Культурология. XX век. Энциклопедия 17 страница

Среди авторов Н.р. — известный амер. культурантрополог Р. Бенедикт (типология япон. культуры как “культуры стыда”), япон. социоантрополог Т. Наканэ (концепция япон. об-ва как “об-ва с вертикальными межличностными отношениями” — “татэ сякай”), япон. психиатр Г. Дои (психоаналитич. теория социаль-но-психол. ориентации японцев на зависимость — “амаэ”), япон. социопсихолог Э. Хамагути (теория контекстуализма — “кандзинсюги” — как модели социальной идентичности японцев), амер. культурпсихолог Дж. Девос (типология япон. культуры как “культуры вины”, переживаемой человеком не столько по отношению к Богу или богам, сколько по отношению к своей матери), амер. социоантрополог Т.С. Лебра (определение япон. культурного этоса как социально-релятивистского). Большинство из этих концепций разделяет идею уникальности япон. культуры и ангажируется сторонниками узкого, националистич. понимания ее в жанре Н.р., отстаивающих к тому же ее превосходство над другими культурами мира и полную невозможность понимания ее инокультурной средой.

Лит.: Корнилов М.Н. Япон. нац. психология. М., 1981; Он же. О типологии япон. культуры: (Японская

культура в теориях “Нихондзин рон” и “Нихон бунка рон”) // Япония: Культура и об-во в эпоху НТР. М., 1985; Бэфу Харуми. Идзороги — тоситэ — но нихон бунка рон. (Теория “нихон бунка рон” как идеология.) Токио, 1987; Dale P. The Myth of Japanese Uniqueness. N.Y., 1986.

M.H. Корнилов

“НОВАЯ ИСТОРИЯ”, новая историческая наука, новая социальная история — под этим наименованием в мировой науке сер.-вт. пол. 20 в. заявило о себе мощное интеллектуальное движение, поставившее под вопрос традиц. приемы истор. познания и историописания, выработанные научной мыслью 19 в., так же как и сложившуюся тогда же систему организации научного знания в области обществ, наук, подразделяемых на сепаратные, со строго очерченным исследоват. полем дисциплины. Н.и. утверждала идею целостности — ансамбля гуманитарных (социальных) наук по существу как наук о человеке и тем самым новый метод подхода к познанию прошлого в его культурно-социальной целостности (“тотальности”), в к-рой истор. науке отводилась (в противовес философии в позитивистской концепции или социологии — в теориях ее критиков) особое положение как пространства, синтезирующего знания и ученость. Она манифестировала новое проф. сознание и новый образ истор. науки как дисциплины аналитической, стремящейся проникнуть “глубже лежащих на поверхности фактов” (М. Блок).

Н.и. аккумулирует в своих концепциях опыт долгого пути исканий европ. истор. мыслью более адекватных и убедит, подходов к пониманию истор. прошлого и человека в истории. Становление Н.и. неотделимо от преобразоват. процессов в обществ., интеллектуальной, научной жизни послевоенной Европы и мира, в т.ч. и той особой ситуации, к-рая сложилась в области собственно гуманитарного знания и характеризовалась “встречной” тенденцией движения к “человеку” и “тотальности” подхода к его изучению в разных дисциплинах как самой истор. науки, так и смежных наук гуманитарного цикла. Это развитие с к. 60-х гг. нашло отражение в констелляции таких феноменов, как: 1) утверждение новых научных направлений и радикальное преобразование ряда существующих уже многие десятилетия дисциплин, сумевших высвободиться из пут традиц. академич. учености (демография, сменившая этнологию антропология,этология,экология,семиология, футурология и др.); 2) обновление (на уровне проблематики, предмета) наук традиционных, мутация к-рых заявила о себе появлением в названии прилагательных “совр.”, “новый”: “новая филология”, “новая лингвистика”, “новая экон. наука”, “новая социология” или “новая математика” (сыгравшая важную роль в утверждении колич. метода в истор. исследованиях); 3) развитие междисциплинарности, выразившееся, в частности, в появлении направлений, исследовавших истор., психол. измерения интенсивно преобразовывавшихся дисциплин (“истор. социология”, “истор. антропология”, “истор. демография”, “этнопсихология”, “социальная психология”, “психолингвистика” и т.д.), а также в преодолении традиц. барьера между “науками о человеке” (называемых историками романских стран, в частности, французскими, “гуманитарными”; или, согласно англо-саксон. традиции, “социальными”), естественнонаучными дисциплинами (“психофизиология”, “этнопсихиатрия”, “социобиология”, “социальная математика” и др.).

