Лекции.Орг


Поиск:




Письма К. С. Станиславского 5 страница




В то же время соприкосновение Станиславского с музыкой обогащало и самую "систему", открывая перед ним новые творческие возможности. Точность музыкальной фразы и интонации, законы музыкального ритма и темпа, виртуозно разработанная речь и постановка голоса актера -- все это стало для него новым оружием в борьбе с натуралистическим житейским правдоподобием как в оперном, так и в драматическом искусстве. С новой и неожиданной стороны музыка вновь подводила его к монументальному реализму, основанному на ясном, четком и мощном сквозном действии, на строгой художественной экономии в отборе выразительных средств, на слиянии ритма слова и ритма движения, на графической точности и стройной гармонии мизансцен. Не случайно Станиславский писал в 1923 году Б. М. Сушкевичу: "Думаю, что соприкосновение с музыкой и пением откроет Вам большие горизонты в области драмы. Я через нее [музыку] понял чрезвычайно много, и планы мои расширились. Я знаю, как надо играть трагедию. Сам, может быть, не сыграю -- стар и испорчен, но других научить могу. Ритм, фонетика и звуковая графика, так точно как и правильная постановка [голоса] и хорошая дикция, -- одно из самых сильных и еще неизведанных средств в нашем искусстве".

Письма Станиславского к коллективу Оперной студии-театра и к его руководителям носят на себе отпечаток страстной увлеченности и горячей, но в то же время мудрой и требовательной любви. В длительные периоды болезни и вынужденной оторванности от театра он постоянно пишет студийцам, иной раз тайком от врачей, торопясь ободрить их перед ответственной премьерой, или восстановить своим авторитетом падающую дисциплину, или внушить мужество для дальнейшей борьбы, увлечь новыми смелыми и широкими планами. Станиславский издали руководит всей жизнью студии, следит за каждым ее шагом, за каждым спектаклем, за ростом каждого актера. Он учит студийцев умению справляться с ошеломляющей радостью первых успехов и с горечью непризнания и неудач. Он требует от коллектива студии в первую очередь "этических достоинств, большой работы, огромной любви, преданности делу, бесконечных жертв искусству". Если этого, самого главного, нет -- лучше закрыть студию и начинать все дело заново.

Когда студия завоевывает общественное признание и становится театром, он больше всего заботится о том, чтобы в театре сохранить основные принципы "студийности", то есть коллектив равных, где сегодняшний Онегин завтра поет в хоре, где каждый талантливый и растущий артист хора может стать ведущим солистом и где все без исключения неустанно учатся своему искусству. Единство идейно-творческих целей, товарищеская сплоченность и непрерывное движение вперед -- незыблемые основы, на которых он строит театр-студию.

Его стремление как можно скорее и полнее передать молодым актерам все богатство своего опыта и знаний порой опережает привычный ритм студийных работ, и тогда его охватывает беспокойство. В своих письмах он говорит с особой настойчивостью об опасности промедлений и остановок, снова и снова призывает к самостоятельности и инициативе, борется с душевной инертностью студийцев и с понижением критерия их суждений о результатах проделанной без него работы: "Для нас, мол, и это хорошо, а вот придет К. С. и все поправит. Правильно ли это теперь, когда, того гляди, старики все сойдут на покой и вам, более молодым, придется взваливать на свои плечи все дело и нести его с умением и достоинством", -- пишет он Б. И. Вершилову из Ниццы в 1930 году. В целом ряде писем он развивает мысль о том, что в искусстве преемственность, умение принять, усвоить и развивать дальше однажды найденное и завоеванное -- активный, а не пассивный процесс. "Я старею, моя болезнь -- это первое предупреждение,-- пишет он труппе Оперного театра в том же 1930 году,-- и, пока мне еще возможно помогать вам, формируйтесь, вырабатывайте из самих себя руководителей, посылайте их ко мне для направления, потому что в вашей сплоченности и энергии все ваше будущее".

