Вл. И. Немировичу-Данченко. Дорогой Владимир Иванович!

1900

Дорогой Владимир Иванович!

Я хотел ехать к Вам, но разговоры затянулись, я устал и знаю, что если приеду, то засижусь до утра, а мне завтра нужно сильно работать.

Мне хотелось, чтобы Вы знали, что сегодня я любовался Вашими художественными муками и вместе с Вами болел о том, о чем и у меня давно изболелась душа -- о пошлости многих из наших мужчин.

Если Вы пригласите меня, чтобы бороться с этой заразой, Вы не найдете себе более верного и энергичного сотрудника.

У меня все-таки чудесное настроение после репетиции. Многое, что Вам кажется сейчас безнадежным, не так опасно -- это будет чудесный спектакль¹.

Ваш К. Алексеев

 

И. А. Прокофьеву

3 января 1901

Москва

Многоуважаемый Иван Александрович!

Пишу это письмо, но куда его направить, не знаю. У меня был адрес Ел. Александровны, которой я давно уже хочу послать пропуск на репетиции, но я его затерял. Итак, посылаю письмо наугад.

Спасибо за память и поздравления. Искренно желаю, чтоб для Вас настала иная, лучшая пора. Если ее должны создать измененные условия, дай бог, чтоб они поскорее явились, если же для этого нужно исправление ошибок, дай бог, чтоб он научил Вас, как это сделать.

Мне хочется только, чтоб Вы знали, что я дорожу всеми хорошими проблесками человеческого духа, что я ценю все те моменты, когда они проявлялись, поэтому, как бы ни сложилась Ваша жизнь, я твердо помню, что Вы пришли ко мне на помощь в тот момент, когда надламывалось здание, с таким трудом выстроенное, я не забуду того времени, когда мы с Вами с любовью строили тот фундамент, который и до сих пор выдерживает настроенное на нем сооружение¹. Если когда-нибудь осуществится моя мечта, если мне удастся устроить тот театр, который мне мерещится, я не забуду тех лиц, которые помогли мне осуществить мою мечту, тех лиц, которые отнеслись ко мне с доверием и полюбили меня черненьким, тех лиц, от которых, кроме доброго и сердечного, я ничего другого не видал. Дай бог, чтобы им пришлось быть свидетелями торжества нашей общей идеи.

Будьте здоровы, и да поможет Вам господь.

Благодарный и уважающий Вас

К. Алексеев

Жена и дети шлют Вам свои пожелания и поздравления.

 

А. П. Чехову

Январь 1901

Москва

Многоуважаемый Антон Павлович!

Конечно, я напутал. Наташа ищет жуликов не в третьем, а во втором акте. Концерт Толстой не состоится. Вы напрасно взволновались, так как я и писал-то письмо для того, чтобы найти более удобный способ отказать княгине в ее просьбе¹. Репетиции "Трех сестер" шли бы совсем успешно, если бы не инфлюэнцы и не мое сильное утомление или, вернее, переутомление. Могу с уверенностью сказать, что пьеса на сцене очень выигрывает, и если мы не добьемся для нее большого успеха, тогда нас надо сечь. Сегодня показана и прочитана планировка последнего, 4-го акта, и я сажусь за роль Вершинина. Если, бог даст, Ольге Леонардовне удастся 4-й акт, он будет очень силен ². Декорация его готова, удалась. Судьбинин окончательно устранен, даже как дублер, так как у Качалова гораздо более данных. Соленого играет Шенберг. До сегодняшнего дня упрямился и пытался вести его в тоне какого-то калабрийского разбойника. Теперь я его убедил, и он на правильной дороге. Что сказать об исполнителях? Калужский (двигается, как всегда, медленно, но верно. Поспеет приготовить роль). Мейерхольд работает, но жесток по данным. Артем (немного туго двигается, но найдет тон, близок), Самарова (тоже), Грибунин (идеален), Родэ (весел, но играет самого себя), Тихомиров (тоже), Шенберг (рано говорить), Качалов (очень мил), Вишневский (идеален и не утрирует), Маруся (будет хорошо играть), Мария Федоровна (очень хороша), Савицкая (хороша, играет себя), Ольга Леонардовна (хворала, не видел со времени болезни).

Была генеральная репетиция 2-х первых актов и порадовала. Во всяком случае, пьеса чудесная и очень сценичная. Темпы распределяются или, вернее, выясняются так:

1 акт -- весел, бодр,

2 -"- -- чеховское настроение,

3 -"- -- страшно нервен, быстро идет на темпе и нервах. К концу силы надрываются, и темп опускается.

4-й еще недостаточно определился.

Ольга Леонардовна обещалась подробно написать Вам о конце. Скажу в двух словах. Монологи финальные сестер, после всего предыдущего, очень захватывают и умиротворяют. Если после них сделать вынос тела, получится конец совсем не умиротворяющий. У Вас написано: "вдали проносят тело",-- но у нас нет дали в нашем театре, и сестры должны увидеть мертвеца. Что им делать? Как ни нравится мне тот пронос, но при репетиции начинаю думать, что для пьесы выгоднее закончить акт монологом. Может быть, Вы боитесь, что это слишком напомнит конец "Дяди Вани"? Разрешите этот вопрос: как поступить? ³

Ваш К. Алексеев

 

С. В. Флерову

7 марта 1901

Петербург

Глубокоуважаемый

Сергей Васильевич!

Приеду я в Петербург, думал я, утром буду шляться по Невскому, а по вечерам, и то не каждый день, буду играть. Вот с какими надеждами я ехал в Петербург и, увы, жестоко обманулся.

Театр оказался ужасным¹, со сквозняками, с сыростью. Ничего не прилажено, декорации не устанавливаются, актеры расхворались, и потому все это время я ежедневно репетирую и по вечерам играю,-- волнуюсь, так как петербургская мелкая пресса -- ужасна. Вот почему я так долго не писал Вам, хотя с первого же дня приезда собирался это сделать и объяснить Вам, что перед отъездом я не мог побывать у Вас, как предполагал, так как тоже затормошился ввиду разных непредвиденных обстоятельств. Припев нашего пребывания здесь: "в Москву, в Москву, в Москву", как ноют у Чехова три сестры. И публика здесь интеллигентная, и молодежь горячая, и прием великолепный, и успех небывалый и неожиданный, но почему-то после каждого спектакля у меня чувство, что я совершил преступление и что меня посадят в Петропавловку². Суворинская клика приготовила нам прием настоящий -- нововременский³. В "Новом времени" пишет Беляев, правая рука Суворина (влюблен в артистку Домашеву из Суворинского театра). В "С.-Петербургской газете" и в "Театре и искусстве" не пишет, а площадно ругается Кугель, супруг артистки Холмской (Суворинский театр) и пайщик оного театра⁴, в других газетах пишет Смоленский ⁵, влюбленный тоже в одну из артисток театра Суворина. Амфитеатров ("Россия") ⁶ пьянствует и тоже женат на артистке и т. д. и т. д. Ввиду всего сказанного с прессой дело обстоит неблагополучно. Но, к счастью для нас, все эти господа очень бестактны или просто глупы. Они не стараются замаскировать подкладки, и их поведение возмущает интеллигентную часть публики, иногда даже рецензенты некоторых газет и артисты Суворинского театра приходят выражать нам негодование на поведение прессы. Особенно критикуют и возмущаются поведением Кугеля и Беляева, которые во время вызовов демонстративно становятся в первый ряд и при выходе артистов поворачиваются спиной к сцене, делают гримасы и громко бранят нас неприличными словами.

Вероятно, Кугель выкинет какую-нибудь неприличную выходку по отношению к Марии Федоровне ⁷. Вчера он встретился с нею на телефоне и попытался поухаживать за ней, как это принято в Суворинском театре. Она ему, конечно, дала художественный отпор. Как предсказывали нам, так и сбылось. Больше всех нападают на женщин, которые могут оказать конкуренцию для жен репортеров, стремящихся на Александринку. Всего ругать нельзя, поэтому выбрали меня, как артиста, для мишени своих похвал, а остальных стараются смешать с грязью. "Одинокие" имели среди интеллигенции очень большой успех. Кони, Михайловский⁸, Сазонов, артисты Суворина в безумном восторге, но газеты устроили так, что получилось впечатление неуспеха. "Дядя Ваня" и "Штокман" принимались так, как в Москве ни разу не принимались. Конец каждого акта -- это были нескончаемые овации, и, несмотря на то что "Штокман" кончился во втором часу ночи, до 2-х часов мы должны были выходить на вызовы. Афиш нет никаких -- и все билеты на все спектакли распроданы. Последними были объявлены 3 благотворительных спектакля по тройным ценам (1 ряд--15 р.). Спектакли покрыли в 3 часа, и у кассы разбиты все стекла, были свалки. И все-таки "в Москву, в Москву"!!..