Пионером Н.и. как социально и культурно ориентированного направления истор. исследований и ее признанным лидером является “Школа Анналов”. Именно во франц. историографии, намного раньше и полнее, чем в историографии к.-л. другой страны, Н.и. оформилась институционно. Первые шаги в этом направлении восходят уже к рубежу 19-20 вв. и связаны с именем А. Берра, основателя журнала “Revue de Synthese Historique” (1900), но еще задолго до этого писавшего о необходимости “новой истории” (une Nouvelle Histoire) или “новой науки истории” (“une nouvelle science de Fhistoire”). Создавая в 1929 журнал “Анналы”, позднее “Анналы экон. и социальной истории” (“Annales d'histoire economique et sociale”), давший имя направлению Н.и. во Франции, М. Блок и Л. Февр воздали должное Берру как ее провозвестнику, дело к-рого они намеревались продолжить. Именно в русле “Школы Анналов”, ставшей в к. 50-60-е гг. ее признанным лидером и мотором развития, Н.и. получила свое наиболее последоват. эпистемологич. и методико-методол. выражение как новая социальная история 20 в. и именно здесь ею достигнуты наиболее впечатляющие результаты в области конкретно-истор. исследований.

Ведущее положение “Школы Анналов” в развитии Н.и. не в последнюю очередь определялось тем высоким авторитетом, к-рым пользовалась истор. наука во Франции и той доминирующей, объединяющей и направляющей исследователей ролью, к-рую играла с к. 17 в. и особенно в 19 в. именно история в сфере гуманитарного знания. В отличие от англо-саксон. стран, где становление совр. социальных наук было инициировано скорее социологией или антропологией, чем историей, во Франции именно она стала лидером обновления гуманитарных наук, а ее институты с самого начала (напр., VI-я Секция Практич. школы высших исследований, созданная уже в 1947) — центрами их притяжения, междисциплинарного сотрудничества, перестройки самой структуры гуманитарного знания и организации исследований в этой области. В этом направлении работали также и глубокая (и непрерывная) историогр. традиция, подкрепленная рано сформировавшимся (12-15 вв.), в отличие от других стран, сильно развитым нац. самосознанием, также как и тесной связью истор. науки (истории) с центрами власти и идеологии, ее общественно-полит, ангажированностью, в отличие, скажем, от Англии, где ведущая роль истории была частично блокирована ранним развитием экон. науки, политэкономии, влиянием амер. интеллектуаль-

ной культуры. Немалую роль сыграло, вероятно, как это отмечают и сами франц. “анналисты”, то, что их нац. историография, в отличие от нем. или итал. была более свободна от направляющего воздействия филос. школ и философий истории, так же как и права, соответственно и юрид. истории, что определило ее особую предрасположенность к конкр., повседневному в истории — ко всему, что касалось непосредственно человека, его практик и инициировало, в конечном счете, поиск и разработку соответствующих подходов и методов изучения истории. В этом же коренится присущий Н.и. в целом, но особенно выраженный в практике “Школы Анналов”, диалогизм в науке, ее чрезвычайная открытость к научному поиску и методологиям, так или иначе углубляющих понимание истории “через человека” — его психологию, поведенч. формы, социальные практики, материальное бытие.

Вместе с тем, стремит, распространение Н.и. после Второй мир. войны во всех европ. странах и США нельзя рассматривать как “тиражирование” франц. феномена. В каждом конкр. случае, при несомненном влиянии “Школы Анналов”, имело место собственное развитие; сказывалась нац. интеллектуальная традиция, собственные импульсы и истоки работы в этом направлении, достаточно различимые уже на исходе 19 в. и первые три десятилетия 20 в. В Германии они сопрягаются с такими именами, как Лампрехт, Н. Элиас, Э. Калер и др.; в Бельгии, Нидерландах — А. Пиренн, Хейзинга. В Великобритании Н.и. заявила о себе в исследованиях Кембридж, историков античности (Дж.Э. Харрисон, Ф.М. Корнфорд), Лондон, школы экономики (Р.Э. Тоуни; деятельность семинара по социальной антропологии Малиновского, позднее — Витгенштейна). В США о Н.и. писали в начале века Дж.Э. Робинсон, Л.-В. Хендрикс, Н. Бернет; ее идеи присутствуют в исследованиях эмигранта из России историка античности М. Ростовцева. В России концепция Н.и. как истории социальной и культурантропологически ориентированной была последовательно сформулирована Л. Карсавиным в его работах о ср.-век. религиозности и в теор. трудах.

