Часть четвёртая. Белая река 2 страница

Он мне в ответ: «Как трус? Вы не знаете тактику отступления!» Ага... Вроде нас учили тактике отступления. Мы об отступлении слыхом не слыхали, только о войне на территории врага и победах малой кровью. Да кровь великая вышла...

Такой шквальный огонь их артиллерия даёт, что из тебя в окопе все кишки вытягивают близкие взрывы, блевать охота, как с перепою, контузит, глушит, с ума сходят люди в одночас...

Стали отступать, измученные все, голодные, в сухом пайке один горох был, а сварить его нельзя. Только костерок задымит, прям в него и снаряд летит... До чего точно бьют, заразы! Каша гречневая в брикетах, не угрызёшь. Вредительство сплошное... кто придумал такое питание курортное.

Отходим по шоссе, кавалерия с нами примкнула, много лошадей пораненных, жалко на их глядеть... И тут налетают на нас двенадцать самолётов, зелёные, со звёздами красными...

Не знаю, кто там в них сидел, может, немцы... Развернулись, как начали нас бомбить, от этой кавалерии лишь куски мяса летят... Мы — кто куда. Отбомбились и полетели дальше... А кто они такие, до сих пор не знаю. Много наклали нашего брата...

— Неужто наши, не может быть, — задумчиво откликнулся притихший Егор.

— В этой кутерьме всё может статься. Сам видел красные звезды. Могёт быть, немцы наш аэродром прихватили, чёрт поймёшь... командир батареи у нас был хороший, старший лейтенант Решетов, он в финской войне участвовал; Суханов, лейтенант, тоже боевой такой парень, паники не давали, подсказывали, что и как.

Так и стали держать этого немца, были ожесточённые бои, так что, от мотомеханизированного пехотного полка остались памятки... Держали, держали, отступали, и окружают нас, всю армию... долго бились там, недели две. Собрались один раз на прорыв, пошли ночью в атаку.

Большие силы немцев, как в мешок нас пропустили, перекрестным огнём рубанули, и куда там... назад. Ночью ещё раз сунулись на прорыв у совхоза, танк к нам прибился, три бронемашины шли. Решетов говорит, вот в свисток свищу — за мной держитесь...

Шли-шли, к совхозу этому подходим, они ракетами осветили, как на ладони... чистое поле кругом, как дали с артиллерии по этим бронемашинам, по этому танку, все загорелись... в упор начали расстреливать. Ага...

Я тут шёл по кювету за бронемашиной, снаряд разорвался впереди, я в эту воронку. Снаряд в одно место два раза не попадает. Лёг, пролежал, рассветать стало — никого, убитые только и раненые, кто просит помощь, кто просит пристрелить...

Один оказался целый, Гавриленко Лёня с нашей батареи, ползёт: «Микола! Живой?» Я отвечаю: «Живой». «Ну, чё будем делать?» А я сам не знаю, что делать. Командир свистеть в свисток, перестал...

Поползли в сторону леса, лощина там такая. Машин наших столько шло по грейдеру на прорыв, одна была с ракетами для ракетниц... Они, как загорелись, как давай рваться, веришь, как салют... разноцветные. Пожгли их все, машины...

Ползём к лесу, и тут я обратил внимание, что все убитые лежат головой в ту сторону, много набитых... «Лёха, — говорю, — эт где-то тут немцы сидят в леске». Пригляделись, точно, два пулемёта из окопчиков торчат, на бугорке. Отползли, и бросок! Они не стали стрелять или проспали...

Ползком, ползком, как ужаки, драпали, только шорох стоял. В лесу батарея наша, семидесятишестимиллиметровая... вся разбитая, не знаю, иль самолёты их накрыли, кони побитые, люди побиты. Я на одного бойца обратил внимание. Он ниц лежал, а гимнастерка на спине как решето, осколками посечена.

Кони какие побиты, какие раненые стоят в упряжке, не развёрнута была батарея, прям на ходу и прихватили. В лесу встретили лейтенанта Суханова. «Что делать?» — спрашиваем. «Не знаю», — отвечает.

Машин полно в лесу разбитых, с сахаром, крупой... В один противогаз набрали сахару, во второй манной крупы. Живых набралось больше взвода с разных частей. Суханов организовал нас, нашлось с десяток пулемётов, и заняли позицию на закрайке леса.