Этическая сторона театра-студии волнует Станиславского наравне с его творческой жизнью и всегда в неразрывной связи с ней. Он постоянно задает в своих письмах одни и те же неотступно преследующие его вопросы: не разваливается ли творческая дисциплина спектаклей и репетиций? Не распускаются ли артисты? Не заводится ли в студии деление на "белую и черную кость", то есть чванство, зазнайство, гастролерский эгоизм? Не проникает ли в труппу гниль беспочвенных сомнений, отступничества, пошлости и халтуры? "Без дисциплины нет искусства, артиста, театра! Искусство -- дисциплина!" -- гласит афоризм Станиславского, в котором старые, всем известные слова вдруг загораются пламенным пафосом его творческой души. Постоянное требование, которое он обращает к руководителям и режиссерам Оперного театра, охранять его от превращения в "обычное театральное предприятие" с узаконенным разделением на ранги, с кичливостью одних и пассивностью других членов коллектива, с центробежными эгоистическими устремлениями. Никакая слава не может заслонить от его всепроникающих глаз опасность перерождения артиста, остановившегося в своем развитии, но искренне считающего себя "носителем и хранителем" святых основ искусства. По отношению к таким людям Станиславский беспощаден; это о них в первую очередь гневно пишет он в одном из писем: надо "выметать тот сор, который загрязняет дело!"

Может быть, благодаря особенной любви и увлеченности, которыми насыщено все отношение Станиславского к Оперной студии, с такой удивительной легкостью возникают на страницах его писем и замечательные режиссерские эскизы новых оперных постановок. Он как будто торопится заразить, воспламенить студию своим бурным натиском на оперные постановочные шаблоны, своим новым видением давно знакомых образов и картин.

Вот он пишет, например, режиссерам "Царской невесты" о наиболее выгодных планировках будущего спектакля. Но планировки -- только повод для развернутого интереснейшего постановочного замысла, в который выливается его письмо. Свободно фантазируя в предлагаемых обстоятельствах оперы, еще даже плохо помня музыку, Станиславский уже набрасывает целый поток неожиданных мизансцен для буйного пиршества опричников, контрастирующего с трагическим объяснением Любаши и Грязного, подсказывает нежные акварельные краски для образа Марфы, создает напряженную атмосферу надвигающейся катастрофы, рисуя грубое и властное вторжение Ивана Грозного в мир чистых девических грез.

В другом письме -- первые наброски режиссерского плана к постановке "Золотого петушка". Станиславский хочет уйти как можно дальше от набившего оскомину оперного штампа "боярства и хором". Намечая общий художественный колорит первого акта, он словно дразнит фантазию режиссеров и актеров остротой своего замысла. Едва заговорив о декорациях, которые ему мерещатся, он незаметно тут же переходит к мизансценам и характеристике образов, одним-двумя намеками вводит в атмосферу действия: "Мне представляется первый акт не внутри дворца, а снаружи. Под какой-то клюквой. Жарища несусветная. А люди живут попросту, по-мужицки. И царь мужицкий, и бояре мужики, комичные своей необыкновенной наивностью. Так как в хоромах душно, вот и вытащили трон под клюкву, где и сами попросту расселись на траве вокруг этого трона... Царь в рубахе и короне. Трон громадный, вроде постели... Тут же вдали стоит бочка, к которой подходят бояре, пьют из ковша, утирают пот и опять ложатся на свои места. Все это заседание напоминает что-то вроде пикника. В царстве Додона царит благодушие. Он груб, строг, как всякий самодур. Недалеко от клюквы -- башня. По ней сверху, с колосников, по наружной лестнице сходит Звездочет... Далее представляется мне, как приносят постель под клюкву и уносят трон, как царь раздевается и в рубашке ложится, сняв сапоги. Потом вижу, как его будят и как он в кровати спросонья облачается в военные доспехи. Как потом за забором проходит огромное количество пик и верхушек шлемов, которые по беспрерывной линии носят на палках статисты. На этих палках сделаны, конечно, чучела. Там же проезжают всадники. Человек живой, а лошадь -- голова, спина и хвост -- сделана. Их тоже носят люди. Видно, как за забором Додон и Полкан садятся на таких лошадей". И фантазия режиссера стремительно летит дальше, захватывая и второй и третий акты, рисуя феерические превращения, эффекты с помощью черного бархата и контржура, костюмы, краски, причудливую архитектуру, необычные планировки для шествия свиты шемаханской царицы, в котором "должно быть много сказочных чудищ и всякой персидской ерунды".