Напишите, как Ваше здоровье. Судя по почерку, оно поправляется, но мы все-таки беспокоимся. Спасибо за корректуры. Получаете ли вырезки газет, которые я поручил высылать Тихомирову? "Три сестры" вчера имели успех. Пьесу критикуют, исполнение хвалят. Поклон всем Вашим. Мы все кланяемся.

Ваш К. Алексеев

 

А. Д. Бородулину

 

11/3--1901. С.-Петербург

11 марта 1901

Милостивый государь Александр Дмитриевич!

Я не писал до сих пор потому, что был очень занят: от 12 до 5 ч.-- репетиции, в 6 1/2 -- уже за гримировальным столом, и спектакль до 12 часов ночи. Так провожу я каждый день (не думайте, что театральные лавры даются без труда).

Ваше первое письмо¹ мне очень понравилось своею молодой искренностью, и, несмотря на большую переписку, я решил, что должен ответить на него, так как пережил и перечувствовал все то, что Вы ощущаете теперь. Я знаю, что могу дать Вам добрый и разумный совет. Не скрою от Вас, что второе письмо мне не понравилось. В нем сквозила какая-то обида провинциала. Фразы: "Если не надо, я и не навязываюсь"... "Авось я как-нибудь и сам продерусь" и т. д. Лучше было бы, если б я не читал этих слов!.. Они намекнули на то, что у Вас, совсем молодого человека, уже до некоторой степени натянуты струны самолюбия. Если это так, то это очень опасная почва для будущего актера. Я хочу забыть об этих словах, которые мешают мне говорить с Вами по-товарищески.

Знаете, почему я бросил свои личные дела и занялся театром? Потому что театр -- это самая могущественная кафедра, еще более сильная по своему влиянию, чем книга и пресса. Эта кафедра попала в руки отребьев человечества, и они сделали ее местом разврата. Моя задача, по мере моих сил, очистить семью артистов от невежд, недоучек и эксплуататоров. Моя задача, по мере сил, выяснить современному поколению, что актер -- проповедник красоты и правды. Актер должен для этого стоять выше толпы, талантом ли, образованием ли, другими ли достоинствами. Актер прежде всего должен быть культурным и понимать, уметь дотягиваться до гениев литературы.

Вот почему актеров, на мой взгляд, нет. Из тысячи бездарностей, пьяниц и недоучек -- так называемых актеров -- надо отбросить 999 и выбрать одного, достойного этого звания. Моя труппа состоит из университетских людей, техников, кончивших средние и высшие учебные заведения, -- и в этом сила нашего театра.

В Вас родилась любовь к театру. Начните же приносить ему жертвы, так как служение искусству заключается в приношении ему бескорыстных жертв. Учитесь... Когда будете грамотным и развитым человеком, приходите ко мне, если и тогда моя работа будет Вам по душе. Вместе со мной и со всеми моими товарищами готовьтесь итти по тернистому, тяжелому и мучительному пути, забывая о славе и любя свое дело. Все это осуществимо, конечно, только в том случае, если у Вас есть талант... Но одного таланта мало, особенно в театре XX века -- Ибсены в квадрате, по философскому и общественному значению, займут репертуар нового театра, а таковых авторов играть могут только культурные люди. Провинциальным оралам и кривлякам пришел конец, и скоро, бог даст, настанет время, когда законом не будут допускаться к служению на сцене безграмотные люди, об этом хлопочет теперь съезд артистов. Чтобы проверить мои слова, прочтите пьесы Ибсена "Строитель Сольнес", "Эдда Габлер" и сами решите, сколько Вам надо учиться еще, чтобы понимать этого мирового гения. Это только цветочки, а ягодки еще впереди. Итак: учитесь, и тогда я охотно беру Вас помощником; останетесь неучем -- я буду считать Вас врагом сцены и направлять против Вас все стрелы.

Ваш доброжелатель К. Станиславский

Простите за плохое писание и за описки, нет времени перечитать. Пишу в антрактах спектакля.

 

И. К. Алексееву

 

Март (до 23-го) 1901

Петербург

Милый мой, славный, ласковый и послушный сынишка

Игоречек!..

Ты сам маленький, поэтому и письмо тебе надо писать маленькое... Очень уж я соскучился в Петербурге. С каким удовольствием я бы посидел около твоей кроватки и рассказал бы тебе какой-нибудь анекдот. Жду не дождусь, когда мы вернемся в Москву. У вас гораздо лучше, чем в Петербурге, хотя здесь и улицы хорошие, и дома большие и богатые, и люди все одеты нарядно, но ты знаешь пословицу: не наряд красит человека, а человек красит наряд... Так и тут. Город-то хороший, а люди-то хоть и разодетые, да уж очень нехорошие... Вот, например, сейчас мимо нас по Невскому (это такая улица) пролетел гусар. Он весь в золоте, в соболе, усы кверху, борода книзу, красив, богат, а я его терпеть не могу, хоть и не знаю. Ты спросишь: почему я его не люблю? А потому что он ничего не делает, а целый день ест, пьет, курит хорошие сигары, катается по Невскому и больше ничего... Он красив только лицом, а душа у него некрасивая. В Москве же люди лучше, потому что у них красивая душа, а не только тело и платье. Помню, меня познакомили с одним господином, и меня чуть не стошнило, когда я посмотрел на его лицо. Такой урод, такой урод! Ужас!.. Поговорил я с ним полчаса, и такие он мне хорошие вещи говорил, такие добрые, ласковые, умные. Посмотрел я ему в глаза, и они мне показались такими хорошими, добрыми, и я забыл скоро о том, что он такой некрасивый, и очень, очень его полюбил. Попробуй познакомься с петербургским гусаром. Он сразу тебе так понравится своей красотой, своим мундиром, а попробуй поговори с ним полчаса, он наговорит тебе таких глупостей, таких гадких вещей, что ты плюнешь и уйдешь от него и забудешь о его мундире и лице. Вот видишь теперь, почему мне хочется в Москву -- потому что там люди хорошие и, главное, потому что там вы, мои дорогие детишки. Будь же и ты добрый и хороший, чтобы тебя все любили, как я тебя люблю. Поцелуй крепко-крепко Кирюлю. Спасибо ей за письмо, если она написала его по собственной охоте. Боюсь, что ее заставляли писать, так как уж очень хорошо письмо написано и без ошибок.

Поцелуй бабушку Лизу, бабушку Олю, mademoiselle, няню, Дуняшу, Полю, Лидию Егоровну, словом, всех и сам себя.

Твой папа

 

В. В. Котляревской

 

18/4--1901. Москва

18 апреля 1901

Многоуважаемая Вера Васильевна!

Судьба представила мне прекрасный случай, чтобы написать Вам обстоятельный ответ на Ваше милое и любезное письмо. Я приехал на фабрику [на] 1 1/2 часа раньше назначенного срока, пересмотрел все накопившиеся дела и сижу в ожидании приезда других директоров. Согласитесь, что перед скучным заседанием приятно поговорить об искусстве. Спасибо Вам большое за Ваши хлопоты по изготовлению и высылке фотографий, спасибо и за сведения о Либаве и финляндском местечке, наконец, спасибо и за наложенное veto на уродливые карточки моей жены. Теперь мне хотелось бы умерить Ваши артистические волнения, которые зародились в Вас по вине нашего театра.

