Лекции.Орг


Поиск:




Я для других этюд о застенчивости




 

«Ув. тов. В. Леви!

Я никак не мог решиться написать Вам. Все брался писать, но откладывал (а может, все пройдет, прояснится). Но в последнее время положение мое стало нестерпимым, и я наконец решился написать… Мне уже все равно, и поэтому я Вам все напишу откровенно.

…Я никак не могу жить с людьми. Всегда и повсюду, увидев людей, я испытываю непонятный страх перед ними. Я не могу с ними даже разговаривать, ибо есть у меня еще одна болезнь: я всегда краснею, да-да, краснею перед людьми. Может быть, Вам это смешно, но для меня не очень. На улице я чувствую себя неуверенно, боюсь встречи со знакомыми… У меня возникает ощущение, как будто все на улице смотрят на меня, и я, сам того не понимая, краснею. Постоянная неуверенность в себе дошла до того, что я стал редко выходить из дому. Ни с кем не дружу, боюсь своих же сверстников. На работе не лучше. Как только внимание обращается на меня, я сразу же краснею и ничего не могу с собой сделать. Готов бросить работу и уйти куда-нибудь, но куда?.. Из-за этого краснения вся жизнь осточертела. Напишите, пожалуйста, встречали ли Вы уже в своей практике такое… Ведь когда-то я был совсем другим. Я был первый «заводила» на своей улице. Я думаю, все началось с того часа, как мы переехали на другую квартиру. Не буду Вам рассказывать всю историю. Я уверен, Вас это не интересует. Правда, и тогда у меня был дурной характер, но такого со мной еще не было. Мне 17 лет. Мать давно заметила мою отчужденность, мое одиночество, тягу к «четырем стенам» и все бранит меня, все время гоняет «к людям», часто ссоримся. Наперед боюсь воскресенья. Живу на триоксазине, который принимаю безбожно (ко мне случайно попал его рецепт).

…Посоветуйте, пожалуйста, что мне делать, можно ли еще с помощью самовнушения (самогипноза) исправить положение или же обратиться к врачу (но я думаю, что к врачу не пойду ни за что)?

Если бы Вы согласились написать мне специальные формулы самовнушения и сколько раз их делать на день, то я бы считал это единственной возможностью (приказом), и пусть там будет что будет. Я бы заставил себя заниматься ими даже по 5 часов в сутки, только бы был уверен в успехе…»

 

Не буду подробно пересказывать, что я ответил моему корреспонденту, письмо которого при всех личных особенностях чрезвычайно характерно. Основную суть ответа составляло доказательство, что его состояние не болезнь, а обычное явление, только обостренное, что его боязнь людей есть на самом деле боязнь самого себя. У меня лежит целая папка писем от молодых людей под рубрикой «Застенчивость». Это, конечно, мучительная загадка — неуправляемое краснение, эта скованность, страх. Приходится удивляться, какую силу имеет взгляд других над нашими нервами и телом. Ведь под взглядом мы не только краснеем, мы еще и сутулимся (только из-за застенчивости у многих неправильная осанка), мы покрываемся потом, делаем странные, нелепые движения, совершаем неестественные поступки, теряем память, соображение, впадаем в паралич.

Но, кажется, с этого и начинается чисто человеческое: ни у кого из животных нет ничего подобного. Звери боятся, но не стесняются. А стесняться — это значит бояться не за себя, а за свой образ в глазах других.

«Молодая девушка, которая страшно краснеет, признавалась мне, что в это время она положительно не знает, что говорит, — писал Дарвин. — Когда я заметил ей, что это, быть может, происходит от тягостного сознания, что люди видят ее смущение, она отвечала, что это не составляет главной причины, потому что она иногда точно так же теряется, краснея при какой-нибудь мысли наедине сама с собою». Из всех видов эмоций только стыд и смущение Дарвин нашел специфичными для человека. Что же касается краснения наедине с собой, то дело тут, конечно, в том, что фактически наедине с собой человек не бывает. Глаз другого, какого-то «обобщенного другого», присутствует в нас всегда.

Так что же это за странный инстинкт?

Застенчивость не вырабатывается, она возникает. Часто по поводу какого-нибудь внешнего недостатка. Еще чаще — без всяких поводов. Она сама ищет себе повод.

