медаль, которую

подарил ей Леонсио. Гума тоже повертел ее в руках - красивая. Из-за

стены слышались шаги Руфино. Эсмералда, может быть, сейчас где-нибудь

с другим. Она способна на это. Где-нибудь на пляже. Руфино подозревает

ее. А вдруг она во всем сознается и расскажет, что Гума тоже был ее

любовником? Тогда-то уж будет дело серьезное, как говорит Руфино.

Похуже бури. Нет, он не подымет руку на Руфино, не станет с ним

драться. Он даст убить себя, ведь Руфино его друг. А Ливия, а сын, что

должен родиться, а старый Франсиско? Он станет тогда моряком,

потерявшим свой порт... Не вернется уж больше... Даже после смерти...

Такими мыслями мучился Гума, пока не услышал шаги возвращавшейся домой

Эсмералды и ее слова, обращенные к Руфино:

- Задержалась, не сердись, негр. Там столько интересного. Думала,

ты тоже подойдешь.

- Ты где пропадала, сознавайся, сука? Никто тебя там не видел.

- Ну понятно, в такой толпище... А я вот видела Ливию...

Издали...

Послышался звук пощечины, потом еще. Он бил ее, это было ясно.

- Если узнаю, что ты мне изменяешь, на дно пошлю, в ад...

- Изменяю тебе? Господь меня срази! Да не бей ты меня...

Потом послышался шум, уже не похожий на удары... У мулатки были

зеленые глаза и крепкое тело. У нее были тугие, острые груди, и Руфино

был без памяти влюблен в нее.

Буря разразилась в полночь. Обычно ветер, такой как поднялся с

вечера, не нагонял бурю, но если уж нагонял, то самую страшную. Она

разразилась в полночь и завладела сразу многими судами, случившимися о

ту пору в море. Гума был поднят с постели старым Франсиско,

возвращавшимся из "Звездного маяка", и разбудил по дороге и Руфино.

- Говорят, три судна перевернуло. Просят помощи. Сейчас выйдут

несколько шхун и лодок, вас обоих тоже просят. На одной шхуне целая

семья ехала... Опрокинулись...

- Где?

- Близко. У входа в гавань.

Бегом бросились на пристань. Гума поднял якорь, Руфино поехал с

ним. Огромные валы с силой били в причал. Другие парусники уже шли

впереди. "Смелый" вскоре нагнал их. В черной дали плавал парус одной

из затонувших шхун. "Вечный скиталец" шел впереди всех, быстро

разрезая волны. Силуэт шкипера Мануэла вырисовывался в свете фонаря.

Гума окликнул его:

- Эй, Мануэл!

- Это ты, Гума?

Руфино сидел на юте "Смелого" и молчал. Вдруг он спросил Гуму:

- Ты не слышал, говорят об Эсмералде в порту?

- Говорят - в каком смысле? - отозвался с усилием Гума.

Огромные валы разбивались о борт "Смелого". Впереди "Скиталец"

шкипера Мануэла, казалось, исчезал в глубине каждый раз, когда

налетала гигантская волна.

- В том смысле, что она сильно гуляет. Мне-то, конечно, не

говорят.

- Нет, я никогда не слыхал ничего такого.

- Ты ведь знаешь, я часто уезжаю. Хочу просить тебя: если узнаешь

что, скажи... Рога мне ни к чему. Я тебе это говорю, потому что ты мне

друг. Я опасаюсь этой мулатки.

Гума не соображал даже, куда ведет судно. Руфино продолжал:

- Хуже всего, что я люблю ее.

- Никогда я ничего такого не слышал.

Они были уже возле входа в гавань. Обломки трех судов качались в

бушующих волнах моря. Буря стремилась утопить тех, кто еще не погиб, и

тех, кто явился их спасти. Люди цеплялись за доски, за обломки... Люди

кричали, плакали. Только Пауло, капитан одного из затонувших

парусников, молча и упорно плыл, одной рукой разрезая волны, а другой

прижимая к себе ребенка. Двое уже стали жертвами акул, а третьему

акулы оторвали ногу. Шкипер Мануэл начал подбирать людей и втаскивать

на свою шхуну. Другие прибывшие с ним последовали его примеру, однако

не всегда это было просто: парусники относило в сторону, тонущие

выпускали из рук доски, за которые держались, но не всегда успевали

достичь спасительного борта - пучина проглатывала их. Пауло передал

ребенка Мануэлу. Когда ему самому удалось вскарабкаться на шхуну, он

сказал:

- Их было пятеро. Остался только этот...

