ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои вымышленны и достигли возраста 18 лет

Белая сирень и маргаритки

 

Оригинальное название: Leucanthemum vulgare and Syringa vulgaris alba

Автор: ianthe_waiting

Переводчик: Jag

Жанр: мелодрама

Пейринг: СС/ГГ

Рейтинг: PG-15 (авторский рейтинг NC-17 - примечание адм. )

Ссылка на оригинал: http://ianthe-waiting.livejournal.com/145600.html

Разрешение на перевод: получено

Дисклеймер: The Harry Potter books and their characters are the property of JK Rowling. This is a work of fan-fiction. No infringement is intended, and no money is being made from this story. I am just borrowing the puppets, but this is my stage.

Саммари: Если бы одним февральским вечером вам довелось, проходя по дороге между Хогсмидом и мелким озером, натолкнуться на человека в черном зимнем плаще, сидящего на парапете с грустным букетом белой сирени и слегка увядших маргариток в руках, - то самым правильным бы было предпринять одно из двух. Либо сделать вид, что вы не заметили его, и спешно пройти мимо, либо оглушить его заклинанием и бросить в озеро. Второе было бы предпочтительно для обоих.

Комментарии: Оригинальное задание: EWE. Гермиона и Снейп работают вместе. Их отношения нельзя назвать романтическими, до тех пор пока Гермиона не начинается встречаться с красивым мужчиной. Снейп понимает, что по-настоящему любит ее. Отойдет ли он в сторону и позволит ей полностью отдаться новой любви? Станет ли он еще большим мерзавцем и начнет срываться на нее на работе? Или, может, признается ей в чувствах? Большая просьба никакого флаффа и соплей. Мне бы хотелось увидеть взрослые, зрелые отношения. Но, если хотите, можете погрузиться в ангст.

Примечание автора: Моя первая попытка участвовать в Exchange fic. Получилось коротко и довольно слезливо, или только так кажется?

Предупреждения: AU/AR

Размер: мини

Статус: закончен

ПРИМЕЧАНИЕ: Все герои вымышленны и достигли возраста 18 лет.

 

 

Если бы одним февральским вечером вам довелось, проходя по дороге между Хогсмидом и мелким озером, натолкнуться на человека в черном зимнем плаще, сидящего на парапете с грустным букетом белой сирени и слегка увядших маргариток в руках, - то самым правильным бы было предпринять одно из двух. Либо сделать вид, что вы не заметили его, и спешно пройти мимо, либо оглушить его заклинанием и бросить в озеро. Второе было бы предпочтительно для обоих.

Вот именно, оглушить и бросить в это чертово озеро. Иначе, если бы вы остановились узнать, почему он сидит на парапете в пятне света, льющегося из окна дома на холме, и с тоской взирает на этот самый дом, вы бы сильно пожалели, что не притворились, что не заметили его, и спешно не прошли мимо.

 

К вашему сведению: этот мужчина, сидящий на обочине, на парапете, одетый в свой лучший, хотя и потертый, зимний плащ с цветами в руках, - Северус Снейп. И уж он-то без колебаний оглушит вас и кинет ваше бренное тело в озеро, если вам приспичит доставать его.

 

Прислушайтесь к этому совету и не пытайтесь заговорить с ним...

 

Именно об этом я и думал, то и дело ухмыляясь, чтобы моя насупленная физиономия окончательно не примерзла.

 

От сидения на низком парапете моя задница окончательно замерзла, но я так не смог заставить себя встать, уйти и постараться поскотрее забыть этот кошмар. Если бы я только мог, то вернулся бы в Хогсмид и, прежде чем отправится домой на Спиннер-Энд, выпил бы чего-нибудь. Стакан виски мог бы помочь мне забыться на время.

 

Мысли о виски пробудили во мне желание изучить процесс дистилляции перебродившего зернового затора. Не знаю почему, но я всегда считал виски ароматизированным и подкрашенным ацетоном, предназначенным исключительно для прочистки желудка.

