Земля без конца и без края 1 страница

Жоржи Амаду. Мертвое море

 

 

Перевод И. Тыняновой

РОМАН, МОСКВА, ИЗДАТЕЛЬСТВО "ПРЕССА", 1992

OCR: Андрей из Архангельска

 

 

 

Я хочу поведать вам сегодня истории, что сказываются и поются на

баиянских пристанях. Старые моряки, латающие утлые паруса, капитаны

парусных шхун, негры с татуированной кожей, бродяги и мошенники знают

наизусть эти истории и эти песни. Я не раз слушал их лунною ночью на

баиянской набережной против рынка, во время ярмарок, у причалов малых

гаваней побережья, возле огромных шведских судов в Ильеусском порту.

Людям моря есть что порассказать.

Послушайте же эти истории и эти песни. Послушайте историю Гумы и

Ливии. Это история жизни у моря; это история любви у моря. А ежели она

покажется вам недостаточно прекрасной, то вина в этом не тех простых,

суровых людей, что сложили ее. Просто сегодня вы услышите ее из уст

человека с суши, а человеку с суши трудно понять сердце моряка. Даже

тогда, когда он любит эти истории и эти песни, когда ходит на все

праздники в честь богини моря Иеманжи, или доны Жанаины, как ее еще

называют, - даже тогда не знает он всех секретов моря. Ибо море - это

великая тайна, постичь которую не могут даже старые моряки.

 

 

ИЕМАНЖА-ХОЗЯЙКА ВСЕХ МОРЕЙ И ВСЕХ ПАРУСОВ

 

 

БУРЯ

 

 

Ночь поторопилась. Люди еще не ждали ее, когда она обрушилась на

город тяжкими грозовыми тучами. На пристани еще не зажигались огни, в

таверне "Звездный маяк" тусклый свет керосиновых ламп еще не падал на

стаканы с водкой, и множество шхун еще бороздили волны, когда ветер

внезапно пригнал эту, в черных тучах, ночь.

Люди переглянулись, будто спрашивая о чем-то друг друга. И

глядели на морскую синь, ища и у нее ответа - откуда вдруг эта ночь

прежде времени? Час еще не пробил для ночи. А она вот пришла,

нагруженная тучами, предводимая холодным ветром сумерек, поглотив

солнце, словно наступил конец света.

Ночь пришла на сей раз не встреченная музыкой. Не прозвенел эхом

по городу в ее честь ясный голос вечерних колоколов. Ни один

юноша-негр не тронул для нее струну своей гитары на песчаном

прибрежье. Ни одна гармоника не послала ей своих вздохов с кормы

качающейся на волнах шхуны. По склонам холмов не прокатился глухой,

монотонный перестук макумбы и кандомбле. Почему ж тогда пришла она,

ночь, не дождавшись музыки, не дождавшись, покуда колокола возвестят о

ее прибытии, не дождавшись размеренных переливов гитар и гармоник,

таинственной барабанной дроби обрядовых инструментов? Почему пришла

так вдруг, прежде часу своего, без времени? (Макумба, кандомбле -

негритянская ритуальная церемония.)

Эта ночь была отличной от всех других - отличной и тягостной. Да,

именно тягостной, ибо вид у людей на пристани был растерянный и

беспокойный, и моряк, одиноко тянувший тростниковую водку в пустой

таверне, вдруг сорвался с места и побежал к своей шхуне, словно желая

уберечь ее от какой-то неизбежной и непоправимой беды. А смуглая

женщина, что на молу против рынка ждала шхуну, на которой недавно еще

уходила в море ее любовь, вдруг принялась дрожать не от холодного

ветра, не от холодного дождя, а от холода, каким наполнила любящее ее

сердце эта так внезапно и быстро раскинувшаяся вокруг ночь.

Ибо они - одинокий моряк и смуглая женщина - были этому морю

близкие знакомцы и хорошо знали, что, если ночь настала раньше срока,

много людей погибнет в море, многие корабли остановлены будут на пути

своем и многие вдовы будут плакать неутешно, прижимая к груди головы

малых детей. Ибо они знали: ночь настоящая, ночь лунная и звездная,

ночь музыки и любви, не пришла. Она приходит только лишь в час свой,

когда звонят колокола и какой-нибудь юноша-негр поет себе, перебирая

струны гитары, где-то на песчаном берегу долгую, тоскливую песню. А

та, что пришла сейчас, - нагруженная тучами, предводимая ветром, -

была вовсе и не ночь, а буря. Буря, что топит корабли и убивает людей.