Удалось спасти и мать ребенка, но она смотрела безумными глазами

и, схватив свое дитя и крепко прижав к груди, застыла, как неживая.

Человек, у которого акула оторвала ногу, лежал на палубе "Смелого" и

кричал. Еще Гуме удалось втащить на борт старика. Руфино бросился в

воду, чтоб спасти человека, пытавшегося доплыть до ближайшего

парусника. Но он его уже не увидел, зато увидел акулу, бросавшуюся

вослед ему самому и, плавая вокруг, преграждавшую ему отступление...

Гума заметил это, бросил руль "Смелого" и нырнул с ножом в зубах. Он

проплыл под самым брюхом чудовища, и Руфино смог вернуться на борт

невредимым. В свой смертный час акула так металась и била хвостом по

воде, что Гума чуть не потерял сознание.

Руфино сказал ему:

- Если б не ты...

- Пустяки.

Теперь искали тела погибших. Кусок руки до локтя плавал по воде,

рука, видно, принадлежала молодой женщине, остальное стало добычей

акул. Плавали обрывки одежды и куски тел. Семь человек погибло.

Четверо детей, двое мужчин и одна женщина. Спасенные ехали на судах

вместе с мертвецами. Мать, прижимавшая к груди сына, смотрела на

другого, мертвого, с вьющимися волосами, лежащего на палубе. Их было

пятеро, пятеро мальчишек, которых отец ждал в порту. Они возвращались

из Кашоэйры, буря застала их в пути. Двое погибших мужчин были

капитанами двух затонувших шхун. Из тех, кто стоял у руля, спасся

только Пауло, да и то потому лишь, что спасал ребенка. Если б не

ребенок, он тоже погиб бы со своими пассажирами и ушел на дно морское

следом за своим погружавшимся кораблем. Их было пятеро, пятеро

мальчишек, а теперь мать прижимала к груди одного - уцелевшего, глядя

на труп другого, лежащий на палубе. Остальные сделались добычей акул,

не осталось и трупов... У маленького мертвеца, лежащего на палубе

"Смелого", - курчавые волосы. Мать не плачет, только все крепче

прижимает к груди единственного сына, который ей остался. Море все

волнуется, вздымая гигантские волны. Шхуны-спасительницы возвращаются.

Корпус одного из затонувших судов медленно погружается в воду. Их было

пятеро, пятеро мальчишек...

 

ТИХИЙ ОМУТ

 

 

Со дня возвращения и нового исчезновения Леонсио старый Франсиско

почти не бывал дома. Он жил на пристани, беседуя со знакомыми, выпивая

стаканчик в "Звездном маяке", возвращаясь к себе лишь на рассвете,

совершенно пьяным. Он не захотел рассказывать историю Леонсио и просил

Гуму никогда не упоминать при нем это имя. Гуму очень беспокоило, что

дядя сильно пьет, доктор Родриго уже предупреждал его, что так старик

не долго протянет. Он попытался было завести с дядей разговор на эту

тему, но получил сухой ответ:

- Не вмешивайся в чужие дела...

Руфино тоже изменился за последнее время. Вначале Гума подумал,

что он о чем-то догадывается. Но ведь Эсмералда давно уж охладела к

Гуме и не смотрит в его сторону, похоже, что завела другого. Так было

лучше, спокойнее. Только Гума теперь часто думал о том, что было бы,

если б она умерла. Все чаще об этом думал. Если бы Эсмералда умерла,

он был бы свободен от груза, что носит на сердце. Ему казалось, что со

смертью мулатки исчезли бы все причины для грусти и угрызений совести.

Столько он об этом думал, что в конце концов ему стало видеться, как

наяву, тело, недвижно лежащее на столе, - зеленые глаза закрыты, губы,

жаждущие поцелуев, сомкнулись навсегда. Ему виделся Руфино, скоро

утешившийся с другой. Ливия, наверно, будет очень плакать у гроба,

мужчины с пристани придут взглянуть в последний раз... Красавица

мулатка была...

