Часть четвёртая. Белая река 4 страница

Смеркалось. С колокола гнезда над текучими туманами сокол зрил небо и краешек рдяного солнца: великую Явь дремлющей, омытой и оплодотворённой дождём земли.

Он зрил веще и глубоко, видел подземный черный океан Кощея, по нему утица ночью перевозит в челне солнце от заката и восходу, зрил летящую душу Зигфрида, навек ушедшую сквозь землю россов к престолу Валькирии.

Сокол всё зрил. Всё помнил и знал наперёд. Память предков, свивших гнездо на молодом дубе много поколений назад, ясно и близко вставала перед его грозным оком.

* * *

Окаемов с Быковым прошли через молчаливый строй богов и остановились на краю огромной воронки, которая вывернула и разметала половину кургана. Дотлевал в стороне отброшенный страшным взрывом хвост самолёта с пауком свастики.

Шмотья искореженного металла хрустели под ногами, торчали из рваных ран на стволах деревьев. Егору показалось, что Окаемов был не в себе... Бледное лицо, смятенный взгляд, кулаки прижаты к груди, словно пред мигом смертной опасности. Он двинулся к хвосту самолета и кивнул головой на свастику.

— Егор Михеевич, подойдите сюда.

— Что?

— Вы видите сей знак?

— Вижу... Фашистский крест.

— Не-ет... Гитлер только украл древнейший символ. Знак солнца ариев... Постижение Востока и гоняет меня по недоле... Помните? Я сказал вам, что мне одинаково опасно предстать пред очами и Гитлера, и Сталина?

— Помню...

— Так вот... Я знавал их обоих, они знают меня... И это им очень неудобно... Я ведь, могу свидетельствовать цель их и силу, откуда пришла к ним власть над людьми.

— Ты встречался с товарищем Сталиным?! С Гитлером?! Шуткуешь, поди...

— Отнюдь... В конце прошлого века, века великого вознесения России в науке и культуре, ренессанса её, дьяволу было угодно послать своих ставленников и порушить всё...

Жил один из бесов во Владикавказе. Где бежит по Дарьялу известный Терек, воспетый Пушкиным и Лермонтовым, жил некий Гюрджеев, неведомой расы и племени, чёрный человек... Он владел магией и создал в Тифлисе институт оккультных наук.

Сын сапожника, семинарист Иосиф, слыл его любимым учеником. Мы оба были его учениками... Потом Гюрджеев уехал во Францию и создал там подобный институт под крылом братства масонов «Великий Восток».

Один из его лучших воспитанников стал учителем и наставником Гитлера, создал институт оккультизма и астрологии в Германии. Сталина Гюрджеев лепил по образу непроницаемого восточного божка, эдакого Будды.

А Гитлер берёт толпу за счёт своей экспрессии, в чём ясно проглядывается тысячелетний опыт шаманства и камлания.

Оба тирана владеют гипнозом и многими способами управления общественным сознанием людей. Вернее, способами самого изощрённого обмана, с помощью дьявольской магии, в коей личность превращается в ничто, а всеми овладевает безумное поклонение идолу. Посулу скорой райской жизни на земле.

Мне довелось с ним встречаться, с Гитлером виделся после возвращения из Тибета, из Индии...

— Ты был в Индии?

— Так слушайте же, конечно, бывал. Вам не кажется странным, уважаемый казак, что Александр Македонский, Наполеон и Гитлер неудержимо стремились в Индию? Это была и есть у Гитлера наиглавнейшая цель войны!

— Почему?

— Одно из древнейших буддийских верований именуется Бом-по. В отличие от обычных восточных лам, у коих шапки жёлтого цвета, у жрецов Бом-по чёрные клобуки, а на полу их храмов цветной мозаикой выложен сей знак свастики, — Окаемов указал рукой на хвост самолета, — только у Гитлера зеркальное изображение, то есть, хвосты загнуты в противоположную сторону.

Всякое зеркальное изображение есть символ Дьявола!