В свою очередь, “анналисты” подчеркивают важную роль в генезисе концепции Н.и. во Франции работ зарубежных историков и социологов: наряду с Пиренном, Хейзингой, Элиасом, также Маркса, О. Хинце, в целом моделей социальной истории и методик ее изучения, разрабатываемых издающимся с 1903 нем. журналом “Vierteljahrschrift fur Sozial- und Wirtschaftsgeschichte”.

В послевоенные десятилетия численность приверженцев Н.и. стремительно возрастает. Она заявляет о себе университетскими группами, объединениями, как, напр., нем. Билефельд. школа социальной истории, Кембридж, группа по истории народонаселения и социальных структур, Париж, центр истор. исследований (или VI Секция Практич. школы высших исследований), Ин-т истории материальной культуры Польской АН и др. Центрами притяжения приверженцев Н.и. становятся уже в 50-е гг. специализир. периодич. издания: “Past and Present” (1952) в Великобритании, объединивший на почве Н.и. историков разной полит, и методол. ориентации, в т.ч. и “нео” марксистов (Э. Томпсон, К. Хилл, Э. Хобсбаум, Дж. Рюде, Р. Хилтон), но также и последоват. приверженцев “Анналов” (Р. Стоун, Дж.Х. Элиот и др.); “Comparative Studies in Sociology and History” (1957) — англо-амер. периодическое издание в США, отражавшее на своих страницах обновление социальной истории; польский “Kwartalnik Historii Kultury Materialnej” (1952); журнал итал. историков и археологов “Quaderni Storici” и др.

В 70-е гг. Н.и. как направление исследований утверждается в нац. историографиях почти всех европ. стран и в США в виде рабочих групп, кафедр, отд. ин-тов (как, напр., Австр. ин-т изучения истории, реалий ср.-ве-ковья и раннего Нового времени в Кремсе; или Ин-т истории Макса Планка в Гейдельберге и др.). В рос. историографии распространение идей Н.и. в немалой степени связано со “Школой Анналов”, инициировавшей появление в к. 60-70-х гг. отдельных социокультурных исследований в области истории Византии, зап.-европ. ср.-вековья, итал. Возрождения и истории античности. Важную роль в утверждении в 70-80-е гг. нового проф. сознания в области гуманитарных наук сыграла также деятельность Тартуского семинара по семиотике Ю. Лотмана.

В 80-90-е гг. термин Н.и. (так же как: “новая истор. наука”, “новая социальная история”) все чаще начинает употребляться в значении собирательном, для обозначения отд. позиций и направлений, так или иначе оппозиционных традиц. позитивизму и ортодоксальной марксистской концепции социальной истории, независимо от времени их возникновения — в начале века, или в его середине, вт. половине. Вместе чаще всего фигурируют они и в сегодняшних, критич. уже по отношению к самой Н.и., статьях зарубежных и рос. авторов. При некорректности в целом такого подхода, он все же не лишен известных оснований. При всей специфике развития и конкретно-истор. проявлений Н.и. в разных странах, она исходит из единого ряда основополагающих эпистемологич. принципов, определяющих присущее ее приверженцам видение истор. процесса и подходов к его изучению.