Немцы, через громкоговоритель, нас ублажают: «Товарищи бойцы, командиры! Переходите на нашу сторону, вас ожидает хороший приём и угощение, всех на работу устроим». Мы молчим, никто не переходит. Они ещё предупредили до какого-то часа, потом, как дали с артиллерии.

Как они били по окраине этого леса! Вот лежишь в окопе, а глубокие окопы мы вырыли, а с тебя аж всё тянет, всё вытягивает из желудка, кровь из ушей и ноздрей... Лёшка Гавриленко, он чернявый был, так за эти полчаса седой стал.

За эти тридцать или сорок минут разов по пять или больше помочились в окопе, какое-то расслабление от фугасов, изо всех дырок у человека текёт... Не дай Бог! Вот они пошли в наступление... Какие уцелели пулеметы, как дали им! Как дали! Ага... Близко подпустили. Помню, как один орал раненый, здоровенный немчура, пьяный, орёт, как кабана режут...

Ночью вырвались из кольца, обессиленные, конина пошла за милую душу, никто не брезговал. Они нас опять окружили, кого поубило, пулемёты разбили. Командир полка Шевченко ещё раньше нам говорил, что, если из окружения не выберемся к фронту, надо уходить в партизаны и мстить фашистам в тылу.

Силы наши иссякли, кто живой — давай идти в партизаны. А где их сыскать, партизан-то? Стали маленькими группами прорываться через немецкое кольцо. Ночью то там стрельба, то там, в другом месте. Мы с Лёней Гавриленко вышли, и ещё к нам один рыжий прибился, ты их и видал на той полянке.

А ты винишь, лейтенант, что без винтовок... Никто их нам не давал для войны, сами добывали... Хорошо, хоть головы целы. Если не сгожусь для твоего дела, выведи на партизан, я уж за всё фашистам отплачу! За всё!

— Ничего, сгодишься. Работёнка нам с тобой предстоит лихая, только успевай поворачиваться.

— Скорей бы, руки чешутся.

Они плотно пообедали, и Егор призадумался. Оставалась всего банка тушёнки и полбулки московского хлеба. Далеко на таком харче не убежишь. Он развернул карту и долго елозил по ней пальцем.

— Километрах в пяти небольшой лесной хуторок, надо подхарчиться в нём, — озабоченно проговорил Николаю.

— Выпросим, что они, не люди?

— Лишь бы немцев не было. Мне нельзя идти, буду тебя прикрывать. Пойдёшь ночью... если там немцы, сразу назад, не нарывайся, пропадём ни за грош.

— Ясно, что я, жить не хочу, по-твоему? Меня вон в Барском на Вологодчине плуг ждёт не дождётся, землю пахать.

* * *

Запыхавшийся солдат вернулся от хутора к лесу. Протянул Быкову пяток варёных картошек и ковригу хлеба.

— Вот и все, боле у них ничего нет, сами голодают.

— Хватит пока, пошли. Тут попутная дорога на карте, будем по ней двигать до утра, а там переднюем.

— Ох и молодайка же там, как лампу засветила, меня аж морозцем пробрало, чуть не остался насовсем, — промолвил Селянинов.

— Жена-то есть у тебя?

— Куда там, не успел ещё обзавестись. Целовался всего два раза. У нас девки строгие, самостоятельные. Без свадьбы не подпущают. Ага!

— Ага...

— Ты, как навроде, смеешься надо мной?

— Чё смеяться, хоть плачь. Такой парняга, детей небось мог кучу нарожать, а тут война. Сколько полегло нецелованных, ведь сам рассказывал. Беда-а...

— Это точно... У батяни мово шестеро ребят и шестеро девок, все на подбор. Братаны на гармонях как врежут, а сеструхи, как запоют... аж помирать неохота... Голосистая семья, насквозь музыкальная. Чё только в избе нету! И мандолины, и балалайки, и три гармони особого строя... Весело! И деды такими были. Все работы с песней!

— Ничего, отвоюемся, и возьмёшься батю догонять.

— А чё, мило дело. Настюха моя крепкая деваха, нарожает хоть взвод.

Под ногами бежала торная дорога, вокруг непроглядная темь. Небо затянуто плотными серыми облаками.

