Анатоль Франс. Восстание Ангелов

--------------------------------------------------------------- (с) М. Богословская, Н. Рыкова перевод с французского Изд: "Правда", 1958 г. OCR, SpellCheck: Дмитрий Рощин---------------------------------------------------------------

ГЛАВА I,

которая в немногих строках излагает историю одной французской семьи с1789 года до наших дней. Особняк д'Эпарвье под сенью св. Сульпиция высится своими тремя суровымиэтажами над двором, позеленевшим от моха, с садом, который из года в годтеснят все более высокие, все ближе подступающие к нему здания; но в глубинедва громадных каштана все еще вздымают над ним свои поблекшие вершины. Здесьс 1825 по 1857 год жил великий человек этой семьи, Александр Бюссард'Эпарвье, вице-президент государственного совета при Июльскомправительстве, член Академии моральных и политических наук, автортрехтомного in octavo "Трактата о гражданских и религиозныхустановлениях народов", труда, к сожалению, незаконченного. Этот прославленный теоретик либеральной монархии оставил наследникомсвоего рода, своего состояния и своей славы Фульгенция-Адольфа Бюссарад'Эпарвье, который, сделавшись сенатором при Второй империи, значительноувеличил свои владения тем, что скупил участки, через которые должен былпройти проспект Императрицы, а сверх того произнес замечательную речь взащиту светской власти пап. У Фульгенция было три сына. Старший, Марк-Александр, поступил навоенную службу и сделал блестящую карьеру: он умел хорошо говорить. Второй,Гаэтан, не проявил никаких особенных талантов. Он жил большей частью вдеревне, охотился, разводил лошадей, занимался музыкой и живописью. Третий,Ренэ, с детства был предназначен к юриспруденции, но, будучи в должностипомощника прокурора, подал в отставку, чтобы избежать участия в применениидекретов Ферри о конгрегациях; позднее, когда в правлении президента Фальеравозвратились времена Деция и Диоклетиана, он посвятил все свои знания и всесвое усердие служению гонимой церкви. Со времени Конкордата 1801 года до последних лет Второй империи всед'Эпарвье, дабы подать пример, аккуратно посещали церковь. Скептики в душе,они считали религию средством, которое способствует управлению. Марк и Ренэбыли первыми в роду, проявившими истинное благочестие. Генерал, еще будучиполковником, посвятил свой полк "Сердцу Иисусову" и исполнялобряды с таким рвением, которое выделяло его даже среди военных, а ведьизвестно, что набожность, дщерь неба, избрала своим любимым местопребываниемна земле сердца генералов Третьей республики. И вера подчиняется капризамсудьбы. При старом режиме вера была достоянием народа, но отнюдь недворянства и не просвещенной буржуазии. Во время Первой империи вся армиясверху донизу была заражена безбожием. В наши дни народ не верит ни во что.Буржуазия старается верить, и иногда ей это удается, как удалось Марку иРенэ д'Эпарвье, однако брат их, сельский дворянин Гаэтан не достиг этого. Онбыл агностиком, - как говорят в спите, чтобы не употреблять неприятногослова "вольнодумец", - и он открыто объявлял себя агностиком,вопреки доброму обычаю скрывать такие вещи. В наше время существует столькоспособов верить и не верить, что грядущим историкам будет стоить немалоготруда разобраться в этой путанице. Но ведь и мы не лучше разбираемой иверованиях эпохи Симмаха и Амвросия. Ревностный христианин, Ренэ д'Эпарвье был глубоко привержен темлиберальным идеям, которые достались ему от предков как священное наследие.Вынужденный бороться с республикой, безбожной и якобинской, он тем не менеесчитал себя республиканизм. Он требовал независимости и суверенных прав дляцеркви во имя свободы. В годы ожесточенных дебатов об отделении церкви отгосударства и споров о конфискации церковного имущества соборы епископов исобрания верующих происходили у него в доме. И когда в большой зеленой гостиной собирались наиболее влиятельныевожди католической партии-прелаты, генералы, сенаторы, депутаты, журналисты,и души всех присутствующих устремлялись с умилительной покорностью иливынужденным послушанием к Риму, а господин д'Эпарвье, облокотясь намраморный выступ камина, противопоставлял гражданскому праву каноническое икрасноречиво изливал свое негодование по поводу ограбления французскойцеркви, - два старинных портрета, два лика, неподвижные и немые, озирали наэто злободневное собрание. Направо от камина-портрет работы Давида-РомэнБюссар, землепашец из Эпарвье, в куртке и канифасовых штанах, с лицомгрубым, хитрым, слегка насмешливым, - у него были основания смеяться: старикположил начало благосостоянию семьи, скупая церковные угодья. Слева -портрет кисти Жерара - сын этого крестьянина, в парадном мундире, увешанныйорденами, барон Эмиль Бюссар д'Эпарвье, префект империи и первый советникминистра юстиции при Карле X, скончавшийся в 1837 году церковным старостойсвоего прихода со стишками из вольтеровской "Девственницы" наустах. Ренэ д'Эпарвье в 1888 году женился на Марии-Антуанетте Купель, дочерибарона Купеля, горнозаводчика в Бленвилле (Верхняя Луара); с 1903 года г-жад'Эпарвье возглавляет общество христианских матерей. В 1908 году этипримерные супруги выдали замуж старшую дочь; остальные трое детей - два сынаи дочь - еще жили с ними. Младший сын - шестилетний Леон - помещался в комнате рядом сапартаментами матери и сестры Берты. Старший Морис занимал маленький, в двекомнаты, павильон в глубине сада. Молодой человек располагал там полнойсвободой, благодаря чему жизнь в семье казалась ему вполне сносной. Это былдовольно красивый юноша, элегантный, без излишней манерности; легкая улыбка,чуть приподнимавшая один уголок его губ, была не лишена приятности. В двадцать пять лет Морис обладал мудростью Экклезиаста. Усомнившись втом, чтобы человек мог получить какую-либо пользу от своих земных трудов, онникогда не обременял себя ни малейшим усилием. С самых ранних лет этот юныйпредставитель знатного рода успешно избегал учения и, так и не отведавуниверситетской премудрости, сумел стать доктором прав и адвокатом судебнойпалаты. Он никого не защищал и не выступал ни в каких процессах. Он ничего незнал и не хотел ничего знать, сообразуясь в этом со своими природнымиспособностями, милую ограниченность коих он избегал перегружать, ибосчастливый инстинкт подсказал ему, что лучше понимать мало, чем пониматьплохо. По выражению аббата Патуйля, Морис свыше получил блага христианскоговоспитания. С детства он видел примеры христианского благочестия у себядома, а когда, окончив коллеж, он был зачислен на юридический факультет, онобрел у родительского очага ученость докторов, добродетель духовных пастырейи постоянство стойких женщин. Соприкоснувшись с общественной и политическойжизнью во время великого гонения на французскую церковь, он не пропустил ниодной манифестации католической молодежи; в дни конфискаций он возводилбаррикады у себя в приходе, и вместе со своими приятелями выпряг лошадейархиепископа, когда того изгнали из дворца. Однако во всех этихобстоятельствах он проявлял весьма умеренное рвение; никто не видел, чтобыон красовался в первых рядах этого героического воинства, призывая солдат кславному неповиновению, или швырял в казначейских чиновников грязью и осыпалих оскорблениями. Он выполнял свой долг-и только, а если во время великого паломничества1911 года он и отличился в Лурде, перенося расслабленных, то существуетподозрение, что делал он это с целью понравиться г-же де ла Вердельер,которая любит сильных мужчин. Аббат Патуйль, друг семьи и глубокий знатокдуши человеческой, понимал, что Мориса отнюдь не привлекает мученическийвенец. Он упрекал его в недостатке рвения и драл за уши, называябездельником. Во всяком случае, Морис был верующим. Среди заблуждений юностивера его оставалась нетронутой, ибо он к ней не прикасался. Он никогда непытался вникнуть ни в один из ее догматов. Ему не приходило в головузадумываться над нравственными принципами, господствовавшими в кругу, ккоторому он принадлежал. Он принимал их такими, какими они были емупреподнесены. Поэтому при всех обстоятельствах он выказывал себя вполнепорядочным человеком, что было бы выше его сил, если бы он стал размышлять отех основах, на коих зиждутся нравы, Он был вспыльчив, горяч, обладалчувством чести и тщательно развивал его в себе. Он не был ни тщеславен, низаносчив. Как большинство французов, он не любил тратить деньги; если быженщины не заставляли его делать им подарки, он сам не стал бы ничего имдарить. Он полагал, что презирает женщин, а на самом деле обожал их, ночувственность его была столь непосредственной, что не позволяла ему замечатьэто. Единственное, чего никто не угадывал в нем и сам он отнюдь неподозревал в себе, хотя об этом и можно было догадаться по теплому влажномусиянию, вспыхивавшему иногда в глубине его красивых светло-карих глаз, -этото, что он был существо нежное, способное к дружбе; а в общем, вповседневной жизни он был изрядный повеса.