Она возникает у одних в детстве, у других в отрочестве, в юности; возникновение ее совпадает с тем периодом, когда человеку как бы открывается собственная открытость, доступность взглядам других. А выражаясь научнее — когда стратегия общения достигает некоего ранга рефлексии: «Я чувствую, что ты чувствуешь, что я…»

Это давно поняли: застенчивость поддерживает себя именно тем, что стремится себя уничтожить: страх страха, скованность от боязни скованности. Но в конце концов она все же себя изживает: видели ли вы когда-нибудь застенчивого старика?

Застенчивость — это первое непроизвольное проявление человеческого инстинкта социального одобрения. Дарвин не первый заметил, что застенчивость удивительным образом сочетается с гордостью. А что такое гордость? Это высокая самооценка, точнее, стремление к ней, но опять же только глазами других, через внутреннего «обобщенного другого».

В состоянии смущения непроизвольная самооценка глазами других резко и неудержимо падает на самую низкую точку: «Я плох, я ужасен», — как бы говорит нечто внутри нас, и это немедленно тормозит, страшно сковывает. Такое состояние у одних может распространяться едва ли не на все ситуации, связанные с общением, у других — только на узкоопределенные (выступление перед аудиторией, у заикающихся — речь вообще).

При плохом развитии событий у очень застенчивого человека может начаться то, что Кречмер назвал «сензитивным бредом отношения», состояние, при котором «я для других» стойко оценивается в отрицательных баллах. Это характерно для выраженных шизоидов. Таких людей трудно бывает убедить в хорошем к ним отношении, к ним нужен особый подход. Но в ранней юности такое шизоидное состояние, как мы уже говорили, возникает весьма часто, это, можно сказать, вариант нормы. Этот период совпадает с напряженным интересом к своей внешности, с внезапно обостряющейся проблемой прически, одежды, роста, комплекции, прыщиков… За этим, конечно, стоит пробуждающийся сексуальный инстинкт с его естественным следствием — желанием нравиться, а в то же время это неизбежная стадия социального самоутверждения. От того, какие баллы преобладают во внутреннем «я для других» — положительные или отрицательные — зависит, становится ли человек кокетливым («я для других» с плюсом) или ущемленным («я для других» с минусом). У некоторых молодых людей дело доходит до настоящего бреда некрасивости, и психотерапевтическое переубеждение здесь гораздо менее действенно, чем хотелось бы. Здесь самое лучшее лекарство (после любви) — время. Да, пройдет время — и проблема внешности станет менее острой, ее вытеснит — уже до конца жизни — проблема ума и успеха.

 

 

В этой книжке я поставил себе за правило не давать советов, но, кажется, для застенчивых надо сделать исключение.

Вот первое, что необходимо: выработать более реалистический взгляд на общение. Стоит почаще вспоминать, что мы, как правило, преувеличиваем внимание окружающих к своей персоне и поведению, что каждый, как и мы, занят прежде всего собой. Именно поэтому и не стоит обращать на себя такое внимание. Глаз другого, сидящий внутри нас, не должен слишком таращиться, иначе он вообще перестает видеть. Если желание быть лучше делает нас хуже, то ради себя же надо ввести в отношение к своей персоне элемент наплевательства.

Говоря строго, мы никогда не знаем и не можем знать с абсолютной точностью отношение к нам окружающих: и потому, что это отношение переменчиво и противоречиво, и потому, что у нас просто нет средств проследить за ним со всей полнотой. Здесь постоянный дефицит информации. Но то глубоко свойственной нам избыточной перестраховке мы делаем «накидку»; непроизвольная гипотеза о внимании к нам со стороны других исходит из максимума, а не из минимума. В этом смысле можно даже говорить о некоем нормальном уровне бреда отношения. Вот ситуации, когда этот уровень резко подскакивает: поскользнулся на улице и упал, чихнул, икнул, нечаянно рыгнул за столом и пр. и пр. Даже в одиночестве при какой-нибудь неловкости, падении и т. п. человек смущенно озирается, с каким-то нервным смешком произносит ненужные, никем не слышимые слова…

То же самое, в еще большей степени, у выступающего перед аудиторией. У Чехова: молодой адвокат держит свою первую речь, страшно волнуется, заканчивает с полным убеждением в провале, и после речи все, казалось ему, только об этом и говорят… А речь, как выяснилось, была блестящей.