 

Я набрал полную грудь холодного, сырого, горного воздуха. Такое ощущение, что, если еще хотя бы минуту я буду думать о виски, меня вырвет прямо на плащ. Единственный плюс в подступившей тошноте - это то, что мозг, наконец, хотя бы на несколько мгновений, отключился от мысли о замерзшей заднице и боли в пальцах, с силой сжимавших букет сирени и ромашек.

 

Цветы окончательно завяли от холода и мертвой хватки, которой я сжимал укутанные оберткой стебли. Мне было их совсем не жаль, потому что дувший с озера ветер уносил опадавшие лепестки в сторону теплого света, струящегося из окна дома на холме. Цветы умирали; быстрее чем, если бы их просто обрвали и выставляли на влажный и ледяной февральский воздух.

 

Мысли о том, что она, скорее всего, будет изумлена символикой этого букета, не давали окончательно пасть духом.

 

Маргаритки и белая сирень, - она без слов поняла бы их значение.

 

Моментально, без слов, - вот на что я рассчитывал.

 

О, у меня был план, педантично вынашиваемый последние две недели, но две недели оказались слишком большим сроком для того, чтобы начать приводить мой план в действие. Но за две недели она окончательно решила, что я несерьезен и не стою ее внимания.

 

Мое время пришло и ушло.

 

Каким-то странным образом, время было доминирующей темой в моей жизни, и во имя всех марагриток и сиреней, я не могу понять - почему. Но опять-таки, меня зовут - Северус Снейп, и этим все сказано, по крайней мере, для большинства людей.

 

Я чувствовал жалость к самому себе... и это лучше, чем убийственная ревность. Последние два часа меня шарахало от жалости к самому себе к бешенству, и, если честно, безопаснее, когда я намериваюсь утопиться в ледяном озере, чем когда собираюсь ворваться в дом на холме и переубивать там всех. Безопаснее - для меня, безопаснее - для любого живого существа в радиусе пяти миль от того места, где вот я восседал уже несколько часов...

 

Я продолжал смотреть на дом - дом, в котором сейчас должен был быть я.

 

Ах, во мне снова закипало бешенство...

 

Я представил, как в окне маленькой гостиной, или, Мерлин упаси, в окне спальни наверху, показался силуэт.... Но на самом деле никакого силуэта не появилось, и я продолжал неподвижно сидеть на парапете.

 

Может лучше подняться к дому и позвонить в дверь, изобразив полное неведение, мол, я и предположить не мог, что у хозяйки - посетитель. За последние два часа, пока я примораживал собственную задницу к каменному парапету, я пересмотрел все возможные варианты.

 

Во-первых, она может просто не открыть дверь, зная, что на пороге стою я, а у нее - гость. Во-вторых, дверь может открыть этот самый гость, одетый чисто символически, только чтоб не шокировать стучащегося в дверь, поспешно выпроводит меня. И ведь мне ничего не останется, как смириться. Или, в-третьих, дверь может открыть она сама и даже пригласит войти, объяснит, что, мол, забыла, что я пообещал объявиться именно сегодня вечером, или что она не совсем поняла мои намеки объявиться в восемь вечера 14 февраля, в день св. Валентина.

 

Но, я был уверен, что такая женщина как она поверила бы в то, что я, Северус Снейп, приду в день св. Валентина с цветами. Валентинов день всегда был для моих ровесников поводом лишний раз напомнить, насколько я уродлив, неуклюж и одинок, точно так же как Рождество служило мне напоминанием о моей гнилой семейке, а Хеллоуин - о том, что моя физиономия вполне сойдет за маску упыря или чего похуже.

 

Мерлин, я ненавижу эти «традиции», называемые праздниками.

 

Я уже, было, решился встать с парапета, но смог лишь слегка пододвинуться в сторону, переместив вес тела с одного бедра на другое.

 

В этот самый момент я услышал, как входная дверь в доме на холме открылась и снова закрылась - медленно, непоколебимо и с чувством обреченности, которое бы я вряд ли смог передать словами. Даже звук шагов, направляющихся от дома вниз по дороге, как будто что-то пытался сказать.