Немудрено и то, что эсэсовцы, лютая гвардия Адольфа, одеты во всё чёрное, это наглядная преемственность культа, а две молнии на их эмблеме — молнии бога Тора, древнейшего высшего божества Тархуна, почитаемого ещё хеттами за две с половиной тысячи лет до нашей эры.

Бог Тор есть трансформация от Тархуна ариев... у которых были знамёна чёрного цвета. Гитлер извратил арийское начало, украл у них великие символы на потребу зла. Долго не смыть теперь кровавого тавра.

А ведь, арийцы были предками хеттов, этрусков, некоторых племён немцев и западных славян, да и нас с тобой.

После того, как в нашем Ледовитом океане опустилась на дно описанная Платоном страна Гиперборея, поток беженцев раздвоился. Одна часть ушла к Индии, вторая — на Тигр и Евфрат, а часть у Карпат осталась, в этих местах.

Арии были просто землепашцами и скотоводами, имели свою письменность рунами, свою государственность. Орать — значит «пахать», орала — плуги.

И рядом с Аральским морем, на южном Урале, был один из культурных центров ариев, но про это ваши советские историки слышать не хотят, приняв историю, написанную русофобами-немцами Шлёцером и Бое при Петре Первом, гнусную норманнскую теорию происхождения руссов, при которой, нам места вообще нет на земле.

Одна из арйиских ветвей в Индии — санскрит, в этом языке сотни русских слов. Как, ты думаешь, на санскрите станет звучать такая фраза: «Вол стоял у ручья»?

— Откуда мне знать.

— На санскрите это звучит так: «Вол стоял у ручья»!

— Так, что же завоеватели ищут в Тибете?

— Корни свои и древние знаки-руны, великую утерянную культуру ариев, чтобы воспринять её, а скорее всего — погубить. Любой ценой искоренить и стереть в порошок божественное начало арийской философии мира, оно зиждилось на священных заповедях добра и любви.

Эти знания Силы мешают править зло чертям мира сего. Бытует миф, что в Гималаях укрыта от людского глаза некая сказочная страна Шамбала, центр мировой культуры и книжности. На поиски её стремились наши староверы с Алтая и гибли тысячами от кочевников и в безводных пустынях.

Родовая память хранит унесённые гипербореями в Индию великие Веды и Правду. Там есть книги пяти тысячелетий мира, жрецы Египта знали их и писали о них на папирусе, давали ссылки.

— Ну, а если найдут, тогда что?

— Мудрость... Мировое господство Бога или Дьявола, смотря кто найдёт. Посланники Дьявола стремятся найти и предать огню, а мы стремимся оберечь... Многие войны на этом зажглись...

— Знаешь, Илья Иванович... Так любопытно сказываешь, что слухал бы и слухал. — Егор нерешительно замялся, потом, всё же, пересилил себя и продолжил: — В двадцать третьем году, когда мне было неполных семнадцать лет, я один выбирался предзимьем из глухой якутской тайги в Маньчжурию.

В дебрях Станового хребта меня настигла зима и чуть не погубила. Случайно глазам моим открылся скит староверческий, невесть каким чудом устроенный за сотни вёрст от жилухи. Старик со старухой выходили меня и спасли от голодной смерти...

Лайка Вера... Верка... привела меня к ухороненному входу в пещеру, её приманил туда запах оленьего окорока. В той пещере нашел я сотни, а может, тыщи книг древнего письма, дощечки с нацарапанным письмом... Это была огромная библиотека, её староверы собирали веками.

— Почему была? Где она теперь?

— Там же, где ей быть... Закрыта обвалом курумного камня.

— Кто ещё знает о ней?

— Боюсь, что никто... Дед погиб от своей берданки, бабка прибралась через год. Я один знаю место...

— Это правда?! — Окаемов внимательно посмотрел Егору в глаза.