В такие моменты нам кажется, что ни для кого уже ничего не существует, кроме нас и случившегося с нами, что мы в центре внимания всей вселенной. Здесь есть реальное основание: внимание действительно повышается, но, конечно, не в той мере, в какой это нам кажется. Если это осознать, станет намного легче.

Далее — практика аутотренинга. Добиться, чтобы всегда, при любом общении дыхание было совершенно свободно и мышцы пластично расслаблены, особенно мускулы лица. Очень помогает постоянная легкая улыбка. Непринужденно, слегка улыбайтесь себе — это будет улыбка и для других. Только искренне. Добиться этого не так трудно, надо только постоянно обращать на это внимание. Вживаться в улыбку. Тренировать расслабление. А эффект огромен: мучительная скованность сменяется ощущением свободы, легкости благодаря тому, что импульсы от напряженных мышц перестают «давить» на мозг и отчасти за счет переключения внимания. (Улыбка в этом смысле представляет собой как раз оптимальное состояние мимической мускулатуры.) Импульс к расслаблению надо стараться включить с опережением, предвосхищением, то есть не во время разговора или выступления, когда скованность уже возникла, а в самом начале.

И наконец, ко всему этому стоит помнить, что застенчивость — недостаток самый приятный для других. Застенчивость приятна, застенчивых любят уже потому, что застенчивость — антипод хамства. (Правда, человек — существо столь многосложное, что застенчивость, как и любая черта, может сочетаться с любою другой. Есть и такой вариант: застенчивый хам. Это самый современный тип карьериста.)

 

НАУКА О ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ

 

Нет, науки такой пока нет, и кажется, слава богу, ибо в тот день, когда эта наука появится, боюсь, личная жизнь на земле ппекратится. Но, может быть, страх этот — всего лишь обывательский предрассудок? Во всяком случае, науки, крутящиеся вокруг да около, уже появились, а личная жизнь пока продолжается.

Первичная ячейка общения — это, конечно, пара. ОН и ОНА. Я + ТЫ = МЫ. Выступает ли оратор перед аудиторией, ревет ли стадион — каждое общение разложимо на общения между парами личностей, и формула любого коллектива: МЫ = (Я +ТЫ)П.

Это стоит иметь в виду, но пока психологов более всего привлекают не пары (дойдет и до них), а другие «оперативные единицы» общения — первичные или малые группы. Понять, что это такое, просто, хотя точное определение дать невозможно. Если Пятница считал: «один… два… три… много», то психолог говорит: «один — два — три — группа». Вот и все.

Рабочая бригада. Школьный класс. Группа студентов. Учительский коллектив. Сотрудники лаборатории. Жильцы коммунальной квартиры. Футбольная команда. Друзья, собравшиеся за столом. Люди, более или менее регулярно встречающиеся и общающиеся, более или менее знающие друг друга; люди, которых что-то непосредственно объединяет… Более или менее… В сущности, и семья тоже малая группа, но она рассматривается особо. Понятие, как видим, емкое и растяжимое и разными исследователями применяемое в не вполне совпадающих смыслах. В малой группе еще не вооруженным глазом видна личность, эта группа еще соизмерима с ней. А дальше, выше — социальные подразделения и структуры столь же реальные, но в личном восприятии все более абстрактные: большие трудовые коллективы, организации и т. д., вплоть до Человечества.

Проблема малых групп прежде всего практическая, ибо речь идет о непосредственном взаимодействии и слаженности людей, какие бы задачи ни стояли перед ними: пилотирование космического корабля или приятное времяпрепровождение.

Что же мы можем сказать о малых группах, кроме того, что живем в них и работаем?

Априори — то, что каждая группа, как и каждый человек, имеет свою уникальную биографию и характер, не сводимый к сумме индивидуальных характеров. Что группа, как организм, рождается, живет, иногда болеет — ив конце концов ей суждено умереть.

Что еще?

Исследований масса, я знаю, конечно, лишь о ничтожной доле.

В Новосибирском Академгородке небольшой коллектив молодых научных работников исследовал сам себя. «Все о всех» — каждый заполнял анкеты о каждом и о себе: что думает, какую оценку дает различным качествам, начиная с физических и кончая сугубо интеллектуальными. Строили для каждого суммарные графики оценок. А потом давали опознавать: кто есть кто.