ГЛАВА II,

в которой читатель найдет полезные сведения об одной библиотеке, где вскором времени произойдут невероятные события. Объятый желанием охватить весь круг человеческих знаний и стремясь датьсвоему энциклопедическому гению вещественный символ и реальную видимость,соответствующую своим денежным средствам, барон Александр д'Эпарвье собралбиблиотеку в триста шестьдесят тысяч томов и рукописей, большинство коихпринадлежало ранее бенедиктинцам из Лигюже. В особом пункте своего завещания он вменял в обязанность наследникампополнять после его смерти библиотеку всем, что будет выходить и светценного в области естествознания, социологии, политики, философии и религии.Он выделил из оставленного им наследства специальные суммы для этой цели ипоручил свою библиотеку заботам старшего сына Фульгенция-Адольфа. ИФульгенций-Адольф с сыновней рачительностью выполнял последнюю волю своегознаменитого отца. После него эта огромная библиотека, стоимость коей превосходила долюкаждого из наследников, осталась неразделенной между тремя сыновьями и двумядочерьми сенатора. И Ренэ д'Эпарвье, к которому перешел особняк на улицеГарансьер, стал хранителем его богатейшего собрания. Сестры его, г-жаПоле-де-Сен-Фэн и г-жа Кюиссар, неоднократно настаивали на ликвидации этогогромадного и бездоходного имущества, но Ренэ и Гаэтан выкупили долю своихдвух сонаследниц, и библиотека была спасена. Ренэ д'Эпарвье занялся даже еепополнением, согласно воле основателя. Однако с каждым годом он сокращалколичество и стоимость новых приобретений, основываясь на том, что плодовумственного труда в Европе становится все меньше. Гаэтан, напротив, из собственных средств пополнял библиотеку новыми, наего взгляд, достойными трудами, выходившими во Франции, а также за границей,и при этом показал себя не лишенным объективного суждения, хотя братьясчитали, что у него нет и крупицы здравого смысла. Благодаря этомупраздному, любознательному человеку книжное собрание барона Александракое-как держалось на уровне своего времени. Библиотека д'Эпарвье еще и сейчас одна из лучших частных библиотек вЕвропе по богословию, юриспруденции и истории. Вы можете изучать здесьфизику, или, лучше сказать, физические науки во всех их разветвлениях, аесли вам вздумается, то и метафизику, или метафизические науки, то есть все,что лежит за пределами физики и не имеет другого названия, ибо невозможнообозначить каким-нибудь существительным то, что не имеет существа, а являетсобой лишь мечты и иллюзорные представления. Вы можете наслаждаться здесьфилософами, которые утверждают, отрицают или разрешают проблему абсолютного,определяют неопределимое и устанавливают границы безграничного. Все чтоугодно можно найти в этой груде писаний и сочинений, священных и нечестивых,-все, вплоть до самого модного, самого элегантного прагматизма. Иныебиблиотеки знамениты более богатым собранием переплетов, которые внушаютпочтение своей древностью, славятся своим происхождением, пленяютатласистостью и оттенками кожи, - они обратились в драгоценность благодаряискусству золотильщика, который вытиснил на них тончайший узор - виньетки,завитки, гирлянды, кружева, эмблемы, гербы, - и своим нежным блеском чаруютученые взоры; в других библиотеках вы, может быть, найдете большеманускриптов, которые венецианская, фламандская или туренская кисть украсилатонкими и живыми миниатюрами. Но ни одна из них не превзойдет эту библиотекубогатством собранных в ней отличных, солидных изданий старинных исовременных, духовных и светских авторов. В ней можно найти все, что намосталось от древних веков, отцов церкви, апологетов и декреталистов, всехгуманистов Возрождения, всех энциклопедистов, всю философию, всю науку. Именно это и заставило кардинала Мерлена сказать, когда он соизволилпосетить библиотеку: - Невозможно найти человека, у которого была бы достаточно крепкаяголова, чтобы вместить всю ученость, собранную на этих полках. К счастью, вэтом нет никакой необходимости. Когда монсиньор Кашпо был викарием в Пираже, он там часто занимался инередко говаривал: - Здесь достаточно пищи, чтобы вскормить не одного Фому Аквинского и неодного Ария, если бы только умы человеческие не утратили былого рвения кдобру и злу. Рукописи, бесспорно, составляют главное богатство этого колоссальногособрания. Среди них особенного внимания заслуживают неизданные письмаГассенди, отца Мерсенна, Паскаля, которые проливают новый свет намировоззрение XVII века. Необходимо также отметить древнееврейские писания,талмуды, ученые сочинения раввинов, печатные или рукописные, арамейские исамаритянские тексты на бараньей коже или дощечках сикоморы, -словом, все тедрагоценные древние экземпляры, которые были собраны в Египте и Сириизнаменитым Моисеем Динским и куплены Александром д'Эпарвье за бесценок,когда в 1836 году ученый гебраист умер в Париже от старости и нищеты. Библиотека д'Эпарвье занимала третий этаж старого особняка. Труды,представлявшие второстепенный интерес, как, например, произведенияпротестантской экзегетики XIX и XX веков, приобретенные Гаэтаном д'Эпарвье,были запрятаны непереплетенными в глубоких недрах мансарды. Каталог сдополнениями составлял по меньшей мере 18 томов in folio. Каталог этотвключал все новые приобретения, и библиотека содержалась в образцовомпорядке. В 1895 году г-н Жюльен Сарьетт, архивариус-палеограф, человекбедный и скромный, живший уроками, сделался по рекомендации епископаАгрского воспитателем юного Мориса и почти с того же времени - хранителембиблиотеки д'Эпарвье. Одаренный способностью к методическому труду и упорнымтерпением, Сарьетт сам разнес по отделам все части этого огромного целого.Выработанная и применяемая им система была столь сложна, шифры, которые онставил на книгах, состояли из такого количества больших и малых латинских игреческих букв, арабских и римских цифр с одной, двумя и тремя звездочкамида еще с разными знаками, которыми в арифметике обозначаются степени икорни, что для изучения всего этого надо было потратить больше времени итруда, чем для изучения полного курса алгебры; а так как не нашлось никого,кто бы согласился посвятить уразумению этих темных символов время, которое сбольшей пользой можно было бы. употребить на открытие законов чисел, то одинтолько г-н Сарьетт и был способен разбираться в своих классификациях, иотыскать без его помощи нужную книгу среди трехсот шестидесяти тысячвверенных ему томов стало раз и навсегда невозможным. Таков был результатего стараний. И это не только не огорчало его, а, наоборот, доставляло емуживейшее удовольствие. Г-н Сарьетт любил свою библиотеку. Он любил ее ревнивой любовью. Каждыйдень с семи часов утра он уже сидел там за большим столом красного дерева,уткнувшись в каталог. Карточки, исписанные его рукой, наполняли стоявшуювозле него монументальную картотеку, на которой красовался гипсовый бюстАлександра д'Эпарвье с развевающимися волосами и вдохновенным взором, смаленькими, как у Шатобриана, бачками у самых ушей, с полураскрытым ртом иоголенной грудью. Ровно в полдень г-н Сарьетт отправлялся завтракать в кафе"Четырех епископов". Кафе это находилось на узкой и темной улицеКанетт; некогда его посещали Бодлэр, Теодор де Банвиль, Шарль Асселино, ЛунМенар и некий испанский гранд, который перевел на язык конквистадоров"Тайны Парижа". И утки, которые так славно плещутся на старойкаменной вывеске, - благодаря им улица и получила свое название,-приветствовали г-на Сарьетта. Он возвращался оттуда ровно без четверти часи не выходил из библиотеки до семи, когда он опять отправлялся к"Четырем епископам" и усаживался за свой скромный обед,неизменно завершавшийся черносливом. Каждый вечер после обеда сюдазаглядывал его приятель Мишель Гинардон, которого все звали папаша Гинардон.Это был художник-декоратор, реставратор картин, работавший в церквах. Онявлялся к "Четырем епископам" со своего чердака на улицеПринцессы выпить кофе с ликером и сыграть с приятелем в домино. Рослый,кряжистый, полный жизненных сил, папаша Гинардон был так древен, что этодаже трудно себе представить: он знавал Шенавара. Свирепый блюстительцеломудрия, он неустанно обличал распутство современных язычников, пересыпаясвою речь самыми чудовищными непристойностями. Он любил поговорить. Сарьеттс удовольствием слушал его. Папаша Гинардон с увлечением рассказывал своемуприятелю о часовне Ангелов в церкви св. Сульпиция; там начала местамилупиться живопись, и он собирался ее реставрировать, когда на это будетмилость божья, потому что, с тех пор как церковь отделилась от государства,храмы сделались достоянием одного господа бога и никто не желает тратитьденег даже на самый неотложный ремонт. Но папаша Гинардон не гнался заденьгами. - Михаил - мой покровитель, - говорил он, - а к часовне святых Ангелову меня особое пристрастие. Сыграв партию в домино, они поднимались - крошечный Сарьетт и крепкий,как дуб, косматый, как лев, громадный, как св. Христофор, папаша Гинардон -и, беседуя, шли рядом через площадь св. Сульпиция, и ночь спускалась надними, когда тихая, когда ненастная. Сарьетт обычно отправлялся прямо к себедомой, к великому огорчению художника, который любил побродить и поболтатьночью. На следующий день, ровно в семь, Сарьетт уже сидел у себя в библиотеке,уткнувшись в каталог. Когда кто-нибудь входил в библиотеку, Сарьетт из-засвоего письменного стола устремлял на посетителя взор Медузы, заранееужасаясь тому, что у него сейчас, попросят книгу. Он рад был бы обратить вкамень этим взглядом не только чиновников, политиков, прелатов, которые,пользуясь дружескими отношениями с хозяином, приходили попросить нужнуюкнигу, но даже и благодетеля библиотеки г-на Гаэтана, который иногда бралкакую-нибудь старенькую, легкомысленную или нечестивую книжицу на случай,если в деревне зарядит дождь, и г-жу Ренэ д'Эпарвье, когда она приходила закнигами для больных своего госпиталя, и самого г-на Ренэ д'Эпарвье, хотя онобычно довольствовался "Гражданским кодексом" и Даллозом.Всякий, кто уносил с собой самую ничтожную книжонку, раздирал Сарьетту душу.Чтобы отказать в выдаче книги даже тем, кто имел на нее больше всего прав,он выдумывал тысячи предлогов, иногда удачных, а большей частью совсемнеудачных, не останавливался даже перед тем, чтобы оклеветать самого себя,подвергнуть сомнению свою бдительность, и уверял, что книга пропала,затерялась, хотя за несколько секунд до того он ласкал ее взглядом иприжимал к сердцу. И когда ему все-таки, несмотря ни на что, приходилосьвыдать книгу, он раз двадцать брал ее из рук посетителя, прежде чем вручитьокончательно. Он беспрестанно дрожал от страха, как бы не пропало что-либо издоверенных ему сокровищ. Он хранил триста шестьдесят тысяч томов, и у неговечно было триста шестьдесят тысяч поводов для беспокойства. Ночью он иногдапросыпался с жалобным воплем, в холодном поту, ибо ему снилась черная дырана одной из библиотечных полок. Ему казалось чудовищным, беззаконным и непоправимым, чтобы книгапокидала свою полку. Его благородная скупость приводила в отчаяние г-на Ренэд'Эпарвье, который не ценил достоинств своего образцового библиотекаря исчитал его старым маньяком. Сарьетт понятия не имел об этойнесправедливости, но он не побоялся бы самой жестокой немилости, вынес быбесчестье, оскорбление, лишь бы сохранить в неприкосновении свое сокровище.Благодаря его упорству, бдительности и рвению или, чтобы выразить все однимсловом, благодаря его страсти библиотека д'Эпарвье под его опекой непотеряла ни одного листа в течение шестнадцати лет, которые истекли 9сентября 1912 года.