Хуже всего было то, что она не умирала, была жива и, совершенно

очевидно, изменяла Руфино с кем-то другим. Вопреки самому себе Гума

ревновал. На пристани говорили, что новый любовник - матрос. Дней

восемь тому назад в порту пристал большой грузовой пароход. Его

ремонтировали. Один из матросов залюбовался на бока Эсмералды, потом

попробовал ее поцелуев и влюбился в ее крепкое тело. Руфино что-то

подозревал и незаметно следил за мулаткой.

Как-то вечером, когда Гума вернулся из одного плавания, Руфино

пришел к нему и сказал еще с порога:

- Она мне изменяет!

- Что такое?

- Рогач я, вот что такое. - И объяснил: - Я уж держал ухо востро.

Не сводил с нее глаз, ну и накрыл ее, подлую. Сегодня я нашел его

письмо.

- Кто ж он?

- Матрос с судна "Миранда". Корабль сегодня отплыл, потому я не

смог угостить его свинцом.

- Что ж ты теперь думаешь делать?

- Я ее проучу. Играла мной, моей дружбой и любовью. Мне эта

мулатка нравилась невозможно, браток.

- Что ты задумал? Ты ведь не погубишь себя из-за нее?

- Мне достаточно было и того, что она раньше вытворяла.

Изменщица. Я когда ее подобрал, она уж с другими успела, слава дурная

о ней шла. Но когда человек теряет голову, то уж и знать ничего не

хочет.

Он пристально всматривался в горизонт, словно ища там что-то.

Голос его звучал тихо, глухо и ровно. Он был так непохож на прежнего

Руфино, распевавшего задорные куплеты...

- Я думал, с ней будет как с другими. Поживем и разойдемся с

миром. Но не мог я от нее отстать, так и остались вместе. А теперь все

смеются надо мной. - Голос его стал еще глуше. - А ты знал и ничего не

говорил мне.

- Я не знал. Сейчас в первый раз слышу от тебя. Что ты задумал,

скажи?

- Я хотел бы разбить ей голову и спустить этого типа на дно.

- Не смей губить себя из-за нее!

- Вот что я тебе скажу: я еще сам толком не знаю, что сделаю, но

хочу, чтоб, если случится что плохое, ты сделал для меня одну вещь.

- Слушай, перестань думать глупости. Выгони ее, и все тут...

- Каждый месяц я посылал двадцать мильрейсов моей матери, она

совсем старуха. Она живет в поселке Лапа, работать уже не может. Если

со мной что случится, продай мою лодку и пошли деньги ей.

Он вышел внезапно, не дав Гуме удержать его. Он шел к пристани.

Шел очень быстро. В соседнем доме Эсмералда громко пела. Гума вышел

вслед за Руфино, но не нагнал его.

 

Луна, полная луна, белеющая на небе, казалось, слушает песню

Руфино. "Я тоскую по ней, по изменщице злой, что сердце разбила мое".

Песня эта была популярна на побережье, и Эсмералда сидела в лодке

спокойно, ничего не подозревая. Она была в зеленом, нарядном платье,

потому что Руфино сказал, что они едут на праздник в Санто-Амаро. Она

нарочно надела это платье, чтоб доставить ему удовольствие, это было

его любимое платье. Он уж давно не нравился ей как мужчина, это

правда. Но когда ее негр пел, разве можно было устоять против теплого,

глубокого его голоса? Ни одна бы не устояла... Эсмералда подсела

поближе к Руфино. Весла разрезали воду, помогая ветру, толкающему

парус. Река была пустынна и широко развернулась под звездным небом,

отражая, подобно зеркалу, каждую звезду. Руфино все пел свою песню...

Но вот - час настал... Он смолк и бросил весла... Эсмералда прижалась

к нему:

- Красиво поешь...

- Тебе понравилось?

Он взглянул на нее. Зеленые глаза манили, рот приоткрыт для

поцелуя. Руфино отвел взгляд, боясь не устоять. В эти мгновения

незнакомый моряк смеется над ним на борту "Миранды"...

- Ты знаешь, что я сделаю сейчас?

- Что именно?

- Я убью тебя

- Перестань дурить...

Лодка плыла медленно, ветер веял тихо и ласково. Эта ночь хороша

для любви... Руфино говорил глухо, и в голосе его была печаль, а не

гнев:

- Ты изменила мне с матросом с "Миранды".

- Кто тебе наболтал?

- Все это знают, все смеются надо мной. Если я не нравлюсь тебе,

почему ты не ушла от меня? Ты хотела, чтоб все надо мной смеялись. За

это я и решил убить тебя.