— А чё мне брехать, как есть, гутарю... С трудом разобрал я на одной из дощек, ить учился в гимназии, с трудом прочёл имена вот этих каменных богов: Перуна, Дажьбога и какого-то Святовида...

— Световида, — поправил Окаемов. — Но этого не может быть! По Руси старообрядчество, тем паче язычество, искоренялось... Как могли попасть столь драгоценные книги в глухую тайгу?!

— Не знаю... Со скитов разных, не знаю...

— Да-а... Вы понимаете, Егор Михеевич, что вам нельзя погибать? Вы не имеете права умереть!

— Почему?

— Полковник Лебедев чудом меня выудил из Лубянки и запрятал в белорусскую деревеньку, а в ней я прямехонько угодил в лапы абвера, я думаю, что по ориентировке некоего чина НКВД; полковник Лебедев, единственный человек Советов, коему я верю и обязан жизнью.

Он вам сказал, что я дороже свежей танковой дивизии?

— Было такое...

— А ваша жизнь, дорогой Егор Михеевич, важнее всего! За вашу душу, может быть, и идёт эта война. Душе нет цены. Как бренно всё и страшно! Боже мой! Вы обязаны жить и указать людям клад Слова нашего, чтобы возродить забытую и попранную историю.

Достаточно одного пергамента в той библиотеке, равного «слову о полку Игореве», и мир станет другим. Теперь уж я от вас не отстану! Если выберемся, надо немедля ехать туда, идти пешком, лететь на крыльях!

— Старик-хранитель мне сказал, — раздумчиво промолвил Егор, — что книги те могут попасть в костёр и следует ждать пришествия людей разумных...

Я почему и рассказал, услыхав о книгах в Индии, что один раз, в тридцать восьмом году, меня силой принуждали открыть библиотеку, баба моя проболталась. Мы уже были около, да тот учёный проговорился, что жёг ненужные книги в скитах уральских и соловецких...

— Ну?! Дальше...

— Слава Богу, что не открылся тому извергу, всё бы пропало.

— Спаситель оберёг! Спаситель... Сколько там книг?

— Разве с одного раза сочтёшь? Пещера шагов двадцать на десять, и все стены уставлены, и полки из плах посеред до самого потолка. Чего там только нет! Грамотки и книги берестяные кучами, пергаменты, свитки какие-то, доски с письмом, связанные ремнями в проушины.

Есть книги метровой вышины в медных и серебряных окладах, и кресты чудные. Недолго я там был, при свече одной разве всё углядишь...

— Храни тебя Господь! Как бы мне хотелось, хоть краем глаза, увидеть, чуть коснуться голубиного слова нашего... Мы обязательно туда поедем...

Они опять вернулись на край воронки, и вдруг Окаемов начал спускаться по её сыпучему конусу вниз. Взрывом выворотило два чёрных обугленных столба, уходящих шатром под вершину кургана. Он потрогал их руками, порылся ногой в осыпи и медленно вылез наверх.

— Похоже, что это — могильник славянского князя. Мне довелось заниматься археологией и прочесть многое... об обычаях праславян. Я даже написал работы и опубликовать хотел, но... революция все помыслы сгубила...

Под этим курганом — просторная домовина из дубовых столбов, в ней — чёлн сожженный с прахом князя. Пробить бы ход из воронки и посмотреть, описать захоронение. Возможно, здесь таится не менее ценное, чем вы нашли в Сибири.

— Принести лопатку, может, попробуем?

— Давайте завтра... Если Серафим не воспротивится. Рытьё могил — кощунство, а он может нас не понять.

— Ясное дело, совестно... Серафима обижать нельзя.

Смеркалось. Они вернулись к обители и застали безмятежно спящего старца в ней. Потом сходили к Николаю на край болота. Он сказал, что до тумана успел присмотреться к тому берегу.

Немцев не приметил, но за лесом, вроде, вился дым костра. Сержант предполагал, что фашисты ждут подмоги и собак, чтобы продолжать поиск.