В театре идет работа над оперой "Кармен", и снова Станиславский вооружает своих учеников боевым девизом: "убить театральную романтику и дать подлинную". "Мне почувствовался только общий тон постановки, который отличит нашу "Кармен" от сотни других,-- пишет он Б. Ю. Чернявскому.-- Она должна быть, так сказать, простонароднее. В первом акте нужны подлинные табачные работницы фабрики, подлинные солдаты, подлинные крестьяне, вроде Хозе и Микаэлы. Во втором и третьем актах -- подлинные контрабандисты, с их трущобой, убийствами, постоянной авантюрой, романтикой и опасностью".

Немного позже, в письме к А. В. Богдановичу, Станиславский в предельно выразительном наброске дает режиссуре и актерам "ключ" к воплощению третьего акта в соответствии с намеченной ранее программой. "Ясно, что третий акт должен быть гораздо страшнее, опаснее. Мне чудятся какие-то остатки какого-то города, выдолбленного в скалах, вроде Чуфут-Кале. Там удобно скрывать контрабанду. Высоко в горах. Там -- снег. Люди закутаны. Оборванные меховые испанские плащи. Одеты по-зимнему. Сурово -- в противоположность яркому солнцу первых актов. Люди не маршируют с контрабандным товаром, как это делается обычно в постановках "Кармен". Люди с огромной опасностью пробираются, крадутся. Вот этот тон большой опасности, и не театральной, а подлинной, мне представляется основным для акта. Все спрятаны. Никого не видно. Только торчит внизу из пола голова Кармен, освещенная снизу костром, да где-то в одной из дыр, заменяющих окна, веселые цыганочки. Да там и сям спрятаны сторожа. Но чуть что случится, сразу все оживет, как в разбуженном муравейнике. Тогда изо всех окон высовываются толпы народа, точно по щучьему велению. А потом опять все скрываются. Эскамильо приходит сюда не для прогулочки в блестящем костюме. Он знает, куда идет и к кому... Встреча двух соперников -- страшная, фатальная, последняя... Когда я погружаюсь в эту атмосферу, тогда я начинаю как-то по-новому чувствовать оперу".

Постоянным предметом забот Станиславского было создание современного советского оперного спектакля. Эту задачу он считал настолько важной, что готов был отодвинуть на задний план даже самые заветные свои мечты в области оперной классики, как только его театру удалось бы получить талантливую современную оперу. "Я всей душой сочувствую и хочу новой, современной оперы,-- писал он в 1929 году Ф. Д. Остроградскому.-- Я очень ценю инициативу и труд, положенный на это дело. Я очень хотел бы сам принять в этом посильное участие". Письма свидетельствуют о том, как эти слова претворялись в реальные дела Станиславского: достаточно указать хотя бы на разработанный им с настоящим режиссерским увлечением планировочный замысел, посланный Б. И. Вершилову в связи с постановкой оперы В. Дешевова "Лед и сталь", или на горячую поддержку оперы Л. Степанова "Дарвазское ущелье", которую он мечтал поставить к двадцатилетию Октября.

В создании современного оперного репертуара Станиславский видел одну из основ творческой программы своего театра. Онхотел, чтобы этот репертуар вырастал из активнейшей взаимосвязи театра с советскими композиторами и либреттистами. В марте 1930 года он писал об этом Ф. Д. Остроградскому: "Думаю о новых операх и прихожу к такому заключению. Мы не получим хороших опер до тех пор, пока не приблизим к самой студии талантливых композиторов. Они не смогут написать для нас подходящую оперу до тех пор, пока не узнают наших принципов. Надо также помочь им и в составлении либретто на современную тему. Опера должна вырабатываться в самом же театре".

Подобные мысли можно найти в целом ряде других писем, и более раннего и более позднего периода. Они характерны для Станиславского. Участие в строительстве жизни, вырастающее в гражданский подвиг, всегда было для него главным смыслом искусства. И в оперном театре, как и в драматическом, оно требовало воспитания актера на больших темах и образах современности.

