Вл. И. Немировичу-Данченко. Милый Владимир Иванович

 

Февраль 1900

Москва

Милый Владимир Иванович.

Даю Вам слово, что письмо мое самое миролюбивое, но я до такой степени истрепан и чувствую себя отвратительно, что не в шутку начинаю бояться за свои умственные способности: днем я взвинчен не в меру, ночью полная бессонница и упадок сил и энергии. Живу бромом и лавровишневыми каплями. Итак, войдите в мое положение и не будьте строги. Такие письма, как Ваше последнее, мне очень хорошо знакомы. Точно такое письмо, например, я получил 12 лет назад, и это было началом распадения Общества искусства и литературы. Два месяца назад точно такое же письмо было у меня в руках из Попечительства¹. Я поспешил удалиться от него, и теперь из 50 деятельных лиц там осталось их только 6. Думаю, что Вы убедились в том, что я могу приносить всякие жертвы любимому делу. Ради него я стараюсь, как умею, спрятать свое личное я. Ради него я ставлю себя в очень странное, иногда смешное положение. Я готов делить свой труд и успех с кем угодно, лавируя между самолюбиями, стараюсь незаметно зашивать все швы; не только отказываюсь от денег, но за право заниматься любимым делом ежегодно вычеркиваю из своего бюджета 10 000 рублей, вношу последние деньги в дело, лишаю семью и себя самого необходимого и, изворачиваясь материально кое-как, терпеливо ожидаю, когда все долги дела покроются и я получу то, что мне принадлежит по праву. Когда самолюбия и амбиция пайщиков разгораются и все разговаривают о задетой чести, о своих правах и проч., я молчу и беру на себя результат этих разговоров, т. е. материальные убытки. Прокофьев разоряется -- я безропотно несу последствия. Я мирюсь и с тем, что мне приходится играть и (нередко) ставить не то, чего просит моя душа, играю все, что мне нужно, а не то, что мне хочется. Словом, я разрушаю себя и нравственно и материально и не жалуюсь на это, пока мои нервы не доходят до последней степени напряжения. Должно быть, теперь эта степень наступила, и, как видите, я начинаю -- жаловаться... Да, я очень огорчен и обижен, что все имеют право говорить о себе, а я лишен этого права... это несправедливо!

Итак, я готов на всякие жертвы, но на одно я не соглашусь ни под каким условием. Я не могу играть глупой роли. Теперь же я близок к тому. Морозов и Вы не можете или не хотите спеться². Как видно, начнутся ссоры и недоразумения, а я буду стоять посередине и принимать удары. Нет, этого нельзя, да и нервы мои не выдержат этого. Без Вас я в этом деле оставаться не хочу, так как мы вместе его начали, вместе и должны вести. Признавая за Вами, как и за всяким человеком, недостатки, я в то же время очень ценю в Вас и многие хорошие стороны, горячо ценю в Вас и хорошее отношение ко мне и к моей работе. Без Морозова (тем более с Осиповым и К⁰) я в этом деле оставаться не могу -- ни в каком случае. Почему? Потому что ценю хорошие стороны Морозова. Не сомневаюсь в том, что такого помощника и деятеля баловница судьба посылает раз в жизни. Наконец, потому, что такого именно человека я жду с самого начала моей театральной деятельности³ (как ждал и Вас). Нам ворожит бабушка, и если при таком ее баловстве мы не можем или не умеем устроиться, то все равно из дела ровно ничего не выйдет. Не забудьте, что у меня нет денег, что я семейный человек и что я не имею более права рисковать этой стороной моего благосостояния. С Осиповым я рискую очень (Вы -- нет, а я -- да). Я не верю в их порядочность, в порядочность же Морозова я слепо верю. Я ему верю настолько, что никаких письменных условий заключать с ним не хочу, ибо считаю их лишними, не советую и Вам делать это, так как знаю по практике, что такие условия ведут только к ссоре. Если два лица, движимые одной общей целью, не могут столковаться на словах, то чему же может помочь тут бумага. Я не буду также, на будущее время, играть двойную игру: потихоньку от Вас мирить Морозова с Немировичем и наоборот. Если ссора неизбежна, пусть она произойдет поскорее, пусть падает дело тогда, когда о нем будут сожалеть, пусть еще раз мы, русские, докажем, что мы -- гнилая нация, что у нас личное я, мелкое самолюбие разрушает всякие благие начинания. В нашем деле это будет доказано более чем убедительно, так как в истории театра всех стран не найдется столь блестящей страницы, какую написали мы за два года. Если это случится, я плюну на театр и на искусство и пойду крутить золотую нитку на фабрике. Чорт с ним, с таким искусством!

Приношу последнюю жертву делу, которое я начинаю ненавидеть сегодня. Если Вы находите нужным, чтобы я присутствовал при составлении условий с Морозовым, -- извольте, я это сделаю, но при моем теперешнем состоянии и делах я не вытяну двух дел сразу. Если Вы найдете, как заведующий репертуаром, что "Сердце не камень" должно быть поставлено в нынешнем сезоне, отложите переговоры с Морозовым до окончания постановки пьесы. В противном случае придется отменить "Сердце не камень" ⁴. Я стяну свои нервы и соберу всю свою энергию, чтобы довести сезон до конца и поставить "Сердце не камень", но для этого следует распоряжаться моими силами как можно экономнее, потому что, повторяю, я очень, очень ослаб и физически и нравственно.