ГЛАВА III,

которая вводит читателя в область таинственного. В этот день, в семь часов вечера, расставив, как всегда, на полках текниги, которые были сняты с них, и удостоверившись, что все остается вполном порядке, он вышел из библиотеки и запер за собой дверь, два разаповернув ключ в замке. Он пообедал по обыкновению в кафе "Четырех епископов",прочел газету "Ла Круа" и к десяти часам вернулся в своюмаленькую квартирку на улице Регар. Этот чистый сердцем человек не испытывални тревоги, ни предчувствия. Он спокойно спал в эту ночь. Ровно в семь часовна следующее утро он вошел в переднюю библиотеки, снял по обыкновению новыйсюртук и надел старый, Висевший в стенном шкафу над умывальником, затемпрошел в рабочий кабинет, где в продолжение шестнадцати лет он шесть дней внеделю обрабатывал свой каталог под вдохновенным взором Александрад'Эпарвье, и, намереваясь произвести, как всегда, осмотр помещения,проследовал оттуда в первый, самый большой зал, где "Теология" и"Религия" хранились в громадных шкафах, увенчанных гипсовыми,под бронзу, бюстами древних поэтов и ораторов. В оконных нишах стояли дваогромных глобуса, изображавших землю и небо. Но едва только Сарьетт вступилтуда, он остановился как вкопанный, не смея усомниться в том, что видит, и вто же время не веря собственным глазам. На синем сукне стола кое-как, кучей,были свалены книги, -одни раскрыты, текстом вверх, другие перевернутые вверхкорешками. Несколько in quarto беспорядочно громоздились друг на дружкунеустойчивой кипой; два греческих лексикона лежали, втиснутые один в другой,образуя единое существо, более чудовищное, чем человеческие парыбожественного Платона. Один in folio с золотым обрезом валялся раскрытый,выставляя наружу три безобразно загнутых листа. Выйдя через несколько секунд из своего оцепенения, библиотекарьприблизился к столу и увидел в этой хаотической груде свои драгоценнейшиееврейские, греческие и латинские библии, уникальный талмуд, печатные ирукописные трактаты раввинов, арамейские и самаритянские тексты,синагогальные свитки, короче говоря, - редчайшие памятники Израиля,сваленные в кучу, брошенные и растерзанные. Г-н Сарьетт очутился перед лицомчего-то что было невозможно понять и чему он все же пытался найтиобъяснение. С какой радостью ухватился бы он за мысль, что виновником этогочудовищного беспорядка был г-н Гаэтан, человек беспринципный, пользовавшийсясвоими пагубными приношениями в библиотеку для того, чтобы брать из неекниги охапками, когда он бывал в Париже. Но г-н Гаэтан в это времяпутешествовал по Италии. После нескольких секунд размышления Сарьеттпредположил, что, может быть, поздно вечером г-н Ренэ д'Эпарвье взял ключи усвоего камердинера Ипполита, который вот уже двадцать пять лет убиралкомнаты третьего этажа и мансарду. Правда, г-н Ренэ д'Эпарвье никогда неработал по ночам и не знал древнееврейского языка, но, может быть, думал г-нСарьетт, может быть, он привел или распорядился проводить в эту залукакого-нибудь священника или монаха Иерусалимского ордена, остановившегосяпроездом в Париже, какого-нибудь ученого ориенталиста, занимающегосятолкованием священных текстов. Затем у г-на Сарьетта мелькнула мысль: неаббат ли Патуйль, который отличался такой любознательностью и имелобыкновение загибать страницы, набросился на все эти библейские тексты италмуды, объятый внезапным стремлением постигнуть душу Сима? На секунду онподумал, что, может быть, сам старый камердинер Ипполит, который четвертьвека подметал и убирал библиотеку, слишком долго отравлялся этой ученойпылью и вот нынешней ночью, снедаемый любопытством, вздумал портить себеглаза, губить разум и душу, пытаясь при лунном свете разгадать этинепонятные знаки. Г-н Сарьетт дошел даже до того, что заподозрил юногоМориса. Он мог, вернувшись из клуба или из какого-нибудь собраниянационалистов, повытаскивать с полок и свалить в кучу эти еврейские книгипросто из ненависти к древнему Иакову и его новому потомству, так как этототпрыск благородного рода заявлял, что он антисемит, и поддерживалзнакомство только с теми евреями, которые, как и он, были антисемитами.Конечно, такое подозрение трудно было допустить, но взбудораженный умСарьетта, не находя ничего, на чем можно было бы остановиться, блуждал средисамых невероятных предположений. Горя нетерпением узнать правду, ревностныйхранитель книг позвал камердинера. Ипполит ничего не знал. Швейцар, когда его спросили, не мог датьникаких объяснений. Никто из слуг не слышал ничего подозрительного. Сарьеттспустился в кабинет г-на Ренэ д'Эпарвье; тог встретил его в халате и ночномколпаке и, выслушав его рассказ с видом серьезного человека, которомунадоедают со всякой чепухой, проводил его со словами, в которых сквозилажестокая жалость; - Не огорчайтесь так, мой милый Сарьетт, будьте уверены, что книгилежат сегодня утром там же, где вы их вчера оставили. Г-н Сарьетт раз двадцать начинал сызнова опрашивать слуг, ничего недобился и расстроился до такой степени, что не мог спать. На следующий день,в семь часов утра, войдя в залу Бюстов и Глобусов, он нашел все в полномпорядке и вздохнул с облегчением. Вдруг сердце у него заколотилось снеистовой силой, - на мраморной доске камина он увидел раскрытый,непереплетенный томик in octavo новейшего издания с вложенным в негосамшитовым ножом, которым были разрезаны страницы. Это была диссертация,тема которой заключалась в сопоставлении двух текстов книги Бытия. Некогдаг-н Сарьетт отправил ее на чердак, и с тех пор ее ни разу не извлекалиоттуда, ибо никто из знакомых г-на д'Эпарвье не интересовался вопросом отом, какая часть этой первой из священных книг приходится на долютолкователя-монотеиста и какая на долю толкователя-политеиста. На этой книгестоял значок . И вот тут-тог-ну Сарьетту внезапно открылась горькая истина, что никакая самая ученаянумерация не поможет найти книгу, если ее нет на месте. Так в течение целого месяца на столе каждый день с утра громоздилисьцелые груды книг. Латинские и греческие тексты валялись вперемежку сдревнееврейскими. Сарьетт задавал себе вопрос, не является ли эти ночныеразгромы делом злоумышленников, которые проникают сюда с чердака, черезслуховое окно, чтобы похитить редкие и ценные издания. Но никаких следоввзлома нигде не было видно, и, несмотря на самые тщательные розыски, он ниразу не обнаружил ни малейшей пропажи. Сарьетт совершенно потерял голову, иего стала преследовать мысль, что, может быть, это какая-нибудь обезьяна изсоседнего дома лазает с крыши через камин и орудует здесь, имитируя ученыезанятия. "Обезьяны, - рассуждал он, - очень искусно подражаютдействиям человека". Так как нравы этих животных были известны емуглавным образом по картинам Ватто и Шардена, он воображал, что в