Как правило, других члены группы узнавали по графикам довольно быстро, а себя с трудом или вообще не узнавали. Выяснилось, кроме того, следующее:

- мужчины более уравновешены в самооценках, чем женщины;

- женщины более объективны в отношении к мужчинам, чем к женщинам;

- мужчины ниже, чем полагают женщины, оценивают их деловые и интеллектуальные качества;

- женщины ниже, чем полагают мужчины, оценивают их физическую привлекательность.

Между прочим, нигде я не видел столь высокой концентрации умных женщин и красивых мужчин, как в Академгородке. И загадка — и для самих академцев и для гостей, от которых это не скрывают, — почему в Академгородке самый высокий в Союзе процент разводов?

Проступают некоторые закономерности.

Коллективы делят на формальные и неформальные. Формальный коллектив — это любая организационная ячейка, будь то школьный класс, профсоюз или экскурсионная группа. Неформальный — дружеская компания… Понятно, в чем разница: в формальном коллективе общение вынуждено объективными обстоятельствами. В нем собираются люди, неслучайные с социальной точки зрения, но случайные друг для друга. Коллектив неформальный образуется по принципу свободного выбора. Это общение, к которому вынуждает симпатия. Друг для друга эти люди уже не случайны.

Так вот, оказывается, общение наше все время стремится выйти из четких границ формальности — колеблется между тем и другим принципом. Когда коллектив формальный, он либо целиком становится неформальным, либо — чаще — разбивается на некие неформальные ячейки. Мы сдружились, у нас сложился хороший коллектив — это значит, что он превратился из формального в неформальный.

С другой стороны, люди, объединившиеся неформально, стремятся зафиксировать отношения, формализовать их, превратить в ритуал. Жених и невеста — это еще неформальный коллектив. Супруги — формальный. Но дело не в загсе. И муж с женой могут сохранить «неформальные» отношения, а люди «нерасписанные» — формализовать их. Формализация отношений есть фиксация, окостенение ожиданий, ликвидация неопределенности, необязательности.

…Всем известно и понятно, что в группе человек становится иным, нежели наедине с собой. Но каким образом? По каким механизмам?

В последнее время в западной социальной психологии применяют метод так называемой подставной группы, или метод Аша, — проверку на внушаемость и конформизм.

Экспериментатор вступает в заговор с группой: все, как один, будут давать заведомо неправильный ответ. Вопрос может быть любым: о цвете предмета, о весе, о физиономическом сходстве и т. д., вплоть до самых высоких суждений.

Испытуемый ни о чем не подозревает. Отвечает он обычно предпоследним.

Процентах в восьмидесяти он повторяет неправильный ответ. Он не верит своим глазам, ушам и уму; вернее, в части случаев верит, потому что в силу прямого внушения воспринимает неправильно, а в части случаев видит, слышит и думает одно, говорит — другое. Лицемерием это еще не назовешь, но это уже больше чем конформизм.

В другом варианте группе и испытуемому показывают разное, но никто, кроме экспериментатора, об этом не знает. Это еще эффективнее, ибо вступает в силу искренность (со стороны членов группы). Внушаемость оказывается еще выше.

Чем сложнее задача, тем меньше доверия к себе и выше доверие к группе. Это понятно: мы вообще тем более внушаемы, чем меньше у нас информации.

Этот метод, конечно, не открывает нам никаких новых истин, он служит лишь остронаглядной моделью некоторых знакомых явлений. Вот непосредственный механизм, по которому человек — дитя своего времени и своего места; мы начинаем понимать, каким образом в поколениях держатся заблуждения, которые кажутся потом такими нелепыми: коллективное заблуждение имеет силу закона… в 80 процентах.

Но, конечно, еще вопрос, действительно ли это закон. Разумеется, влияние группы на личность не ограничивается конформизмом. Только группа становится проявителем и катализатором способностей индивида, и если в одних случаях групповые контакты подавляют самостоятельность, то в других стимулируют — это мы видим на примерах наших лучших творческих коллективов. По одним вопросам в группе может быть высокая степень конформности, по другим — низкая. Очевидно, многое, если не все, зависит от духа и стиля, от атмосферы — принятой формы отношений.