За последнее время моей головой распоряжались малоэкономно, и она отказывается служить, а мне еще нужно сочинить 3-й акт, самый трудный в пьесе⁵. От "Пестрых рассказов" (в которые я уверовал больше чем когда-либо) я отказываюсь и ставить их не буду⁶. Их умышленно тормозят, и никто им не сочувствует. Надо употребить слишком много энергии, чтобы они пошли, у меня ее нет, а для материальной стороны дела -- рассказы не нужны. Докончим сезон и без них. Будет несправедливо, если Вы припишете этот отказ самолюбию или чему другому. Даю Вам слово, что поступаю так ради пользы дела, чтобы иметь силы докончить сезон. Заключаю эту часть письма скорбным восклицанием... Ваше письмо... это начало конца. Еще просьба: до тех пор пока не будет сдана пьеса "Сердце не камень", не будем много говорить об этом прискорбном деле, так как одна волнительная фраза лишает меня сна на целую ночь, а сон мне нужен очень, особенно теперь.

В инциденте с Иерусалимской я неправ, конечно, и охотно извиняюсь. Ставлю только на вид, что у меня есть смягчающие вину обстоятельства. Мне ужасно стало жаль Евгению Михайловну, которая страдает хорошо мне знакомой болезнью, т. е. тою же, которой страдает и жена. Это ужасная вещь! Мне стало жаль ее и потому, что она переживает то же мучительное чувство, какое переживал в этот последний месяц и я, волнуясь совершенно бесполезно, тратя нервы бесцельно ради никому не нужной мозговой работы -- то над художником, то над "Провинциалкой", "Где тонко, там и рвется", "Калхасом". Она измоталась по нашей вине над ролью Фокерат и в награду не только не получила ни одной дельной репетиции или надежды сыграть роль, она не получила даже нашей благодарности⁷. Мне стало обидно за нее, и я поторопился выказать ей свою заботливость о ней и раскаяние. Помнится, я говорил, чтобы Вам показали план перетасовок ролей. Впрочем, я был возбужден и этого-то, самого главного, может быть, и не сказал. Однако, что я думал об этом, поверьте мне на слово. Извиняюсь.

В заключение от всего сердца желаю, чтобы мы все оценили по достоинству тот редкий клад, который дала нам судьба, чтобы мы вовремя поняли, какие богатства сулит нам этот клад, и забыли бы все то мелкое, благодаря которому мы рискуем выпустить клад из рук. Со своей стороны, несмотря на ослабшую энергию, я готов принести делу те жертвы, которые ему нужны и которые я имею право приносить. То глупое положение, в которое я могу встать по отношению к Морозову и Вам, я не считаю никакой жертвой, так как оно не спасет, а только погубит дело и взвалит все незаслуженные мною последствия на мои (исключительно) плечи.

Преданный Вам

К. Алексеев

Письма я не перечитываю. Простите за неясности, описки и проч. Главное будет понятно даже при плохом писании и редакции.

 

Л. Н. Толстому

 

Телеграмма

21 февраля 1900

Москва

Во время последней дружеской беседы тружеников Художественного общедоступного театра по окончании сезона¹ мы не могли не вспомнить лучшие вечера нашего существования, те вечера, когда театр был осчастливлен присутствием величайшего мирового писателя ².

От лица всех артистов шлем Вам привет от всего сердца.

Немирович-Данченко, Алексеев

 

С. В. Флерову

 

30 марта 1900

Москва

Многоуважаемый

Сергей Васильевич!

Я очень виноват перед Вами. Каждый день собирался заехать к Вам и не мог выбраться, до такой степени я занят. По Товариществам пришло время ревизионных комиссий, смет, отчетов и общих собраний¹. По театру -- усиленные репетиции как для поездки (замена артистов), так и по "Снегурочке". Пьеса необычайно трудна. Не установив правильных тонов, в которых исполнители должны укрепиться за время моего отъезда, я не могу уехать из Москвы.

Теперь выяснилось, что раньше воскресенья я к Вам не попаду. Простите меня великодушно.

Теперь выяснилось также, что мы едем в разные дни и с разными поездами ². Это случилось отчасти потому, что многие из артистов, желая сделать сбережение с тех сумм, которые выдаются им на проезд по 2-му классу, устроили себе вагон 3-го класса и едут большой компанией в нем.

Я не могу, к сожалению, ехать с ними, так как везу семью с собой.

Ввиду большого движения в Крым трудно достать много билетов на один и тот же поезд, и потому выезжающие артисты разбились на группы.

Я с семьей едем во вторник (страстная) с курьерским, Калужский с семьей -- в понедельник, Владимир Иванович -- в воскресенье и т. д.

К четвергу на страстной мы должны все съехаться в Севастополе для начала репетиций.