- Это тебе Гума сказал, так ведь? (Она знала, что смерть близка,

и хотела ранить его как можно больнее.) И ты задумал меня убить? А

потом тебя на каторгу сошлют, землю есть. Лучше уж не убивай меня.

Отпусти лучше. Я уеду далеко, никогда и близко не подойду к этим

местам.

- Ты скоро встретишься с Жанаиной. Готовься.

- Гума тебе сказал, точно. Он ревновал, я уж заметила. Хотел,

чтоб я была только для него. А я с ним всего раза два-три и была-то.

Вот матрос, тот мне и верно нравился.

- Ты мне на Гуму не наговаривай, слышишь! Он меня из пасти акулы

спас, а ты мне на него наговариваешь.

- Наговариваю?

И она рассказала все в мельчайших подробностях. Рассказала, как

Гума провел с нею ту ночь, когда Ливия заболела. И смеялась,

рассказывая...

- Теперь можешь убить меня. На побережье многие будут смеяться,

когда ты будешь проходить мимо: Флориано, Гума, еще кое-кто...

Руфино знал, что она рассказала правду. Сердце его было полно

печали, ему хотелось только умереть. Он чувствовал, что не способен

убить Гуму, спасшего его от смерти. И потом, была еще Ливия. Она-то

чем виновата? Ей-то за что страдать? Но сердце его просило смерти, и

раз не могла это быть смерть Гумы, значит, должна была быть его

собственная смерть... Большая луна морских просторов сияла на небе.

Эсмералда все еще смеялась. Так, смеясь, она и умерла, когда весло

раскроило ей череп. Руфино успел еще взглянуть на тело, погружавшееся

в воду. Акулы сплывались на призывный запах крови, слившейся со

струями речной воды. Он успел еще взглянуть: очень сильно любил он это

тело, что теперь погружалось в воду. Красивое тело, крепкое и жаркое,

с тугими грудями. Тело, согревавшее его в зимние ночи Плоть, что

принадлежала ему. Зеленые глаза, что смотрели на него... Ни на

мгновение не вспомнил он о Гуме: друг словно бы умер раньше,

давным-давно... Он мягко провел рукой по бортам лодки, взглянул в

последний раз на далекие огни родного порта - и воды реки раскрылись,

чтоб принять и его. И в мгновение, когда вынесло его на поверхность в

последний раз (он не видел уже лодки без гребца и рулевого, уносимой

рекою), прошли перед его глазами все те, кого любил он в жизни: он

увидел отца, гиганта негра, всегда с улыбкой; увидел мать, хромую и

сгорбленную; увидел Ливию, идущую с праздничной процессией в день

свадьбы, на которой он был шафером; увидел дону Дулсе; увидел старого

Франсиско, доктора Родриго, шкипера Мануэла, лодочников и капитанов

шхун. И увидел также Гуму, но Гума смеялся над ним, смеялся ему в

спину. Его глаза, в которых гасла жизнь, увидели Гуму, насмехающегося

над другом. Он умер без радости.

 

"СМЕЛЫЙ"

 

 

Шико Печальный вернулся! В один прекрасный день привез его сюда

незнакомый корабль, подобно тому как незнакомый корабль увез его

отсюда много лет назад. Вернулся настоящим геркулесом. В порту провел

два дня - ровно столько, сколько стояло на причале его судно -

скандинавский грузовой пароход. Потом снова ушел в океан. Но та ночь,

что он провел на пристани, была праздничной ночью. Те, кто знал его,

пришли его повидать, те, кто не знал, пришли с ним познакомиться. Негр

ведь понимал всякие чудные языки и наречия, побывал в землях, столь же

неведомых и дальних, как земли Айока.

Гума пожал ему руку, старый Франсиско расспрашивал, что нового на

свете. Шико Печальный смеялся, он привез шелковую шаль для своей

старухи матери, торговавшей кокосовым повидлом. Ночью пришел он на

рыночную площадь, мужчины собрались в кружок вокруг него, он долго

рассказывал истории из жизни тех далеких стран, где побывал. Истории о

моряках, о кораблях, о дальних портах - то грустные, то смешные.

Больше, однако, грустных. Мужчины слушали, пыхтя большими трубками,

глядя на качающиеся у причала суда. Темный силуэт рынка в глубине

площади обрушивался на них своею тенью. Шико Печальный рассказывал:

- Там, в Африке, где я побывал, ребята, житье для негра хуже, чем

у собаки. Был я в землях негров, где теперь хозяева французы. Там

негра ни в грош не ставят, негр - это раб белого, подставляй спину

кнуту, и больше ничего. А ведь это их, негров, земля...