 

- Добрый вечер, сэр.

 

Передо мной стоял он - причина, по которой я не мог, как планировал, постучаться в ее дверь и войти в дом.

 

Он стоял на дороге, близко ко мне, настолько близко, что если бы я захотел, то мог бы вдарить ему промеж ног и покончить с этим.

 

Но я не пнул его, не встал, не сделал ни одного движения... ногами. Я лишь наклонил голову, в ответ на вежливое (ну, как тут не вздохнуть!) приветствие.

 

Этот человек был моим соперником.

 

Невилл Лонгботтом был моим соперником, Судьба насмехалась надо мной.

 

Даже на свету, струящемся из окна дома, я мог разглядеть его молодое красивое лицо. Было совершенно ясно, почему она пригласила его в дом. Из неуклюжего ребенка, каким он был в школе, Лонгботтом превратился в очень привлекательного мужчину. Ни тебе неловкости, ни заикания, он даже не был испуган, стоя передо мной. Если что и отражалось на его физиономии, так это скорее разочарование смешанное с каким-то странным смирением.

 

Он был разбит.

 

Как же мне хотелось позлорадствовать: мой соперник разбит.

 

Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел в ее дом? Самое большее два часа.

 

Чего он на меня уставился, стоит тут на дороге, вперившись в застежку на воротнике моего плаща?

 

- Лонгботтом... - выдохнул наконец я в ответ.

 

Уголки его губ дрогнули, как будто он собирался улыбнуться, но мне показалось, что он плачет.

 

Как я ненавижу его!

 

Я знал, мальчишкой он боялся меня, а теперь, когда он стал мужчиной, жалеет меня. Это заметно по тому, как он пытается общаться со мной. На работе он либо делает вид, что меня не существует, либо становится невыносимо дружелюбным, и тогда уже мне приходится делать вид, что это его не существует.

 

О да, Судьба хихикает над нами, прикрывая рот свободной рукой, пока другой - отмеряет сроки нашей жизни.

 

Я снова учительствовал (кажется, это - судьба), он тоже учительствовал, отказавшись от полной приключений жизни Аврора, чтобы преподавать Гербологию. Я жил за пределами Хогвартса, в соответствии с новым трудовым соглашением, составленным после войны, потому что многие еще помнили, как я убил Альбуса; он же имел комнаты в замке, свою собственную лабораторию и теплицы. Еще он был популярным учителем, тогда как я...

 

Я видел, как он под личиной друга все ближе подбирается к ней, заставляя ее улыбаться, заставляя ее смеяться. Я видел, как он, как бы случайно, прикасается к ней. Я видел, как розовели ее щеки и глаза блестели от удовольствия. Он говорил только правильные вещи, делал только правильные вещи, и я наблюдал, как она все больше отдалялась от меня.

 

Касался ли он ее так, как касался ее я? Целовал ли он ее губы, так же нежно, так же сладостно? Чувствовал ли ее так, как я чувствовал ее, обволакивающую теплом, которое сродни теплу и уюту материнской утробы?

 

Мне хотелось убить его, мне хотелось убить ее и мне хотелось убить самого себя.

 

Когда еще я испытывал такую необузданную ненависть?

 

Ах да, помню. В последний раз это случилось, когда моя любовь, моя жизнь были променяны на более удачливого сопляка. Я почти забыл ту боль, такую далекую.

 

Черт их всех дери!

 

Почти ничего не изменилось с тех пор, как я стал учителем Зелий. Ну, разве что теперь я преподаю Защиту от темных искусств. Благо, я больше не декан Слизерина, но до сих пор у меня есть несколько последователей - дети детей, которых когда-то давно я учил... Меня по-прежнему ненавидят, по-прежнему боятся, а я корчу тут из себя мужчину с разбитым сердцем.

 

Как будто у меня осталось сердце, чтобы разбить? Как будто я хотел влюбляться, или бороться с соперником, или сидеть тут на парапете за ее домом, жалкий...

 

Во всем виновата она.