Итак, в воскресенье постараюсь непременно заехать к Вам, а пока прошу Вас передать мое почтение Вашей супруге и дочерям

от искренно уважающего Вас

К. Алексеева

Четверг

 

С. В. Флерову

 

1 апреля 1900

Москва

Глубокоуважаемый Сергей Васильевич!

Вторую неделю собираюсь к Вам, но не могу выбрать свободного часа, до такой степени я занят. Не мудрено: мне приходится теперь подгонять запущенные за время театрального сезона фабричные дела и составлять постановки на весь будущий сезон.

Мне хотелось побывать у Вас, чтоб поблагодарить Вас за Вашу любовь к нашему театру, а также чтоб напомнить Вам о Вашем намерении прокатиться с нами в Севастополь и Ялту¹. Мы выезжаем со всей труппой в четверг на страстной.

Понедельник, вторник, среду и четверг пасхи играем в Севастополе: "Дядю Ваню", "Одиноких", "Эдду Габлер" и "Чайку". В пятницу едем в Ялту и с воскресенья фоминой играем там 6 спектаклей. Из Ялты, без остановки, возвращаемся в Москву кончать репетиции "Снегурки"².

Чехов телеграфировал нам, что в Ялте все билеты проданы. Что делается в Севастополе, не знаю.

Остаюсь в надежде, что молодая компания и весеннее солнце согреют Ваше юное еще сердце и Вы соблазнитесь нашим предложением: составить нам компанию.

Мое глубокое почтение Вашей уважаемой супруге и дочерям от готового к услугам и уважающего Вас

К. Алексеева

Суббота

 

С. В. Флерову

 

Апрель (после 16-го) 1900

Ялта

Многоуважаемый Сергей Васильевич!

Телеграмма после первого спектакля сбылась.

Завоевывать столичную публику не пришлось в Ялте. Она уже знакома с нами или по газетам, или по Москве. Не извещал Вас о последующих спектаклях, чтоб не повторять одного и того же. Слава богу, мы имели успех в Ялте, но сознаюсь, что публика в Севастополе гораздо интереснее.

В Ялте интересна только маленькая горсть публики, состоящая из местной интеллигенции и из приезжих писателей и музыкантов, а именно: Горький, Чехов, Мамин-Сибиряк, Елпатьевский, А. И. Шуберт (знаменитая Лиза в "Горе от ума"), Бунин, Рахманинов. Нас очень порадовало, что эти люди заинтересовались нами и что наши спектакли вызвали в них желание написать нам новые пьесы. Более всех загорелся Горький. Он ходит как шальной и все забегает ко мне поделиться нарождающимися мечтами и созревающим планом новой пьесы¹.

Жена, я, дети шлют Вам и Вере Сергеевне низкий поклон.

Не откажитесь передать мое почтение Вашей супруге и Вашим милым и симпатичным дочерям

от искренно преданного Вам и уважающего

К. Алексеева

Посылаю последнюю рецензию и билетики, которые бросали труппе при прощании.

 

С. В. Флерову

 

24 мая 1900 г.

24 мая 1900

Москва

Многоуважаемый Сергей Васильевич!

Большое спасибо Вам за Ваше милое и сердечное письмо, которое я распечатал только сегодня, так как его по ошибке отправили на дачу, где оно и пролежало. Теперь спешу ответить Вам по пунктам.

Подтверждаю еще раз, что после первого спектакля в Ялте я послал телеграмму в театр и 4 или 5 копий с нее разным лицам, в числе которых была копия и на Ваше имя. За исключением Вашей копии, все другие получены своевременно. Не были ли Вы в это время на даче?.. Мы очень счастливы и гордимся, что Вы соскучились о нас, тем более что это чувство мы испытываем обоюдно.

Ждать жаркого дня бесполезно, так как "сердит на нас Ярило"¹. Буду выбирать свободный день, но такового не окажется до окончания наших работ (ведь мы еще репетируем), т. е. до 1 июня.

После этого времени позвольте нам воспользоваться Вашим любезным приглашением.

Владимира Ивановича я увижу сегодня и передам Ваше приглашение.

К Желябужским я еду сейчас, чтоб прощаться с ними. Завтра они уезжают в Крым. Артем и Мейерхольд уехали уже из Москвы в отпуск, Москвин пока в Москве, но, если не ошибаюсь, 1 июня уезжает на гастроли к Бородаю играть четыре спектакля "Федора"².

Тихомирову, Книппер, Савицкой передам Ваше любезное приглашение.

Телеграмму пришлем своевременно.

Дай бог Нелидову сил и энергии в более чем трудном, почти невозможном деле³. Признаюсь откровенно, Нелидов смутил меня немного, и вот в чем. Когда играл Сальвини, он ходил и выражал восторги нашим, которые были очарованы не менее его. "Вот это игра, и без всякой обстановки",-- говорил он всем. Что это значит?.. Меня наводит на мысль, что и речи Федотова он сочувствует... Речь же его сводится к следующему: "Господа! будьте гениальны, как Сальвини"⁴.