Курт Левин, известный американский психолог, провел длительные наблюдения над школьными классами, в которых воспитание было поставлено на разные основы: «авторитарную» и «демократическую». В «авторитарных» классах детей рассаживали по принуждению, господствовала жесткая дисциплина, подавлялась инициатива. В «демократических» права школьников были максимальными. Оказалось, что в «авторитарных» классах драки вспыхивали примерно в 30 раз чаще, чем в «демократических». Ученики, переведенные из «авторитарных» классов в «демократические», первое время ведут себя дико, у них возникает какая-то пароксизмальная агрессивность, но потом все улаживается.

А вот еще одно средство для экспериментов с группой.

Федор Дмитриевич Горбов, ныне работающий в Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук, изобрел первый в мире прибор для социально-психологического исследования. Прибор этот называется по-кибернетически: гомеостат.

Внешне ничего особенного. Некий ящик с неким устройством, к которому подсоединены круглые шкалы со стрелками и рукоятками — энное число штук в зависимости от количества испытуемых. Каждый испытуемый крутит свою рукоятку и видит свою стрелку, которая все время движется. Задача состоит в том, чтобы привести стрелку в нулевое положение (или в какое-то другое). Положение стрелки зависит не только от самого испытуемого, но и от участников эксперимента: все взаимозависимы. Каждый влияет на каждого и через каждого на себя. Хитрое устройство держит в себе секрет взаимодействия.

Принцип его можно раз от разу менять, можно варьировать задания и число испытуемых. Наедине с гомеостатом тоже не всем удается справиться со стрелкой, найти стратегию. Почему-то школьник делает это легче, чем студент, а умеренно пьяный — лучше, чем трезвый. Зато несколько людей в пьяном виде согласовать свои стрелки обычно не могут никак. Это еще раз подтверждает, что пьяному легче бывает не с людьми, а с самим собой, и легкость общения иллюзорна.

С гомеостатом работают сейчас многие исследовательские группы. Приходят с ним к студентам и школьникам, в редакции журналов: «А ну-ка определим, кто у вас тут скрытый лидер…»

Можно изучать малые группы. Можно свести любых людей и посмотреть, как они будут взаимодействовать. Разрешить испытуемым переговариваться или изолировать каждого со своей стрелкой.

Некоторые группы легко и быстро справляются с самыми сложными заданиями. Другие не могут и с простейшими — кто в лес, кто по дрова, возникают конфликты. Федор Дмитриевич блестяще усмотрел в этих экспериментальных ситуациях аналогии с индивидуальной патологией (сам он в прошлом невропатолог), с тем рассогласованием в работе мозговых систем, которое бывает при некоторых нервных поражениях: ведь группа в эксперименте должна работать, как единый мозг. Есть просто сумасшедшие группы, хотя каждый в отдельности может быть вполне нормальным человеком. А можно создать и сумасшедшую ситуацию.

Ленинградские психологи Голубева и Иванюк, работая с гомеостатом в студенческих и школьных группах, выявили четыре типа индивидуальных стратегий. Представители одного из типов, который можно назвать жестколидерским, или авторитарным, даже в незнакомых группах держатся смело и уверенно, легко устанавливают контакты, командуют, подавляют инициативу других, заслугу решения обычно без обиняков приписывают себе. Если же им не удается заставить группу действовать по своей указке, они сникают, впадают в апатию, а то и совсем отказываются решать задачу.

Другой тип — стратегия независимости: держатся уверенно, но замкнуто и обособленно, не обращая внимания на других. Успех склонны приписывать себе, причем делают это обычно не прямо, а косвенно, ссылаясь на принцип: «Первый сообразил тот, кто нашел включение и выключение».

Третий — стратегия ведомых: стремление опереться на других. Держатся неуверенно, робко, малоинициативны, легко отступаются от своих предложений, предпочитают подчиняться. И наконец, стратегия сотрудничества: ведут себя активно и свободно, в меру инциативны, охотно прислушиваются к предложениям других, ищут совместные решения. Успех приписывают либо другим, либо никому (все получилось само собой).

Абсолютно жестких стратегий, конечно, нет. У каждого есть элементы разных, тип выводится только из преобладания. У некоторых стратегия меняется при смене группы, у других — нет.