1. Н.и. отвергает позитивистский опыт историописания и присущее ему представление о функции историка (и истор. науки) как регистратора событий или истолкователя их развития в прошлом, как действия универсальных законов и закономерностей. Традиц. концепции “истории-повествования”, пересказывающей содержание источников, Н.и. противопоставляет концепцию “истории-проблемы”, принципиально меняющей статус историка в процессе познания и его эвристические установки. Н.и. совершила революционный переворот, выступив за “демистификацию” факта, и акцентировав творч. активность историка: в свете поставленной им проблемы историк осуществляет отбор круга истор. памятников и документов, определяет ракурс и методики их анализа, ориентируясь не на описа-

ние лежащих на поверхности фактов, но на “дешифровку” — реконструкцию — понимание глубинного смысла их сообщений, стоящих за ними систем представлений, автоматизмов сознания и поведения, социально-психол. установок. Лишь при такой процедуре, согласно концепции Н.и., истор. памятник обретает статус источника, а его сообщения — факт истории. Но тем самым устанавливается и новое взаимоотношение между настоящим, с интеллектуальных и ментальных позиций к-рого историк приступает к своей работе, формулирует проблему, и самим прошлым, интерпретируемым исследователем с учетом своеобразия мыслит. структур и понятийных систем, присущих именно людям изучаемой эпохи. Т.о., для истор. понимания оказываются важными обе временные и культурные точки — сегодняшнего дня, из к-рой ведется наблюдение, и истор. прошлого, понять своеобразие к-рого и является задачей историка.

2. Н.и. ставит целью разработку “тотальной” истории, учитывающей и вбирающей в себя все аспекты активности человеч. сооб-в и все многообразие сфер социальной практики человека в их системно-структурной целостности и социокультурном единстве, ибо социальная истор. материя суть органич. единство и не поддающееся расчленению выражение того, как человек представляет себе и переживает окружающий его мир и конструирует свое социальное и материальное бытие. Тем самым, отталкиваясь от позитивизма и преодолевая его, Н.и. выдвигает на первый план в качестве объекта изучения не “героя”, но рядового человека, культивирует интерес к отд. общностям, группам, об-вам, к коллективной психологии, массовому сознанию и поведению, к таким феноменам, как верования, религиозность, социальные психозы, мании и т.п. проявления коллективности.

Принцип “тотальной” истории предполагает отрицание общепринятой позитивистской схемы истор. развития об-ва как неуклонно прокладывающего путь прогресса с критич. точкой на рубеже 18-19 вв., когда в наиболее развитых странах утверждается капитализм как общественно-полит, система, основанная на свободном рынке и конкуренции. Н.и. утверждает более гибкое, вероятностное представление о развитии человеч. об-в: переход от одной формы обществ, бытия к другой не мыслится абсолютно предопределенным, но более или менее вероятностным, допускающим отклонения и вариации. В этом пункте Н.и. дистанцируется с самого начала и от ортодоксальной марксистской концепции детерминированности истор. процесса действием универсальных законов и предзаданной “иерархии факторов”, направляющих истор. процесс. Н.и.в этом отношении свойствен больший, чем марксизму релятивизм, ориентированность на поиск в каждом конкр. случае гл. и второстепенных элементов, признание изменчивости существующей между ними иерархии. Ограниченному набору истор. форм существования, фиксируемых традиц. историографией, “формациям” марксистских историков Н.и. противопоставила множество разл. “культур”, “цивилизаций”, “регионов”, сводимых в опр. типы по совокупности разл. “признаков”, “феноменов” или “элементов” — культурных, хозяйственных, полит., идеол. и пр. Н.и. не изобрела сравнит, метод анализа, но она взяла его на вооружение, как элемент исследоват. практики историка, открывающий путь к более глубокому пониманию сути изучаемых об-в и их адекватной классификации; поставила вопрос о его корректности и допустимых условиях сравнит, изучения — лишь того, что сопоставимо во времени, пространстве и по своей социально-культурной природе.

Одним из практич. следствий ориентации на тотальную историю в ее “человеч. измерении” стало чрезвычайное расширение предметного поля истор. науки (но одновременно также и его фрагментация, негативные последствия к-рой дали о себе знать во вт. пол. 80-х гг.), выразившееся в образовании широкого спектра истор. субдисциплин, разного рода “историй”: детства, женщин, ментальности, тела, воображения, жеста, мифа, питания, деревни, города, “устной истории”, “истории снизу”, “истории повседневности” и т.д.