Я первый подписываюсь под тем, что в спектаклях гениального Сальвини нет нужды хлопотать о постановке, потому что гений его покроет все... А когда Южин играет Отелло, задаю я вопрос, следует подумать об общем впечатлении от пьесы?.. Думаю, что да, так как, по отзывам, тот же Южин, которым так гордится Федотов, сильно портил впечатление такому гению, как Сальвини. Если Нелидов, подобно всем другим, не понял еще, что мы стремимся дать хорошую постановку в своем театре не ради роскоши и внешней красоты пьесы, а исключительно для пояснения, более наглядного изображения внутреннего содержания пьесы и мысли ее автора; если, повторяю я, Нелидов не понял этого и упорствует в устарелых, рутинных способах игры Малого театра, называя традициями то, что есть просто обветшалость; если он не видит, что такой прием сушит таланты очень крупных артистов, то надежда, возлагаемая мною на Нелидова, падает, так как он не понял главного, т. е. самой сути дела.

Вношу поправку: Ланской не наш актер. Это продукт императорских театров. Образование он получил в балетной школе, усовершенствование своего образования -- в петербургском драматическом училище, по классу Давыдова. 15 лет он числится на службе в императорском театре, и даже за время, которое он служил у нас, как выяснилось, он получал жалованье, кроме нашего, от императорских театров. Почему же он наш, а не их? Не следует забывать, что императорские театры усиленно и не по-джентльменски переманивали его к себе в самое горячее театральное время, т. е. во время праздников ⁵.

Мой низкий поклон Вашей уважаемой супруге и симпатичным дочерям. Желаю Вам здоровья.

Уважающий Вас и преданный

К. Алексеев

Я предполагаю при поездке к Вам соединить очень приятное с полезным. Хотелось бы осмотреть Останкинский дворец, так как там можно найти хорошие мотивы для новой пьесы Чехова⁶. Быть может, Вы окажете в этом деле содействие, если у Вас есть какие-нибудь связи с управляющим этого чудного имения.

С совершенным почтением

К. Алексеев

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

Июль 1900

Ессентуки

...Куда я попал? В Азию, Персию или Китай?.. Я уверен, что там живут не хуже и, конечно, веселее. Если я выживу в этой дыре одну неделю, я потребую орден за многотерпение.

Представь себе, Пушкино, только населенное больными купцами, мещанами, армейскими офицерами. Представь себе, что в Пушкине улицы не мощеные, а пыль не темная, как у нас, а белая. Еще разница: там дачи довольно грязные, а здесь ужасно грязные. Там иногда видишь смеющиеся лица, здесь их совсем нет, там иногда слышны людские голоса, а здесь давящая тишина. Смело скажу, что во всех Ессентуках сегодня смеялся один человек, и это был -- я. Знаешь, когда я так расхохотался? Когда открыл сундук и увидел в нем белые штаны и пиджак от Дюшара. Ничего нет смешнее, как человек в белых брюках, ходящий по улицам Ессентуков. Во что я буду здесь одеваться при наличии моего столичного гардероба? Это вопрос.

Дорожные брюки, туфли, ночная сорочка без жилета и старое пальто внакидку, на голове феска или завязанная кое-как чадра -- вот самый подходящий костюм для сих стран. Представь себе и всю обстановку в том же духе, тогда ты получишь правильное представление о том, где я теперь. Надо сказать правду, ванны устроены хорошо, парк недурной, если бы не портила его публика.

Завтра поеду в Кисловодск и посмотрю, что делается там... При осмотре квартир (все переполнено) напал на одну из своих московских поклонниц. Она усиленно убеждала меня поселиться в том доме, где живет она, но и дом-то самый скверный, да и поклонница не очень... Она все мне рассказывала, что при такой игре, как наша, необходимо летом лечиться. Должно быть, и я нервный, и жена у меня нервная, и дети нервные, и все, кто меня окружает, тоже и т. д. Ужасно смотреть, как мы играем, а каково самому стоять на сцене и т. д.

Чувствуешь, что от такой поклонницы непоздоровится. Доехал я сюда хорошо. Спал, к удивлению, и много и хорошо. Сильно испытывал такое чувство, что теперь никакие телефоны не догонят. Днем читал, перечел Горького весь 1-й том. Очень хорошо. Ложился в 11 часов. Теперь 8 часов, и я, право, не придумаю, что можно здесь делать, если не итти спать?

По дороге я узнал, во-первых, что доктор Зернов живет в Ессентуках и, во-вторых, что Кисловодск дальше Ессентуков. Пришлось спрыгнуть из вагона и направляться прямо к Зернову. Конечно, он не советует пить "Ессентуки" в Кисловодске или ездить сюда, но мы посмотрим и обсудим завтра, во время разговора с ним. Сегодня он не мог принять меня, так как весь день у него расписан. Знакомых не встретил ни души...

Обедал в Казенной гостинице (вся переполнена), это лучшая здесь гостиница. Кормят хорошо. Вот и все, что могу рассказать тебе. Одна гроза уже была сегодня.