 

* * *

 

Письма Станиславского посвящены театру и адресованы главным образом людям театра. Но их значение в целом далеко выходит за пределы специальных интересов деятелей сцены. В них Станиславский являет пример такой нерушимой и неподкупной преданности своим идеалам, такой пламенной, сокрушающей все преграды целеустремленности, такого богатства духовной культуры, которые не могут не вызвать в наши дни широкого общественного отклика.

Для деятелей же современного театра ценность этих писем особая. Многие называют Станиславского учителем или чтут его как учителя своих учителей. Многие проверяют его заветами свою творческую совесть и видят в его облике свою путеводную звезду. Длямногих актеров и режиссеров, независимо от их возраста и школы, от масштаба таланта и славы, облик Станиславского, его "жизнь в искусстве" олицетворяют высший смысл артистического призвания со всеми его радостями и муками. Им в первую очередь предназначены письма Станиславского, и не как исторические документы прошлого, а как призыв к непосредственному творческому действию, к движению вперед "сегодня, сейчас!" -- призыв, который так часто и так волнующе звучал на его репетициях и уроках.

В. Виленкин

 

 

Письма 1886 - 1917

От редакции

В 7-м томе Собрания сочинений К. С. Станиславского печатаются его письма с 1886 по 1917 год, в 8-м томе -- с 1918 по 1938 год. Порядковая нумерация писем в каждом томе особая.

Перед текстом каждого письма справа курсивом печатается редакторская дата и указывается место, откуда послано письмо (если это указание отсутствует в подлиннике). Дата, поставленная автором, воспроизводится обычно в том месте, где она находится в подлиннике; при наличии полной авторской даты перед текстом письма она помещается нами наверху слева. В датах писем дореволюционного периода сохранен старый стиль. В тех случаях, когда можно установить только год написания письма, оно помещается в конце данного года.

Большинство писем печатается по подлинникам, а при отсутствии подлинников -- по копиям или по первым публикациям. Небольшая часть писем воспроизводится по черновым автографам, более значительная (в 8-м томе) -- по продиктованному и обычно подписанному Станиславским тексту. Источник, по которому печатается текст, указан в комментариях. Письма No 231, 274, 275, 276, 277, 346 переведены с французского языка К. В. Хенкиным. Остальные переводы сделаны В. В. Левашовой. Письма, публикуемые впервые, отмечены звездочкой около порядкового номера; тот же знак повторяется и в соответствующих комментариях. Сведения о первой публикации ранее напечатанных писем в комментариях не даются. Сведения об адресате и о месте хранения всех направленных ему писем даны в комментариях к первому письму к данному лицу.

Письма печатаются по новой орфографии. Сохраняются некоторые индивидуальные особенности пунктуации Станиславского. Описки исправляются и не оговариваются. Некоторые неправильные грамматические обороты сохраняются, так как правка в таких случаях существенно изменяла бы целые фразы текста. Недописанные автором части слов ставятся в прямые скобки только в тех случаях, когда возможна различная расшифровка слова. Нужно иметь в виду, что Станиславский в письмах и других рукописях, как правило, многие слова писал сокращенно; поэтому обилие скобок неизбежно затрудняло бы чтение. Случайно пропущенные автором слова, имеющие существенное значение, восстанавливаются в прямых скобках.

Зачеркнутое в подлиннике нами не воспроизводится. Подчеркнутые автором слова печатаются курсивом.

Опущенные места писем обозначаются многоточием в прямых скобках [...]. Если печатается только часть или части письма, перед текстом сказано: "Из письма", и каждый фрагмент текста начинается с многоточия. Фрагментарность публикации многих писем Станиславского к родным соответствует желанию адресатов или их наследников.

Названия пьес, газет, журналов, книг и т. п. всюду заключаются в кавычки.

Справки о лицах, упоминаемых в письмах, даются в комментариях, обычно при первом упоминании.