 

- Она наблюдала за вами из окна с тех самых пор, как вы пришли, сэр.

 

Сэр? Мерлин, как бесит меня это обращение!

 

- Она сказала, что ждет, когда вы окончательно взбеситесь и ворветесь в дом, чтобы выкинуть меня вон...

 

Я сморгнул.

 

- Что?

 

Лонгботтом смотрел на дом, засунув огромные обветренные руки в карманы длинного пальто и подняв плечи, по-мальчишески поеживаясь. Ветер с озера развевал его длинные, мягкие темно-русые волосы, которые падали ему на глаза - он выглядел, как герой порнографического романа, который я собственноручно конфисковал два дня назад у девчонки из Хаффлпаффа...

 

Я снова почувствовал подступающую тошноту.

 

Он был всем, чем я никогда не был и не мог быть...

 

Он снова заговорил, хотя я его прекрасно понял в первый раз.

 

- Она ждет, - сказал он с сожалением, перед тем как зашагать вверх по дороге.

 

Мне так хотелось, чтоб он крикнул: Ты выиграл, Снейп.

 

Все выглядело так, будто я действительно выиграл, но победил ли я?

 

Вставать было тяжело. После двухчасового сидения на холодном камне болели кости. Глупый романтический трюк - кукситься на обочине, сидя на холодном каменном парапете, - был явно не для меня и уж тем более не для моих старых костей.

 

В лучшем случае - вернуться в Хогсмид и по каминной сети домой.

 

Ты слишком стар, Северус.

 

Я небрежно покачал головой. Нет, я исчерпал все аргументы, Лонгботтом сказал: она ждет.

 

Пусть ждет.

 

Я стоял как статуя посреди дороги, лепестки кружились на ветру, а цветки поникли в моей онемевшей руке.

 

Когда началось это безумие?

 

Я плохо понимал, что происходит, я был потерян и растерян, и мне казалось, будто кто-то или что-то вонзилось в мое сознание как шип в загноившуюся рану. У меня явно развивалось слабоумие.

 

Она ждет. Какое мне дело до этого?

 

В последние два года наши отношения, если кто-то может их назвать отношениями, приобрели двойственный характер: профессиональный и чистейшей воды вожделение. Мы оба преподавали: она - Трансфигурацию, я - Защиту. Мы были вежливы друг с другом, нарочито вежливы, я бы даже сказал, терпимы друг к другу. За пределами школы мы были любовниками.

 

Все начиналось довольно просто, мы столкнулись друг с другом, в буквальном смысле, через два дня после ее назначения на пост профессора Трансфигурации. Я шел впотьмах через тайный ход, который вел к гобелену, висящему недалеко от вестибюля. Мы оба знали этот ход, нам обоим не нужны были палочки, чтобы освещать путь, и мы столкнулись в кромешной тьме. Много лет я использовал этот ход, чтобы пресекать хулиганства злостных нарушителей, она же использовала ход, как самый настоящий злостный нарушитель.

 

Я едва не сбил ее с ног, вернее, она налетела на меня и чуть не упала.

 

Я подхватил ее.

 

Я узнал ее по тонкому и приятному аромату гардении.

 

Она была поражена, но не тем, что я подхватил ее, а потому что сама надеялась поймать меня, прежде чем я покину замок. А зачем? Я никогда этого не узнаю, но после той ночи я надолго перестал задумываться над «зачем».

 

Если говорить начистоту, наши отношения начинались не так просто, но, мне кажется, это случилось именно в этот вечер, когда я осознал, насколько она мягка, насколько восхитительно было прижимать ее к себе, удерживая от падения на этой темной лестнице. Она была такая маленькая, как трепещущая птичка, которую, захоти я, я мог бы запросто раздавить.

 

Вероятно, ощущение ее уязвимости - вот что сначала опьянило меня. Мне хотелось утонуть в ощущениях собственной силы. Она подчинилась моей воле и этим покорила меня. Осознание реальности пришло гораздо позже.