Буря, что притворяется ночью.

Дождь упал на землю в ярости и омыл берег, перемесил песок,

закачал стоящие на причале суда, заставил разбежаться всех, кто ожидал

на берегу прибытия трансатлантического парохода. Один из грузчиков

сказал товарищу, что будет буря. Подъемный кран, как сказочное

чудовище, рассек дождь и ветер, опустив свой груз. Дождь безжалостно

хлестал черные спины грузчиков. Ветер летел быстрый, бешеный, со

свистом, сваливая на пути все, что попадалось, напугав женщин. Дождь

падал сплошной лавиной, застилая глаза. Только черные краны продолжали

свое размеренное движение. На море перевернулась шхуна, и в воду упали

двое. Один - молодой и сильный. Быть может, он произнес чье-то имя в

этот прощальный час. Во всяком случае, то, что он произнес, не было

проклятием, ибо голос его прозвучал сквозь бурю печально и нежно.

Ветер сорвал парус с затонувшей шхуны и понес его к берегу, как

трагическую весть. Чрево моря вздыбилось, волны ударили с силой в

прибрежные камни. Лодки в порту Ленья закачались неистово, и лодочники

решили не ворочаться нынче ночью в маленькие городки побережья. Парус

с затонувшей шхуны занесло куда-то на волнолом, и тогда погасли фонари

на всех других шхунах, и женщины забормотали поминальную молитву, а

глаза мужчин устремились куда-то далеко в море.

Негр Руфино, сидя за стаканом водки, уж не улыбался больше. В

такую бурю Эсмералда, конечно же, не придет.

Огни зажглись наконец. Но были они сегодня тусклые и мерцающие.

Людям, ожидавшим прибытия трансатлантика, так ничего и не удалось

разглядеть. Они укрылись от дождя в портовых складах и лишь смутно

могли различить оттуда подъемные краны и силуэты грузчиков,

пересекавших, согнувшись, лавину дождя. Но они не видели долгожданного

большого корабля, на котором должны приехать друзья, отцы и братья,

невесты, может быть. Они не видели и человека, плакавшего в каюте

третьего класса. Дождь вперемежку со слезами стекал по лицу человека,

что прибыл морскими дорогами на пристававшем в двадцати портах

корабле, и память об огоньках родного селения мешалась с мутным светом

огней незнакомого города, объятого бурей.

Шкипер Мануэл, опытный моряк, лучше всех знающий нрав своего

моря, решил не выходить нынче ночью на промысел. В бурные ночи любовь

слаще и тело Марии Клары пахнет морскою волной.

Огни старого форта не зажигались сегодня. На шхунах тоже было

темно. В городе не было света. Даже подъемные краны остановились, и

грузчики попрятались по складам. Гума со своего шлюпа "Смелый" видел,

как погасли огни, и испугался. Он держал руку на руле, "Смелый"

кренился на сторону... Те, что ждали на пристани трансатлантика, уже

разошлись. Лишь один остался стоять, чтоб пожать руку другому,

спускающемуся по трапу с прибывшего наконец парохода:

- Все в порядке?

- Ну да, - улыбнулся другой.

Тот, что ждал, подозвал машину, и оба молча отъехали. Их уже

заждались, верно.

Человек, прибывший в каюте третьего класса, медленно обвел

взглядом город, в котором говорят на другом языке, где царят другие

нравы. Потом нащупал на груди полупустой бумажник и поспешил со своим

саквояжем по первому попавшемуся переулку. Набережная опустела.

Одна только Ливия, худая, с прилипшими к лицу тонкими мокрыми

волосами, осталась на берегу, возле стоявших у причала шхун,

всматриваясь в даль моря. Она слышала любовные стоны Марии Клары на

палубе шхуны шкипера Мануэла. Но мысли ее были не здесь. Ветер качал

ее, как тростинку, дождь хлестал ее по лицу, по ногам. Но она все

стояла недвижно, подавшись всем телом вперед, вперив взгляд во тьму,

ожидая, не мелькнет ли фонарик "Смелого", пересекая бурю, осветив эту

ночь без единой звезды, возвестив прибытие Гумы.