Впервые публикуемые письма предоставили для настоящего издания следующие архивы и хранилища: Музей МХАТ СССР имени М. Горького, Архив А. М. Горького при Институте мировой литературы имени А. М. Горького, Государственный центральный театральный музей имени А. А. Бахрушина, Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, Архив Академии наук СССР (Ленинград), Центральный государственный архив литературы и искусства, Центральный государственный исторический архив в Ленинграде, Центральный архив Октябрьской революции, Государственный музей музыкальной культуры, Государственный Русский музей в Ленинграде, Государственный музей Л. Н. Толстого, Музей Государственного академического театра имени Евг. Вахтангова, Государственная театральная библиотека имени А. В. Луначарского, Ленинградский государственный театральный музей, Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина, Государственная публичная библиотека имени M. E. Салтыкова-Щедрина.

В подготовке комментариев 7 тома принимал участие Н. А. Солнцев.

Большую помощь при подготовке к печати 7 и 8 томов оказали С. В. Мелик-Захаров и В. В. Левашова.

 

H. К. Шлезингеру

 

22 сентября 1886

Москва

Милый Николашка!

Я очень жалел, что мне не пришлось переговорить с тобою вчера в церкви. К несчастью, сегодня я не могу видеться с тобой, так как по службе должен быть в театре, чтобы подносить венок Рубинштейну1. Завтра, во вторник, быть может, мне удастся освободиться и повидаться с тобой, но это не совсем верно, так как Мамонтов прислал мне особое приглашение на открытие своего театра2, и в видах той любезности, которую он оказал Русскому музыкальному обществу, мне, может быть, неудобно будет не поехать к нему. Что же касается до среды, то меня уведоми, где мы можем встретиться. Хочешь, я приеду к тебе, нет -- жду тебя, хотя бы для ночевки.

Любящий тебя

Кокося

 

Е. В. Алексеевой

 

10 окт. 1886

10 октября 1886

Москва

Добрая мамочка!

Сегодня у нас зима, не нынче-завтра поедем на санях. Снег разбросался по крышам, по деревьям, хрустит под ногами, в то время как зимний ветер сшибает с ног проходящих; лошади спотыкаются и падают на мерзлую мостовую, отчего по всем улицам безобразие, крик, шум, руготня и никакого проезда. Словом, все старательно напоминает москвичам, что теплое время прошло и что настало время трескучих морозов, что хорошо быть в это время где-нибудь на юге, как, например, вы теперь. Смешно подумать, глядя на эти белые дома и улицы, что выгуляете среди винограда и зелени. Так бы, кажется, и полетел туда, чтоб избавиться от московских холодов и хлопот. Так ознаменовался трижды торжественный сегодняшний день рождения и именин Зины1 и юбилея няни2. Жаль, что вас нет в Москве,-- можно было бы отпраздновать сегодня с должным торжеством. Поздравляю тебя, милая мамочка, так точно как и Любу, Пашу и Маню3, и крепко целую вас 3000 раз, по тысяче на каждое из торжеств. Няне я собираюсь писать отдельно и надеюсь, что это мне удастся, пока же расцелуй ее за меня от всего сердца, вырази ей мою глубокую и дружескую благодарность за те бессонные ночи, слезы, лишения, наконец, преждевременную старость, которые, вырастив нас всех, неразрывно связаны с нашими отроческими годами. Скажи ей, что слишком трудно выразить словами то чувство благодарности, которое живет во мне, и то сознание ее подвига, которое рождается у меня при мысли о ней. Пушкин, несмотря на свою гениальность, долго не решался изобразить тип русской няни, находя его слишком трудным и сложным. Лишь после многих трудов и многих неудачных попыток ему удалось олицетворить этих необыкновенных женщин, которые способны забыть свою кровную семью, чтобы сродниться с своими воспитанниками, которые отымают у них кровь, молодость и здоровье. Пушкин научил меня, с каким уважением следует относиться к почтенному труду наших первых воспитательниц, и потому я вечно буду относиться с глубокой благодарностью к нашей родной няне. Если до настоящего времени я не выказывал на деле то, что я высказываю на словах, то это происходило потому, что для этого не представлялось случая, но, быть может, няня когда-нибудь захочет отдохнуть в своем хозяйстве, и тогда настанет очередь за нами, ее воспитанниками, которые не замедлят откликнуться своим сочувствием.