И из этого эксперимента ничего нового мы не узнаем, но кое-что становится четче, нагляднее.

Я начинаю размышлять, как эта типология совмещается с другими, например с моей излюбленной шизоциклоидной осью. Наверное, сотрудничающие более циклотимны, независимые более шизотимны. Ведомые — скорее меланхолики и психастеники. Жесткие лидеры — холерики, эпитимики. Интересно, как бы все это проходило под гипнозом, с разными программами внушения, с психохимическими препаратами. Наверное, в пьяном виде кое-кто из ведомых превратился бы в авторитарных лидеров, независимые — в сотрудничающих.

Пока еще трудно сказать, в какой мере опыты с гомеостатом ценны прогностически, другими словами, насколько они отражают истинную жизнеспособность и работоспособность группы. Ведь при решении разных задач группа, как и человек, ведет себя по-разному, и превосходный коллектив физиков может оказаться никуда не годной волейбольной командой, даже если каждый в отдельности играет прекрасно.

 

АНАТОМИЯ ССОРЫ

 

Может быть, наступит время, когда некий супергений уяснит, наконец, как много и как мало нужно, чтобы люди сошлись или разошлись, и некий сверхмозг в совершенстве постигнет игру сил межличного притяжения и отталкивания. Техника, прогрессируя, вторгается и сюда. Уже создана (в США) электронная сводня. Помышляющие о супружестве заносят на перфокарту необходимые данные, машина их сопоставляет, анализирует и делает выводы о вероятности прочного счастья. В прогнозе учитываются обширная статистика и энное число признаков, недоступных слабому уму соискателя брачных уз. Это ли не прогресс?

— И все-таки я бы ей ни за что не доверился, — сказал мой приятель, закоренелый холостяк.

— А кому бы? Себе?

— Что ты! Тем более, то есть тем менее.

— Так кому же?

— Я доверился бы ситуации. Или судьбе. Что то же самое.

Что он имел в виду под судьбой, для меня осталось неясным.

Психологическая совместимость, психологическая несовместимость — вот модные ныне понятия, употребляемые и специалистами по профотбору и исследователями малых групп. Говорят и о психофизиологической совместимости — в технической психологии, в сексологии. В терминах, конечно, волнующая новизна, но проблема стара как мир.

Конечно, кое-что можно предвидеть уже эмпирически. Старое правило хороших хозяек: не приглашать за один стол двух больших говорунов, из этого не выходит ничего хорошего, им трудно поделить власть. Можно посадить рядом двух хороших дебилов: они сойдутся на том, что каждый из них гений; но двух гениев подпускать друг к другу нельзя.

Нет, проблема нешуточная, и имеет и социальную сторону и физиологическую. Чем хитрее замок, тем меньше шансов подобрать ключ. Чем люди сложнее, тем больше параметров им приходится взаимно координировать; правда, и возможностей для такой координации становится больше. Но дело в высшей степени тонко. Я знал, например, двух умнейших и симпатичнейших людей, которые не смогли общаться только из-за дискоординации личных темпов: надо же было, чтобы начало мысли одного всегда приходилось ровно на середину мысли другого, и, как они ни старались, им никак не удавалось друг друга не перебивать.

Если говорить вполне серьезно, то я, приближаясь к точке зрения моего приятеля-холостяка, в вопросах межличной совместимости охотнее верю отрицательным прогнозам, чем положительным. И не потому, что в этих вопросах я предвзятый пессимист. Совсем наоборот. Просто мне кажется, что здесь действует некий естественный закон, подобный закону энтропии: для поддержания порядка нужны усилия, а беспорядок поддерживается сам собой. То же — в хороших и плохих отношениях.

Люди могут поссориться из-за форточки: одному душно, другому холодно. И стать врагами или счесть, что безнадежно не сходятся характерами.