3. Н.и. открыла время как истор. и культурную категорию и предмет изучения истор. науки: люди не рождаются с “чувством времени”. Их временные, также как и пространственные представления и понятия всегда определены той культурой, к-рой они принадлежат. Н.и. выдвинула концепцию множественности социального времени и наличия “разных времен” в конкр. истор. об-ве [“время церкви”, “время горожан”, “время власти” (короля, князей), “время сеньора” и “время крестьянина” — в ср.-вековье, “время хозяина”, предпринимателя и работающих по найму — на его исходе]. На этой основе конституируется и новый принцип научной хронологии Н.и., датирующей истор. феномены, исходя не столько из времени их возникновения, зарождения, сколько — продолжительности и эффективности функционирования в истории. Подобно тому, как имеет место хронология материального в истории, например, энергетич. ресурсов (время господства мускульной силы человека; животных; энергии воды; пара; электричества и т.п.) существует и хронология верований (представление о чистилище заявило о себе в христ. об-ве в к. 12 в. и фактически умерло со Вторым Ватиканским собором). Исследования “новых историков” показали недостаточность и формальность хронологии полит, истории, исходящей из смены царствований, правлений, не затрагивающих глубинных процессов изменения ментальности, нравов, материальной культуры, повседневности, экон. и социальных систем, протекающих в большой, секулярной продолжительности. Констатация различия ритмов временных изменений на разных срезах обществ, систем является важнейшим открытием Н.и. Оно обогатило инструментарий истор. познания, так же как и концепция la longue duгeе, хотя абсолютизация ее в исследованиях в последующие годы и обернулась новой опасностью схематизации и редукции истор. процесса.

4. Н.и. поставила вопрос о важности и необходимости междисциплинарной практики истории и гуманитарных (социальных) наук как наук о человеке, подчеркнув при этом определяющую роль истории, ибо она в отличие от других областей гуманитарного знания, анализирует человеческий феномен во всех его культурных и социальных ипостасях во времени — в хронологич. контексте, в его длительности и эволюции, трансформациях и развитии, ибо “неподвижной истории не существует” (Ле Гофф) (и именно эта позиция Н.и. является сегодня камнем преткновения для ее оппонентов, в т.ч. и из лагеря новой лингвистики).

Проблемность, тотальность, открытость, мультидетерминированность истории, эти основополагающие принципы историзма Н.и., восходящие к “Анналам” времени М. Блока и Л. Февра, в 60-80-е гг. получили развитие в рамках новой общей концепции: геоистории, истории больших временных ритмов (периодов), материальной культуры и повседневности, экон. миров (систем). Н.и. последних десятилетий — это дискуссии с марксизмом, попытки сближения с ним и дистанцирования от его специфич. “срезов”, восприятие его оригинальных гипотез, но также и стремления их переработать, интегрировать в собственные концепции. Это время “Анналов” Броделя и впечатляющего своей масштабностью эксперимента Н.и. по обе стороны океана “ввести человека в историю” в пределах гигантского хронологич. пространства трех столетий: 15-18 вв. — эпохи, сегодня относимой к “раннему Новому времени”, а в традиц. историографии, социологии и экон. истории 19 в. составлявшей заповедную зону “колыбели капитализма” — ввести в контексте взаимосвязей человека с окружающей, пребывающей в движении и изменении средой, экол. и социальной, в его биол. поведении (демогр. процессы), материальных условиях жизни и труда, с его потребностями и возможностями их удовлетворения, в границах “возможного” и “невозможного”.