Вечером ходил по парку. Зашел смотреть, как дети бегают на гигантских шагах. Вот один, маленький клоп, занес ногу в петлю, а другой, большой верзила, в это время толкнул его. Вижу, клоп висит на веревке и летит прямо головой о столб. Я подбежал, повел рыдающего ребенка к ручью и долго смачивал ему голову, доказывая верзиле, как он глупо поступил. Словом, провел вечер с пользой, ухаживая за раненым и способствуя просвещению на Дальнем Востоке. Расскажи это Кирюльке и Игоречку -- это поучительно. Хотел ехать в Кисловодск, но устал, возясь с квартирами; поеду завтра утром, чтобы достать твою телеграмму. Мой адрес пока: Ессентуки, гостиница Вигбалова. Ну, прощай, уже 8 1/2 час., пора спать.

Обнимаю тебя, детишек. Не хандри и -- как наберешься сил -- поезжай в Крым.

Знай, что как здесь ни скверно, а все лучше, чем в Виши.

P. S. Скучаю по Кирюльке и Игоречку. Как его ножка, которую он ушиб в день моего отъезда?

Все жалуются на здешнюю почту, говорят, она неаккуратна...

 

Из письма к М. П. Лилиной

10 июля 1900

Кисловодск

... Итак, я в Кисловодске.

Первый, кого я встретил, -- это доктор Богданов. Он предлагает мне передать свою комнату в лучшем доме Ессентуков (кажется, дом Войновой). Сегодня будет осмотр помещения. Затем пошли встречи москвичей: Лоло и Редер (рецензенты), певец Власов и за ним все местные актеры. По второму слову начались приставания, что и когда я буду играть. Здесь оказался режиссером Ивановский, мой ярый последователь в провинции¹. Этот здорово пристал играть "Гувернера" или "Дядю Ваню" в его бенефис. Чуть не заплакал, когда я наотрез отказался, и тут же заявил Форкатти², что не будет делать своего бенефиса. Потом стал просить, чтобы я провел одну репетицию.

Не волнуйся, все приставания я отпарировал, даже и самого Форкатти, который необычайно любезен -- прислал мне почетный билет и пр.

Дальнейшие встречи: бывшая Сорокоумовская, Качалов и Левестам³ (которые только что поженились).

Тут существует обычай: летучая почта. Сидишь в ресторане, подходит мальчик, передает тебе письмо. Я получил такое письмо от компании москвичей, которые приветствуют меня и благодарят за московские наслаждения в нашем театре.

Проходит некоторое время, встречаю Александра Акимовича Шенберга. Садимся с ним пить чай; подходит компания, какой-то господин мне кланяется. Решительно не знаю, кто... Вижу, эта компания и особенно две дамы усиленно смотрят на меня... Что-то знакомое лицо у одной. Кто это? Начинаю догадываться... но боюсь поклониться. Подходит к ней какой-то незнакомый господин, называя эту даму Соней. Александр Акимович тоже всматривается и разделяет мою догадку. Это она... бывшая балерина императорского театра и моя пассия⁴. Наши глаза встретились. Я в недоумении, что мне делать -- подходить или нет; ведь она может мне и не поклониться. Все-таки подхожу -- поклонилась, знакомый голос и улыбка. Мы обменялись общими приветствиями, и я ушел. Мне как-то не хотелось говорить с ней банальностей.

Детишкам буду писать отдельно, а пока наговори им много хорошего от меня...

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

12 июля 1900

Ессентуки

...Вчера не писал, было много всякого глупого дела: всякие исследования, анализы, потом был у Зернова... Искал, квартиру и наконец нанял бывшую комнату доктора Богданова в доме Войновой, завтракал у Зернова и долго просидел там за разговором, ухаживал за его belle soeur (M. A. Богушевской, женой профессора), среднего интереса. Брал ванну, пил кумыс и вечером поехал в Кисловодск. Там актеры, обычный разговор; мельком видел свою бывшую пассию, обменялись только поклонами. Да, забыл рассказать, что третьего дня вечером приехала труппа Форкатти в Ессентуки. Спектакля я не смотрел, конечно, но после спектакля пил с артистами чай. Актеры малоинтересные. Вот и все, что было в нашей однообразной жизни.

Продолжаю письмо вечером. Теперь жизнь вошла в колею, и каждый час приносит свои маленькие лечебные заботы. Начал долбить "Штокмана". С завтрашнего дня засяду и за планировку¹ (часа два в день, больше и времени нет -- вот чем хороши курорты). Сейчас прошла сильнейшая гроза и ливень, после нескольких томительных жарких дней она очень освежила воздух. Начинаю томиться без всяких известий от вас. Кроме одной телеграммы, я не имею ничего, ни одного письма! Ну, прощай, целую детишек, ничего о них не знаю и скучаю. Не боитесь ли вы жуликов?..

 

С. В. Флерову

12 июля 1900

12 июля 1900

Ессентуки

Глубокоуважаемый Сергей Васильевич!