К лагерю вышли на третий день. Расположен он был на чистом месте, в издальке от леса. Обнесён двумя рядами колючей проволоки, по углам — вышки с пулемётами.

— Всё немецким чин чинарём устроено, — проговорил сержант, разглядывая из кустов лагерную диспозицию, — сколько же нашева брата там?

— Более шести тысяч.

— А ты откуда знаешь?

— Я даже знаю, где бабушка жила у коменданта лагеря Крюгера.

— Ясно... Чё будем делать? На пулемёты попрём? Чё ты там потерял, в этом лагере?

— Много будешь знать, скоро состаришься, и Настюха за молодого смыганёт замуж.

— Не пужай... Верная она мне, хоть десять лет станет ждать.

— Та-ак... Микола. Теперь твоя очередь меня прикрывать. Вроде бы хвалился, что стреляешь метко?

— Ага...

— Посмотрим... — Егор вынул из вещмешка, развернул тряпку и установил на СВТ оптический прицел.

— Ты поглянь! Знатная штука, прицельная!

— Ага-а, — рассмеялся Егор.

— Ну-у, тут все обставлено сурьёзно, — гомонил Николай, разглядывая через прицел округу.

— Чудо сэвэтэшка, со снайперским прицелом и секретным глушителем. Приказано, ни при каких обстоятельствах, врагу его не отдавать. — Он вынул из кармана и навернул на ствол глушитель.

— Вот это игрушка! И патронов вдоволь. Ну-у, теперь живём! Ага?

— Ложись и смотри через прицел на левую крайнюю вышку с пулемётчиком.

— Ну, вижу... хоть прям счас ему горазд вмазать в лоб.

— Погоди, успеется. Стрелять будешь ночью, когда в лагере суматоха поднимется, гляди не смажь, дело погубишь. Я всё решил по-другому исполнить... проще. Я буду пробираться изнутри у той вышки с одним человеком. Бить станешь метров с полста из темноты. От прожекторов светло. Если удастся сразу снять пулеметчика, попробуй и остальных срезать, а потом гаси прожектора. Целиться я тебя научу через оптику.

— Не надо. Сказано, что ворошиловский стрелок. Я эту штуку как пять пальцев знаю, приходилось на стрельбищах учить... Только бы патрон не перекосило, СВТ капризная барышня.

— В этой не перекосит, я подточил что надо.

— Ага. Как же ты в лагерь-то угодишь?

— На метле. Смотри и ничему не удивляйся. Все оружие оставляю тебе, там возможен обыск.

— Чё, гольём пойдёшь?

— Поведут.

Они лежали до самого вечера и наблюдали. Прогнали колонну военнопленных, потом другую. Пропылили несколько машин из лагеря. Перед самой темнотой из ворот вышли двое полицейских с карабинами и направились к ближайшей деревеньке.

— Всё, браток, пора, — поднялся Егор. — Пошёл им сдаваться. Не бойся, это — наши люди. Не подведи.

— Уж постараюсь.

Вскоре от деревни показались те самые полицейские и увидели идущего по дороге Егора. Они его остановили, сняли карабины с плеч и повели арестованного в лагерь.

Сержант разглядывал всех троих в оптический прицел и ни черта не понимал. Сам пошёл в лагерь? Он что, чумной или смерти ищет? Ведь там охраны, аж черно от мундиров. Тщательно проверил обоймы и уже приметил бугорок, откуда сподручней будет снять пулемётчика.

Глава 2

Егор неторопливо шёл навстречу полицейским, одетым в чёрную форму, и сравнивал их приметы по описанию Лебедева. Один — высокий, с седым вислым чубом и перебитым носом, второй — плотный, среднего роста, уши оттопырены, смуглый. Вроде бы, всё сходилось. Они подозрительно уставились на него и сняли с плеч карабины.

— Кто таков? Что за гусь лапчатый, — строго спросил чубатый.

— Гуси летают, а я топаю, — ответил на пароль Быков.

— Ну, слава Богу, прибыл, — закивал головой второй полицейский. — Мы уж заждались. Тот человек содержится в изоляторе под усиленной охраной.

— Будем брать?

— Послезавтра его отправляют в Берлин. Гауптман проболтался. Уже прибыл конвой. Никак нельзя откладывать. Пошли, мы кое-что придумали.