Опять наплыла тучка, и заморосил мелкий дождь. Трясина запузырилась, почерпнутая водой, пал мрак ночи. Они уверились, что немцы не сунутся впотьмях, и пришли в обитель. Растопили угасшую печь, тесно улеглись на полу. Егор разом уснул, словно провалился в нежилое...

Глава 3

К полуночи над дубом выяснел месяц, и сокол услышал, сквозь чуткую дрёму, уханье совы в дебрях Княжьего острова. Матерь-Сва[3] повила гнездо своё тут, вместе с его давними предками и почиталась у руссов символом Мудрости.

Разбуженный сокол открыл глаза и покосился на небо — плат тёмный Луны в кружевных узорах ясных звездушек. Матерь-Сва царила в ночи и кружила бесшумно над спящей землёй, всё слыша и видя...

Колдобины болота, мороком сокрытые, шевеление гадов в пучине тьмы, переклики сторожей-сверчков в сонной тиши... Мудрая матерь облетала за ночь всю землю, все долы и края, овитые океанами...

Егор Быков крадучись идёт через поле, мимо желтени снопов и бессонных каменных богов. Обуревает страх и костенит в ознобе руки его, сжимающие восковые свечи, корит душу спящий ведун из обители, совестит, что полез басурманом на лихое дело...

Но какая-то необоримая сила ведёт Быкова к затхлой и смертной воронке у кургана. Округ густится лес, дышит и хрустит костьми, колдовским живодёрством грозит. Вязнут ноги в густотравье, хочется стремглав убежать, но он идёт и идёт, помимо воли своей.

Вот уж близка навесь леса и различим хвост самолёта. Мертвенным пауком по белому кругу бегает и шевелится колченогий крест, не может вырваться... Ползут у Егора по спине холодные мурашки, но всё же, спускается в преисподнюю воронки и ощупывает рукой вывороченные брёвна.

Сноровисто копает лопаткой под ними, и скоро проваливается внутрь кургана пустота... Щемящая жуть когтит сердце его, но руки сами зажгли свечу; и полез, пополз в тесную дыру. Распрямился в глухой тьме, озаряясь свечой и вглядываясь.

Под курганом — просторная шатровая изба из вертикально поставленных брёвен морёного дуба в обхват толщиной.

Посреди избы высится домовина-гроб, долбленная из толстого кряжа, к домовине прислонён окованный щит и в ногах овитое серебром седло, а в домовине — прах в воинских доспехах и остром шлеме. Вдоль стен сосуды греческие расписные и истлевшие ведра.

Лежат взнузданные черепа и осёдланные хребты коней, в богатых бляхах сбруй. В головах покойного, на каменной площадке, золотая соха с бычьим ярмом, золотые топор и чаша искусной чеканки.

Над ними, в рост человека, высится знакомый бородатый идол со щитом в одной руке и золотым желудем в другой. На поясе серебряным ужом с золотой головкой-пряжкой привешен в ножнах меч.

Егор подходит ближе и видит в чаше горку золотых монет с тиснёными на них колосьями. Он взялся за рукоять меча и стёр пыль с черенка прикосновением. Загорелись самоцветные каменья, и проявились грызущиеся крылатые волки.

В ногах идола каменный резной ящер с золотым солнцем в раскрытой пасти и кровяными рубинами глаз. Подле ящера — яйцо белого камня с кулак величиной. Егора привлекла тонкая щель распила вдоль яйца. Он осторожно снял верхнюю половину и увидел на желтке из янтаря костяную иглу.

Испуганно закрыл яйцо и поглядел вверх. Над домовиной сидит на бревне золотой петух, беззвучно кричит, растворив клюв и распушив кованые перья.

По левую руку от усопшего груда оружия: наконечники копий, остатки кольчуг и топоров, палиц и ножей. По правую руку стоит закопчённый обычный глиняный горшок с торчащими чёрными костьми.