Что сказать Вам в утешение и ободрение? Быть может, Вас немного успокоит и то, что я, за исключением некоторых периодов артистической карьеры, постоянно испытываю то же чувство неудовлетворения, тревоги и волнений. Конечно, всякие выражения симпатий со стороны публики ободряют, но ненадолго. Например, теперь, когда приходится создавать новый репертуар будущего сезона, я чувствую себя нехорошо. Боязнь повториться, боязнь остановиться в своем поступательном движении заставляет и волноваться и страдать. Задаешь себе вопрос: о чем волнуешься?.. О том, что публика не оценит твоих трудов?.. Право, нет. Такие мысли для обеспеченного человека, работающего в искусстве только для искусства, были бы преступны... Волнуешься за себя, за боязнь потерять веру в свои силы и стать беспомощным перед самим собой. Разве не то же чувство испытываете и Вы? Нельзя же не сознаться, однако, что нет худа без добра. В этих волнениях артиста много приятного, интересного, наполняющего будничную жизнь. Отнимите у артиста эти волнения, эту борьбу, и он застынет в своем величии и сделается "маститым". Что может быть нелепее маститого артиста, особенно русского, толстого... Я предпочитаю остаться бледным, худым и нервным.

Искание новых горизонтов, путей, приемов для выражения сложных человеческих чувств, волнений, с ними связанных,-- это и есть настоящая атмосфера артиста. Не следует ее чересчур сгущать, а то можно задохнуться и сойти с ума, но избави бог заключать свою фантазию в академические рамки, устанавлив[ать] себе раз и навсегда законы вечной (попросту -- банальной) красоты и правила для их воссоздания. В такой атмосфере приходится застыть и успокоиться и... конечно, потолстеть.

Вы должны крепко уверовать в то, что Вы волнуетесь не зря, но для того, чтоб расширить суженный условностями горизонт. Чтоб пробить ту щелку, через которую человек, с неразвитой еще достаточно фантазией, выбирает из жизни материалы для своих созданий, надо много времени, нужна целая жизнь, а расширение этой щелки требует большого напряжения, труда и энергии. Что делать! Если не обладаешь силой Самсона, приходится уподобиться тому пленнику, который изо дня в день расшатывает крепкие, вековые решетки тюрьмы, отделяющие его от живых людей и божьего света, без которых он не может существовать. А какая перспектива ждет этого пленника? Новые погони, новые оковы, новые решетки. Нужды нет! Он всегда будет стремиться и к людям и к свету...

Итак, ходите с выворачиванием ног, ходите сгорбленной походкой дряхлой старухи, царственной походкой королевы, но только не на котурнах, этих бессмысленных изобретениях человеческой условности. Пусть Ваши ноги коснутся настоящей земли: сырой, влажной, живой. Если Вы наступите на грязь, не бойтесь ее, и там найдется камень, быть может, и красивый, на который можно наступить без боязни запачкать ноги. И главное... не показывайте этого письма моим врагам, а то они возненавидят Вас, а меня начнут называть символистом, декадентом и т. д.

Я, кажется, записался и зафилософствовался, а это допустимо в известной только мере, поэтому заканчиваю пожеланиями. Дай бог, чтоб Вы нашли способ переносить на сцену из жизни все правдивое и красивое. Дай бог, чтоб в исканиях этой красоты Вы не боялись бы грязи, которой люди испачкали ее; принесите на сцену, если это нужно, красоту, опутанную грязью, и на глазах у всех очистите ее.

Директора приехали, должен кончать. Продолжение (более интересное) следует. Когда?.. когда кончу mise en scène¹. Поклон Нестору Александровичу, Поповым, Зарудным и всем нашим петербургским доброжелателям и не забывайте искренно преданных Вам москвичей.

Уважающий Вас К. Алексеев

Если не пошлю письмо сейчас, то завтра разорву его, оно покажется слишком глупым. Посылаю как есть, простите, если не все поймете. Совершенно испортил почерк спешным писанием mise en scène. Переписать и поправить неясно написанные слова не могу, не успею.

 

В. В. Котляревской

20 апреля 1901

Москва

Глубокоуважаемая Вера Васильевна!

Я и жена получили Ваши письма и очень благодарим Вас за них. Написал бы Вам много и длинно, но... переживаю горячее время. Репетиции двух пьес в полном ходу¹, mise en scène еще не дописаны. Надо и писать и репетировать одновременно. Вот этим-то и объясняется задержка в высылке обещанных для участников в толпе фотографий. Трудно было найти время, для того чтобы сделать 34 надписи на карточках². Сейчас я окончил эту работу и посылаю Вам 34 фотографии с приложенным к ним списком. Простите еще раз за беспокойство. От всей души жалею Вас, как королеву Елисавету о трех репетициях³. Это убийственно, но что же делать. Ваша сценическая деятельность, как и у меня, разбивается на две половины. Одна -- ремесленная, другая -- художественная. Первую создают условия дела, вторую создаете Вы сами. Попробуйте из большей части ремесленного дела урвать маленький кусочек художествен[ной] и скучное дело немного подсластить. Облюбуйте себе кусочек сцены, некоторые штрихи роли, и это успокоит Вас и принесет долю пользы. Не понял того, что Вы пишете о кормилице в "Ипполите", ибо не знаю пьесы. Что это, старуха? Или просто маленькая роль? Если это старуха, то будьте осторожны... Если маленькая роль, это хорошо в том случае, когда Вы воспользуетесь ею для пробы новых способов выражений. Как это повлияет на Ваше положение в театре? Этого не берусь судить, не компетентен...

Кого Вам играть в "Сне в летнюю ночь"? Оберона или Титанию? или Елену? Согласитесь, что мне трудно, почти невозможно решить этот вопрос, ибо я не знаю Вас как актрису, ибо я смутно помню "Сон в летнюю ночь"; чтоб дать дельный совет, надо очень вчитаться в пьесу, и я постараюсь это сделать. Увы, сейчас невозможно.

Боюсь, что Вы захотите перевернуть все сразу -- сожжете старые корабли, не заручившись новыми, и останетесь без ладьи среди волнующегося житейского моря. (Пошлее этой фразы придумать нельзя, но... не рвать же письмо!..) Низкий поклон Нестору Александровичу как от меня, так и от жены, которая очень пожалела, что не видела Вашего, симпатичного ей, мужа. С почтением, готовый к услугам

К. Алексеев

20/4--1901

 

З. С. Соколовой

 

Лето 1901

Милая Зина!

Во-первых, старые счеты. Я не ответил на Ваше милое письмо в Петербург. Оно висело на доске за кулисами для сообщения его содержания всей труппе. Спасибо всем вам за хорошие слова, любовь и ласку. Я не ответил тебе, и это нехорошо, но тогда не хватило сил. Прости. Теперь... во-вторых: едем к тебе и Костеньке с большим удовольствием, так как исполняем этой поездкой давнишнее желание. Наша семья так расползлась, так пропиталась традициями Феклы Максимовны, что родственные отношения с тобой и Костенькой мне стали особенно дороги; кроме того, меня влечет ваша театральная зараза¹. Спасибо за письмо к Марусе (она очень занята, и я взялся писать за нее).

Нам грустно, что наш приезд готовит тебе много хлопот. Чтобы избавить тебя от них, лучше всего быть откровенным. Пища нам совершенно безразлична. Предпочитаем, по докторскому совету, зелень и молочные продукты, каши, не гнушаемся и мясом. Спиртных напитков не употребляем никаких и никогда. Для своего желудка Маруся привезет бутылку очень скверного портвейна. Единственно, чем мы дорожим,-- это сном, так как без него мы становимся невыносимыми в обществе. Тут дело не обходится без старческой прихоти. Мы любим темноту. Питье -- простая вода, квас.

Грустно, что спектакль расстраивается из-за конфузливости некоторых артистов. Скажи им, что меня, как и всякого режиссера, можно удивить хорошим исполнением, плохим же удивить невозможно. Слишком оно стало обычным. Скажи им, что можно конфузиться перед простой, мало понимающей публикой, но конфузиться режиссера никак нельзя, так как он должен знать, что можно требовать от непрофессиональных артистов; он обязан знать разницу между артистом, ежедневно выступающим перед публикой, и артистом, играющим несколько раз в год; наконец, он лучше всех должен знать трудность и сложность своего искусства. Боюсь еще одного, что ты, Костенька (он меньше всех), Зюля ² и другие ваши артисты будут очень стараться играть, и тогда выйдет плохо. Вспомни репетиции "Трех сестер", и ты поймешь, что я не могу быть слишком требовательным.