искусствеповторять чьи-нибудь жесты или передразнивать кого-нибудь они подобныАрлекинам, Скарамушам, Церлинам и Докторам итальянской комедии; онпредставлял их себе то с палитрой и кистями, то со ступкой в руке заприготовлением снадобий, то склоненными над горном за изучением стариннойкниги по алхимии. И когда в одно злосчастное утро он увидел большуючернильную кляксу на странице III тома многоязычной Библии в голубомсафьяновом переплете, с гербом графа Мирабо, он уже не сомневался больше,что виновницей этого злодеяния была обезьяна. Она пыталась "делатьзаметки" и опрокинула чернильницу. Очевидно, это была обезьянакакого-нибудь ученого, Обуянный этой мыслью, Сарьетт тщательно изучил топографию квартала, длятого чтобы точно представить себе расположение домов, среди которыхвозвышался особняк д'Эпарвье. Затем прошел по всем четырем прилегающимулицам и в каждом подъезде спрашивал, нет ли в доме обезьяны. Он обращался сэтим вопросом к привратникам и привратницам, к прачкам, служанкам, ксапожнику, к торговке фруктами, к стекольщику, к газетчикам, к священнику, кпереплетчику, к двум полицейским, к детям, и ему пришлось столкнуться сразличием характеров и многообразием человеческих настроений в одном и томже народе, ибо ответы, которые он получал на свои вопросы, были весьмаразличны: они были иногда суровые, иногда ласковые, грубые и учтивые,простодушные к иронические, многословные и короткие и даже немые, - только оживотном, которое он разыскивал, не было ни слуху ни духу. Но вот однаждыпод аркой одного старого дома на улице Сервандони веснушчатая рыжаядевчонка, сидевшая в каморке привратника, сказала ему: - Да, у нас есть обезьяна у господина Ордоно, хотите посмотреть? И без дальних разговоров она повела старика в глубину двора, к сараю.Там, на согревшейся соломе, на рваной подстилке, сидела, дрожа, молодаямакака, охваченная цепью поперек туловища. Она была ростом с пятилетнегоребенка. Ее посиневшая мордочка, морщинистый лоб, тонкие губы выражалисмертельную тоску. Она подняла на посетителя все еще живой взгляд своихжелтых зрачков. Потом маленькой сухой ручкой схватила морковку, поднесла корту и тут же отшвырнула прочь. Поглядев несколько мгновений на пришедших,пленница отвернулась, как если бы она не ждала ничего больше ни от людей, ниот жизни. Скорчившись, обхватив колено рукой, она сидела, не двигаясь, новремя от времени сухой кашель сотрясал ее грудь. - Это Эдгар, - сказала девочка.- Вы знаете, он продается! Но старыйкниголюб, который пришел сюда, объятый гневом и негодованием, ожидаявстретить насмешливого врага, коварное чудовище, ненавистника книг, теперьстоял растерянный, подавленный, огорченный перед этим- маленьким зверьком, укоторого не было ни сил, ни радости, ни желаний. Поняв свою ошибку,растроганный этим почти человеческим лицом, еще более очеловеченным печальюи страданиями, он опустил голову и сказал: - Простите.

ГЛАВА IV,

которая в своей внушительной краткости выносит нас за пределыосязаемого мира. Прошло два месяца; безобразия с книгами не прекращались, и г-н Сарьеттначал подумывать о франкмасонах. Газеты, которые он читал, были полны ихпреступлениями. Аббат Патуйль считал их способными на самые черныезлодейства и утверждал, что они, вкупе с евреями, замышляют полноеразрушение христианского мира. Они достигли теперь вершины своего могущества, они господствовали вовсех крупных государственных органах, командовали палатами, у них было пятьсвоих людей в министерстве, они занимали Елисейский дворец, они ужеотправили на тот свет одного президента за его патриотизм и затем помоглиисчезнуть виновникам и свидетелям своего гнусного злодеяния. Не проходилодня без того, чтобы Париж с ужасом не узнавал о каком-нибудь новомтаинственном убийстве, подготовленном в Ложах. Все это были факты, недопускавшие сомнения. Но каким образом преступники проникали в библиотеку?Сарьетт не мог себе этого представить. И что им там было нужно и почему онипривязались к раннему христианству и к эпохе возникновения церкви? Какиенечестивые замыслы были у них? Глубокий мрак покрывал эти чудовищныемахинации. Честный католик, архивист, чувствуя на себе бдительное око сыновХирама, заболел от страха. Едва оправившись, он решил провести ночь в том самом месте, гдесовершались столь загадочные происшествия, чтобы застигнуть врасплохковарных и опасных гостей. Это было большое испытание для его робкогомужества. Будучи человеком слабого сложения и беспокойного характера, Сарьетт,естественно, не отличался храбростью. Восьмого января, в девять часоввечера, когда город засыпал под снежным бураном, он жарко растопил камин взале, украшенном бюстами древних поэтов и мудрецов, и устроился в креслеперед огнем, закутав колени пледом. На столике перед ним стояла лампа, чашкачерного кофе и лежал револьвер, взятый у юного Мориса. Он попытался былочитать газету "Ла Круа", но строчки плясали у него передглазами. Тогда он стал пристально смотреть прямо перед собой и, не видяничего, кроме мглы, и не слыша ничего, кроме ветра, уснул. Когда он проснулся, огонь в камине уже погас, догоревшая лампараспространяла едкую вонь; мрак вокруг него был полон каких-то молочно-белыхотсветов и фосфоресцирующих вспышек. Ему показалось, будто на столе что-тошевелится. Ужас и холод пронизали его до мозга костей, но, поддерживаемыйрешимостью, которая была сильнее страха, он встал, подошел к столу и провелрукой по сукну. Ничего не было видно, даже отсветы исчезли, но он нащупалпальцами раскрытый фолиант. Он попробовал было закрыть его, но книга неслушалась и, вдруг подскочив, трижды больно ударила неосторожногобиблиотекаря по голове. Сарьетт упал без сознания. С этого дня дела пошли еще хуже. Книги целыми грудами исчезали с полок,и теперь их уже не всегда удавалось водворить на место; они пропадали.Сарьетт каждый день обнаруживал все новые и новые пропажи. Болландисты былиразрознены, не хватало тридцати томов экзегетики. Сарьетт стал не похож насебя. Лицо у него сморщилось в кулачок и пожелтело, как лимон, шеявытянулась, плечи опустились, одежда висела на нем, как на вешалке, онперестал есть и в кафе "Четырех епископов" сидел, опустивголову, и смотрел тупыми, ничего не видящими глазами на блюдце, где в мутномсоку плавал чернослив. Он не слышал, когда папаша Гинардон сообщил ему, чтопринимается наконец за реставрацию росписей Делакруа в церкви св. Сульпиция. На тревожные заявления своего несчастного хранителя г-н Ренэ д'Эпарвьесухо отвечал: - Книги просто затерялись где-нибудь, - они не пропали. Ищитехорошенько, господин Сарьетт, ищите получше, и вы их найдете. А за спинойстарика он говорил тихонько: - Этот бедняга Сарьетт плохо кончит. - Мне кажется, - заключал аббат Патуйль, - у него что-то с головой не впорядке.