В заключение несколько слов о Юре 4. Ты, кажется, беспокоишься о его здоровье, тогда как на самом деле у него ничего нет, или, вернее, с ним случилось то, что было со мной при переходе из 5 в 6 класс. Так как это состояние свежо у меня в памяти, то я его опишу в нескольких словах: занятия идут плохо, надежда на переход ослабевает, а вместе с ней отходит и энергия. Книги валятся из рук, учение не остается в голове. Неотвязная мысль блуждает в голове вместе с вопросами: "чтоделать? неужели я останусь? не бросить ли все это? зачем учиться? что скажут папаня и маманя? я лентяй, ничего не делаю" и т. д. и т. Д. Подобное нервное состояние влияет и на организм. Вот почему он и раскис. Следует его ободрить немного, отнюдь, впрочем, не допуская мысли, что он может бросить учение, так как в зрелых летах он будет жалеть о том, что не кончил курса гимназии, так же как я жалею об университете5. Что за важность! Если не допустят до экзамена, в будущем году будет держать в провинции, хотя бы в Иваново-Вознесенске у Василия Ефимовича и Евгения Ивановича6. Вся его болезнь временная, и скоро она пройдет. Знаешь, Василий Ефимович женится.

Если бы ты слышала, как бедного Колю Алексеева ругают по Москве за ряды и отъезд из Москвы, который объяснили трусостью 7.

Я посылаю сегодня в Ялту две телеграммы, одну -- тебе, другую -- няне.

Целую тебя крепко, а также и Любу, Пашу, Машку-тонконогую и няню. Лидии Егоровне 8, Петру и всем остальным мой низкий поклон.

Твой Кокося

 

Е. В. Алексеевой

11 октября 1886

11 октября 1886

Москва

Милая мамочка!

Вчерашнее семейное торжество прошло самым скромным образом. К обеду собрались: Нюша с Андрюшей и Сережа1, который все время говорил о своих кокандских похождениях. Далее следовали обычные тосты, после которых все перешли в переход 2. Во время кофе подъехали Шидловский и Данцигер с веером3. Он ни днем ни ночью не расстается с этой японской принадлежностью и навострился в жонглировании до такой степени, что получил общее одобрение. К ужасу Шидловского, который всей душой возненавидел "Микадо"4, после кофе было решено начать первую спевку5 с участием кокандского баса, вновь по возвращении. Володя расцвел и с обычной энергией принялся за теноров, пустив немалое число колкостей по адресу ученых певцов6. Данцигер, в виде личного одолжения для Володи, решил, что у него тенор, и принялся выводить высокие нотки, давился, кашлял, пыхтел, к общему смеху и оживлению. Спевка закончилась некоторыми номерами из репертуара Костеньки7, которые он спел с особым старанием, рассмешивши до слез Шидловского. Тем не менее наш бассо-буфф остался недоволен своим голосом, который был слишком чист и мало трещал. Ввиду этого он извинился перед публикой, сказав, что он в голосе и поэтому не может петь.

Обратная противоположность с ученымипевцами!

Настроившись на театральный лад, вся компания воспылала желанием посмотреть мой новый альбом8 и с этой целью направилась ко мне вниз. Альбом произвел должное впечатление, особенно своею массивностью. Толщина его 3 1/2 вершка, а вес около двух пудов. Сис остался у меняночевать, и мы долго проговорили, так что я сегодня опоздал в контору.

Погода у нас отвратительная. Снег лежит. Ветер дует. Хорошо, что Паши нет в Москве.

Написал бы еще, но решительно некогда.

Прощай, целую тебя, Любу, Пашу, Маню, няню, всем остальным мой низкий поклон.

Твой Кокося

 

Е. В. Алексеевой

14 октября

14 октября 1886

Москва

Дорогая мамочка!

Сейчас я послал тебе телеграмму, в которой поздравляю тебя с новорожденной. Еще раз повторяю свое поздравление в этом письме. В Москве, по обыкновению, царит однообразие в такой степени, что не знаешь, какую тему следует выбрать, чтобы она хоть сколько-нибудь могла интересовать тебя. Дома все идет по-старому, хотя Юша перестает хандрить и занимается фотографией.