Увы, раньше 17-го из Москвы мы никак выехать не можем, так что 18-го, ночью, будем у вас. Выезжаем мы со скорым (17-го из Москвы). Александр Акимович приехать не может³. С Олениным⁴ постараемся уладить без обиды. Скроем день отъезда и соберемся как бы экстренно. Едет ли Соня, сейчас не могу сказать.

Очень хотим видеть тебя в твоей лучшей роли, если можно в двух -- тем лучше; Костеньку и Зюлю весьма желаем узреть на подмостках. Но все это под условием: без переутомления. Желаем видеть всех вас не только на подмостках, но и в жизни.

Всех целуем.

Ваш Костя

Не перечитываю (спешу ).

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

10 июля 1901

Ессентуки

...Случился скандал: устраивается концерт здесь, в Пятигорске, по случаю открытия памятника Лермонтову, в Кисловодске -- еще по случаю чего-то. Во все места, конечно, просят меня читать или играть. Всюду отказываюсь. У Зерновых пристают, вот уже неделя. И если бы не сама Зернова-жена, которая меня отстаивает и хорошо относится ко мне, пришлось бы бежать. Я ей сказал по секрету, что связан с тобой честным словом. Но она проболталась. Ко мне пристают, чтобы я телеграфировал тебе о возвращении слова. Я отказал, и вот артисты обиделись за то, вероятно, что со мной так возятся. Я на несколько дней перестал ходить к Зерновым обедать, и теперь утихло. Третьего дня встретил на освящении санатории Н. А. Никулину и А. А. Яблочкину¹. Никулина разошлась, немного выпила и завладела мною. Шутила и говорила бог знает что. Теперь я сделался кавалером А. А. Яблочкиной и сопровождаю ее в Кисловодск. Она милая барышня...

И. К. Алексееву

16 июля 1901

Ессентуки

Мой милый, добрый, мой умный мальчуган!

Узнал, что ты очень ждешь моего письма и обижаешься на то, что я не пишу тебе. Я сажусь поскорее, так как мне самому очень приятно и хочется поговорить с тобой. Но что же делать? Все нет времени. Например, вчера, 15 июля. У вас был именинник дядя Володя, а здесь, на Кавказе, это очень грустный день. 60 лет тому назад здесь убили на дуэли Михаила Юрьевича Лермонтова. Кирюля, вероятно, знает про него. Он сочинил стихи "По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел...". Хочешь, я тебе расскажу про него? Жил-был маленький офицерик, Михаил Юрьевич Лермонтов. У него был друг -- Александр Сергеевич Пушкин. Этого бедного Пушкина тоже убили на дуэли. Лермонтов очень любил и оплакивал его и написал стихи на его смерть. В этих стихах он очень сильно обвинял всех, кто окружал Пушкина и довел его до дуэли. Обвинял и государя и разных важных сановников. Они все и обиделись за это на Лермонтова. В это время на Кавказе была война, и Лермонтова, в наказание, послали на Кавказ и из офицеров перевели его в простые солдаты. Здесь он долго воевал и отличался своей храбростью. Во время войны он очень устал, и ему позволили поехать в Пятигорск лечиться. Вот в это-то время он и встретился здесь с офицером Мартыновым. Они с ним поссорились, а тот вызвал его на дуэль. В 5 часов дня на Перкальской скале они встали друг против друга и стали целиться [из] пистолетов. Раздался выстрел, и бедный Лермонтов упал. Он был убит совсем еще молодым, 27 лет. Если бы не этот противный Мартынов, сколько бы еще прекрасных стихов он написал, а мы бы их читали. Вот по этому-то случаю вчера в 5 часов на Перкальской скале собралось много народу, войска, говорили речи, вспоминали о том, что написал Лермонтов. На том месте, где он убит, выстроили прекрасный белый памятник с его изображением, и разные люди и учреждения подходили и клали венки на его памятник. И твой папа был там и нес венок от театра, на котором было написано: "Бессмертному М. Ю. Лермонтову". Не странно ли? Он умер, а я пишу, что он бессмертный. Отчего это? Вот отчего... Все, что он сделал, все стихи, которые он написал, -- никогда не забудутся, никогда не умрут, так они хороши. Долго еще будут читать и петь его "Демона". Вот и ты постарайся учиться и сделать что-нибудь очень хорошее. Может быть, ты со временем нарисуешь такую великолепную картину масляными красками, что и тебе поставят памятник и назовут тебя бессмертным. Для этого нужно быть очень хорошим, послушным и прилежным.

Ну, милый мой мальчишка, поцелуй покрепче маму, Кирюлю, бабушку, Женю, Сережу, тетю Маню и всех, кого можешь целовать; mademoiselle Emestine поклонись пониже, няне, Дуняше, Поле, Константину тоже кланяйся.

Спасибо тебе и Кирюле за ваши милые письма. Я их перечитываю каждый день. Очень они интересны и хорошо и просто написаны. Если захочется еще написать -- мне будет большое удовольствие.

Очень соскучился и хочу вернуться в Москву. Маму и Кирюлю еще раз поцелуй.

Очень любящий тебя

папа

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

17 июля 1901

Ессентуки

...Как давно я тебе не писал. С того времени, как начал ездить в Кисловодск. Эта поездка отнимает много времени и разбивает весь день. Кроме того, надо было написать много деловых писем -- Немировичу, Желябужской, Шаляпину, Барнаю, Игорю.

Скучаю. Зерновская дамская компания меня доконала, и я бегаю от нее. Там до того все приличны и воспитанны, что я почувствовал себя, как в пансионе благородных девиц. Сама Зернова -- это Евгения Пуаре¹. Я ее люблю, но ее сестра Мария Александровна всем читает нотации и почти требует отчета, где был и что делал, и мы доводим ее до каления. На завтра готовится новая шутка. Я и еще один молодой доктор приходим к завтраку в черной паре. Во время завтрака посыльный приносит мне записку, на которой будет написано одно только слово -- "свечка". Я затороплюсь и попрошу позволения встать и уехать. Через несколько времени повторится та же история с молодым доктором. Вместе мы отправимся с ним в Кисловодск и там пообедаем. Кто-нибудь из нас уронит письмо. Вся дамская компания вывихнет себе мозги о столь невероятном событии. Чтобы отвести душу, я ушел в компанию артисток А. А. Яблочкиной и Н. А. Никулиной. Последняя занятна, а Яблочкина -- мила. Мы ездим каждый день в Кисловодск купаться в нарзане, но из ванны она выходит какая-то томная. Говорим много и смело, ходим на какие-то горы, лазим при луне на "Замок коварства и любви", и я бывал в духе и подавал ей хорошие реплики. Гуляли иногда до часу ночи при луне. Завтра А. А. Яблочкина уезжает, а сегодня концерт, из-за которого все это время было столько разговоров...

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

26 августа 1901

Москва

...Спасибо за твою записочку. Я ужасно горд и растроган. Горд потому, что ты на моем веку в четвертый раз хвалишь меня: "Самоуправцы", "Горящие письма", Штокман и Крамер¹, и растроган потому, что письмо проникнуто заботами обо мне. Написал бы больше, но тороплюсь на репетицию. Целую тебя, детишек, маманю...

 

З. С. Соколовой

7 сентября 1901

Москва

Милая Зина!

Как мне досадно, что я не мог тотчас же написать ответ на твое милое и сердечное письмо. Ты не из тех, с которыми надо разводить светские церемонии, ты сама человек работы и потому поймешь, что я не писал так долго потому, что не мог этого сделать. Однако я уже дохлопался. Заболел перед началом сезона и растерял все накопленное за лето здоровье. Сегодня встал с постели после жабы (теперь горло не болит, и думаю, что письмо не заразное, но все-таки разорви его). Нет худа без добра, и моя болезнь дала мне возможность написать тебе. Пишу плохо, рука не тверда. Бедная Маруся истрепалась хуже меня, но пока бодра и энергична. Она разорвана на три части. Дети -- в Любимовке, где царит небывалый даже в нашем доме хаос. Я -- в Москве, больной. Самый разгар генеральных репетиций -- в театре. Знаю, и она каждый день тоскует о том, что не соберется написать тебе, не как обязательство, конечно, а по доброй воле, -- ей хочется, как и мне, сказать тебе что-нибудь доброе, хорошее.