 

ПЕСНИ ПРИСТАНИ

 

 

Внезапно, как и пришла, буря удалилась к другим морям, топить

другие корабли. Ливия явственно слышала теперь любовные стоны Марии

Клары. Это не были уже, однако, резкие вскрики наслаждения и боли,

вскрики раненого зверя, недавно еще рассекающие бурю с каким-то тайным

вызовом. Теперь, когда по городу, по набережным и по морю растекалась

настоящая ночь, лунная, звездная, ночь для любви и музыки, любовь на

шхуне шкипера Мануэла сделалась тихой и успокоительной. Стоны Марии

Клары уподобились теперь радостным всхлипываниям, глухой тихой песне.

Скоро уже приедет Гума, скоро "Смелый" рассечет волну бухты, и она

обнимет мужа худыми и смуглыми руками, и они оба тоже будут стонать от

любви. Теперь буря прошла, теперь Ливии не страшно. Она скоро увидит

красный фонарик "Смелого" в темноте ночи на море. Мелкие волны били в

прибрежные камни, и шхуны на причале тихо покачивались. Вдалеке на

мокром асфальте города отражались огни. Группы людей, которые уже

успокоились и не спешили, направлялись к подъемной дороге. Ливия снова

повернулась взглянуть на море. Вот уже восемь дней, как нет Гумы. Она

осталась в старом домишке на берегу. На сей раз она не отправилась

вместе с ним в путешествие, каждый раз новое и полное приключений, по

заливу и по спокойной реке. Если б она была на борту, когда

разыгралась буря, было б лучше. Он-то боялся бы за жизнь подруги, но

вот ей, Ливии, было б вовсе не страшно, потому что она была бы с ним,

а он знает все морские дороги, зоркий глаз указывает ему путь лучше

любых фонарей, а рука его тверда на руле. Он теперь уж скоро приедет.

Весь промокший от дождя и бури, мускулистый и веселый, махнет крепкой

рукой, на которой возле локтя вытатуирована стрела и ее, Ливии, имя, и

примется шумно рассказывать разные истории... Ливия улыбнулась чуть

заметно. Круто повернулась всем своим длинным, смуглым телом в ту

сторону, откуда слышались стоны Марии Клары. Набережная была темна,

два-три фонаря поблескивали на шхунах, но она ясно различала средь них

шхуну шкипера Мануэла, откуда доносились стоны. Вот - стоит на

причале, покачиваясь на волнах. Там мужчина и женщина любят друг

друга, и стоны их доносятся до Ливии. Попозже, скоро, верно, это уж

она, Ливия, будет на корме "Смелого" прижимать к своему телу крепкое

тело Гумы, целовать его темные волосы, чувствовать вкус моря на его

коже и вкус смерти в его едва вырвавшихся из бури и тревоги глазах. И

ее, Ливии, любовные стоны будут нежней, чем у Марии Клары, ибо полны

будут долготы ожидания и страха, еще недавно владевшего ею. Мария

Клара прервет свою любовную песнь, чтоб услышать музыку плача и смеха,

что вырвется из уст Ливии, когда Гума прижмет ее к себе, сожмет

руками, еще влажными от морской пены.

Мимо прошел один из лодочников и сказал Ливии: "Добрый вечер".

Группа людей вдалеке рассматривала парус потонувшей шхуны. Он лежал,

очень белый, порванный, у самого берега. Несколько мужчин уже вышли в

море искать тела погибших. Но Ливия думает о Гуме, что вот-вот

причалит, и о ночи любви, что ждет ее. Эта ночь будет счастливее, чем

у Марии Клары, которая не ждала и не страшилась.

- Знаешь, кто утонул, Ливия?

Она испугалась. Но нет, это не парус "Смелого". У него парус

гораздо больше и так сильно не порвался бы. Ливия оборачивается и

спрашивает у Руфино:

- Кто ж это был?

- Раймундо с сыном. Их перевернуло-то вблизи берега... Буря уж

больно лютовала.

В эту ночь, думает Ливия, любовь уже не придет к бедной Жудит, ни

в ее хижине, ни на шхуне ее мужа. Жакес, сын Раймундо, умер. Надо

пойти туда. Позже. После того, как Гума появится, после того, как

утолят они оба муку ожидания, после того, как минует час любви. Руфино

поднял голову и смотрит, как всходит луна.