Отсечем мысленно ту массу человеческих отношений, где существует объективный антагонизм, начиная с классовой борьбы и кончая квартирными столкновениями. Это темы для книг и книг. Мне бы хотелось сказать несколько слов о тех ссорах, где нет или как будто нет объективных причин ссориться. Есть, конечно, грубые случаи, когда не только совместная жизнь, но и краткое общение с человеком невозможно ни для кого. Примитивная злоба, алкоголизм, криминальная психопатия… Черный шар судьбы: не может этот человек быть с людьми, не обучаем он этому или слишком далеко зашло неправильное обучение. Здесь уродливость генов, там уродливость воспитания, часто то и другое вместе. Есть случаи, когда судьба сталкивает людей нелепо, будто для жестокой забавы: посмотреть, что из этого выйдет. Нашла коса на камень, а деться некуда, разойтись невозможно. Скандалы, драки…

Но все-таки, как правило, причина конфликта — не какая-то изначальная психологическая несовместимость. Нет! В большинстве, увы, конфликтуют люди, имеющие самую реальную возможность не конфликтовать. Между ними нет «антагонистических противоречий», интересы их ни в чем не сталкиваются. Примерно одинакового и вполне достаточного интеллекта, способны все понять, достаточно пластичны, чтобы перестроиться…

…И тем не менее — хронический, истощающий душевные силы взаимный невроз. Патологический стиль отношений.

Вероятно, нет двух людей, совместимых по всем параметрам, если даже с самим собой человек совмещается не всегда. Свела судьба вместе, живем, работаем, воспитываем детей — ничего не поделаешь, приходится совмещаться. Это тоже работа — совместное психологическое творчество. Но вы только посмотрите, какими больными становятся эти достойные и умные люди, едва взглянут друг на друга…

Сколько в мире Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей?

Вспыхнув, ссора тут же испепеляет свой повод. Как спички в костре, в ней тут же сгорают все предшествовавшие побуждения, она моментально становится самоуправным, деспотическим существом, превращает людей в своих рабов, и захватывает, и несет. Рабы ссоры обречены только страдать, у них нет никаких перспектив.

Каждая ссора — маленькая модель большой войны. Цепная реакция взаимонепонимания, взаимное заражение недоверием, злобой… Если говорить точнее, с взаимонепонимания начинается, а потом оно исчезает, потому что становится уже нечего понимать. Более того, начинается какое-то совершенное понимание злобы злобой, сладострастие оскорблений. Суженное, сомнамбулическое сознание, взаимный бред отношения, или то, что психиатры з других случаях называют «сверхценной идеей». Типовое содержание идеи: «Птибурдуков, ты хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом».

В чем же дело?

Если поговорить с поссорившимися спокойно и попытаться вникнуть в суть дела, то окажется в большинстве случаев (и они сами это признают), что предмет-то ссоры пустячен, что и не из-за этого вовсе они взорвались, а… так… вообще. Из принципа.

Из какого?

На этот счет вразумительного ответа получить обычно не удается. Похоже, что это какой-то подсознательный страх показать слабость. Расчет поставить себя. Но до чего же недальновидный!

Это дикая и жалкая перестраховка непроизвольных прогнозов. Возврат к низшим уровням безотчетного общения. Эмоциональная иллюзия, которую можно назвать антиподом влюбленности. Но иллюзия творит реальность! Ссорясь, мы повергаем себя в бездну низости. Внезапная сверхценность мелочи! Когда люди способны подраться, например, из-за несходства в футбольных симпатиях (и так, увы, бывает), это печальный знак, что нам рано еще бить в литавры по поводу выхода из животного состояния. Это значит, что иерархия ценностей не соотнесена с естественной мудростью жизни.

Животному иерархию ценностей подсказывает инстинкт. У человека же развилась уникальная способность принимать за ценность все, что угодно. Это основа всех достижений, в этом исток всякого профессионализма, но у медали есть оборотная сторона.

…И вот мы живем в одной квартире, сидим за соседними столами — и не разговариваем, стараемся не смотреть друг на друга. Не здороваемся при встрече… От этого недолго и заболеть. А все из-за того, что когда-то не поладили из-за пустяка, и слово за слово… Тяжело, стыдно, но над всем господствует нелепый страх: протяну руку, а он не протянет, сочтет, что мне это больше надо… Дашь палец, руку откусят… Душевная скупость, эмоциональная торговля, игра, заранее проигранная.

…Я намеренно говорю обо всем этом, не приводя никаких конкретных примеров, хотя располагаю ими в более чем достаточном количестве. Они увели бы нас в джунгли частностей. Надеюсь, что читатель, для которого это актуально, сумеет заполнить рисуемые контуры личным содержанием.