— Пошли, только я тоже решил действовать по второму варианту захвата.

— Как так?

— Боюсь вести через ворота, хоть и с вашей помощью. Охраны много, и возможна осечка. Устроим небольшой шухер, а под шумок уйдем через пулеметную вышку.

— За пулемётами немцы, нам не доверяют. Их оттуда не сманишь и не снимешь, лестница скрипучая.

— Ссадим... Только не дай Бог убьют. Приказано любой ценой доставить его живым и невредимым.

— Мы блокируем казарму, — проговорил чубатый, — есть пяток гранат.

— Вот что, по моему сигналу один забежит на вышку и возьмёт пулемёт убитого охранника. С МГ[2] прикрывать куда веселей.

— А кто его снимет?

— Не важно, возьми фонарик, мигнёшь потом от шестого блока в сторону леса. Как будем брать изолятор?

— Там двое немцев с автоматами на часах, надо убирать...

— Меня, куда пристроите?

— Тоже в изолятор, посиди. Дверь камеры не замкнём, не боись.

Тихо переговариваясь, подошли к воротам лагеря. Трое немцев что-то жевали у будки из свежего тёса, лениво смотрели на конвоируемого.

— Господин фельдфебель, — обратился к одному из них чубатый, — вот задержали подозрительного без аусвайса. Утром разберёмся.

— Корошо... Гут! Отдельный камер. — Он подошёл и тщательно обыскал Егора. — Лос, лос...

Полицейские щёлкнули каблуками сапог и грубо толкнули стволами карабинов в спину Егора.

На плацу, вдоль новеньких дощатых бараков, выстроены тысячи заключённых. Идёт вечерняя поверка. Зло хрипят и лают собаки, им вторит гавкающая речь фашистов. В углу плаца неловко скособочили головы четверо красноармейцев, вытянулись на виселице.

Егор краем глаза ловит изможденные лица военнопленных, и нутро пробирает холод. Квёлыми шеренгами стоят костлявые фигуры в рванье, много раненых с повязками, некоторые поддерживают друг друга.

Мертвенный свет прожекторов заливает плац, капо громко выкрикивают номера узников. Текут разноголосые ответы: «Есть! Я! Тута...»

Приземистые бараки белеют ровными рядами, у стен — обрезки досок и кучи щепок. И ничем невозможно помочь несчастным пленным, не освободить. Охрана — почти батальон.

Быкова завели в тёмную камеру, звякнула дверь, и удалились шаги. Он потрогал дверь изнутри, и она чуть подалась, значит, не закрыли. Ждал. С плаца донеслась очередь автомата, резанул чей-то смертный крик, а потом, затопали тысячи ног на ночлег... Всё стихло.

Егор ощупал бетонные стены, и стало жутко. Ноги холодил осклизлый бетон: ни нар, ни табурета. Только куча тряпья в углу и страшная вонь. Два метра на полтора.

За дверью послышались быстрые шаги, и трижды условно стукнули. Егор весь подобрался, шагнул через порог.

— Скорее, идём брать... Михась у казарм в засаде. Буду тебя вести мимо часовых, кидаемся разом. Держи финку.

— Не надо, я так.

— С голыми руками? Там один под два метра, откормленный, со спецконвоя из Берлина.

— Тем лучше, у него больше энергии покоя... Как только уберём и выведем штрафника, сразу беги к шестому бараку. Не забыл?

— При мне «даймон», всё сделаю, как надо, — он показал фонарик.

— Ключ от камеры?

— У того здоровенного немца.

— Веди...

Тусклые лампы едва освещали коридор. Егор шел впереди, заложив руки за спину, сжимая в кулаке буковую палочку. Учить-то его Кацумато учил, как ею пользоваться, но применять на живых людях не довелось.

«Вдруг не выйдет? — засомневался он. — Надо было взять финку». Когда повернули за угол коридора и увидел часовых, весь напрягся пружиной. Пришли на память японские ритуальные слова самоконтроля и высшего взлёта сознания.

Тело мгновенно налилось свинцом, потом стало лёгким и послушным. Мелькнули в глазах сказочные цветные картинки, и настал миг... Он взлетел под потолок в прыжке и не сдержал боевого клича.