ГЛАВА V,

где часовня Ангелов в церкви св. Сульпиция дает пищу для размышлений обискусстве и богословии. Часовня св. Ангелов, которая находится справа от входа в церковь св.Сульпиция, была закрыта дощатой загородкой. Аббат Патуйль, г-н Гаэтан, егоплемянник Морис и г-н Сарьетт вошли гуськом через дверцу, проделанную азагородке, и увидели папашу Гинардона на верхней ступеньке лестницы,приставленной к "Илиодору". Старый художник, вооруженныйвсяческими составами и инструментами, замазывал беловатой пастой трещину,рассекавшую первосвященника Онию. Зефирина, любимая модель Поля Бодри,Зефирина, которая наделила своими белокурыми волосами и перламутровымиплечами стольких Магдалин, Маргарит, Сильфид и Ундин; Зефирина, которая, какпоговаривали, была возлюбленной императора Наполеона III, стояла внизу улестницы, взлохмаченная, с землистым лицом, с воспаленными глазами, сукрашенным обильной растительностью подбородком, и казалась еще древнее, чемпапаша Гинардон, с которым она прожила больше полувека. Она принесла вкорзинке завтрак художнику. Несмотря на то, что сквозь решетчатое окно, стекла которого былиоправлены свинцом, сбоку проникал холодный свет, краски Делакруа сверкали, атела людей и ангелов соперничали в блеске с красной лоснящейся рожей папашиГинардона, видневшейся из-за колонны храма. Эта стенная роспись в часовнеАнгелов, которая вызвала такие насмешки и глумления, когда появилась, ныневошла в классическую традицию и обрела бессмертие шедевров Рубенса иТинторетто. Старик Гинардон, обросший бородой, косматый, был подобен Времени,стирающему работу Гения. Гаэтан в испуге вскрикнул: - Осторожней, господин Гинардон, осторожней, не скоблите так. Художник сказал спокойно: - Не бойтесь, господин д'Эпарвье. Я не пишу в этой манере, Моеискусство выше. Я работаю в духе Чимабуэ, Джотто, Беато Анджелико. Я неподражатель Делакруа. Слишком уж здесь много противоречий и контрастов, нетвпечатления подлинной святости. Шенавар, правда, говорил, что христианстволюбит пестроту, но Шенавар был проходимец, нехристь без стыда и совести...Смотрите, господин д'Эпарвье, я шпаклюю щель, подклеиваю отставшие кусочки,и только... Эти повреждения вызваны оседанием стены или, что еще вероятнее,небольшим колебанием почвы; они охватывают очень небольшую площадь. Этаживопись масляными и восковыми красками по очень сухой грунтовке оказаласьболее прочной, чем можно было думать. Я видел Делакруа за этой работой.Стремительный, но неуверенный, он писал лихорадочно, счищал то и дело, клалслишком много краски. Его мощная рука писала иной раз с детской неловкостью.Это написано с мастерством гения и неопытностью школяра. Просто чудо, чтовсе это еще держится. Старик замолчал и снова принялся заделывать трещину. - Как много в этой композиции классического и традиционного, - заметилГаэтан.- Когда-то в ней видели только поражающее новаторство. А теперь мынаходим в ней бессчетные следы старых итальянских образцов. - Я могу позволить себе роскошь быть справедливым, я располагаю дляэтого всеми возможностями, - отозвался старик с высоты своего горделивогопомоста.- Делакруа жил во времена нечестия и богохульства. Этот живописецупадка был не лишен гордости и величия. Он был лучше своей эпохи, но емунедоставало веры, простосердечия, чистоты. Чтобы видеть и писать ангелов,ему недоставало ангельской добродетели, которой дышат примитивы, той высшейдобродетели целомудрия, которую я с божьей помощью всегда старалсясоблюдать. - Молчи, Мишель, ты тоже свинья, как и все. Это восклицание вырвалось у Зефирины, снедаемой ревностью, потому чтоеще сегодня утром она видела, как ее любовник обнимал на лестнице дочкубулочницы, юную Октавию, грязную, но сияющую, словно Рембрандтова невеста. Вдавно минувшие дни прекрасной юности Зефирина была без памяти влюблена всвоего Мишеля, и любовь еще не угасла в ее сердце. Папаша Гинардон принял это лестное оскорбление с еле скрытой улыбкой ивозвел очи к небу, где архангел Михаил, грозный под своим лазурным панциреми алым шлемом, возносился в сиянии славы. Между тем аббат Патуйль, заслонясь шляпой от резкого света, льющегосяиз окна, и прищурив глаза, рассматривал по очереди: Илиодора, бичуемогоангелами, святого Михаила, победителя демонов, и Иакова, который борется сангелом. - Все это очень хорошо, - пробормотал он наконец, - но почему живописецизобразил на этих стенах только гневных ангелов? Сколько я ни разглядываюэту роспись, я вижу здесь только глашатаев небесного гнева, вершителейбожественного мщения. Бог хочет, чтобы его боялись, но он хочет также, чтобыего любили. Как отрадно было бы увидеть на этих стенах вестников милосердияи мира. Как хотелось бы, например, узреть здесь Серафима, который очистилуста пророка; святого Рафаила, сошедшего вернуть зрение престарелому Товию;Гавриила, возвещающего Марии тайну святого зачатия; ангела, которыйразрешает от уз святого Петра; херувимов, которые уносят преставившуюсясвятую Екатерину на вершину Синая, я всего лучше было бы созерцать здесьангелов-хранителей, которых бог дает всем людям, крещенным во имя его. Увсякого из нас есть свой ангел, он сопутствует каждому нашему шагу, утешаети поддерживает нас. Какое счастье было бы любоваться здесь, в часовне, этиминебесными духами, полными очарования, этими восхитительными образами. - Ах, господин аббат, всякому свое, - ответил Гаэтан.- Делакруа был неиз кротких. Старик Энгр был до известной степени прав, говоря, что живописьэтого великого человека попахивает серой. Присмотритесь-ка к этим ангелам, -какая великолепная и мрачная красота, а эти гордые и свирепые андрогины, этижестокие отроки, заносящие над Илиодором карающие бичи! И этот таинственныйборец, который разит патриарха в бедро. - Тсс, - сказал аббат Патуйль, - этот ангел в Библии не похож надругих; если это ангел, то ангел созидания, предвечный сын божий. Яудивляюсь, как достопочтенный кюре святого Сульпиция, который поручилгосподину Эжену Делакруа роспись этой часовни, не осведомил его, чтосимволическая борьба патриарха с тем, кто не пожелал открыть свое имя,происходила глубокой ночью и что здесь не место этому сюжету, ибо онкасается воплощения Иисуса Христа. Лучшие живописцы могут впасть взаблуждение, если не позаботятся получить от авторитетных духовных лицуказания по вопросам христианской иконографии. Каноны христианскогоискусства составляют предмет многочисленных исследований, которые вам,конечно, известны, господин Сарьетт. Сарьетт водил по сторонам ничего не видящими глазами. Это было натретье утро после ночного происшествия в библиотеке. Однако, услышав вопроспочтенного аббата, он напряг свою память и ответил: - По этому вопросу полезно почитать Молануса "De historiasacrarum imaginum et picturarum", издание Ноэля Пако, Лувен, 1771 год,или кардинала Федерико Борромео "De pictura sacra"; можно такжезаглянуть в иконографию Дидрона, но этим последним трудом следуетпользоваться с осторожностью. Сказав это, Сарьетт снова погрузился