Сильно чувствую и ясно понимаю, какие минуты ты пережила во время припадка и первого периода болезни Зюли, одна, среди степей и лесов, не отдавая [себе] отчета в том, что происходит с дочерью. Я дважды испытал это в Москве, переполненной докторами и аптеками, и каждый час ожидания доктора казался мне томительной вечностью. Я почувствовал тогда, что от такого состояния можно поседеть. Это было при смерти Ксении и дифтерите Киры. Как жаль, что все это приключилось с Зюлей перед самой зимой. Ведь ее придется очень беречь. По твоему описанию я рисую себе картину ее припадка, как ты называешь, сердечного, и меня он не пугает. Знаешь, странность. Должно быть, это у нас в роду усиленная нервность при подъеме температуры. Сильнее всех это выражается у Киры -- при начале дифтерита два доктора констатировали смерть. Пульс и дыхание остановились, она была синяя, закоченелая... И потом, при малейшем подъеме температуры сверх 39 -- у нее повторялось то же, но в более слабой степени. У Игоря то же свойство в значительно меньшей степени. Как раз в эту болезнь я испытал такое же чувство -- при жаре в 39,5. Бред, сердце бьется неровно, удушье, какие-то кошмары и проч. Это какой-то родимчик. Для семьи Ругон-Маккаров¹ это очень подходящая болезнь. А если бы Зюля медленно поправлялась... знаешь, что бы я решил заранее и привел бы в исполнение без всяких "но"? -- уехал бы в теплый климат. Я знаю, тебя эта мысль рассердит, но я все-таки ее забрасываю. Однако зачем думать о худшем, все обойдется прекрасно, и Зюля вместе со всеми вами будет сидеть у нас в театре на "Дикой утке", "Крамере", новой пьесе Немировича (очень неглупая вещь) и пр. и пр.

Должно быть, я стал стареть (телом, но не душой). Меня пугает сезон. Как заглянешь в длинную вереницу из 200 спектаклей... ой, ой, ой! 20 раз "Штокман", 30 -- "Крамер", потом -- Петербург. А когда убеждаешься, что настоящего помощника еще не появляется на горизонте, знаешь, что хочется сделать? Сманить тебя, Костеньку, Зюлю в Москву. Право, я бы это сделал, если бы не был у вас в нынешнем году. Но я уехал под таким чудесным впечатлением... рука не подымается разорять это гнездышко. Остается пожалеть о том, что арена деятельности мала. Вот почему ставлю точку и не говорю ни о роли в пьесе Немировича², ни о других моих мечтаниях, ни о том актерском червяке, который точит тебя даже перед постелью больной, в тишине. Все это знакомые болезненные и сладкие чувства, которые рано или поздно приводят людей, всех без исключения, к своему настоящему призванию. Все там будем, брат Аркадий!.. Различны только формы, а суть одна и та же. Однако ставлю точку, а то договоришься до чего-нибудь неладного...

Какие новости?.. Чехов счастлив в супружестве. Супруга его -- сияет. Он пишет фарс, это под большим секретом. Могу себе представить. Это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что "Три сестры" -- это превеселенькая вещица.

В "Дикой утке" сделано все, что можно. Если не оробеют молодые актеры, может выйти хорошо. "Крамер", 2-й акт, кажется, удастся и произведет впечатление. Все дело в 4-м, очень трудном и неловко сделанном у автора. Репетиции этого акта прервал сперва пожар ³, а потом моя болезнь. Что-то будет? Пьеса Немировича понравилась при чтении всем. О Горьком ни слуху ни духу ⁴. Остальное все по-старому. Газеты опять самым подлым образом начали клеветать и осмеивать. Но это перестало уже действовать и на нас и на публику. С актерами, которые почувствовали силу в предстоящем репертуаре, сладу нет. Приходится ругаться и изображать Грозного и т. д. и т. д.

Что делается дома -- ты, вероятно, знаешь. Не хочется и говорить об этом. Говорю, конечно, не про свою семью, которой доволен в полной мере.

Скажи Зюле, чтоб она не унывала. Художественный театр ждет ее в самый разгар сезона. Пусть она не грустит о том, что нас будут поругивать здорово. Очень уж все озлились.

Какой ужас с Костенькой, вот совпадение! Я бы не мог доиграть акт и ушел бы со сцены. Целуй его крепко. Всех девиц (и Володю в том числе) до 12 лет целую, после 12 лет -- целую их ручки. Знакомым и крестьянам жму руки и еще раз очень благодарю за спектакли.

Жду от тебя размеров сцены, тогда вышлю декорации и закажу отдельные пристановки. Напиши, какие важнее.

Однако устал, кончаю. Перечитывать не буду. Все равно, если и есть ошибки, я их просмотрю. "Забыл, все забыл, да и некогда", как говорит Чебутыкин в "Трех сестрах".

Ну, прощай,-- не забывай и не сердись, если за зиму не буду писать. Будет тяжелый сезон: "Штокман", "Крамер", пьеса Немировича, "Потонувший колокол", "Дядя Ваня", "Чайка" и две новых пьесы -- ужас!

Крепко обнимаю.

Твой Костя

7 сент. 901

 

В. В. Котляревской

Воскресенье

23 сент. 1901

23 сентября 1901

Москва

Глубокоуважаемая Вера Васильевна!

Нет худа без добра. Я нездоров, сижу дома и потому имею возможность без задержки ответить на Ваше милое письмо. Спасибо Вам за память, спасибо за то, что своевременно предупредили о юбилее симпатичного Петра Исаевича¹. Я не говорил еще с Владимиром Ивановичем, но думаю, что участие в юбилее будет принято единодушно. От себя лично мне бы хотелось поднести ему альбом снимков "Акосты", удобно ли это будет?

Спасибо Вам за поздравление с началом сезона, шлю Вам таковое же.

Начал я сезон плохо. После Сестрорецка у нас сгорела фабрика, потом я схватил злокачественную жабу и по сие время не могу поправиться. Здоровье, нажитое летом, уже все растрачено, и это меня очень сокрушает. Надо действовать, а руки связаны. Третьего дня играл "Три сестры" и от этой пустяшной роли опять свалился. Слабость, вялость, температура 37, грустное, чеховское настроение и т. д. "Дикая утка", несмотря на участие только молодых актеров, удалась. Публика готова была заинтересоваться пьесой, но газеты поспешили испортить дело. Прибегали к неблаговидным приемам для того, чтоб подорвать доверие. Таким образом, материального успеха пьеса не даст, и наша трехмесячная работа в этом отношении пропала². Надо спешить и готовить новую пьесу, а я прикован к месту и злюсь... злюсь... Думаю, что в Петербурге, где не слушают газетчиков, пьеса будет нравиться и заинтересует, несмотря на свою тяжеловесность и растянутость.

Немирович написал чудесную пьесу, которая пойдет после "Крамера"³.

От души желаю Вам успеха в спектаклях, на новых началах. Хорош ли выбор "Втируши"? Лично я не очень люблю Метерлинка⁴. Видал пьесу на любительских спектаклях при плохом исполнении. Было скучно и казалось, что автор старается быть оригинальным. Может быть, это зависело от плохого исполнения? Нет ли чего-нибудь у Гауптмана: "Перед восходом солнца", "Праздник примиренья"; трилогия Шницлера... Если придет что-нибудь в голову, напишу. У нас "Ганнеле" нельзя, потому -- сорок сороков!! ⁵ Кроме того, есть митрополит Ханелле... Если будут нападать на нас за то, что мы не разрешили Яворской "Чайку",-- заступитесь. Мы и не предполагали привозить эту пьесу, но Чехов оскорбился, когда мы хотели уступить ее Яворской. Он боится этой пьесы в Петербурге.

Низкий поклон Нестору Александровичу, Поповым и всем симпатичным петербургским знакомым. Жена шлет Вам свой привет, я целую ручку.