Егор опять берется за меч на поясе идола и с трудом извлекает его из ножен. Меч выкован из неведомого, искрящегося при свече железа, с травленой вязью славянских букв: «Святослав». Егор легонько ударил лезвием по камню, и раздался тонкий колокольный звон...

И вдруг, затрепетали свечи, опахнуло ветром, и они разом все погасли. Егор, в страхе, сжимает меч в руке, ничего не видя в кромешной тьме. Что-то обвально рушится с живым вздохом, и обступает его звенящая тишина. Он зажигает трясучими руками свечу и с ужасом видит, что вход завален землёй.

Егор подскакивает туда, роет мечом, выгребает ладонями липкую землю, а она всё рушится и плывет под ноги, не давая хода. В отчаянье он со всей силы втыкает меч по рукоять в рыхлую хлябь и слышит могильный стон...

Вдруг кто-то больно ударяет его по щеке, и Егор вопит, отбивается мечом от ползущих со всех сторон гадов и тут же видит перед собой светлый лик старца Серафима... В его руке горит свеча, а рядом испуганные лица Окаемова и Селянинова.

— Что с тобой?! Орал, как резаный, — прошептал сержант. — Чуть карачун со страху не хватил, когда ты врезал мне сонному по морде. Ну, думаю, всё-ё... немцы прихватили.

Ошалевший Егор потряс головой и обрадовано выдавил:

— Приснилось...

С трудом разжал закостеневший кулак правой руки и недоуменно поглядел на левую кисть. Большой палец на ней саднил, как от ожога наплывшего со свечи воска.

— Да у вас лицо белей полотна, как у мёртвого, — проворчал Окаемов Егору, укладываясь спать.

— Крястись — Серафим кивнул на божницу. — Крястись! Сыру землю оручи, смерть кликаць ходиць душа твоя. Крястись святому радзицелю!

Егор перекрестился, чтобы ублажить старца, и краем глаза поймал усмешку Окаемова. Тот проговорил:

— Когда недоля пристигнёт и большевики Бога чтут? Как же... неохота помирать... Не обижайтесь, Егор Михеевич, ведь, сразу же полегчало. Ведь так?

— Полегчало...

— У нашего Барского села такая церква распрекрасная и богатая была... С Вологды понаехали, закрыли, — раздумчиво обронил Селянинов. — Теперь старикам хоть кусту молись. Их-то зачем перековывать. А попов сколь гнали через нас на Соловки... Страх вспомнить!

А вишь... Человек перекрестился, и помогло. Я ить тоже втихомолку крещусь, особо, когда нас немец снарядами молотил, может, и жить остался поэтому... Не нами придумано, не нам и погибель обычаям творить!

— А вы, разве не комсомолец? — спросил Окаемов.

— Батяню кулачили, кто меня примет... Детворы полна изба, целая дюжина, вот миром и обжились маленько, две коровы, пара лошадей... В кулаки и записали. Слава Богу, что не успели сослать, послабление вышло.

Но скотинёшку загребли подчистую, лебедой спасались от голодной смерти. Да, всё одно, в подкулачниках вырос, едва в пахари выбился... Не доверяли...

Серафим внимал им, щурил в думах глаза и вдруг, достал из-за нар гусли. Все трое гостей разом умолкли и затаились. Ровно горела свеча на божнице, пальцы Серафима резво ударили по струнам.

И Егору почудилось, что шатануло стены обители от мощного их взрыда и плача человечьего. Запел Серафим враз помолодевшим и набрякшим силой голосом. Он пел с закрытыми глазами, раскачиваясь: то откидываясь к стене, то коршуном нависая над гуслями.

Играл незнакомую Окаемову былину. Слова текли с губ старца очень древние и малопонятные, но разум внимавших их людей улавливал суть прозрением и памятью.

И души их взлетели на простор, поднятые лебедиными крылами гуслей, и увидели глаза стародавнюю быль о двух влюблённых, живших в сильном племени у могучей реки именем Ра...

 

Сей круг обережный в науку и здраву

Славянскому роду во память навечно...