Этот аспект творч. практики Н.и. сегодня больше всего подвергается критике. Вряд ли, однако, можно рассматривать как “научные” попытки оппонентов представить ее (и творчество Броделя), как движение вспять и уступку марксизму. В интеллектуальной истории 20 в. Ф.Броделю принадлежит почетное место, а его исследования составляют неотъемлемое звено развития Н.и. и истор. науки нашей эпохи в целом. В них нашло выражение стремление Н.и. к преодолению тупиковых схем позитивистской социологии и экон. истории (теорий В. Зомбарта, И. Кулишера), также как и марксизма в приоритетных областях их же собств. интересов. Исследования, в частности Броделя, роли материального и экономического в человеч. истории чрезвычайно обогатили предметное поле истории и представления историков, открыв по существу прежде неведомый, новый мир — гигантскую по своим масштабам специфич. сферу человеч. бытия, не сводимую, как было принято думать, к “прозрачным” реальностям того, что называют “рыночной экономикой” — к механизмам производства и обмена, ярмаркам, рынкам, биржам и банкам, мастерским и лавкам и т.п. Это не может быть объяснено понятийной системой традиц. наук — экон. и социальной, взращенных на материале “легко улавливаемых процессов” рыночной экономики. Именно вдохновленность, но не позитивизмом, а стремлением к его преодолению и к целостному (“тотальному”) познанию истор. бытия, сущности человека (и человеческого), пределов пространства его истор. творчества на разных социальных срезах, руководила Броделем в его поисках подхода к тому, что он называл “неформальной половиной” экономики и к-рую условно моделировал в виде двух скрытых от взоров исследователя глубинных “зон”/”структур”. Одна, — “обширная”, располагающаяся “под рыночной экономикой”, “на уровне почвы”, к-рую Бродель, по его же собств. признанию, за “неимением лучшего обозначения” назвал “традиционно”: “материальной жизнью” (культурой, цивилизацией), а позже — “структурами повседневности”. Другая “зона” (возвышающаяся над обширной поверхностью рынков, а не “под нею”, как традиционно считали) охватывала социально активную, иерархизированную часть об-ва — купечество, предпринимателей, банкиров, “искажавших ход обмена в свою пользу”, т.е. так или иначе направляющих его. И это важно отметить: ведь именно человеч. психология и практика на обоих уровнях, как стремился показать Бродель, а не абстрактные “товарно-денежные”, “рыночные отношения” или “капитал” питают “рыночную экономику”, манипулируют ею, определяют ее пределы, иными словами, в данном случае, — возможности и перспективы “капитализма” эпохи “Старого режима”, так же как и временные границы существования его самого. Заимствовав у позитивизма (“за неимением лучшего обозначения”) термины “материальная культура”, “повседневность” Н.и. в трудах Борделя бросала вызов и обновленному позитивизму рубежа 19-20 вв. на его же собств. территории. Ибо бурный интерес к истории быта, реалиям повседневной жизни, развернувшийся в русле открытой позитивистами тогда хозяйственной истории так, собственно, и не вышел за пределы внешнего описания материального мира, его объектов, вещного материала и нравов. Но вызов был брошен не только позитивизму.

В отличие от приверженцев истор. материализма, наделяющих материальное функцией “мотора” истор. эволюции, Н.и. в работах Броделя и его школы раскрыла всю сложность функционирования “живого” обществ. организма, не имеющего ничего общего с одномерной схемой каузальных связей и зависимостей. Н.и. предложила исследоват. стратегию и историю, эшелонированную в глубину, преодолевающую не только позитивистскую фрагментарность, но и плоскостность марксистского взгляда на историю. Обозначив новые возможности истор. исследования, его дальние горизонты и составляющие, Н.и. вместе с тем открыла необозримую перспективу для продолжения эксперимента в области материального и экон. в истории, в т.ч. и для

обращения вновь, но уже на ином уровне — уровне человеч. сознания к далеко не новой для истор. науки проблеме индивидуального и исключительного в истории. Исследования Н.и. 60-80-х гг. обнажили необозримое пространство материального и “нерефлектированной повседневности” в человеч. жизни и в истории и вместе с тем его функциональную значимость (в частности, применительно к конкр. эпохе раннего Нового времени); они позволили ощутить жизненную непреложность проблемы грани-предела между “возможным” и “невозможным” для человека (и общества) в ее временном, социальном, материальном и социокуль-турном измерениях и в репроекции на события полит. истории. О притягательности и продуктивности этого, историко-антропол. по своей глубинной идее, эксперимента Н.и. свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что рецепция и развитие Н.и. в историографиях многих стран, особенно Центр. Европы — Польши, Венгрии, Австрии, Германии (но также и Италии) осуществлялась в русле разработки именно истории повседневности и материальной культуры (наиболее последовательно — в Австрии, где она с самого начала осмыслялась как интегративный метод познания человека в истории).