- Словно бы и не их...

Шико Печальный взглянул на прервавшего его:

- На их же земле их ни в грош не ставят. Белые там - все, все

имеют, все могут. Негры работают в порту, грузят суда, разгружают.

Бегают целый день по сходням, что крысы по палубе, с огромными мешками

на спине. А кто замешкается - белый тут как тут со своим хлыстом: как

взмахнет, так искры из глаз посыплются.

Собравшиеся слушали молча. Один молодой негр так и трясся от

гнева. Шико Печальный продолжал:

- Вот в этих краях и произошел тот случай, что я хочу вам

рассказать, ребята. Я как раз прибыл туда на корабле компании "Ллойд

Бразилейро". Негры разгружали корабль, хлыст белого так и свистел в

воздухе. Стоит черному хоть чуть замешкаться - и хлыст тотчас огреет

его по спине. Вот идет, значит, негр один - кочегаром он работал на

корабле, имя ему Баже, - идет, значит, возвращается: он к девчонке

одной ходил. Толкнул случайно негра одного, местного, что подымался на

корабль по доске с огромным мешком, - они там по доске всходят. Негр

тот остановился на секунду, хлыст белого упал ему на спину, он и

отчалил на землю со всего маху. Баже никогда не видал хлыст белого в

ходу, он в эти земли попал в первый раз. Как увидел, что негр на земле

лежит да от боли корчится, Баже вырвал хлыст у француза да как огреет

его - ну, француз пришвартовался кормой на землю. Он еще встать

пытался, француз-то, но Баже его еще угостил так, что всю морду ему

раскроил. Тогда все негры, что были на корабле, повылезали из трюма и

спели самбу, потому что они никогда ничего подобного не видали.

Все слушали очень внимательно. Один негр не выдержал и

пробормотал:

- Молодчина этот Баже!..

Но Шико Печальный все-таки уехал. Корабль его стоял на причале

всего лишь два дня, на второй день вечером поднял якоря и пустился в

путь по морю-океану, ставшему для Шико Печального единственной дорогою

и судьбою.

Гума проводил его с сожалением. Где-то в глубине его души

навсегда осталась история негра Баже. Так, хоть и постепенно и

медленно, то чудо, которого ждала дона Дулсе, начинало

осуществляться...

Гума также, когда был помоложе, хотел отправиться в далекое

путешествие. Побывать в чужих землях, отомстить за всех униженных

негров, узнать все то, что знает Шико Печальный... Но пожалел Ливию и

остался. Только из-за нее остался, и все-таки предал ее, предал

Руфино, предал закон пристани. Нет уже теперь ни Руфино, ни Эсмералды,

нашли только в море, у входа в гавань, рваные куски их тел - акулы

пожрали их. Другие жильцы жили теперь в соседнем доме, никогда уж

больше не увидит Гума в окошке Эсмералду, выставившуюся напоказ

прохожим, соблазняя их своими тугими грудями. Никогда не увидит ее

широкие, крепкие бедра, ее призывные зеленые глаза. И истомная мощь ее

тела, и зеленый, как море, блеск ее глаз - все досталось акулам,

грозным хозяйкам этого водного пространства, что начинается там, где

кончается море, и кончается там, где начинается река, - пространства,

носящего название "вход в гавань". Иногда Гуме казалось, что он слышит

голос Руфино, зовущий: "Братишка, братишка", - или жалующийся: "Я так

любил эту мулатку, я души в ней не чаял". На прибрежье все возникает и

гаснет мгновенно, как буря. Только страх Ливии не угас, он владеет ею

все дни и все ночи, это уже не страх, а страдание, которому нет конца.