молчание. Он думал о своейрасхищенной библиотеке. - С другой стороны, - продолжал аббат Патуйль, -уж если в этой часовненадо было показать примеры ангельского гнева, следует только похвалитьживописца за то, что он, по примеру Рафаэля, изобразил небесных посланцев,карающих Илиодора. Илиодор, которого сирийский царь Селевк послал похититьсокровища храма, был повержен ангелом, явившимся ему в золотых доспехах нароскошно убранном коне. Два других ангела стали бичевать Илиодора лозами. Онпал на землю, как это изображает здесь господин Делакруа, и был окутанмраком. Было бы справедливо и полезно показать эту историю в качествепримера республиканским комиссарам полиции и нечестивым казначейскимагентам. Илиодоры никогда не переведутся, но пусть знают, что всякий раз,как они наложат руку на достояние церкви, которое есть достояние бедных,ангелы будут бичевать и ослеплять их. Мне бы хотелось, чтобы эту картинуили, пожалуй, более высокое творение Рафаэля на эту же тему напечаталинебольшим форматом в красках и раздавали школьникам в виде награды. - Дядя, - сказал, зевнув, юный Морис, - по-моему, эти штуки простоуродливы. Матисс или Метценже мне нравятся куда больше. Никто не слышал его слов, и папаша Гинардон продолжал вещать со своейлестницы: - Только мастерам примитива дано было узреть небо. Истинную красоту вискусстве можно найти только между XIII и XV веками. Античность, распутнаяантичность, которая с XVI века снова подчиняет умы своему пагубному влиянию,внушает поэтам и живописцам преступные мысли, непристойные образы,чудовищную разнузданность, всяческое бесстыдство. Все живописцы Возрождениябыли бесстыдниками, не исключая Микель Анджело. Но тут, видя, что Гаэтан собирается уходить, папаша Гинардон сделалумильное лица и тихонько зашептал ему: - Господин Гаэтан, если вас не пугает взобраться на пятый этаж,загляните как-нибудь в мою каморку. Есть у меня две-три небольших картинки,которые я хотел бы сбыть с рук. Вам они, наверно, понравятся. Написанохорошо, смело, по-настоящему. Кстати, я показал бы вам одну маленькую штучкуБодуэна, до того аппетитную, смачную, что прямо слюнки текут. На этом они распрощались, и Гаэтан вышел. Сходя с паперти и поворачиваяна улицу Принцессы, он обнаружил рядом с собой Сарьетта и ухватился за него,как ухватился бы за любое человеческое существо, дерево, фонарный столб,собаку или даже собственную тень, чтобы высказать свое негодование по поводуэстетических теорий старого художника. - Этакую дичь несет этот папаша Гинардон со своим христианскимискусством и примитивами! Да ведь все небесные образы художников взяты наземле: бог, дева Мария, ангелы, святые угодники и угодницы, свет, облака.Ведь когда старик Энгр расписывал витражи часовни в ДрЈ, он сделалкарандашом с натуры прекрасный, тончайший набросок нагой женщины, которыйсреди многих рисунков можно видеть в музее Бонна в Байонне. А внизу листапапаша Энгр записал для себя, чтоб не забыть: "Мадемуазель Сесиль,замечательные ноги и бедра". А чтоб сделать из мадемуазель Сесильсвятую, он напялил на нее платье, мантию, покрывало, и этим постыдноизуродовал ее, потому что никакие лионские и генуэзские ткани не сравнятся сживой, юной тканью, окрашенной чистой кровью в розовый цвет, и самаяроскошная драпировка ничто по сравнению с линиями прекрасного тела. Давсякая одежда в конце концов незаслуженный срам и худшее из унижений дляцветущей и желанной плоти. Гаэтан ступил не глядя в замерзшую канавку на улице Гарансьер ипродолжал: - Этот папаша Гинардон-вредный идиот, он поносит античность, святуюантичность, те времена, когда боги были добры. Он превозносит эпоху, когда иживописцам и скульпторам приходилось всему учиться заново. На самом делехристианство было враждебно искусству, потому что оно порицало изучениенагого тела. Искусство есть воспроизведение природы, а самая что ни на естьподлинная природа - это человеческое тело, это нагота. - Позвольте, позвольте, - забормотал Сарьетт, - существует красотадуховная и, так сказать, внутренняя, и христианское искусство, начиная с ФраАнджелико до Ипполита Фландрена... Но Гаэтан ничего не слушал и продолжал говорить, обращаясь со своейстрастной речью к камням старой улицы и к снеговым облакам, которыепроплывали над его головой. - Нельзя говорить о примитивах как о чем-то едином, потому что онисовершенно различны. Этот старый болван валит всех в одну кучу. Чимабуэ -испорченный византиец; в Джотто угадывается могучий талант, но рисовать онне умеет и, словно ребенок, приставляет одну и ту же голову всем своимперсонажам; итальянские примитивы полны радости и изящества, потому что ониитальянцы; у венецианцев есть инстинкт краски. Но все эти замечательныеремесленники больше разукрашивают и золотят, а не пишут. У вашего БеатоАнджелико, на мой вкус, слишком нежное сердце и палитра. Ну, а что касаетсяфламандцев, то это уж совсем другое; они набили руку, и по блеску мастерстваих можно поставить рядом с китайскими лакировщиками. Техника у братьевВан-Эйк просто чудесная, а все-таки в "Поклонении агнцу" я невижу никакой таинственности, ни того очарования, о котором столько говорят.Все это написано с неумолимым совершенством, но все так грубо по чувству ибеспощадно уродливо! Мемлинг, может быть, трогателен, но у него все какие-тотщедушные и калеки, и под всеми этими богатыми, тяжелыми, неуклюжимиодеяниями его дев и мучениц чувствуются убогие тела. Я не ждал, пока Рожьерван дер Вейден переименовался в Рожэ де ла Патюр и превратился во француза,чтобы предпочесть его Мемлингу. Этот Рожьер, или Рожэ, уже не столь наивен,но зато он более мрачен, и уверенность его мазка только подчеркивает на егополотнах убожество форм. Что за странное извращение восхищаться этимипостными фигурами, когда на свете существует живопись Леонардо, Тициана,Корреджо, Веласкеса, Рубенса, Рембрандта, Пуссена и Прюдона. Ну, право же вэтом есть какой-то садизм! Между тем аббат Патуйль и Морис д'Эпарвье медленно шагали позади эстетаи библиотекаря. Аббат Патуйль, обычно не склонный вести богословские беседыс мирянами и даже с духовными лицами, на этот раз, увлекшись интереснойтемой, рассказывал юному Морису о святом служении ангелов-хранителей,которых г-н Делакруа, к сожалению, не включил в свои росписи. И чтобы лучшевыразить свою мысль об этом возвышенном предмете, аббат Патуйль заимствовалу Боссюэ обороты, выражения и целые фразы, которые он в свое время вызубрилнаизусть для своих проповедей, ибо он был весьма привержен к традиции. - Да, дитя мое, господь приставил к каждому из нас духа-покровителя.Они приходят к нам с его дарами и относят ему наши молитвы. Это ихназначение. Ежечасно, ежеминутно они готовы прийти к нам на помощь, этиревностные, неутомимые хранители, эти неусыпные стражи. - Да, да, это замечательно, господин аббат, - поддакнул Морис,обдумывая в то же время, что бы ему поудачнее сочинить и, растрогав матьвыудить у нее некоторую сумму денег, в которой он чрезвычайно нуждался.