Аз, многогрешный раб, по-прежнему канителюсь с фабрикой, беспокоюсь с Русским музыкальным обществом, дела которого идут отвратительно. Мы серьезно рискуем прогореть в нынешнем году. Несмотря на то, что в эту субботу первое собрание, билетов продано вдвое меньше, чем в прошлом году. Сколько я ни думаю, ничего не могу сообразить такого, что бы поправило дело. Входил в соглашение с С. И. Мамонтовым, познакомился со всеми его итальянцами1, пригласив некоторых на участие в концертах, надеясь хотя вокальным элементом заинтересовать публику, но нет, не выгорает.

Ездил к А. Г. Рубинштейну спрашивать его совета, но и он не может объяснить причину охлаждения публики к Русскому музыкальному обществу 2. Кстати, расскажу тебе об этом посещении знаменитости.

Признаться сказать, я трусил, входя в его номер, надеясь найти грубого нахала, который с первого же слова привык ругаться с новыми знакомыми. Однако я ошибся, Рубинштейн был на этот раз в духе и весьма любезно принял меня. Он не забыл моего участия в похоронах брата и потому с первого же слова прозвал меня "печальным рыцарем"3.

Я просидел у него довольно долго. Он мне говорил про санкт-петербургскую консерваторию, про свои новые оперы, которые он хочет писать. Я, со своей стороны, был настолько смел, что предложил ему прекрасную тему для оперы -- "Песнь торжествующей любви" Тургенева, спросив его совета: можно ли сделать из этой темы хорошее либретто. Он вполне одобрил и, как кажется, заинтересовался4.

В воскресенье я должен был ехать в театр Мамонтова по делам Музыкального общества и пригласил с собой Сиса, который уже четыре года не был в театре. Он был ошеломлен, оглушен и ослеплен от блеска декораций, звука оркестра и хороших голосов, так что на этот раз выказал себя совершенным дикарем.

Прощай, милая мамочка. Целую тебя, так точно как и Любу, Пашу, Маню, няню, Лидии Егоровне -- мой низкий поклон. Петру -- тоже.

Твой сын Кокося

 

К. К. Альбрехту

10 ноября 1886

Москва

Многоуважаемый Константин Карлович!

Обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, в надежде, что Вы мне не откажете. Вот в чем дело. В воскресенье, в 8 часов вечера, назначен концерт в консерватории в пользу наших учениц. Вчера я отправился по знакомым с визитами, имея в виду распродать хотя сколько-нибудь билетов. Моя попытка оказалась неудачной, так как только трех я застал дома.

На этой неделе нет праздников, и мне не придется повторить своей поездки. Нельзя ли поручить некоторым надежным ученикам развезти, что ли, или раздать эти билеты. Я решительно не знаю, как это обыкновенно делается. Быть может, учителя помогут нам в этом деле.

Досадно, если любезное предложение Климентовой1 останется без удовлетворительных результатов.

Посылаю на всякий случай:

20 билетов по 5 р. (красные)

50 билетов по 3 р. (голубые).

С почтением

К. Алексеев

Я задержал посланного до 1? часа.

К. А.

 

Н. К. Шлезингеру

 

12 дек. 86

12 декабря 1886

Москва

Николашка!

Как ты там знаешь, но завтра ты должен приехать на наш концерт. Я получил от Арбенина несколько даровых билетов, из которых посылаю тебе один билет.

Пророчество бедного Фифы1 сбывается. Был период, когда наш дом переполнялся бутылочниками, потом немцами, теперь же является артистический период2. В самом деле, разве не интересно видеть папаню среди артистов. Он будет чудесен со своими воспоминаниями о "Бойких барынях" и других отживших водевилях, которые так крепко засели у него в памяти3.

Надеюсь, что ты останешься ночевать и тем сдержишь твое давнишнее обещание.

Твой Кокося

 

7*Н. К. Шлезингеру

1886 Москва

Милый Шлезингер!

Не в службу, а в дружбу прошу тебя сделать мне маленькое одолжение. Ты видишь людей, бываешь на бирже, гуляешь по городу, поэтому, вероятно, ты встретишь хотя одного человека, знакомого с семейством барона Корфа. Расспроси, что это за дом и порядочные ли это люди1.





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-09-03; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 312 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Велико ли, мало ли дело, его надо делать. © Неизвестно
==> читать все изречения...

998 - | 764 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.009 с.