Ливия все больше боится за Гуму. Она так и не смогла привыкнуть к

этой жизни, состоящей из вечного ожидания. Напротив, тревога ее растет

с каждым днем, и ей представляется, что опасность, угрожающая Гуме,

все возрастает и возрастает. День за днем она все ждет и ждет, а во

время бури сердце в груди ее бьется сильней и чаще. За последние

месяцы видела она так много зловещих возвращений - одних выбрасывало

на песок море, других вытаскивали рыбаки. Видела она и куски тел

Руфино и Эсмералды, погибших никто не знает как и отчего. Люди

заметили лодку, плывущую без руля и ветрил, и стали искать

утопленников. И нашли только лишь куски рук и ног и голову Эсмералды с

открытыми, застывшими в ужасе зелеными глазами. Ливия видела также,

как принесли тела Жакеса и Раймундо, - отец и сын погибли вместе, в

бурю. Жакес оставил Жудит вдовой, сын их тогда еще не родился, она

живет с тех пор в нищете, почти что на милостыню. Ливия видела, как

Ризолета стала гулящей женщиной - сегодня с одним, завтра с другим, -

а ведь она прожила с мужем больше десяти лет и никогда не знала других

мужчин. Но ее мужчина погиб при кораблекрушении, когда затонул "Цветок

морей", парусник, наткнувшийся на рифы. Ливия видела много еще таких

судеб. Моряки редко умирают на суше, в своем доме, на своей постели.

Редко бывает, чтоб в свой смертный час видел моряк крышу над головой и

родные лица рядом. Чаще видит он небо, покрытое звездами, и синие

морские волны. Ливии страшно. Если б хоть могла она не думать,

смириться, как Мария Клара. Но Мария Клара - дочь моря. Сердце ее не

рвется от тоски, потому что она знает, что так должно быть, что так

было всегда. Она родилась здесь, у моря, и в море покоятся все ее

близкие. Один лишь шкипер Мануэл еще рассекает волны. Один лишь он

остался. А ведь у нее была большая семья - родители, братья, множество

всякой родни. Только ее любимый еще сопротивляется общей судьбе, но и

его день придет - должен прийти. Тогда Мария Клара уйдет отсюда и

ПОСТУПИТ на какую-нибудь фабрику, где будут нужны ее руки, и будет

вполголоса петь песни моря у ткацкого станка или у машины, делающей

сигары. И вернется к морю, только когда приблизится час смерти, ибо

здесь она родилась, здесь ее порт и берег, к которому должна пристать

ее жизнь. Так думает Мария Клара. Но Ливия думает иначе. Ливия не

родилась на море, она дитя земли, никто из ее родных не нашел себе

успокоение на дне океана, никто не отправился с Иеманжей в вечное

плавание к землям Айока. Один только Гума должен отправиться туда. Это

судьба людей моря, и он не может избежать ее. Мария Клара говорит, что

нельзя все время об этом думать, что это дурная примета, что так она

лишь накликает на него смерть. Но в сердце Ливии живет такая твердая

уверенность в его гибели, что каждый раз, когда Гума возвращается

невредимым, ей кажется, что он воскрес из мертвых.

Печальны дни Ливии, полные ожиданием и страхом. Берег широк и

красив, волны бьют о прибрежные камни, нет неба прекрасней, чем в этом

краю. Под каждым парусом льются песни и слышится смех. Но дни Ливии

печальны и полны страдания.

Однажды вдруг объявился Родолфо. Приехал удрученный, спрашивал,

где Гума. Ливия не спросила, откуда он теперь. Пообедал с нею, сказал,

что дождется Гумы. "Смелого" ожидали примерно к девяти вечера. Родолфо

целый день курил, ходил из угла в угол, выказывая нетерпение. На

тревожный взгляд Ливии ответил:

- Я не приехал в день вашей свадьбы. Но не потому, что не хотел.

Возникло одно препятствие. Но дела, я вижу, идут хорошо, скоро надо

племянника ждать...

- До каких пор хочешь ты вести эту беспорядочную жизнь, Родолфо?

Ты мог бы остаться здесь, заняться чем-нибудь полезным... Так жить не

годится, ты плохо кончишь, другие будут горевать о тебе...

- Некому обо мне горевать, Ливия. Я пустой человек, никто меня не

любит.

Он увидел, что несправедлив и что Ливия огорчена.

- Когда я так говорю, то не имею в виду тебя. Ты меня жалеешь, ты

моя сестра, ты добрая.

Он остановился посреди комнаты:

- С тех пор, как я тебя разыскал, я много раз думал бросить эту

жизнь. Но не от меня зависит: поступлю на работу, покажется не под

силу - ну я и опять бродяжить. После того как я с тобой познакомился,

я раза три пробовал. Дней десять, а то и две недели послужу и

увольняюсь. Не выдерживаю. Месяцев около трех тому назад я в игорном

доме служил. Все было в порядке, даже начал деньги откладывать.