Словно кот мявкнул, от страшного удара ботинком в голову хрястнули позвонки, немец шмякнулся о стену и тихо сполз по ней, а висок второго легко прошила буковая палочка-явара, как в тыкву вошла, с лёгким хрустом.

Егор мягко приземлился на носки, отпрянул и шумно выдохнул. Тщательно вытер явару о мундир фашиста.

— От это номер! — прохрипел чубатый, сжимая в руке ненужную финку. — Неужто обоих... насмерть?

— Обоих. Ключи, быстро, беги сигналь. — Он подхватил оба немецких автомата часовых, сорвал с их поясов запасные рожки и отомкнул дверь изолятора.

— Граф! Скорей, выходи!

— С кем имею честь...

— Привет от Лебедя!

— Так и знал... и тут от него не спрячешься, не даст покоя, — уловил Егор смешок из темноты.

В коридор ступил высокий моложавый блондин в рваном ватнике и полосатых арестантских штанах.

— Держи автомат, он на боевом взводе, только дави гашетку и лучше целься.

— Благодарствую-с. Вот из автоматов не довелось ещё палить. — Он взглянул на убитых немцев и укоризненно покачал головой. — Бедный Ганс Штубе, так много кушал, и не помогло. Что дальше?

— Давай их в камеру затащим и дверь замкнём. Чтобы тебя разом не хватились. Сейчас начнётся музыка...

Они выскочили к входным дверям. Егор осторожно взглянул на ближайшую вышку. Там тлела сигарета пулеметчика. В свете прожектора он был, как на ладони. Вдруг сигарета пропала... Егор напрягся, сунул ствол автомата в щель приоткрытой двери.

За колючей проволокой в ночи что-то часто щёлкало... Совсем негромко, словно коростель пробовал голос. Со звоном стали гаснуть прожектора. Вдруг, с одной из вышек, ударил по плацу пулемёт и сразу смолк. Рванули гранаты в казарме охраны.

— Айда! — Быков дернул за рукав своего подопечного. — Пригнись и за мной на вышку, через первый ярус перекладин спрыгнем за колючку, ноги не поломай.

— Что ж, постараюсь.

Чубатый уже стаскивал пулемёт с вышки, задышливо спросил:

— Что нам робить?

— Продержитесь минут пяток, уходите нашим путём.

— Есть! Счастливо, привет Москве!

Егор вдруг стал нервничать, уж больно медлительным ему показался хвалёный Лебедевым разведчик. Наконец, они спрыгнули, и Егор поднял низ второго ряда колючей проволоки.

— Скорее, подержишь с той стороны, ползи!

Фуфайка Окаемова зацепилась, и вырвало большой клок, забелел пук ваты. Быков скользнул следом. В лагере шёл настоящий бой. По казарме короткими очередями бил МГ, из окон строчили автоматы и бухали винтовки. Только вспышки выстрелов разрезали сплошную темь. Прожектора все разбиты.

— Молодец, вологодский. Чисто сработал, — прохрипел на бегу Быков и тихо свистнул.

— Тута я, — отозвался где-то рядом Николай. — Чё, командир, дёргаем?

— Ага...

— Ох, отвёл я душеньку... Раскурились, гады, на посту. Они ж, в своих прожекторах, как куры на насесте, всё видать. Одного не до смерти шлёпнул, с пулемёту шарахнул.

— Хорош болтать, бегом! Рацию не забудь.

— Сам знаю. Чё, всего однова и выручили?

— Хватит с нас.

В лагере били пулеметы по казарме уже со всех вышек. Из открытых бараков хлынули толпы заключённых, они смели охрану на воротах, лезли через колючую проволоку, тёмными потоками растекались в ночи. Многоголосый рёв и крики команд пленных офицеров организовывали эту толпу и направляли.

Егор остановился на опушке леса и перевёл дыхание. Пришла мысль, что всё же, Лебедев не прав, посылая его одного. Взвод парашютистов сейчас смог бы помочь восстанию в лагере, дольше продержать охрану в казарме. Но, всё равно, кто-то спасётся, убежит. Он повернулся к тяжело дышащему Окаемову и приказал:

— Держи меня под руку и не потеряйся, надо бежать сколь хватит сил.