 

Два года назад, когда все в моей жизни было настолько новым, я искал любую возможность использовать свою свободу. После войны, я получил в аренду собственную жизнь... еще раз. Без хозяев, без долгов жизни, без тюрем. Я смог выжить - не чудо ли? Правда о моем участии в войне вышла наружу и пошла гулять по свету, и хотя теперь я был свободен сам выбирать, что делать с собственной жизнью, я решил остаться в Хогвартсе.

 

Если уж снова говорить начистоту, я был напуган. Всю свою сознательную жизнь я провел в Хогвартсе, и он стал моим миром.

 

Но я отвлекся. Она...

 

Почему я выбрал ее? Почему она выбрала меня? Если я зациклюсь на этом вопросе, то, наверняка, струшу и сбегу домой, злясь на самого себя.

 

Она ждала.

 

Я лишь хочу, чтоб она вышла из своего чертового домика и пришла за мной.

 

Я знаю, что она знает, через что мне пришлось пройти в последние две недели, чтобы дойти до этой точки. Хотя.... Я не мог предвидеть, что Лонгботтом тоже окажется здесь.

 

Я знаю, что она знает, насколько унизительно для меня стоять на этой пустынной дороге напротив ее дома в полночь дня св. Валентина. Лонгботтом сказал, она наблюдала за мной из окон, без сомнения, посмеиваясь.

 

Но тогда бы Логботтом не ушел...

 

Почему, черт подери, я стою на холоде?

 

Я вздохнул, повернулся и поднялся на каменную ступень лестницы, что вела к ее дому. Цветы окончательно поникли, я - окоченевший и злой, с тяжким грузом в душе, от которого нужно было избавиться.

 

Я устроил диверсию в лаборатории Лонгботтома: вылил пузырек старого зелья, который хранился у меня в сундуке, на драгоценный гибрид Цапеня, я даже прибег, правда, безрезультатно, к подростковым подставам, чтобы Лонгботтом выглядел посмешищем в ее глазах.

 

Шаг за шагом, медленно, я приближался к дому, маленькому, двухэтажному, из обычного серого камня. Она купила его вскоре после своего назначения, и потратила немало времени на то, чтобы сделать его своим домом. Лично мне он нравился, несмотря на щели в окнах, коптящий камин и малюсенькую гостиную, в который жил ее престарелый, вылинявший, злобный кот. Мне особенно нравились стиль ее кухни и спальни, который бы я и сам выбрал для своего дома в Спиннер-Энд, если бы он не был таким ветхим и неподдающимся никаким заклинаниям.

 

Если в этом мире и существует место, которое я мог бы назвать убежищем, то это ее спальня. Вероятно, я не оригинален, но обычно я люблю заниматься сексом в спальне, в ее спальне, в ее огромной колыбели, застланной роскошным бельем, источающим аромат гардении и специй.

 

И меня не было в этой спальне несколько недель.

 

При первом же намеке на романтический интерес со стороны Лонгботтома я был отброшен, как грязная сломанная игрушка, ради новой, более привлекательной забавы.

 

Именно это и заставило меня пересмотреть наши с ней отношения.

 

Я остановился за несколько шагов от крыльца, прекрасно зная, что охранные чары уже предупредили ее о моем приближении. Но дверь так и не открылась. И я стоял в темноте, там, куда не падал свет из ее окон.

 

Я думаю, что она думает, я пришел, потому что мы не были вместе вот уже несколько недель - пришел за своей дозой, как какой-нибудь проклятый наркоман.

 

Я любил ее.

 

Это был не секс, не страсть, не битва двух воль, не мое одиночество или ее одиночество, и в тоже время это было все вышеперечисленное, что заставляло меня любить ее. Вначале я просто использовал ее, до тех пор пока Лонгботтом не начал добиваться ее расположения, тогда до меня дошло, что мои попытки просто использовать ее переросли в нечто большее.

 

Ты никогда не поймешь, что ты имеешь, пока не потеряешь или почти потеряешь. Мерлин, ну, пусть это будет почти!

 

Я боготворил ее.