Неплохо зарабатывал.

- А кем ты там работал?

- Фонарем. - Видя на ее лице полное непонимание, он объяснил: - Я

растяп обрабатывал. Начну играть на большие деньги, дурачье и пялит

глаза: видят, как мне везет, ну и сами ставят. А я - цап - да и

проигрался, милый человек, уж не сетуй... Так и летели, как мотыльки

на фонарь. - И смеялся, рассказывая.

Ливия ничего не ответила. Он снова принялся мерить шагами

комнату.

- Но не удержался я там. Нудно как-то показалось. Ушел. Сам не

знаю, что меня гонит. Внутри сидит что-то и гонит. Только и могу что

браться за дела опасные, с риском.

- Ты должен устроить свою жизнь. Когда-нибудь ты можешь

понадобиться мне.

- У тебя хороший муж. Гума - парень что надо.

- Но он может погибнуть. - Она ударила себя по губам, словно

загоняя назад вырвавшееся слово. - Тогда только ты один сможешь помочь

мне, - она опустила голову, - мне и сыночку...

Родолфо повернул голову. Он стоял спиной, только лицо было

вполоборота обращено к ней.

- Я расскажу тебе все. Знаешь, почему я не приехал на твою

свадьбу? Я собирался, но надо было хоть сколько-нибудь деньжат добыть.

Для подарка тебе. У меня, как на грех, ни гроша не оказалось. Вижу,

полковник идет, толстый, словно заспанный, ну, думаю, у него в

карманах не пусто. - Он помолчал секунду. Казалось, он просил

прощения: - Я только хотел тебе часы купить. В витрине одной лавки я

такие красивые часики высмотрел. Когда я опомнился, толстяк уже

схватил меня за руку, а рядом стоял полицейский. Ну, пришлось отсидеть

в коптелке несколько месяцев... Потому я и не приехал...

- Не нужен мне был подарок, ты мне был нужен

- Даже с пустыми руками? Ну, ты просто святая. Не знаю, что за

штука со мной происходит, но таков уж я есть, ничего не поделаешь.

Однако если я тебе когда-нибудь понадоблюсь...

Она подошла и прижала к себе голову брата. Он был такой усталый,

такой беспокойный. Гума все не приходил. Она теперь страшилась и за

мужа и за брата. Родолфо приехал неспроста: была какая-то причина,

которой она не знала и которой он не захотел раскрыть ей. Вероятно, он

приехал просить денег, у него, наверно, ни гроша в кармане, ведь он

совсем недавно вышел из тюрьмы... Он лег на циновку, расстеленную на

полу, и растянулся, подложив руки под голову. Волосы, тщательно

расчесанные, блестели от дешевого брильянтина. Ливия опустилась на пол

рядом с ним, и он положил голову ей на колени. Она тихо погладила его

голову, усталую голову, полную воспоминаний об опасных приключениях и

рискованных кражах, и запела колыбельную песню. Она укачивала брата,

как стала бы укачивать сына. Брат был вор и мошенник. Он вымогал

обманом деньги, продавал несуществующие земли, метал банк в игорных

домах с дурной славой, скрывался невесть где и якшался невесть с кем,

пускал даже в ход кинжал, чтобы припугнуть прохожего с тугим

бумажником в кармане. Но сейчас он тихо дремал на циновке и был

невинен и чист, как ребенок, которого Ливия носила под сердцем. И она

пела над ним колыбельную, как над ребенком, как над новорожденным,

уснувшим у нее на коленях.

Было уже больше одиннадцати, когда возвратился Гума. Ливия

осторожно опустила на циновку голову брата и побежала навстречу мужу.

Он объяснил, почему задержался, - очень долго грузились в Мар-Гранде.

Услышав голос зятя, Родолфо проснулся.

Они обнялись. Гума пошел за графином, выпить по стаканчику. Чтоб

отметить приезд Родолфо, объяснял он, расставляя стаканы, в то время

как вода стекала с него ручьями.

- Промок до нитки.

Ливия поставила перед Гумой обед. Родолфо сел за стол, придвинул

к себе стакан с водкой. Гума быстро уписывал рыбу, проголодавшись за

долгий день. Он улыбался то жене, то гостю, весело показывая ему

вытянутыми губами на живот Ливии. Родолфо посмотрел. Смотрел долго.

Покачал головой в ответ на свою какую-то мысль, пригладил волосы,

выпил остаток из своего стакана.