- Уж отправились искать тела.

- Жудит уже знает?

- Я пойду сказать ей...

Ливия глядит на негра. Великан. И водкой от него пахнет. Пил,

наверно, в "Звездном маяке". Почему он так смотрит на эту полную луну,

что всходит где-то посреди моря и освещает все вокруг серебристым

светом? Мария Клара все еще вздыхает от любви. Жудит не узнает любви

нынче ночью. Ливия ждет Гуму - он вернется, обрызганный морской

волною, пропитанный вкусом и запахом моря. Как красиво море, когда

луна так вот все побелила! Руфино еще не ушел. Со стороны старого

форта слышится музыка. Кто-то играет на гармонике и поет:

Ночь для любви дана...

Густой голос. Такие голоса бывают у негров. Руфино смотрит на

луну. Быть может, он тоже думает о том, что Жудит нынче ночью уж не

узнает любви. Ни нынче, ни после. Никогда... Ее муж погиб в море.

Пусть волны качают нашу любовь...

Погляди, как светит луна...

Ливия спрашивает у Руфино:

- Мать Жудит все еще у них живет?

- Нет. Старуха уехала в Кашоэйру. На шхуне...

Он сказал это словно вскользь, все глядя на луну. Красиво поет

негр в старом форте, но песня его не утешит Жудит.

Руфино протянул Ливии руку:

- Ну, пошел я...

- Я тоже приду. Попозже...

Руфино отошел на несколько шагов. Остановился:

- Вот печаль-то... Тяжко... Как скажу ей, что он погиб?

Почесал задумчиво голову. Отошел еще немного. Ливии стало так

грустно. Никогда больше Жудит не узнает любви. Никогда не выйдет с

любимым в море, в час, когда светит луна. Ночи ей теперь даны уж не

для любви, а для слез... Руфино протянул руку:

- Пойдем со мной, Ливия. Ты лучше знаешь, как сказать...

Но ведь Ливия ожидает свою любовь, Гума скоро будет здесь, алый

фонарик "Смелого" вот-вот покажется вдали, еще немного - и они обнимут

друг друга, прижмутся друг к другу всем телом. Еще немного - и его

шлюп поплывет по светлой полосе, которую луна простелила на море.

Ливия ожидает свою любовь, она не может уйти. Сегодня, после всего

этого страха, после того, как перед глазами ее стояло видение Гумы,

тонущего в бурном море, Ливия хочет любви, хочет радости, хочет

страсти. Ливия не может идти плакать к Жудит, которой не суждено уж

любить.

- Я гляжу, не покажется ли Гума, Руфино.

Пожалуй, негр подумает, что у нее сердца нет... Но ведь Гума

скоро уж... Ливия произносит тихо:

- Я немножко позже приду...

Руфино приветливо машет рукой:

- Ну, доброй ночи тогда...

- До скорого...

Руфино нехотя делает еще несколько шагов. Смотрит на луну,

слушает песню, доносящуюся с форта:

Пусть волны качают нашу любовь...

Оборачивается:

- Ливия...

- Да?

- Ты знала, что она ребенка ждет?

- Жудит?

- Такое вот дело...

Идет дальше. Еще раз взглядывает на луну. Удаляется. В старом

форте голос поет:

Ночь для любви дана...

Мария Клара плачет и смеется в объятьях мужа. Ливия вдруг

срывается с места и кричит Руфино, тень которого виднеется вдали:

- Я иду с тобой.

Они идут вместе. Она все еще не спускает взгляда с моря. Кто

знает, может быть, фонарь, что поблескивает вдали, горит на борту

"Смелого"?

 

Жудит - высокая мулатка, и живот у нее уже натягивает ситцевое

платье. Все молчат. Негр Руфино беспомощно машет руками, не зная, куда

их девать, и в испуге глядит на остальных. Ливия - вся сострадание,

нежно поддерживает голову Жудит. Много уж людей собралось. Пробормотав

соболезнование, они топчутся на месте, ожидая, когда принесут тела

погибших, которые другие моряки ищут на дне морском. Из угла, где

притаилась Жудит, слышатся глухие рыдания, и руки Ливии подымаются и

опускаются в каких-то ласковых взмахах. Потом пришли шкипер Мануэл и

Мария Клара - глаза у них сонные.