ГЛАВА VI,

где Сарьетт находит свои сокровища, На следующее утро г-н Сарьетт ворвался без стука в кабинет г-на Ренэд'Эпарвье. Он вздымал руки к небу; редкие волосы у него на голове стоялидыбом; глаза округлились от ужаса. Едва ворочая языком, он сообщил о великомнесчастье: древнейший манускрипт Иосифа Флавия, шестьдесят томов различногоформата, бесценное сокровище - "Лукреций" с гербом ФилиппаВандомского, великого приора Франции, и собственноручными пометкамиВольтера, рукопись Ришара Симона и переписка Гассенди с Габриэлем Нодэ - стотридцать восемь неизданных писем - все исчезло. На этот раз хозяинбиблиотеки встревожился не на шутку. Он поспешна Поднялся в залу Философов иСфер и тут собственными глазами убедился в размерах опустошения. На полкахтам я сям или пустые места. Он принялся шарить наугад, открыл несколькостенных шкафов, нашел там метелки, тряпки и огнетушители, разгреб лопаткойуголь в камине, встряхнул парадный сюртук Сарьетта, висящий в умывальной, ив унынии воззрился снова на пустое место, оставшееся от писем Гассенди.Целых полвека весь ученый мир громогласно требовал опубликования этойпереписки. Г-н Ренэ д'Эпарвье оставался глух к этому единодушному призыву,не решаясь ни взять на себя столь трудную задачу, ни доверить ее кому-либодругому. Обнаружив в этих письмах большую смелость мысли и множество мест,чересчур вольных для благочестия XX века, он предпочел оставить эти страницынеизданными, но он чувствовал ответственность за это драгоценноедостояние-перед своей родиной и перед всем культурным человечеством. - Как могли вы допустить, чтоб у вас похитили это сокровище?- строгоспросил он у Сарьетта. - Как я мог допустить, чтобы у меня похитили это сокровище? - повторилнесчастный библиотекарь.- Если б мне рассекли грудь, сударь, то увидели бы,что этот вопрос врезан в моем сердце. Нимало не тронутый столь сильным выражением, г-н д'Эпарвье продолжал,сдерживая гнев: - И вы не находите ровно ничего, что могло бы вас навести на следпохитителя, господин Сарьетт? У вас нет никаких подозрений? Ни малейшегопредставления о том, как это могло случиться? Вы ничего не видели, неслышали, не замечали? Ничего не знаете? Согласитесь, что это невероятно.Подумайте, господин Сарьетт, подумайте о последствиях этой неслыханнойкражи, совершившейся у вас на глазах. Бесценный документ историичеловеческой мысли исчезает бесследно. Кто его украл? С какой целью? Комуэто понадобилось? Похитившие его, разумеется, прекрасно знают, что сбыть срук этот документ здесь, во Франции, невозможно. Они продадут его в Америкуили в Германию. Германия охотится за такими литературными памятниками. Еслипереписка Гассенди с Габриэлем Нодэ попадет в Берлин и немецкие ученыеопубликуют ее, - какое это будет несчастье, я бы сказал даже, какой скандал!Господин Сарьетт, вы подумали об этом? Под тяжестью этих обвинений, тем более жестоких, что он и сам, непереставая винил себя, Сарьетт стоял неподвижно и тупо молчал. А г-н д'Эпарвье продолжал осыпать его горькими упреками: - И вы не пытаетесь ничего предпринять? Вы не прилагаете никакихстараний, чтоб найти это неоценимое сокровище? Ищите, господин Сарьетт, несидите сложа руки. Постарайтесь придумать что-нибудь, дело стоит того. И, бросив ледяной взгляд на своего библиотекаря, г-н д'Эпарвьеудалился. Г-н Сарьетт снова принялся искать пропавшие книги и рукописи; он искалих повсюду; там, где искал их уж сотни раз, и там где они никак не моглинаходиться, - в ведре с углем, под кожаным сиденьем своего кресла. Когдачасы пробили двенадцать, он машинально пошел вниз. Внизу, на лестнице, онвстретил своего бывшего воспитанника Мориса и молча поздоровался. Передглазами его словно стояло облако, и он смутно видел людей и окружающиепредметы. Удрученный хранитель библиотеки уже выходил в вестибюль, когда Морисокликнул его: - Да, кстати, господин Сарьетт, я чуть было не забыл: велите-ка забратьстарые книги, которые свалили у меня в павильоне. - Какие книги, Морис? - Право, не могу сказать, господин Сарьетт, какое-то старье надревнееврейском и еще целая куча старых бумаг, прямо завалено все. У меня впередней комнате повернуться негде. - Кто же это принес? - А черт их знает. И молодой человек быстро прошел в столовую, так как завтракать звалиуже несколько минут тому назад. Сарьетт бросился в павильон. Морис сказал правду: на столах, настульях, на полу валялось не меньше сотни томов. При виде этого зрелища,полный удивления и смятения, не помня себя от восторга и страха, радуясь,что он нашел свое исчезнувшее сокровище, страшась, как бы не потерять егоснова, ошеломленный этой неожиданностью, старый книжник то лепетал какребенок, то хрипло вскрикивал, как сумасшедший. Он узнал своидревнееврейские библии, свои старые талмуды, древнейший манускрипт ИосифаФлавия, письма Гассенди к Габриэлю Нодэ и величайшую свою драгоценность -"Лукреция" с гербом великого приора Франции и собственноручнымипометками Вольтера. Он смеялся, он плакал, он бросался целовать сафьян,телячью кожу, пергамент, веленевые страницы и деревянные переплеты,изукрашенные гвоздиками, И по мере того как камердинер Ипполит переносилкниги, охапку за охапкой, в библиотеку, Сарьетт трясущимися рукамиблагоговейно расставлял их по местам.