Врагам на погибель, а Богу во славу!

Так зло беспредельно, а мы так беспечны...

Мигнули столетья Перуна зарницей,

И алчущий змей вполз по отчему Древу...

 

Влюбились друг в друга охотник с девицью,

Взроптало всё племя, взгордилось до смерци,

Зловредничал каждый за красную деву,

За дочерь вождя извелико прекрасну...

Чтоб в племени распрь кровяную не сеять,

Прогнал вождь двоих на погибель из дома,

Любимую дщерь он отвергнул навеки...

 

Ушли они, жили беспечно на бреге

Реки величавой, Ра — к солнцу бегущей,

В Сварога кочевье...

Жалели друг друга, спасали от зверя,

Кормились охотой и сбором кореньев.

И вдруг! Объявилось откуда-то племя

От Поньскаго моря — лохматых зиадов.

 

И стали жить рядом...

И зависть таили зиады, увидев

Лад пару изгнанных и ликами белых,

Душой неразлучных, весёлых и смелых.

 

И жрец их нашептывал мужу той девы,

Медовые речи глаголил в усладу,

Лукаво и тайно, с улыбочкой гадкой:

«Зачем тебе женщина эта, охотник?

Приди к нам и сватай любых крутобёдрых,

Бери много жён, пышных персью и телом»...

 

Не стал муж блазниться и в стан их не ходит,

Не слушал жреца и во счастии с прежней...

Тогда жрец к жене стал шакалом ластиться,

Нашёптывал в уши, глаза маслил негой:

 

«Зачем тебе увалень сей, он не может

Тебя защитить, украшенья навесить...

Смотри! Наши воины грозны и сильны,

И члены у них все мощны, и богатство...

Ты брось поскорей своего недотёпу,

И к нам уходи за любого... со златом,

Ты будешь и в неге...»

 

...Смеялась над ним руса гордая дочерь,

И дланью живот свой потрогала нежно.

И боле она не осталась в лесу ли,

У берега Ра полноводной без мужа.

Страшилась зиадов вонючих, поганых

И верой и телом!

 

И вот девять лун миновало, и муж ей

Сплёл люльку из ивы плакучей охранной,

Все млада дитя ожидая в терпенье.

Рожала она на холме, над рекою...

И только успела младенца увидеть

И ладе его показать, чуять радость...

Как злы и свирепы зиады настигли!

Убиша обоих, глумились над ними...

Бесися от крови...

 

Но видят вдруг — люлька огнём засветилась,

Дитя в ней сияет и ручками машет.

Велит жрец копьём заколоть — не выходит!

Сгорает копьё, не достигнув младенца.

А стрелы подавно, как пух палит пламя.

Ничто не берёт сироту золотого,

Хранят его Боги и бесят зиадов...

 

Тогда чёрный жрец сам метнулся на пламя

И смог лишь ногою ударить по люльке...

И сажею сизой извился на ветер,

И вонью истёк, пуще падали мерзкой...

 

А люлька на волны могучи скакнула

И вниз поплыла по реке синегривой,

Плыла долго так и сияла, как солнце.

Дитя беззаботно в той люльке качалось...

Смотрело на звезды — глаза видя дедов,

Могучего Рода небесную силу.

 

Внизу по течению бысть племя — Анты!

И волхв их узриша плывущее чудо.

Присилил руками до брега крутого

И поднял из люльки младенца златого.

 

И молвил сей волхв, обращаяся к роду:

«Чей сей дитя?»

— Мой сей дитя, — откликнулся старец,

Сынов потерявший на сечах и водах,

Один в целом свете оставшийся корень.

 

И стал он растить и лелеять мальчонку,

Учил меч держать и богам поклоняться,

Водил ночью в поле под взоры Вселенной,

Дедов звездоглазых смотрящих потомка...

 

А он трепетал весь сердчишком и клялся

Достойным быть предков, и сильным, и смелым...