Ничто не напоминает более о недавней буре. Даже Мария Клара

прервала свои любовные вздохи. Ничто не напоминает о буре. Но почему ж

тогда Жудит плачет, почему Жудит стала вдовой, почему люди собрались

здесь и ждут, когда принесут два мертвых тела? Негр Руфино охотно бы

ушел отсюда, убежал бы, укрылся бы в радости объятий, которые раскроет

для него Эсмералда. Тяжело ему видеть этот печальный дом, горе Жудит,

он сам не свой, не знает, куда деть руки, и чувствует, что будет еще

тяжелей, когда принесут труп Жакеса и придется всем смотреть на

последнее свидание Жудит с ее мужем, с человеком, который любил ее,

который владел ее телом, от которого у нее сын.

Ливия держится стойко. И так она еще красивее. Кто отказался бы

жениться на Ливии, чтоб она плакала по нему, когда он утонет в море?

Сейчас она нежна с Жудит, как сестра.

Ей, наверно, тоже хочется бежать отсюда, идти на берег, ждать

Гуму, ждать под звездами своей ночи любви. Всем больно от боли Жудит,

и Мария Клара думает, что когда-нибудь так же вот и шкипер Мануэл

останется на дне морском в бурную ночь, и Ливия покинет берег, где

ждала Гуму, чтоб принести печальную весть и ей, Марии Кларе. Она с

силой прижимает к себе локоть шкипера Мануэла, который спрашивает:

- Ты что?

Но Мария Клара плачет, и шкипер Мануэл не настаивает на своем

вопросе. Принесли графин с водкой. Ливия уводит Жудит в комнату. Мария

Клара идет с ними и теперь сменила Ливию - плачет вместе с вдовою,

плачет о самой себе.

Ливия возвращается к остальным. Мужчины теперь тихонько

переговариваются о чем-то, обсуждают недавнюю бурю, вспоминают отца с

сыном, погибших нынче ночью. Один негр замечает:

- Старик-то был сила... Храбрец, каких и не сыщешь...

Другой начинает рассказывать давнюю историю:

- Вы помните все, наверно, тот ураган в июле? Так вот Раймундо...

Кто-то открывает графин с водкой. Ливия проходит между мужчин и

направляется к двери... Ей слышен отсюда гул спокойного моря, гул

вечный, однообразный, гул каждого дня... Гума, наверно, скоро вернется

и, конечно, придет искать ее сюда, к Жудит. В сумраке, скрывшем

пристань, ей видятся вдали приближающиеся паруса рыбачьих шхун. И

вдруг ее охватывает то же дурное предчувствие, что недавно Марию

Клару. А если когда-нибудь, в такую вот ночь, ей принесут весть, что

Гума остался на дне морском, а "Смелый" блуждает по волнам без пути,

без руля, без кормчего? Только сейчас пронзила ее вся боль Жудит, и

она почувствовала себя и впрямь ее сестрой и сестрой Марии Клары и

всех, всех женщин, чья судьба связана с морем, чья судьба едина: ждать

такой вот бурной ночью вести о гибели своего мужчины.

Из комнаты донеслись рыдания Жудит. Одна осталась. С ребенком под

сердцем. Может быть, еще когда-нибудь придется ей так же оплакивать и

этого сына, что не родился еще. В группе мужчин негр продолжает

рассказ:

- Пятерых спас... Ночь была - конец света... Многие видали в эту

ночь саму Матерь Вод... Своими глазами... Раймундо...

 

Жудит рыдает в глубине комнаты. Такова здесь судьба всех женщин.

У мужчины здесь лишь одна дорога - дорога в море. По ней уходят они,

ибо такова их судьба. Море господствует над ними всеми. От него - вся

радость и вся боль, ибо оно - тайна, постичь которую не могут даже

старые моряки, даже те, что давно уж не выходят в море, а сидят себе

на берегу, чинят ветхие паруса и рассказывают давние истории. Кто ж

может разгадать тайну моря? Оно несет и музыку, и любовь, и смерть. И

разве не над морем луна полней? Море непостоянно и зыбко. И, как море,

непостоянна и зыбка жизнь людей под парусами шхун. Кому из них под

конец жизни удалось понянчить внуков и посидеть в кругу семьи за

обедом и завтраком, как бывает то у людей земли? У каждого из них есть

что-нибудь на дне морском: сын, брат, рука, оторванная акулой, шхуна,

перевернутая волнами, парус, растерзанный в клочья ветром бури. Но

однако ж кто из них не знает песен любви на ночном прибрежье? Кто из

них не умеет любить горячо и сладко? Ибо каждая ночь любви может

оказаться последней. Когда они прощаются с женщиной, то не целуют

походя и торопясь, как люди земли, спешащие по своим делам. Они

прощаются долго и все машут, машут на прощание, словно зовя за собою.