- Ну, я двинулся.

- Уже? Так рано?

- Я только приехал повидать вас...

- Но ведь ты хотел поговорить с Гумой, - промолвила Ливия.

- Да нет, я просто хотел повидать его, столько времени не

виделись.

- Надеюсь, теперь ты уже не забудешь дорогу к нашему дому...

Родолфо засмеялся. Надвинул на лоб шляпу, бережно подобрав

тщательно расчесанные пряди, вынул из кармана зеркальце, посмотрелся в

него, приветливо махнул рукой на прощанье и вышел, насвистывая.

Ливия сказала задумчиво.

- Да нет, у него было к тебе какое-то дело. Видно, денег хотел

попросить.

Гума отставил тарелку и крикнул в окошко:

- Родолфо! Родолфо!

Тот уже заходил за угол, но вернулся. Подошел к дому и

остановился под окном. Гума, понизив голос, спросил:

- Ты, верно, без гроша? Об этом ты хотел говорить со мной, а? Я

тебе наскребу сколько-нибудь.

Родолфо положил руку на плечо друга, задумчиво разглядывая

татуировку на его руке.

- Не об этом речь... - Он вынул из кармана деньги и показал Гуме:

- Я сейчас богат.

- Так в чем же дело?

- Да так, парень. Ничего. Просто я приехал повидать вас обоих.

Серьезно.

Он снова махнул на прощанье и пошел прочь от дома. Шел

посвистывая, но мысли его упорно возвращались к одному и тому же. Он

думал о деле, которое намеревался было предложить Гуме, из-за которого

и приехал. Одно из тех рискованных дел, к каким он-то, Родолфо, давно

привык. Дело, которое могло дать им обоим легкие и притом немалые

деньги. А могло и привести за решетку... Он прикусил аккуратно

подстриженный ус и принялся свистеть громче прежнего. Ливия просто

святая. А у него, Родолфо, скоро будет племянничек. Он улыбнулся,

вообразив себе личико младенца, только что с плачем появившегося на

свет. Поддал ногой камешек с дороги и подумал, что теряет весьма

выгодное дельце. Но вдруг он забыл обо всем, забыл, что от выгодного

дельца отказался сам, из-за сестры и будущего племянника, не желая

впутывать Гуму в рискованное предприятие. Внимание его было отвлечено

другим: впереди шла молоденькая мулатка, чеканя шаг и плавно поводя

бедрами.

 

Тетка с дядей навещали Ливию. Они жили теперь лучше, лавка

процветала, старик щеголял новеньким жилетом, старуха приносила Ливии

зелень и овощи. Когда они приходили, старый Франсиско уходил из дому,

ему казалось, что они каким-то колючим взглядом осматривают все

вокруг, словно сетуя на бедное убранство дома. Дядя морщился и говорил

Ливии, что "плавать на паруснике - это бесперспективно". Почему она не

добьется, чтоб Гума переехал в город и бросил наконец это море? Он мог

бы продать свой шлюп, вырученные деньги внести как пай и стать его

компаньоном. Овощную лавку можно было расширить, они открыли бы

большой магазин и, чего доброго, могли б еще разбогатеть и обеспечить

будущее малышу, который должен родиться. Самое лучшее для Гумы -

бросить этот опасный промысел на море и на реке и перебраться в

верхний город, поближе к ним, - уверял дядя. А тетка добавляла, что

Гума просто обязан так поступить, если он любит Ливию по-настоящему, а

не только на словах. Ливия слушала стариков молча, в глубине души

соглашаясь с ними, - она была бы рада такой перемене.

Да, она многое бы отдала за то, чтоб Гума бросил свой промысел.

Она знала, как трудно моряку покинуть свой корабль, жить вдали от

моря. Кто родится на море, на море и умирает, и редко бывает

по-другому. Потому она никогда и не заговаривала с Гумой о перемене

жизни. Но это было бы лучшим выходом для их семьи. Кончилось бы

тоскливое ожидание, что не дает ей жить. Кончился бы страх за будущее.

И потом, сын ее не родился бы на море, не чувствовал бы себя связанным

с морем на всю жизнь. А то ведь Гума уже мечтает о том, как будет

брать ребенка с собою в плавание, с малолетства приучать его к рулю. И

после всех страданий из-за мужа Ливии предстоят еще страдания из-за

сына - его тоже придет