Потом спас весь род этот муж огнеликий,

Власами ковыльный и знаньем могутный.

 

Увёл дном Миотского моря от смерти,

От полчищ поганых хазар и зиадов...

Вода расступилась, и шли через рыбы...

От Сурожа, предков оставив могилы...

И звали его МОИСЕЙ, первым словом

Был назван, какое услышали боги

Из вечи Трояни... Бог — Рода посланник!

Дажьбоговы внуци се племя зовется.

 

Семь лет в нём Христос у волхвов был в ученье.

И после того, как вернулся за море...

Распят был!

Зиады его погубили, узрили они в нём

Пророка-Сварога,

Небесного Бога добра и знаменья,

Себе на погибель узрили и вере,

Своей жесткосердной, кровавой и злобной.

От жертв неразумных...

 

Доселе пускают всё стрелы и копья...

Но тщетно... Ведь Солнца они не достигнут,

Пускают злословья, и храмы скверняют,

И в жертвенной крови славян силу ищут.

 

Но Бог русский крепче!

А зло всё бессильней!

Клокочет и ярится племя зиадов,

Антихриста племя, тельца неживого,

Во дьявольской страсти попрания мира

И жадности лютой коварства Кощея.

 

Ползет их нечистая сила и губит,

Добро, и веселье, и распри наводит,

И травит людей друг на друга с оружьем.

Вот зри! Их кощун мчит к святой колыбели,

Где солнцем сияет младенец Арины...

У берега Ра, нашей Волги-Итиля...

Сгори же се враже!!!

И пеплы развея...

 

Струны рокотали, и новые видения вставали перед глазами гостей Серафима. Слышался в их ритме конский топот и звон мечей, завывание ветра и хлёсткие удары волн о борта стругов.

Егору чудилось море и шёлковый алый парус над головой. Попутный ветер гнал струги россов с богатой добычей от греков. На корме задумчиво сидел воин в скромной белой одежде с мечом у пояса... на эфесе меча грызлись крылатые волки...

У воина — вислые усы и бритая голова с прядью-чубом осельца через ухо с золотой серьгой. Егор ясно видел этого воина и слушал вместе с ним бородатого старца с гуслями резными на коленях.

Вещун пел славу победам князя и ратникам смелым его, победившим злых хазар и с греков дань собравшим. Солёные брызги летели в струг, и бились волны, и дул ветер в паруса из алой паволоки, и рокотали струны, князя думы теша...

* * *

Серафим побудил их на заре. Сварил кутьи, устроил стол на зелёной травице под дубом. Она светилась рдяным бисером росы в лучах восходящего солнца.

Звенели пчёлки на полёте у бортей-дуплянок, и неугомонно свиристели птахи в лесу. Егор опасливо поглядел на тёмных молчаливых идолов за полем и развороченный взрывом курган. Отчётливо помнился диковинный сон о богатствах несметных под ним.

Они умылись из чистого родника у дуба, поели кутьи и тут заметили, что Серафим одет по-дорожному: через плечо его обвисла ветхая сума и посох в руке.

— Угодьюшко порушил ворог, — печально промолвил он, оглядывая своё поле и курган, — ходзици треба добры людзи... мя немци не тронуть, коль ждуць вас за топью. Коль нет их тамо, призову сумой ходзиць. Дай же вам Боже!

Серафим поманил рукой Егора и повёл в избушку. Быков недоумённо оглянулся на Окаемова и Николая и увидел взмах руки Ильи, мол, иди-иди...

Старец впустил его впереди себя, закрыл дверь, зажёг свечу на божнице и обернулся.

— Руци дай, благословлю, — он снял тяжёлый крест с божницы, поднёс Егору, — целуй...

Быков заворожено поцеловал холодное серебро, пахнущее целебными травами. Серафим что-то шептал, помазал его лоб и скрещенные ладони какой-то жидкостью... Заговорил, пристально и ясно глядя в глаза ему:

— Встрець слово моё с душевным спокойствием и твёрдо... не дайся гордыни...