Вместе с тем, развитие Н.и. в 70-80-е гг. не избежало также известной вульгаризации, искажения изнач. идей и исследоват. подходов (в частности, того же Броделя) в ходе их рецепции в массовой исследоват. практике (напр., абсолютизация таких категорий как “рост”, “рынок”, “конъюнктура”, “обмен” при объяснении обществ. эволюции в эпоху “Старого режима”; или — возможностей колич. анализа, детерминизм “структур” и т.п.). Исследования тех лет обнаруживают чрезвычайную устойчивость в проф. сознании историков, причислявших себя к Н.и., позитивистских и марксистских стереотипов, “односторонности” в подходах, без труда просматривающиеся сквозь новую номенклатуру исследоват. тем и направлений. Развитие множества разных “историй”, дискредитируя самую идею тотальной истории, вместе с тем, вело к исчерпанию возможностей каждой из них. Не избежали тупиковых ситуаций и кризиса ни история ментальностей, ни женская история, ни истор. демография и др. В свою очередь, “дисциплинарные трудности” не могли не дискредитировать, особенно в глазах широкой массы неофитов, непрофессионалов, обратившихся в 70-80-е гг. к истории, как и нового поколения самого цеха историков, методол. идеи и принципы Н.и. (в т.ч. междисциплинарного подхода, зачастую сводящегося к механистич. сложению рез-тов разных исследований, но также и “тотальной” истории, геоистории).

Примечательно, однако, что почти в то же самое время (с рубежа 70-80-х гг.) на фоне очевидного самоисчерпания позитивистских приемов работы с источниками, непродуктивности формальных и автономных поисков в пределах традиц. предметных сфер истор. науки (экономика, материальная жизнь, социальные структуры, политика, культура) и субдисциплин самой Н.и. в русле ее начинает набирать силу, вовлекая все новых и новых волонтеров, другая исследоват. стратегия культурной истории и истор. антропологии. С традиционного для европ. историографии преимущественного внимания к линейному истор. развитию и к изменениям в “большом времени” (чему истор. мысль следовала с начала “Нового времени”) акцент постепенно смещается на синхронию (с т.зр. этой оппозиции, указанный “критич. поворот” в русле Н.и. с сер. 80-х гг. подчас рассматривается как “постмодернистский”).

На первый план выдвигается изучение культурного механизма социального взаимодействия в разных областях обществ, бытия и между его составляющими, и соответствующих преломлений в практиках, как отд. индивидов, так и в полит, и событийной истории. Одним из принципов (и гл. достижений) развития этой стратегии Н.и. является осознание новым поколением ее приверженцев глубокой цезуры между тем “как история делается”, как она описывается истор. документами и тем, как она моделируется историком. На передний план выходит проблема самой исторической реальности и способов, форм ее репрезентации — репродуцирования и воспроизведения, соответственно, выработки приемов и методов, позволяющих произвести разграничение между реальностью как таковой и тем, как она осмыслялась и передавалась современниками и воспринималась потомками. Это стимулирует развитие таких направлений исследований Н.и., как “интеллектуальная история”, изучающая социальные навыки мышления, коллективные автоматизмы в области подсознательного (ментальности); мир воображения: мечтаний и грез и их репроекции на социальное.

Особое место в совр. исследованих Н.и. занимает изучение ценностных ориентации, как “образцов деятельности” (“целеполагания”) индивидов, отд. групп и общностей, об-ва в целом. Предметное поле этих исследований Н.и. включает в себя, по существу, изучение феномена человеч. желаний и устремлений (и таким образом понимания этики обществ прошлого) и их воздействия на эволюцию об-ва, экономики, политики, философии. Но тем самым, открывается перспектива для преодоления выработанного истор. мыслью еще 19 в. понятия “идеи”, как движущей силы развития об-ва.

Эта “критич. линия” (“поворот”) Н.и. менее всего может рассматриваться как исключит, “изобретение” последнего десятилетия и (или) как “рецепция” неокантианства. Отмеченная выше методол. ориентация присутствует, как отмечалось, уже в творчестве и основателей “Анналов”, и Броделя. Она составляет основу исследований в 80-е гг. Ле Гоффа, многочисл. его учеников и коллег в разных европ. странах и США в области истории ментальностей, этноистории, материальной культуры и повседневности и др. направлений Н.и. Что же касается неокантианства, то речь идет скорее о преодолении крайностей и критич. философии Дильтея, и Риккерта на новом витке развития истор. знания, чем об обращении к неокантианству концептуально. Ведь Н.и. с самого начала, во всяком случае те ее направле-ния, к-рые испытали на себе влияние “Школы Анналов”, формировалась в полемике не только с позитивизмом и ранкеанскими представлениями об источнике, как прямом, фотография, отображении истор. реальности, но и с агностицизмом и односторонностью риккертианства.