Ливия смотрит на людей, подымающихся по пологому склону холма.

Они приближаются двумя группами. Фонари придают траурной процессии

какой-то призрачный вид. Как предчувствие их приближения, громче

слышится из комнаты плач Жудит. Достаточно взглянуть на непокрытые

головы людей, чтоб понять, что они несут тела погибших... Отца и сына,

утонувших вместе в эту бурную ночь. Без сомнения, один хотел спасти

другого, и погибли оба... А откуда-то из глубины всего, со старого

форта, с набережной, со шхун, из какого-то далекого, не ведомого

никому места песня провожает тела усопших. Она говорит:

О, как сладко в море умереть...

Ливия плачет. Прижимает Жудит к груди и плачет вместе с нею,

плачет, уверенная, что придет и ее день, и день Марии Клары, и день

всех их, всех женщин, что живут у моря. А песня пересекает набережную,

чтоб дойти до них, этих женщин:

О, как сладко в море умереть...

Но даже присутствие Гумы, что пришел с траурной процессией и кто

первым отыскал тела умерших, не может сейчас утешить Ливию.

 

Только песня, что слышится неведомо откуда (быть может, и впрямь

со старого форта), уверяющая, что так сладко умирать в море,

напоминает сейчас Ливии о смерти мужа Жудит. Тела, верно, уж положили

в комнате. Жудит, на коленях, плачет у тела мужа, мужчины столпились

вокруг, Мария Клара с тревогой думает, что когда-нибудь так вот утонет

и ее Мануэл.

Но зачем ей, Ливии, думать о смерти, о всех этих печалях, когда

ее ожидает любовь? Ибо сейчас она здесь, на корме "Смелого", вместе с

Гумой. Ливия растянулась на досках в тени свернутого паруса, глядя на

своего мужа, не торопясь раскуривающего трубку. Зачем думать о смерти,

о людях, борющихся с волнами, когда ее любимый здесь и буря ему уж не

страшна, а огонек его трубки разгорается над темным морем самой яркой

звездочкой? Но Ливия задумчива. И грустна. Что ж он не подойдет, не

сожмет ее покрепче своими сильными руками, татуировку на которых она

знает наизусть? Ливия ждет, положив руки под голову, ее девические

груди едва проступают под легким платьем, которое ночной ветерок,

теперь мирный, приподымает и колышет. "Смелый" тихонько покачивается

на волнах.

Ливия ждет, и так красива она в этом своем ожидании... Самая

красивая женщина из всех, каких можно видеть на пристани. Ни у одного

из здешних моряков нет такой красивой жены, как у Гумы. Все они

говорят об этом открыто, и все приветливо улыбаются Ливии. Все они

охотно взяли бы ее с собой в плавание, охотно сжали бы мускулистыми

руками. Но она принадлежит Гуме, ему одному, венчана с ним в церкви

Монте-Серрат, где обычно венчаются рыбаки, лодочники и шкипера со

шхун. Даже моряки, что ходят в дальнее плавание на огромных пароходах,

тоже приходят венчаться в церковь Монте-Серрат, вскарабкавшуюся высоко

на холм, нависший над морем. Это их церковь, морская. Ливия с Гумой

венчались там, и с тех пор на ночной набережной, на палубе "Смелого",

в комнатах "Звездного маяка", на песке прибрежья они любят друг друга,

соединяются в одно тело над морем и под луною.

А сегодня, когда она так долго ждала его, так боялась за него во

время бури, он к ней и не подходит, курит себе спокойно свою трубку...

Потому-то Ливия так неотступно думает о Жудит, у кого не будет больше

любви, для кого ночь навсегда отныне станет ночью слез. Ливия

вспоминает: Жудит упала наземь рядом с умершим мужем. Глядела ему в

лицо, теперь уж недвижное, в глаза, что никогда уже не улыбнутся, что

видели уже глубоко под волнами лик богини Иеманжи, Матери Вод.