Уважающий Вас К. Алексеев

 

В. В. Котляревской

 

7/XI--1901

7 ноября 1901

Москва

Глубокоуважаемая Вера Васильевна!

Я очень польщен тем, что П. И. Вейнберг и А. Ф. Кони оказали мне такую честь¹. Мне хотелось самому потрудиться для них, и потому я отправился сам в фотографию и заказал увеличенные фотографии, наиболее напоминающие мою физиономию. Я выслал эти фотографии сегодня на Ваше имя, и теперь очень прошу Вас взять на себя труд передать их по назначению. Простите за беспокойство. Если Петр Исаевич и Анатолий Федорович захотели бы иметь петербургские снимки фотографий, я был бы вдвойне польщен и принужден злоупотребить Вашей неиссякаемой любезностью и добротой. Не откажитесь, при случае, просить... (забыл фамилию великолепной фотографии) выслать мне для подписи фотографии с наложенным платежом. Я не помню, чтобы Петр Исаевич и Анатолий Федорович просили меня о высылке фотографий. Я бы не заставил себя просить о том же вторично. Теперь извиняюсь перед ними и с особенным удовольствием отсылаю посылку в Петербург, именно теперь, когда во мне тоска по петербургской публике и озлобление против московской.

Представьте себе. Постановка "Крамера" удалась. Я редко решаюсь признаться в этом. Пьеса чудесная, и... из 100 человек один едва понимает, что ему говорят со сцены.

Публика интересуется мещанской драмой Арнольда и не слушает совершенно самого Крамера. Я впал в отчаяние, думал, что я сам тому причиной, но меня уверяют, что роль удалась. Чехов даже танцевал и прыгал от удовольствия после 2-го акта, того самого, который не слушает публика ².

Что писали о самой пьесе, Вы не можете себе представить! Вот я и мечтаю, чтоб окончательно успокоить себя и выяснить вопрос: кто виноват -- я или публика,-- играть поскорее Крамера в Петербурге. Я теперь в таком настроении, что все петербургское меня привлекает, а московское отталкивает. Вообще, против нашего театра в нынешнем году сильная, небывалая травля. Это очень беспокойно и мешает работать.

Как Ваше здоровье, как Нестор Александрович? Что поделывают знакомые, которые, больше чем когда-нибудь, кажутся мне и симпатичными и приветливыми. Всем низкий, сердечный поклон. Как Ваш спектакль? Очень интересуюсь его результ[атом]. Будут над ним глумиться, но это не беда. Хуже, когда систематически изводят, как теперь нас. Поправились ли Вы совершенно? Жена и я шлем Вам низкие поклоны, а также Нестору Александровичу.

Искренно преданный и уважающий

К. Алексеев

 

В. В. Котляревской

20/ХII--901

20 декабря 1901

Москва

Многоуважаемая Вера Васильевна!

Увы, принужден писать мало, так как разорван на части. На щеке дуется флюс, а надо играть красавца¹. Зубной врач, репетиции, спектакли, праздники, болезни актеров -- все это спутало мое время, и я оказался неаккуратным по отношению к Вам, которая так любезно и много хлопотала, волновалась по поводу пьес Джерома. Последний подшутил и посмеялся над всеми нами. Я искал в нем нового Гоголя, а он оказался Мясницким². Увы, это бог знает что, только не пьесы. Очень грущу отом, что Ваши труды пропали даром. Сержусь на себя, что задержал Вас ответом, но теперь, когда Вы играете Господа Бога, всепрощающего... я не боюсь ³. К слову сказать... не завидую я Вам. Это новое амплуа, и как его играть... не знаю. В Париже в "Самаритянке" я видел Христа на сцене ⁴. Подумайте... парижанин и -- Христос! Знаете, чем он подкупил меня? Тем, что он был прост, ничем не собирался удивлять публику. Может быть, и здесь это отчасти приложимо. При личном свидании, как и заочно, буду креститься и не целовать, а прикладываться к Вашим ручкам. Итак, прикладываюсь к Вашим ручкам и еще раз искренно благодарю. Простите и за причиненные хлопоты по юбилею Вейнберга. Поклон Нестору Александровичу.

Уважающий и преданный К. Алексеев

А. Ф. Кони

 

22 декабря 1901

Москва

Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!

Я был очень тронут, найдя Вашу карточку по приезде домой третьего дня. На следующий день после репетиции я собирался доставить себе большое удовольствие и заехать к Вам, но, увы, репетиция затянулась до 10-го часа вечера. Сегодня я проснулся больным, с легким жаром, ознобом и насморком. Ввиду вечернего спектакля и праздников, репертуар которых держится на мне, я должен быть осторожным, чтоб не поставить театр в безвыходное положение.

Утешаю себя мыслью, что Вы не скоро покинете Москву и что моя болезнь не затянется. Тогда я буду иметь возможность исполнить свой приятный долг, заехав к Вам, чтоб еще раз лично и горячо поблагодарить Вас за Ваше доброе отношение к нашему театру. Если же судьба расстроит мои планы, я буду искренно огорчен, так как ранее поста, в Петербурге, я не буду иметь возможности заехать к Вам.

Жена поручила мне передать Вам, глубокоуважаемый Анатолий Федорович, свое почтение, и прошу принять таковое же от искренно уважающего Вас и благодарного

К. Алексеева

22/XII--1901

 

H. H. Синельникову

 

Декабрь 1901 -- январь 1920

Москва

Многоуважаемый Николай Николаевич!

Я очень благодарен Вам за то, что Вы дали мне возможность прекрасно провести вечер в Вашем театре, на спектакле "Дети Ванюшина".

Пьеса, постановка и исполнение произвели на меня очень большое впечатление, и я любовался талантами автора, режиссера и исполнителей¹.

Зная по себе, какого труда требует борьба с театральной рутиной и шаблоном, я от всего сердца поздравляю Вас с большой победой, приветствую Вашу большую энергию и желаю дальнейших успехов. Вдумайтесь в мое счастливое и совершенно исключительное положение среди работников театра, которому я служу совершенно бескорыстно, и Вы должны будете поверить искренности этого письма².

С совершенным почтением благодарный

К. Алексеев

 

А. П. Чехову

 

14 января 1902

Москва

Добрейший и многоуважаемый Антон Павлович!

Я Вас очень благодарю за Ваше чудесное, простое и сердечное письмо. Оно меня растрогало, а жену заставило прослезиться¹. Она сама будет писать Вам, как только справится со своими нервами, которые у нее за последнее время расшатались. Как досадно и больно, что Вы хворали... Весть об этом дошла до нас, и мы все волновались, но потихоньку, чтоб еще больше не расстраивать Ольгу Леонардовну. Должно быть, весна будет ранняя, и мы скоро увидим Вас среди нас... Это для нас большой праздник, в этом Вы не должны сомневаться; да и на душе как-то спокойнее, когда _ с_а_м_ -- близко.

Я сконфужен и польщен тем, что таганрогская библиотека желает иметь мою карточку. Не сочтите это за наивничанье, но я совсем не знаю, как поступить в данном случае. Допустим, я вышлю простую кабинетную карточку, без рамки. Скажут: "Ишь, жадный, не мог разориться на рамку и большой портрет!" Вышлешь большую карточку в рамке... Скажут: "Обрадовался, что в музей попал!" Как быть? Не откажитесь в одном из писем к Ольге Леонардовне посоветовать мне: какую карточку выслать -- кабинетную или немного побольше? В рамке или без нее? Не откажитесь поблагодарить кого следует за честь, которую мне оказывают. По получении от Вас ответа через Ольгу Леонардовну -- не затяну отправки.

Ваши слова о том, что Нила должен играть я, давно уже не оставляют меня в покое². Теперь, когда начались репетиции и я занят mise en scène, я особенно слежу за этой ролью. Я понимаю, что Нил важен для пьесы, понимаю, что трудно играть положительное лицо, но я не вижу, как я без внешнего перевоплощения, без резких линий, без яркой характерности, почти со своим лицом и данными, превращусь в бытовое лицо. У меня нет этого тона. Правда, я играл разных мужичков в пьесах Шпажинского, но ведь это было представление, а не жизнь. У Горького нельзя представлять, надо жить... Сохранив черточки своего быта, Нил в то же время умен, многое знает, многое читал, он силен и убежден. Боюсь, что он выйдет у меня переодетым Константином Сергеевичем, а не Нилом. Певчего Тетерева мне играть гораздо легче, так как его характерность ярче, грубее; тут мне легче отойти от самого себя. Пока я нахожусь в запасе и буду играть в том случае, если роли Нила или Тетерева не удадутся одному из их теперешних исполнителей и, конечно, если одна из этих ролей удастся и мне.