Пишу Вам на бумажке с картинкой, для того чтобы задобрить Вас!.. Я очень виноват перед Вами, Вы это знаете... Я искренно сожалею о том, что не мог собраться к Вам. Это, думается мне, Вы тоже знаете. У меня есть другой и более крупный проступок. Его-то Вы, вероятно, не знаете, поэтому поговорим сперва о другом, чтоб разговорить Вас и задобрить. Вернемся к тем давно прошедшим временам, когда я получил от Вас любезное письмо с приглашением в Останкино. Тогда еще кипела репетиционная работа в Москве, тогда мы еще натягивали наши ослабевшие нервы, стараясь докончить заданную нам работу. Семья была на даче, я задыхался в московском воздухе, а Вы соблазняли меня и моих товарищей разными прелестями, как-то: воздухом, зеленью, природой, симпатичной компанией, интересным разговором, хорошим обедом. Это было жестоко с Вашей стороны. Но вот, помню, репетиции кончились. В один день артисты разбрелись по разным концам России. Я остался в Москве один в компании бутафоров, костюмеров, декораторов и прочих закулисных скромных деятелей. Разные цифры на бумаге запрыгали перед глазами. Сметы, квадратные аршины полотен декораций, материй, фунты, пуды клея и красок, вычисления, объяснения, макетки, рисунки. Обливаясь потом, заваленный этими бумагами, терзался я среди московской пыли в ожидании вечера, чтоб вернуться к семье и подышать чистым воздухом, поговорить с женой, с которой во время сезона и рабочего времени нам не дают сказать двух слов. Но у меня хватало силы только на то, чтобы добраться до дома. Тут я валился на диван, и бедная жена могла только любоваться моей спящей фигурой. Так проходит целый месяц. Наконец является грозная фигура доктора. Испытующим взглядом осматривает он меня внутри и снаружи, прописывает лекарство для внутреннего и внешнего употребления и, не дав мне докончить дела, ссылает меня в места не столь отдаленные, т. е. на Кавказ, обрекая меня на одиночное заключение. Боже мой! За что же, помилуйте!! Приехал я сюда, один, на место моей ссылки и в первые дни подумал, что я в Китае. В вагоне меня предупреждали о том, что следует покрепче запираться в своем купе, а то может придти кавказский человек, который будет меня немного "резил"...

Приехал я в какой-то так называемый город, в котором с первого взгляда не заметил ни одного дома. Какие-то избушки как будто попадались на глаза. Помню, были свиньи, бегающие по улице, очень много пыли, какие-то люди очень сонные ходили по грязной тропинке, которые здесь заменяют тротуары. Во всем городе не мог разыскать ни одной квартиры. Свалил я свой багаж в какой-то, так называемый здесь, дом или гостиницу и пошел шататься по городу. Попал прежде всего в какой-то молодой лес. К удивлению, увидал там хорошо разбитые дорожки, клумбы (чтоб Вас задобрить, еще одну картинку посылаю), отлично построенные здания, фонтаны, кафе, рестораны. Наконец, среди парка нахожу веранду. Много публики, правда, средней; играет там приличный оркестр. Боже мой, да здесь живут люди, обрадовался я и сел, чтоб послушать увертюру "Князя Игоря". Кончили; длинное молчание. Толпа, человек в 500, не производила решительно никакого шума. Кто-то рискнул громко засмеяться, но сейчас же подавил в себе эту дерзкую попытку. Я удивленно осматривал всех. Молчат, еще минута! Кто-то привстал, достал платок, сморкнулся и опять сел. Молчание. "Выдыш, курица", -- прошептал юношеский голос не то дискантом, не то грудным басом. Действительно, подле нас ходила курица, на которую и указывал мой сосед, гимназист тифлисской гимназии. "Вижю", -- отвечает грудным контральто с каким-то носовым, горловым или ушным отзвуком. Это была армянская, очень молодая по корпусу и пожилая по лицу, девица. Если бы не казалось, что она, благодаря смуглоте, такая грязная, если бы у нее не было таких утрированно черных волос, какие делает себе Южин, играя подлецов, если бы у нее не было таких неестественно больших глаз, -- она была бы хорошенькая.

"Ти курица", -- шепчет ей гимназист. Девица сердито посмотрела на него и выпустила целый запас каких-то звуков, похожих на скрип летучей мыши: вероятно, это армянский язык. Гимназист начал было громко хохотать, но сейчас же задушил в себе смех.

"Конечно, ти курица, потому что у тэба перья!" -- тут он показал на ее шляпу с пучком перьев. Она его ударила маленьким веером, на котором была нарисована Эйфелева башня, -- и они замолкли. У меня стало щемить сердце.

Но вот два дня, как я уже здесь. Я освоился с этой тишиной и сам не разговариваю ни с кем, никогда не смеюсь и только в виде отдыха пишу симпатичным для меня людям. Разговаривать я езжу в Кисловодск. Там, действительно, разговор иной. Все это очень хорошо для лечения (т. е. я говорю про Ессентуки), если б не было так скучно.

Неужели и теперь, после всех наказаний, которые мне послала судьба, Вы не простите меня? Нет, чувствую, что Вы уже меня простили.