— Покорнейше благодарю, я хоть истощал в их отеле, но резв на ноги. Да, братцы, не простят нам этой ночи. Весь лес вверх дном перевернут.

— Мы тоже не дураки, не пальцем деланные, — заверил его сержант. Он пыхтел сзади с рацией и всё не мог угомониться. — Фри-и-цы, раскурились. Вот вам укорот и пришёл. Ох, винтовочка, Егор! Я ить иё. теперь сроду не брошу! Как швейная машинка строчит, и всё в яблочко. Спасибо товарищу Токареву!

Вскоре все трое запалились и перешли на быстрый шаг. Егор двигался впереди, за ним едва поспевал Окаемов, замыкающим шёл сержант.

Быков изредка вскидывал руку к глазам и сверялся по светящейся стрелке компаса. Часа через три выбрались на торную дорогу. Она вилась на юго-восток, в глухие леса партизанских владений.

* * *

Удивительно, но их путь вычислила немецкая полевая жандармерия. Четвёртый день по пятам, как привязанная, идёт погоня. Не мог знать Егор, что, после исчезновения Окаемова в этот район были спешно переброшены радиопеленгаторы, а его рация и даёт ту самую ниточку для преследования.

Только на четвёртые сутки, после его тревожного сообщения в центр, когда их загнали в непроходимые болота, в Москве догадались и приказали немедленно уничтожить рацию. Они с трудом выбрались из болота, и вновь залаяли собаки за спиной, и закружил над лесом самолёт.

Егор поставил на своем следу обе мины, и снова побежали, шатаясь и падая от усталости. Вскоре раздался взрыв, за ним другой, отчаянно заскулила овчарка и застрекотали автоматы. Видимо, фашисты приняли взрыв мины за брошенные гранаты.

Долго поливали лес пулями, а потом снова стали наседать. Окаемов первым выбился из сил, всё чаще падал и долго не мог подняться. Опять упёрлись в обширное болото с островком леса посередине. Быков повёл за собой людей в обход, но вдруг его остановил сержант.

— Всё, давай прощаться, товарищ лейтенант.

— В чём дело? — обернулся к нему Егор.

— Настигнут и покосят или возьмут. Теперь — опять моя очередь прикрывать. Не боись, я везучий, выкручусь. Честное слово, не возьмут меня. Я тут сообразил. Сейчас ползком махану на тот остров и сделаю окопчик. Подходы к болоту хорошо проглядываются.

Как они нарисуются, я сначала собак перебью, чтоб за вами не увязались, а потом и им всыплю. Придётся и автомат прихватить, пусть думают, что мы все там, с двух рук стану бить. Через болотину они шибко не разгонятся, а патронов у меня на всех хватит. Идёт?

А вы в обход и ждите с энтова боку, как стемнеет — приползу. Я везучий, ага... пусти.

— Ладно, будем ждать на той стороне, бери снайперку и автомат. Мы с одним тебя прикроем, если они обойдут болото. Приказываю жить, сержант!

— Есть! Я ещё попашу землицу! Если что, сообщи родным в Барское, что не зря пропал...

— Ждём...

Николай выломал длинную сухую жердину и кинулся напрямки к острову. Он прыгал по кочкам, падал, полз по вонючей жиже, а где и плыл через разводья, сжимая над головой оружие и толкая грудью конец шеста.

Егор на бегу оглядывался, и сердце сжималось тревогой, как бы не утоп вологодский и сумел добраться к спасительной суше, пока немцы не выбежали к берегу, Быков увидел, что последние метры Николай, словно шёл по воде...

* * *

Под ногами Селянинова качалась мертвенная хлябь, оседала; хрустели порванные корни трав, жижа пузырилась и чавкала гнойным зевом, а поглотить не могла. А вот уже твердь, песок сыпучий, лес густой, буреломный, нехоженый. Долой жердь!

За толстым стволом укромная ямка. Замелькала сапёрная лопатка, уже расчехлён прицел, и готова к бою винтовка. Он, как крот, зарылся в тесную нору по самые плечи и отер рукавом с глаз туман пота.

Прицелился, ловчей умостил на упор локти и разложил под руку патроны. И тяжело вздохнул от предстоящей работы. Устроился обстоятельно, словно на тетеревином току. Погоня выкатилась из леса гурьбой. Не менее взвода рослых, захлюстанных грязью немцев.