Вообще предстоит много волнений с пьесой Алексея Максимовича. Всем хочется играть в ней, и публика ждет и требует, чтоб мы обставили ее лучшими силами. Между тем не все актеры, к которым публика привыкла и которым доверяет, могут играть в этой пьесе. Может случиться, что Баранов в роли певчего, например, забьет всех нас. Вот почему мы устроили двойной состав исполнителей. Оба состава репетируют по одной и той же mise en scène. Один состав работает под руководством Калужского, другой -- Тихомирова. На днях будем смотреть оба состава, выберем лучшее и тогда окончательно определим основной состав. И тут могут быть замены отдельных ролей. Жена жаждет играть Полю, но, боюсь, не стара ли она для нее, а кроме того, она занята во всех пьесах, и ей не хватит сил на репетиции ³. То же и со мной. Если бы дело не обошлось без старых исполнителей, я буду умолять задержать пьесу до будущего года, но не показывать ее публике с каким-нибудь изъяном в исполнении. По-моему, это было бы преступлением перед Алексеем Максимовичем, который доверил нам свой первый опыт.

Пока все репетируют с большой охотой и нервностью. Один состав щеголяет перед другим. Что-то будет?..

Вероятно, Вы уже знаете о том, что нам поднесли доктора Ваш портрет (фотография с портрета из Третьяковской галлереи, не очень похожа) с надписью на золотой доске: "Артистам -- врачи, собравшиеся на Пироговский съезд"⁴. Спектакль был интересный и, кажется, произвел большое впечатление. Мы надеялись встретиться с самой образованной публикой, но, очевидно, было много таких людей, которые редко или давно не бывали в театре. Помню, например, одного лохматого старичка, который все сидел на кончике стула с очень удивленным лицом. В первых актах, при вызовах, он вставал, широко улыбался и кланялся актерам. Во втором антракте он улыбался и махал шляпой. В третьем антракте он начал пробовать хлопать, но никак не мог извлечь звука из своих ладоней. Только по окончании спектакля у него начало что-то выходить, и он увлекся так, что последним вышел из театра.

После спектакля все участвующие в "Дяде Ване" кутили в "Эрмитаже" и у Омона⁵. У нас, в ложе, было очень весело, а на сцене очень скучно, так как было недостаточно неприлично. Интереснее всего было видеть, как папа Омон ходил по коридорам артистических уборных и уговаривал актрис: "Mesdames, ne vous dêcolletez pas trop" {Медам, не надо чересчур оголяться (франц.). }. Это было умилительно. Подробности этого вечера Вы, вероятно, знаете.

Однако я Вам надоел! Еще раз спасибо за Ваше письмо. Жена шлет Вам свой привет, поклон и благодарность, а сынишка просит кланяться тому, кто написал Чебутыкина. Это -- его любимец.

Крепко жму Вашу руку. Желаю скорого возвращения в Москву.

Уважающий и преданный Вам

К. Алексеев

 

М. Ф. Андреевой

 

Февраль 1902

Москва

Это третья проба письма. Может быть, она будет удачнее. Мои письма выходят жесткими, не знаю почему; между тем именно теперь я хотел бы быть мягким, чтоб Вы почувствовали настоящее мое отношение к Вам и как к человеку и как к артистке. Помогите мне и дайте слово, что Вы будете схватывать общую мысль, а не отдельные выражения, которые, знаю, будут у меня неудачны -- не типичны.

Начнем с начала, с Адама, и пробежим историю нашего знакомства. Итак, мы познакомились. Вы были талантливы и красивы. Нам нужна была артистка, и я увлекся Вашими данными и не ошибся, и не раскаиваюсь теперь. Однако у Вас были, как у всякого, не одни достоинства. Были и недостатки. Как артистка Вы были избалованы похвалами и поклонниками и с большей охотой слушали комплименты, но не замечания. Это так естественно. Долго Вы не принимали моих замечаний, и это охлаждало меня. Наконец Вы переломили себя и сделались артисткой, а не актеркой... и стали расти в художественном отношении¹. Эту победу над самолюбием я очень ценил, ценю и буду ценить и любить в Вас. Когда же я почувствовал проблески идеи в Вашем деле, когда в Вас исчезла дилетантка, уступив место серьезной работнице, я привязался к Вам как к артистке и исключительные данные ее я стал считать своими, стал любовно оберегать их. Только тут я разглядел в Вас человека, так как человек и артист это одно целое. Я полюбил в Вас экспансивность, типичную черту Вашего "я". Что же такое эта "экспансивность"? Преувеличенное отношение ко всем случаям и явлениям жизни. Не всегда к хорошим и естественным, иногда и к дурным. Я тоже экспансивен и знаю, как преувеличиваю и добрые и дурные свои чувства. Экспансивный человек -- всегда немного кокет с самим собой; даже тогда, когда все обстоит благополучно, его нервы придумывают новые заботы. Когда экспансивный человек искренен -- его надо жалеть больше, чем другого, когда он грешит в искренности -- не надо потакать ему. Все это я говорю по собственному опыту и общие некоторые свойства чувствую и в Вас. Думаю, что артист не может не быть экспансивным. Когда Вы искренни в своей экспансивности (например, при болезни детей, при сомнениях артистических), я Вас жалею и сочувствую Вам больше, чем кому-нибудь. Когда Вы в своей экспансивности неискренни,-- я не всегда Вас люблю и редко сочувствую. Вопрос в том: когда Вы искренни и когда нет. Эта мерка не поддается словам, а только чувству и знанию, изучению человека. Вы говорите, что я Вас не знаю. Может быть, мое чувство обманывает меня, и это стыдно, так как Вы правы: я должен был бы знать Вас хорошо. Я очень дорожу нашими прекрасными отношениями и желаю очистить их до возможного предела. Укажите же мне мои ошибки, и я отнесусь к Вашим указаниям очень серьезно.

Однако я отвлекся от истории. Я люблю Ваш ум, Ваши взгляды, которые с годами становятся и глубже и интереснее. Я люблю Ваше доброе, отзывчивое сердце. (Но это сердце экспансивно и не всегда верно своей природе.) Я люблю в Вас настоящую женскую чистоту, пока она не переходит границы кокетства, жантильничания, не всегда хорошего вкуса. Словом, я люблю Вас -- простой, в капотике, просто разговаривающей, люблю Вас в том же капотике искренно, экспансивно страдающей. Люблю Вас и в бальном платье, искренно, иногда несдержанно веселящейся, кокетничающей; но совсем не люблю Вас генеральшей, в капоте или в бальном платье, и совсем не люблю Вас -- актеркой в жизни, на сцене и за кулисами. Эта актерка (не придирайтесь к слову) -- Ваш главный враг, резкий диссонанс Вашей общей гармонии. Эту актерку в Вас (не сердитесь) -- я ненавижу. Правда, она все реже и реже проявляется в Вас, но, увы, она не исчезла совсем. Когда появляется эта актерка, она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, Вы перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной, неискренной и на сцене и в жизни. Я стараюсь побороть в себе недоброе чувство к Вам в эти минуты -- и не могу. Чтобы не быть с Вами резким, я Вас избегаю в жизни и не замечаю Вашей игры на сцене. Если я ошибаюсь (дай бог), то не один, а со всей труппой, так как эту актерку не любят в Вас все, но только не говорят Вам об этом. В эти минуты я не могу заступаться за Вас и бестактно, при других, заочно казню в Вас то, чего не люблю. Поверьте, милая Мария Федоровна. Вот эта-то актерка -- виной той пестроты наших отношений. Она мешает мне слепо довериться Вам. Пройдя все стадии молодых чувств, мы могли бы остановиться на хороших, дружеских отношениях. По отношению к Вам я готов и очищен для этого, но актерку полюбить я не могу... Задайте себе вопрос -- может быть, я не должен полюбить и примириться с нею? Я не люблю людей, которые потакают Вам в эти минуты. Они вредят Вам, и я не хочу быть в их числе. Я ухожу подальше и молчу. Может быть, я должен был бы говорить? Да, это малодушие. Актерка появляется в Вас в период возбуждения нервов, то есть в сезоне, а в это время я не принадлежу себе и потому откладываю разговор. Но теперь позвольте мне договорить до конца и не быть малодушным.