Благодарю Вас, жму крепко Вашу руку... Теперь признаюсь Вам, что здесь совсем не так плохо, как казалось первые дни. Я нашел отличный стол, квартиру и приятное общество. Скучаю только о жене и детях. Когда я познакомился с здешней интеллигенцией, меня закидали вопросами: читали Вы фельетоны С. В. Васильева?..-- Нет,-- отвечал я, не менее сконфуженно и робко, чем пишу это слово теперь... Далее следовал целый поток удивлений и восклицаний. Сегодня я бросился искать по всему городу газеты, но, увы, может ли кавказский газетчик понять, что такое "Московские ведомости" и "понедельники" С. В. Васильева?¹

Не сердитесь же на меня и за эту вторую провинность. Не интересоваться тем, что Вы пишете о нашем театре, я не могу, слишком я люблю свое дело, и Вы это знаете. Пусть этот случай будет доказательством того, до какой степени я был зарыт в дело, что, живя в Москве, я не знал о том, что творится у меня под носом. Достать требуемые номера газеты здесь невозможно, в Москве -- очень трудно. Если Вы меня простите, то отложите в сторону Ваши фельетоны. Я не прошу высылать их сюда, как ни тороплюсь прочесть их, по двум причинам. Это затруднительно для Вас и опасно при плохой организации местной почты. Еще раз простите.

Мой поклон Вашей уважаемой супруге и Вашим дочерям. Что, Вера Сергеевна ² еще не разлюбила нас?

С почтением

К. Алексеев

Простите, что так экономлю бумагу. Теперь вечер, и все лавки заперты. У меня в распоряжении только эти два листа.

Ессентуки. Дача Войновой (до 30 июля).

Ялта -- до востребования (после 30 июля).

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

17 июля 1900

Ессентуки

...Приходится писать через день, так много дел. Каждый час нужно что-нибудь делать: пять раз по бутылке кумыса, один раз ванна и один раз вода. Сегодня меня осматривал Зернов. Сердце, желудок и селезенка вошли в норму, а печень еще немного увеличена. Зернов говорит, что Крым и море мне полезнее, чем Кисловодск, и что, по моим описаниям, тебе лучше в Крыму, не говоря уже о детях. По-моему, в Кисловодске сыровато, и сырее, чем здесь. Да! Самое важное! Получил наконец и 1-е, 2-е и 5-е твои письма. Сегодня у меня был день чтения писем. Боюсь тебе советовать издали, но, кажется, в Любимовке ты не отдохнешь, и это меня мучает. Эти проклятые вышиванья. Я очень люблю искусство, очень хочу, чтобы удалась "Снегурочка", очень ценю тебя как художницу¹, но если успех пьесы приобретается ценой твоего здоровья -- бог с ним, с успехом. Раздавай работу больше другим, сама делай поменьше. Что же делать -- если не успеем, обойдемся тем, что есть. Ложись пораньше, а то и я нарушу обещание, которое пока держу, за исключением двух дней.

Теперь несколько слов о себе. Здесь, конечно, лучше, чем в Виши. Мне нравится, как меня ведет Зернов. Я думаю, что я не обмалокровлю, а напротив... Последнее письмо писал тебе со станции перед самой поездкой в Пятигорск. Это были проводы Санина. В Пятигорске всю нашу компанию встретил Красов².

Компания: Санин, Чинаров (от Корша), Каширин, Красов, Шателен (жена Красова), Ивановский (режиссер и мой последователь), Редер (рецензент), Лоло (поэт). Смотрели достопримечательности Пятигорска, которые оказались совсем недостопримечательными. Говорят, было очень весело, но мне этого не показалось. В начале поездки актеры стеснялись меня и сдерживались: шутили остроумно и не пошло, но потом попривыкли и стали называть все своими именами -- это было уже неприятно и скучно.

Когда мы на самом верху Машука были застигнуты бурей и грозой, в ожидании конца бури был объявлен конкурс на остроумие. Гроза была очень красива: облака мчались ниже нас и потом радуга стелилась под нами (не волнуйся, дождь застиг нас уже в ресторане). Когда был объявлен конкурс, Чинаров первый сострил удачно, сильно, но нецензурно. Конечно, был фурор, но приза ему на дали, затем пошли острить все и вся. Вдруг Лоло разразился следующими стихами:

 

Чинаров с Редером сошлись на Машуке

И состязались в остроумье.

Бешту глядел на них в раздумье

И молвил им в тоске:

"Я тысячи веков гляжу на эти группы

И видел множество людей!

Поверьте ж мудрости моей:

Вы оба -- глупы".

 

Он получил приз.

Я сделал тоже ужасную глупость: последнее письмо свое тебе послал не с Саниным, а по почте -- вот почему ты не получала так долго от меня писем. Собирайся-ка поскорее в Крым и не пропусти компании А. А. Желябужского. Во всяком случае, помни: непременно ехать в спальном вагоне, а то в поездах большие кражи, усыпляют морфием.

Целую тебя и детей...

 

К. К. Алексеевой

Ессентуки, 22 июля 1900

22 июля 1900

Милая и дорогая моя дочка, моя хорошая,

добрая и умная девочка,

вчера ломал себе голову: когда ты новорожденная, 21-го или 22-го. Решил, что сегодня. Если ошибся, прости твоего беспамятного папу, который не помнит даже, когда он сам родился.