— Хорошо...

— Ведаю! — громко промолвил старец и положил ему руки на плечи, — не отводзи взор свой... слышь и верь... Ведаю тебе целовек и передаю знание своё... Тебе ниспослана благодать Бога... На земле тебе дан святой путь... Не дзивись, а прими его смиренно и идзи им неуклонно... Я видел твой сон...

— Видели?

— Молци! В кургане так и есть могила князя... Бог дал тебе одному прозрець силу Россов... Он ведёт тебя... Взяв в руки меч Святослава, ты посвятил себя оберегу нашей дземли... Благодать...

Ты владеешь тайной книг и учения... Великой Силой во спасение Руси, что о сём знаець сам Бог и хранит тебя... целовек! Стань на колени. — Серафим легонько придавил ладонями его плечи, и Егор невольно опустился на пол.

Он увидел, как Серафим снял с себя большой и тяжёлый крест из тёмного серебра на кожаном ремешке, с тиснением всё тех же трёх богов, и надел ему на шею, заправив под одежду. Потянул за плечи вверх, повелевая встать. Умиротворённо и тихо продолжил:

— На сём древнем православном кресте Святая Троица: Бог Отец, Сын и Святой Дух... они тя охранят. Я буду молиться за вас... Идзите с Богом. Вас ждут добрые людзи на гибельном пути и помогут в час беды... Идзи... Но помни святой путь свой, веды, укрытые в пещере Сибири... Разумно давай людзям их силу... Аминь!

Егор открыл дверь и вышел, чуя прохладное серебро креста на груди. В него влилась какая-то радостная, пьянящая сила от слов старца. Он шумно вдохнул медовый дух трав, поднял глаза и, щурясь от солнца, оглядел дуб от корней до вершины.

Встретил взгляд сокола на гнезде и замер. Они молча глядели друг на друга, сапсан прянул вниз, полураскрыв крылья и опахнув его струями воздуха, сел на плечо Егора. Ликующе заклекотал, встряхнулся, заглядывая ему в лицо.

— Идзи... Идзи... Князь, — благословил Серафим.

Острые когти прошили одежду и больно коснулись тела. Быков видел краем глаза мудрый зрак сокола, его боевой клюв, красоту оперения. Взгляд сапсана был внимателен и строг, пронзителен и светел. Птица легко взлетела и пропала за лесом.

Серафим пошёл тропинкой к болоту; в кустах перед берегом велел обождать, пока с той стороны не подаст знак.

Егора подмывало сбегать к кургану и узнать, неужто разрыт ход! Не могло же всё так ясно привидеться, да и недавние слова старца возбудили его душу, растревожили, Окаемов словно угадал его грешные мысли:

— Старик выпроваживает нас... словно что-то не так сделали... Или хлопот с нами много... А так хотелось бы на денёк ещё остаться! Порыться в кургане. Ведь там чуть-чуть копнуть, и можно описать захоронение. Удивительное место, колдовское... Мне даже не верится...

— Колдовское, — усмехнулся Егор и суеверно оглянулся назад. Ему уже не хотелось рыться в кургане, даже в готовый ход не полез бы. Такого страха натерпелся!

Но эта жгучая тайна переполняла его, подмывало расспросить Окаемова о виденном во сне, что значили те золотые предметы вокруг домовины князя. А какой ухватистый и ловкий меч! Его тяжесть ощущалась досель в руке... — Илья Иванович, а что такое веды?

— Веды?! — Окаемов внимательно посмотрел на Егора и покачал головой. — Веды... ради них я вернулся в Россию, изучил санскрит и облазил весь Тибет...

Веды — это смысл и цель моей жизни. В них заложено такое... В двух словах не объяснить. Это долгий и интересный разговор. В них зашифрована вся цивилизация человечества, всё прошлое и будущее, планетарный разум... Веды — это космос знаний... Всё! Старик тебе сказал о них?