Отношения Саввы Тимофеевича к Вам -- исключительные². Это те отношения, ради которых ломают жизнь, приносят себя в жертву, и Вы это знаете и относитесь к ним бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите в те минуты, когда Вами владеет актерка? Это так противно Вашей натуре, что, я уверен, Вы сами этого не замечаете. Вы хвастаетесь публично перед почти посторонними Вам тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы, ради актерского тщеславия, рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал Ванновскому -- ради спасения кого-то³. Если бы Вы увидали себя со стороны в эти минуты, Вы бы согласились со мной.

О студенческой истории не будем говорить⁴. Примиритесь с тем, что я этого не понимаю. Есть же вещи, которые и близкие люди не понимают друг в друге. Об этом поговорим как-нибудь особо.

Я обожаю, когда Вы приходите за кулисы играть и относитесь к делу серьезно, почтительно, но я не люблю Вас на 20-м представлении пьесы, когда Вы, изменяя себе, начинаете говорить актерские слова и прибаутки и говорить с Мунт актерские разговоры. В эти минуты Вы уверяете, что великий князь на Тверской обернулся, делал Вам ручкой. Ведь и кричал: "Здравствуйте, Мария Федоровна!" Это тот самый великий князь, которого Вы в другом настроении так справедливо критикуете.

В такие минуты Вы хитрите со мной. Вы уверяете, что у Вас есть дело ко мне, и очень неискусно, не скрывая белых ниток,-- я узнаю, что Вы просто ревнуете какую-нибудь актрису ко мне, режиссеру. В эти минуты Вы боитесь Владимира Ивановича, ищете заступничества. Да разве при Вашем положении, Вами же созданном, Вам нужно это заступничество? Или Вы имеете основание утверждать, что я отношусь к Вам несправедливо как к артистке и выдающемуся деятелю нашего дела?

Если бы Вы просто подошли ко мне и сказали, что успех такой-то артистки волнует Вас. Разве я не понял бы, что это естественно, что это должно быть, что без этой ревности -- Вы не артистка? Что эта ревность равносильна мучительным сомнениям в своих собственных силах, что без этих сомнений артист не идет вперед. Тогда я мог бы успокоить Вас, но -- Вы неискренни, и я избегаю и не верю Вам, принимая Ваше чувство за мелкое самолюбие актерки...

 

К. К. Алексеевой

 

Март (до 25-го) 1902

Петербург

Милая, дорогая моя, бесценная девочка, Кирюлечка!

Пишу тебе первой, а следующее письмо Игоречку. Если бы вы знали, как я соскучился без вас, как мне надоел Петербург и как хочется поскорее вас расцеловать. Но столько дела было до сих пор, что не мог не только написать, но даже побежать на телефон, чтобы поговорить с вами. Хотя говорить по телефону не большая радость. В три минуты не скажешь многого, даже голосов ваших не узнаешь. Например, когда ты говоришь по телефону, твой голосок напоминает маму в "Трех сестрах". Ты так же растягиваешь слова. Голос же Игоречка напоминает Петрушку.

Слава богу, что вы здоровы и умники. Как вы оба стали мило писать и какие ваши письма интересные. Я их перечитываю почти каждый день, перед тем как ложиться спать. Я их перечитываю, потом мысленно крещу вас и засыпаю. Спасибо вам большое, большое за письма. Но только, чур,-- условие. Вы должны писать нам письма только тогда, когда вам самим захочется, если же не хочется, то и не пишите.

Теперь буду рассказывать про себя. Хотя теперь четвертая неделя¹, но приходится и утром и вечером репетировать. Приходится также часто обедать у разных знакомых. Здесь нас очень любят и балуют. Больше, чем в Москве. Недавно, например, я повез маму к доктору Бертенсону. Он долго осматривал маму, очень старался ей помочь. Сказал, что ничего опасного нет, сказал, что ей даже хорошо играть, но тогда, когда хочется самой, словом, повторил то же, что и Шуберт с Майковым. Ну, словом, говорил долго и ни за что не захотел взять денег за визит, говоря, что он лечит артистов даром и любит артистов так же, как и своих детей. Вместо денег он попросил, чтобы мы остались у него обедать. Нас повели в столовую. Там было много народу. Нас накормили. Марусе поднесли цветы и подарок. Правда, какой необыкновенный доктор?

В пятницу нам дает обед с блинами самый старый из русских писателей, Петр Исаевич Вейнберг (это тот, который перевел "Акосту"). В субботу все петербургские литераторы, как и в прошлом году, нам дают большой публичный обед. Бабушка Лиза интересуется, понравился ли спектакль государю. Скажи, что понравился, и он просил через графиню Орлову-Давыдову передать нам, что хотел бы видеть еще одну пьесу. Когда царь просит, это все равно, что он приказывает. Вот почему нам опять предоставили царский театр и мы будем играть другой спектакль, вероятно, "Мечты". "Доктора Штокмана" и "Мещан" играть перед царем опасно. "Дядю Ваню" нельзя, так как мама боится. "Дикую утку" -- скучно. Делать нечего, приходится играть "Мечты". Это очень лестно, но и скучно, так как хлопотливо.

Скажи бабушке, что третьего дня была нам назначена генеральная репетиция "Мещан", по распоряжению министра Сипягина². Приехали все власти, чтобы смотреть пьесу и решить, можно ли ее давать или нет. Конечно, мы вычеркнули все опасные слова.

На репетиции были министр финансов Витте с женой и семьей, товарищ министра Святополк-Мирский с семьей, бывший министр Воронцов-Дашков, великий князь Владимир Александрович, весь цензурный комитет и много разных княгинь и графинь. Пьеса очень понравилась, и они не нашли в ней ничего вредного, однако разрешат ли нам ее играть -- неизвестно, так как боятся, что имя Горького вызовет демонстрацию.

Баранов произвел фурор, и все княгини и министры влюбились в него. Он, нисколько не конфузясь, разговаривал с ними, как будто со своими хорошими знакомыми, и у всех дам целовал ручки. Это была великолепная картина. Мы очень хохотали³.

Сегодня у нас первый солнечный день и запахло весной. У вас, говорят, погода лучше. Бог даст, скоро наступит лето, и мы поедем, вероятно, в Швейцарию. Кажется, доктор хочет маму отправить туда. Конечно, и вас возьмем, а то мы все живем врозь.

Поцелуй покрепче бабушку Лизу и поблагодари ее за телеграммы и письма. Скажи ей, что как ни интересны ее письма, но таких длинных ей писать нельзя, вредно. Поблагодари и m-elle Эрнестин за ее литературные письма, а бабушке Оле скажи, что мы не ждем от нее писем, так как понимаем, как она занята. Очень жалею, что я не в Москве и не могу помочь ей. Отчего она не берет себе в помощь Егора? Ему ведь нечего делать.

Целую крепко тебя, Игоречка, бабушку Лизу и Олю, дядю Володю и всех, всех, m-elle Эрнестин, Лидии Егоровне, няне, Дуняше, Поле, Егору поклонись.

Крепко любящий тебя

папа

 

И. К. Алексееву

Понед. 25 мар. 1902. СПб.

25 марта 1902

Дорогой мой сыночек, милый и умный мой мальчик!

Сегодня, в первый раз за все время, пока я в Петербурге, я сижу дома -- один весь вечер. Конечно, я пользуюсь им, чтобы написать тебе, так как Кирюле я писал на днях. Прежде всего -- благодарю тебя за твои письма. Как ты мило их пишешь. Они так интересны, что я их перечитываю каждый день вместе с Кирюлиными письмами. Правда, как приятно уметь писать? Без писем мы бы не могли с тобой переговариваться из Москвы в Петербург. Ты, пожалуй, скажешь, что говорить можно и в