Благословляю я этот день 21 или 22 июля, когда бог послал мне тебя, славную мою девочку. Мы тебе особенно обрадовались после смерти нашей бедной первеницы. И маленькой росла ты и утешала нас, и теперь пока, слава богу, ты нас радуешь; конечно, бывают кое-какие грешки, но что же делать, ведь и на солнце есть пятна, а все-таки оно светит и греет.

Старайся и ты жить так, чтобы всем вокруг себя светить и согревать людей добротой своего сердечка.

Знаешь, что завещал мне мой папа, твой дедушка? Живи сам и давай жить другим. Вот и ты старайся, чтобы все вокруг тебя были счастливы и веселы, тогда и тебе будет жить хорошо. Правда ведь? Гораздо веселее живется, когда все улыбаются и любят друг друга.

А когда все ходят скучные, сердитые, не разговаривают друг с другом, тогда и самому на душе становится скучно. Правда? А знаешь ли, что для этого нужно делать? Побольше прощать другим их ошибки и нехорошие поступки.

Как-нибудь с тобой мы поговорим об этом, и я тебе вспомню из жизни много рассказов интересных, кто знает, может быть, они пригодятся тебе, а пока от души желаю, чтобы сегодняшний день для тебя, так же как и для нас, был бы радостный, веселый, чтобы ты резвилась, прыгала, танцевала, словом, делала бы все, что тебе приятно.

Поцелуй от меня покрепче маму. Смотри поцелуй ее так крепко, как я люблю ее, а ведь ты знаешь, что люблю я ее очень, очень сильно. Поцелуй и нашу добрую бабушку Лизу, и нашу хорошую бабушку Олю, если она еще у вас. Игоречка изомни в своих объятиях. Не забудь поздравить от меня mademoiselle, няню, Дуняшу, Полю, Егора, словом, всех, всех. Мысленно обнимаю тебя и целую.

Горячо любящий тебя

папа

 

К. К. Алексеевой

 

Лето 1900

Ессентуки

Милая моя умница и добрая моя дочка Кирюля,

пишу тебе, но так как ты теперь ученая, то прочти громко обо всем Игоречку. Скажи ему: пусть поскорее учится читать, тогда и ему буду писать письма. Итак, я обещался тебе описать два детских праздника. Первый праздник был здесь в маленьком-маленьком театре. Давал его здешний Детский сад. Это такое общество, которое на свои деньги содержит небольшой сад. В этом саду много разных игр: лаун-теннис, гимнастика, качели, кегли, крокет, биллиард и проч. Сюда собираются дети и целый день играют под присмотром нескольких барышень и детей-распорядителей. Сами дети по очереди наблюдают за порядком, и все должны их слушаться. У них на груди есть такие значки. Если произойдет спор или драка, то распорядители должны разбирать: кто прав и кто виноват. Дети очень любят этот сад и собираются здесь в большое общество. Итак, в 5 часов сюда собрали всех детей. Построили их попарно и длинной вереницей повели в большой парк. В парке есть галлерея No 17 и в ней маленькая сцена. Сюда собралась публика. Детишки были очень оживлены и ждали спектакля. Перед спектаклем я учил одну девочку, как нужно говорить стихи, но она ничего не поняла и осрамилась. Итак, подняли занавес. Все дети, участвующие, были расставлены на сцене. Какой-то военный, офицер, начал играть, и все пели -- очень мило. Они пели русские песни. Потом вышел какой-то гимназистик, начал читать стихи, но струсил, запнулся и все позабыл, покраснел и убежал. Но ничего, ему все-таки похлопали. Потом выходило много девочек и читали стихи, но они были такие трусишки, что от робости едва слышно говорили. Я ничего не слыхал. Видно, что стоит девочка, шевелит губками, а что говорит -- не слышно. Наконец, выходили и по двое, и по трое, и больше. Читали разные басни, например "Квартет". Одни читают за мартышку, другие за медведя, за соловья и проч. Это было очень смешно. Потом опять вышел хор, и какая-то шустрая девочка, которую зовут Адель (она полька), отлично запевала "Ах попалась, птичка, стой". Хор ей подпевал. У нее очень хорошенький голос, и так смело она держалась, что я ей похлопал и вся публика кричала ей "Браво, птичка!" Та же самая Адель вышла и очень хорошо прочла какое-то стихотворение. Громко, все было слышно и понятно. Наконец, вышла девочка с тебя ростом и великолепно сыграла на рояле очень трудную пьесу. Вот это было очень хорошо, и она так конфузливо и мило кланялась. Была и целая маленькая пьеса, но они так плохо играли и так тихо говорили, что о ней не стоит и писать. О втором празднике напишу в другом письме. Он был гораздо интереснее.

Спасибо тебе большое за твое милое письмо. Право, ты делаешь большие успехи, и это меня очень радует и заставляет тебя еще больше любить. Пиши мне еще, но только тогда, когда тебе захочется самой. Скажи маме и mademoiselle, что я прошу не принуждать тебя писать писем. Пиши что вздумается, хоть с ошибками, все равно, мне все интересно.

Целую и благословляю тебя и Игоречка. Mademoiselle, няне, Дуняше, Поле -- поклоны. Бабушку крепко поцелуй.

Папа