 

В ней я потерял все свои страхи перед жизнью и смертью. В ней я похоронил свое прошлое. В ней я нашел родственную душу.

 

Она заставляла меня улыбаться. Гермиона Грейнджер заставляла меня улыбаться. Я вообще обычно не улыбаюсь, смеюсь еще реже, и все же она заставляла меня смеяться, заставляла меня улыбаться, заставляла меня делать глупейшие вещи.

 

Как ужасно я ошибался.

 

Гермиона Грейнджер была той, в чьих руках была власть.

 

Сделав вздох, я зашагал вперед, пока не очутился перед дубовой дверью с латунным дверным молоточком.

 

Гермиона Грейнджер была той, что заставила меня дойди до этой точки: замерший, жалкий, держащий в руке несчастный букет цветов, посреди февральской ночи я пришел к ней признаваться в любви. Да, она была той, в чьих руках была власть, и потребовалось два года, чтобы понять это.

 

Даже если мне никогда больше не придется коснуться ее кожи или смотреть в ее карие глаза, все же оно стоило того, чтобы признаться, что я искренне, безумно, глубоко и бесповоротно в нее влюблен.

 

И все по ее вине.

 

Я поднял правую руку, согнул онемевшие от холода пальцы в кулак и постучал.

 

Полный бред - стучаться в дверь дома, где я провел много часов, как будто бы уже был частью этого дома, ее дома, частью ее жизни.

 

Я был все еще зол на нее за то, что она избегала меня несколько недель и позволила Лонгботтому заигрывать с ней.

 

И прежде чем моя злость выплеснулась наружу, дверь отворилась, и я, не утруждаясь отдать ей букет, сделал первое, что пришло мне в голову: прижал к себе и поцеловал.

 

Все мое отчаяние, вся моя боль, вся моя любовь до последней капли и я сам были вложены в этот поцелуй, во мне не осталось ничего, кроме необходимости оправдаться простым движением губ, зубов и языка. Гермиона превратила меня в нечто настолько бесхитростное, что у меня не было иного выбора, кроме как отказаться от плана - объясниться с помощью цветов - и просто продемонстрировать ей глубину моих чувств.

 

Она не оттолкнула меня, она не сопротивлялась, а я прижимал ее к себе, боясь, что она начнет вырываться. Но я бы не отпустил ее пока не удостоверился, что она действительно ждала меня.

 

Необходимость дышать, к сожалению, взяли вверх над сантиментами.

 

- Почему ты так долго, Северус?

 

Конечно...

 

Я снова превратился в безмолвную массу старых костей и болезненной плоти.

 

- Маргаритки и белая сирень, - проговорила она нараспев, ее взгляд обратился к увядшим цветам. Я как-то забыл про них, пока целовал ее. Лепестки устилали порог, ими были усыпаны ее волосы и даже мой зимний плащ.

 

Должно быть, я выглядел совершенно комично, ибо она улыбнулась той самой улыбкой, едва сдерживая смех. Потом резко вдохнула. Ее взгляд посуровел, и на лице появилось выражение легкой надменности и величайшей серьезности.

 

- Ты собираешься всю ночь торчать на холоде, Северус, или войдешь в дом и убедишь меня, насколько сильно ты меня любишь?

 

Я посмотрел на нее. Она пыталась обратить все в шутку?

 

Цветы выскользнули из рук, слава Богу, и, отряхнувшись, я переступил порог, готовый продемонстрировать, как ей повезло, что в ее короткой глупенькой жизни есть я.

 

Я лишь надеялся, что смогу вспомнить, что хотел ей сказать прежде всего.

 

_______________________________

 

Примечание автора: Несколько лет назад, я увлекалась викторианской забавой - «языком цветов» и нашла несколько великолепных книг того времени. Сирень, в частности белая, обозначает юношескую невинность (фиолетовая сирень - первые любовные волнения). Маргаритки же могут представлять, помимо прочего, верность, преданность в любви. Составив букет из этих цветов, мне кажется, Северус намеривался сказать, что его любовь - преданна, хрупка, невинна и искренна.

 

Конец