Ливия с гневом думает о богине. Она - Матерь Вод, хозяйка моря, и

потому все мужчины, что проводят жизнь свою на волнах, испытывают

страх перед ней и любовь к ней. Она карает их и за страх, и за любовь.

Никогда не является она пред ними, покуда не настигнет их смерть на

дне морском. Те, что гибнут во время бури, - ее любимцы. А тех, что

гибнут, спасая других, берет она с собою в плавание по дальним,

неведомым водам, и плывут они, словно корабли, по всем морям и океанам

и заходят отдохнуть во все порты и гавани. Вот их тела никогда еще не

удавалось найти, ибо они уходят с Матерью Вод. Чтоб увидеть ее, многие

бросались в море с улыбкой и никогда более не появлялись среди живых.

Неужто она спит со всеми этими мужчинами в водной глубине? Ливия

думает о богине с гневом. Сейчас она, верно, с теми, кто утонул нынче

ночью, - отцом и сыном. Возможно, они поспорили из-за нее или даже

схватились врукопашную, а ведь так дружны были всегда. Когда Гума

нашел тела, рука старика крепко сжимала рубашку сына. Умерли-то они

друзьями, но сейчас - кто знает?.. Из-за нее, Иеманжи, хозяйки моря,

женщины, которую видят лишь мертвые, может, уж поссорились, и

Раймундо, может, и нож выхватил - все ведь видали, что когда он уходил

в море, то нож за пояс заткнул, а когда нашли тело, ножа при нем не

было. Борются, наверно, в глубине вод, чтоб решить спором, кто ж из

них пойдет с нею в плавание по всем морям, взглянуть на диковинные

города по другую сторону земли. А Жудит, что сейчас обливается

слезами, Жудит, у кого ребенок под сердцем, Жудит, что так и зачахнет

на тяжелой работе, Жудит, что больше не полюбит ни одного мужчину, -

Жудит уже забыта, ибо Матерь Вод прекрасна и светловолоса, а волоса у

нее длинные-предлинные, и только они ее и одевают, а так-то она нагая

совсем под водой... А когда всходит полная луна и плывет над морем, а

на волны ложится золотая дорожка, то это и есть волоса Матери Вод,

тогда только они и видны людям.

Люди земли (а что они знают, люди земли?) говорят, что это лунные

лучи ложатся на море, а вовсе не волоса Иеманжи. Но моряки, шкипера со

шхун и лодочники смеются над этими людьми с суши - а что они знают про

море? Ничего! Вот моряки знают точно, что это волоса Матери Вод,

которая в полнолуние подымается из глубины полюбоваться луной.

Потому-то мужчины так подолгу смотрят на море в лунные ночи. Они

знают, что Иеманжа тут, близко. Негры тогда берутся за свои гармоники

и гитары, играют для нее, бьют в барабаны и поют ей песни. Это - их

подарок хозяйке моря. А другие раскуривают трубки, чтоб осветить ей

дорогу - так ей лучше видна окрестность. Все они влюблены в нее и даже

забывают своих жен, когда богиня расстелит свои волоса по волнам.

Вот с Гумой сейчас то же самое творится, поэтому он так долго

смотрит в серебряную глубину моря и так внимательно прислушивается к

песне негра, зовущей в смерть. Негр поет, что так сладко умереть в

море, ибо там ожидает Матерь Вод, а она - самая красивая женщина во

всем мире. Гума сейчас смотрит на ее волоса, забыв, что Ливия рядом,

растянулась возле него, ждет... А ведь Ливия ждала так долго этого

часа любви, Ливия видела, как буря крушит все кругом, опрокидывает

корабли, убивает людей... Ливия так страшилась за него, Гуму. А сейчас

ей так хочется обнять его, целовать в губы, угадать, испугался ли он

тоже, когда огни на пристани погасли, прижаться к его телу, чтобы

узнать, сильно ли его обдало волнами. Но Гума сейчас забыл о Ливии, он

думает только о Матери Вод, хозяйке моря. Быть может, он даже завидует

отцу и сыну, что погибли в бурю и теперь, верно, странствуют по

далеким мирам, какие видали только лишь моряки с больших кораблей.

Ливия полна ненависти, ей хочется плакать, ей хочется бежать без