ГЛАВА VII,

весьма любопытная и мораль коей, я надеюсь, придется по вкусубольшинству читателей, ибо ее можно выразить следующим горестнымвосклицанием: "Куда ты влечешь меня, о мысль!"; недаром всемипризнается сия истина, что мыслить вредно и подлинная мудрость заключается,в том, чтобы ни о чем не размышлять. Благоговейными руками Сарьетта все книги снова были собраны вместе, ноэто счастливое объединение их длилось недолго: В следующую же ночь опять исчезло двадцать томов, и среди них"Лукреций" приора Вандомского. На протяжении одной неделидревние тексты Ветхого и Нового завета, греческие и еврейские сновапереместились в павильон, и в течение всего месяца, каждую ночь, покидаясвои полки, они таинственно направлялись по тому же пути. Некоторые же книгиисчезали неизвестно куда. Выслушав рассказ об этих непостижимых событиях,г-н Ренэ д'Эпарвье безо всякого сочувствия сказал своему библиотекарю - Все это очень странно, мой бедный Сарьетт, поистине чрезвычайностранно. А когда Сарьетт посоветовал подать жалобу или уведомить комиссараполиции, г-н д'Эпарвье воскликнул: - Что вы предлагаете, господин Сарьетт? Предать гласности наши семейныесекреты? Поднять шум? Вы понимаете, что говорите? У меня есть враги, и ягоржусь этим. Я полагаю, что я заслуг жил их ненависть, а вот на что я могбы пожаловаться, так это на бешеные нападки сторонников моей же партии, ярыхроялистов. Я готов признать, что они, быть может, прекрасные католики, новесьма недостойные христиане... Короче говоря, за мной следят, шпионят,наблюдают, а вы предлагаете мне выдать на поношение газетчикам смехотворнуюзагадку, нелепейшее происшествие, в котором мы с вами играем довольно-такижалкую роль. Вы что, хотите сделать меня посмешищем? В результате этой беседы решено было переменить все замки в библиотеке.Обсудили все в подробностях, позвали рабочих. В течение шести недель особнякд'Эпарвье с утра до вечера оглашался стуком молотков, скрипением сверл,скрежетом напильников. В зале Философов и Сфер зажигались паяльные лампы, изапах бензина вызывал тошноту у обитателей особняка. Старые, мирные,послушные замки сменились в дверях и шкафах новыми, прихотливыми и упрямыми.Это были запоры сложного устройства, висячие замки с шифром,предохранительные засовы, болты, цепи, электрические сигнализаторы. Вся этажелезная механика наводила страх. Металлические скобы сверкали, затворыскрипели. Чтобы открыть какую-нибудь дверь, какой-нибудь шкаф или ящик,нужно было знать особый шифр, известный только г-ну Сарьетту. Голова егобыла набита причудливыми словами, огромными цифрами, он путался в этойтайнописи, в этих квадратных, кубических, треугольных числах. Сам он ужебольше не мог открыть ни одной двери, ни шкафа, но каждое утро он находил ихшироко распахнутыми, а книги перепутанными, разбросанными, расхищенными.Однажды ночью полицейский подобрал в сточной канаве на улице Сервандониброшюру Соломона Рейнака о тождестве Вараввы и Иисуса. Так как на ней стояла печать библиотеки д'Эпарвье, он принес еевладельцу. Г-н Ренэ д'Эпарвье, даже не соблаговолив поставить в известность г-наСарьетта, решил обратиться к одному из своих друзей, человеку,заслуживающему доверия, г-ну дез'Обель, который в качестве советникасудебной палаты расследовал несколько серьезных дел. Это был маленькийкругленький человечек с очень красной физиономией и очень большой лысиной.Его гладкий череп напоминал биллиардный шар. Как-то раз утром он явился вбиблиотеку, прикинувшись библиофилом, но тотчас же обнаружилось, что вкнигах он ничего не смыслит. В то время как бюсты древних философов ровнымкругом отражались на его лысине, он задавал г-ну Сарьетту коварные вопросы,а тот смущался и краснел, ибо нет ничего легче, как смутить невинность. Сэтой минуты г-н дез'Обель проникся сильным подозрением, что именно Сарьетт иявляется виновником всех этих краж, о которых сам же вопит. И он решилтотчас же приступить к поискам сообщников. Что касается мотивовпреступления, - этим он не интересовался: мотивы всегда найдутся. Г-ндез'Обель предложил г-ну Ренэ д'Эпарвье учредить секретное наблюдение заособняком с помощью агента из префектуры. - Я позабочусь, - сказал он, - чтобы вам дали Миньона, - прекрасныйработник, внимательный, осторожный. На следующий день с шести часов утра Миньон уже прогуливался передособняком д'Эпарвье, Втянув голову в плечи, выпустив напомаженные кудерькииз-под узких полей котелка, эта весьма примечательная фигура с ускользающимвзглядом, с огромными, густочерными усами, с гигантскими ручищами иножищами, мерно прохаживалась взад и вперед от ближайшей из колонн сбараньими головами, украшающих особняк де ла Сордьер, до конца улицыГарансьер, к абсиде церкви св. Сульпиция и к часовне Богородицы. С этого днянельзя было ни выйти из особняка д'Эпарвье, ни войти туда, не почувствовав,что следят за каждым вашим движением и даже за вашими мыслями. Миньон былнеобыкновенным существом, наделенным свойствами, в которых природаотказывает другим людям. Он не ел и не спал: в любой час дня и ночи, вненастье, в ливень, его можно было видеть перед особняком, и никого нещадили радиолучи его взоров. Каждый чувствовал себя пронизанным насквозь, домозга костей, не только оголенным, а много хуже - скелетом. Это было деломодной секунды; агент даже не останавливался, а проходил мимо, продолжая своюбесконечную прогулку. Положение стало невыносимым. Юный Морис угрожал, чтоне вернется под родительский кров, пока будет продолжаться этопросвечивание. Его мать и сестра Берта жаловались на этот пронизывающийвзгляд, оскорблявший их целомудренную стыдливость. Мадемуазель Капораль,гувернантка маленького Леона Д'Эпарвье, страдала от неизъяснимого смущения.Раздраженный Г-н Ренэ д'Эпарвье не переступал порога своего дома, ненадвинув предварительно шляпу на глаза, чтобы избегнуть этих прощупывающихлучей, и всякий раз проклинал старика Сарьетта - источник и причину всегозла. Свои, близкие люди, аббат Патуйль и дядя Гаэтан, заходили теперь реже.Гости прекратили обычные визиты, поставщики перестали доставлять продукты,фуры больших магазинов не решались останавливаться у ворот. Но самую сильнуюнеурядицу вызвала эта слежка среди прислуги. Камердинер не решаясь подбдительным оком полиции навещать жену сапожника, когда она после обедахозяйничала у себя дома одна, заявил, что служить в этом доме невыносимо, ипопросил расчета. Одиль. горничная г-жи д'Эпарвье, обычно, уложив спать свою госпожу,впускала к себе в мансарду Октава, самого красивого при-казчика, изсоседнего книжного магазина, а теперь, не рискуя принимать его, загрустила,стала раздражительной, нервной; причесывая свою госпожу, дергала ее заволосы, говорила дерзости и, наконец, начала делать глазки юному Морису.Кухарка, мадам Мальгуар, женщина серьезная, лет пятидесяти, которую пересталпосещать Огюст, приказчик из винной лавки на улице Сервандони, были не всостоянии перенести лишение, столь тяжкое для ее темперамента, и сошла сума: подала своим хозяевам на обед сырого кролика и объявила, что к нейсватается сам папа. Наконец, после двух месяцев сверхчеловеческого усердия,противного всем известным законам органической жизни и необходимым условиямсуществования животного мира, агент Миньон, не обнаружив ничегопротивозаконного, прекратил свою службу и без единого слова удалился,отказавшись от всякой мзды. А книги в библиотеке продолжали плясать вовсю. - Отлично, - сказал г-н дез'Обель, - раз никто не входит и не выходит,следовательно, злоумышленник обретается в доме. Этот чиновник полагал, что можно разыскать преступника без всякихдопросов и обысков. В условленный день, в полночь, он велел густо усыпатьтальком пол в библиотеке, ступени лестницы, вестибюль, аллею, ведущую кпавильону Мориса, и переднюю павильона. На следующее утро г-н дез'Обель сфотографом из префектуры, в сопровождении г-на Ренэ д'Эпарвье и г-наСарьетта, явились снимать отпечатки следов. В саду ничего не оказалось:тальк унесло ветром. В павильоне тоже ничего не нашли. Юный Морис сказал, что он вымел белую пыль метлой, полагая, что эточья-то скверная шутка. На самом же деле он поторопился уничтожить следы,оставленные башмачками Одиль, горничной г-жи д'Эпарвье. На лестнице и вбиблиотеке были обнаружены на некотором расстоянии один от другого оченьслабые отпечатки босой ступни, которая словно скользила по воздуху и толькоедва прикасалась к полу. Таких следов было найдено пять. Самый отчетливый изних оказался в зале Бюстов и Сфер около стола, где были навалены книги.Фотограф из префектуры сделал несколько снимков с этого следа. - Вот это-то и есть самое страшное, - пробормотал Сарьетт. Г-ндез'Обель не сумел скрыть свое недоумение. Три дня спустя антропометрический отдел префектуры прислал обратнопереданные ему снимки, сообщив, что экземпляров, подобных этим, в егоматериалах не усматривается. После обеда г-н Ренэ показал эти фотографиисвоему брату Гаэтану, который долго и внимательно рассматривал их и,помолчав, сказал: - Ясное дело, что у них в префектуре не может быть ничего подобного.Это нога античного атлета или бога. Ступня, которая оставила этот след,представляет собой совершенства, неведомое среди народов наших рас и в нашемклимате. Большой палец изумительной формы, а пятка поистине божественная. Ренэ д'Эпарвье крикнул, что брат сошел с ума. - Поэт, -вздохнула г-жа д'Эпарвье. - Дядя, - заметил Морис, - вы, пожалуй, влюбитесь в эту ногу, есликогда-нибудь увидите ее. - Такова была судьба Виван-Денона, который сопровождал Бонапарта вЕгипет, - ответил Гаэтан.- В Фивах в одной крипте, разграбленной арабами,Денон нашел ножку мумии чудесной красоты. Он созерцал ее с необыкновеннойпылкостью. "Это ножка молодой женщины, - рассуждал он сам с собой.-Должно быть, это была какая-нибудь принцесса, прелестное создание; никогдаобувь не уродовала этих совершенных форм". Денон любовался, восхищалсяею и, наконец, влюбился в нее. Рисунок этой ножки имеется в атласепутешествий Денона по Египту, а за ним не надо далеко ходить, его можно былобы перелистать там наверху, если б старик Сарьетт позволял заглядывать вкакие бы то ни было книги своей библиотеки. Иногда, проснувшись ночью, Морис, лежа в постели, слышал в соседнейкомнате словно шелест перелистываемых страниц или легкий стук падающей напол книги. Однажды он вернулся домой часов в пять утра, после большогопроигрыша в клубе, и, стоя на пороге павильона, шарил в карманах, разыскиваяключи, как вдруг до него отчетливо донесся чей-то голос, который со вздохомшептал: - Познание, куда ты ведешь меня? Куда ты влечешь меня, мысль? Но когда он вошел в комнату и заглянул в другую, он увидел, что тамникого нет, и решил, что это ему показалось.

ГЛАВА VIII,

где говорится о любви, что, конечно, понравится читателю, ибо повестьбез любви - все равно, что колбаса без горчицы: вещь пресная. Морис ничему не удивлялся, он не пытался проникнуть в корень вещей ипокойно жил в мире явлений. Не отрицая того, что вечная истина существует,он, по прихоти своих желаний, устремлялся за суетными формами. Не увлекаясь особенно спортом и физическими упражнениями, как этоделала большая часть молодых людей его поколения, он бессознательнооставался верен любовным традициям своей нации. Французы всегда были самымигалантными людьми на свете, и было бы очень досадно, если бы они потерялиэто свое преимущество. Морис сохранил его; он не был влюблен ни в однуженщину, но "любил любить", как говорит блаженный Августин.Отдав должное несокрушимой красоте и тайным ухищрениям г-жи де ла Вердельер,он вкусил мимолетной нежности некоей юной певицы по имени Люсиоль; теперь онбез всякого удовольствия переносил самое обыкновенное распутство горничнойсвоей матери Одиль и слезливое обожание прекрасной г-жи Буатье, и в сердце унего была великая пустота. Но вот однажды в среду, зайдя в гостиную, где егомать принимала знакомых дам, большей частью суровых и малопривлекательных,вперемежку со стариками и совсем зелеными юношами, он вдруг заметил в этойпривычной обстановке г-жу дез'Обель, жену того самого советника судебнойпалаты, к которому г-н Ренэ д'Эпарвье без всякого результата обращался поповоду таинственных хищений в библиотеке. Она была молода; он нашел еехорошенькой, и не без основания, Жильберту вылепил Гений Женственности, иникакой другой гений не помогал ему в этой работе. Поэтому все в нейвозбуждало желание, и ничто - ни ее внешность, ни самое ее существо - невнушало никаких иных чувств. И мысль, которая притягивает миры друг к другу,подвигнула юного Мориса приблизиться к этому прелестному созданию. Вотпочему он предложил ей руку и повел ее к ча