Николай не спешил стрелять, укротил бешеные толчки сердца и пересчитал собак. Их было пять. Крупные, азартные, натасканные звери. Они споро шли по следам, взвизгивая, лаяли, словно гнали зайца на охоте, рвали поводки из рук и стервенели от свежего запаха преследуемых.

В роли дичи Селянинов осознал себя впервые... Когда вся группа высыпала на закрай болота и заметалась вдоль берега, он увидел через оптику разинутую пасть самой ретивой овчарки.

Охотник сызмальства, он никогда не стрелял в собак и считал это святотатством, так любил их, что в мыслях представить не мог, чтобы обидеть дворнягу. А тут плавно положил перекрестье прицела на рыжую грудь и тронул спуск. Овчарка, с разлёту, сунулась носом в кочки, а в прицеле уже падала другая с душераздирающим визгом.

Пока немцы поняли, в чём дело — остались без собак, и самих уже косил скорострельный и точный губительный огонь. Свежий ветер относил слабые хлопки выстрелов, за паникой и своими же криками так и не разобрали, откуда летят пули. Залегли на чистом месте и давай строчить во все стороны из автоматов.

Николай работал машинально и споро. Стремительно вгонял новую обойму, перекрестье прицела словно само ложилось под очередную каску, палец сам давил спуск.

Его осенило какое-то прозрение, он словно видел врагов, залёгших даже в траву и за кочки, винтовка строчила, как автомат, и сознание ловило, что ни одна пуля не пропадает зазря: переворачивался мертвый фашист, переставала шевелиться трава, в агонии вскакивал из-за прошитой кочки гитлеровец и распластывал навек свои руки, а когда они разом поднялись и побежали от карающего огня в лес, то каждая пуля нашла свою спину.

Уползло гадов совсем немного. Он воткнул последнюю обойму и устало прислонил горячий лоб к шершавой коре дерева, ему почудилось прикосновение к голове такой же заскорузлой и крепкой отцовской руки, как в тот день, когда мальчонкой впервые шёл за плугом, а батя ободряюще и радостно потрепал по вихрам. И скупо промолвил: «Будет толк, Никола...»

Ему вдруг сделалось страшно от своего спокойствия и рассудительности в смертном деле, но стали в глазах мытарства и бои в окружении, побитые друзья, и отпустило, наполнилось сердце горячим возмездием в врагу. Устал, словно пахал весь день.

Вскоре над болотом закружилась «рама», двухвостое чудище с ревущей пастью. Летчик сбросил три бомбы повдоль кустов берега и вдруг спикировал над островом. Вниз понеслись две черные грушки.

Селянинов глядел на них из земли и обмирал, бомбы косо летели прямо на него, привораживали взгляд и парализовали волю.

Одна рванула метрах в двадцати, залепив кусты и деревья вонючей жижей, а вторая шмякнулась в грязь совсем рядом, но... не взорвалась. Только большие пузыри с шипением лопались над ней.

Николай перекрестился в окопчике, плюнул на руки и взялся за винтовку. На очередном круге самолёта поймал в прицел чёрную голову в кабине, но помешало дерево стрельнуть с упреждением. Видимо, немец был тоже из везучих.

Среди трупов по берегу ползала, скулила раненая овчарка. Она тщётно билась на поводке, накрученном на руку мёртвого хозяина, и выла дурниной. И жалко было её до слёз, но нельзя было выказывать себя и добить. Ветер утих. Солнце медленно ползло к закату.

На берег уж никто не высовывался, потрещали еще автоматы из лесу, и Николай понял, что немец палит для острастки и в бой не сунется. Выиграл он его. Селянинов всё пялился в окуляр прицела, всё ждал появления врага и от нечего делать стал разглядывать убитых.

Многократное усиление оптики так приближало их лица, что казалось, можно было потрогать рукой. Неведомо кем упреждённое, слеталось воронье. Они тихо граяли, рассевшись по деревьям, и ждали своего часа.

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер...

Раненая овчарка всё ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле её пенистую пасть, её мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведённая машина.

Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая.

С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу.

Николай видел в пяти шагах её глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка всё же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе её.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба.

Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка.

Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой.

Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолёт. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину.

Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.