По роду работы мне, естественно, часто приходится распутывать цепи конфликтов, в основном семейных. Длинные, запутанные цепи взаимных психологических ошибок. Почти не бывает, чтобы была виновата только одна сторона. Люди запутываются в силках взаимных претензий, вязнут в болоте злопамятства. Ведя опустошительную войну эгоизмов, как правило, не осознают применяемых стратегий и тактик — ни у себя, ни у партнера, и средства уничтожают цель. У подножия иррациональных мотивов логика разбивается в пух и прах, а главный интуитивный принцип: чтобы не чувствовать вины — обвинять. Помогая осознавать, кое-чего добиваешься, хоть и далеко не всегда удается изменить ход событий. Иногда хорошо действует психодраматический метод: заставлять — и серьезно! — играть роли друг друга. Из подсознания всплывают скрытые рефлексии ожиданий другой стороны.

 

 

Все более укрепляюсь в выводе, что каждой семье нужен психолог, некий консультант-духовник, трезвый и проникновенный, веселый и тактичный, одинаково доброжелательный ко всем сторонам. Иногда так получается непроизвольно: роль духовника играет друг или даже собственный ребенок. Это бывает спасением в тех нередких случаях, когда люди не могут быть ни друг с другом, ни друг без друга.

Да, ссору следует анатомировать. Да, стоит выяснить отношения, не жалея на это времени. Только в таких выяснениях должно, мне кажется, соблюдаться одно правило: каждый говорит лишь о своих ошибках. Это тот случай, когда критика должна быть запрещена. Исключить взаимные претензии, иначе все начнется сначала и еще хуже запутается.

С подобных отношений приходится время от времени счищать ржавчину, накипь недоговоров, недопониманий, непроизвольной неискренности. Иначе рано или поздно в них наступает кризис, склероз. Психологическая совместимость не может быть статичной, это процесс, живая импровизация. Мы все время психически движемся и друг относительно друга и относительно самих себя, и, видимо, в некоторые моменты необходимо переоценивать положение с какой-то третьей точки, чтобы двигаться не вслепую.

Но, наверное, нельзя превращать жизнь и в сплошное выяснение отношений. Правда, некоторые именно в таком бесконечном выяснении находят основное содержание существования. В жизни многих супружеских (не только супружеских) пар выяснение отношений становится своеобразным стимулом их продолжения, и окончательное выяснение знаменует собою развод. Есть пары, хронически живущие на грани развода, и, как ни странно, — именно это пребывание на грани делает отношения стабильными. У множества пар наблюдается довольно четкая периодичность в отношениях; хмурые размолвки чередуются с безоблачным взаимопониманием, охлаждение и жестокие ссоры — со вспышками страсти. В некоторых случаях время схождения-несхождения удается предсказывать с почти математической точностью, образуется стойкая система подвижного равновесия. Всякие советы со стороны — порвать или сойтись окончательно — здесь в высшей степени неуместны.

Возможно, под всем этим скрываются глубинные ритмы эмоциональных маятников ада и рая. А может быть, это периодический бессознательный бунт против взаимного лишения свободы, взаимного сковывания, которое возникает так легко и самопроизвольно.

Так называемый «эффект несовместимости» был замечен довольно давно. Заключается он вот в чем. Как только отношения двух или нескольких людей попадают в некий котел, в мешок, из которого нет выхода, так сразу повышается взаимодавление. Начинают, как между молекулами, преобладать силы отталкивания. Надоел, антипатичен, раздражает… Ужасный тип, и что я в нем находила… Исчадий ада…

 

 

Так получается, когда отношения теряют перспективу разобщения, при некой степени изоляции от остального мира, когда люди чувствуют, что обречены быть друг с другом.

Самый известный, хрестоматийный случай такого рода произошел между знаменитым путешественником Нансеном и его помощником Иогансеном. Эти сильные и мужественные люди, друзья, отличавшиеся редкостным взаимопониманием во время своего длительного полярного перехода, неожиданным образом стали врагами. Им нечего было делить, они помогали друг другу, поддерживали, и тем не менее между ними выросли отчужденность и взаимное раздражение… Как только они возвратились в большой мир, все прошло, и случившееся так и осталось для обоих загадкой.

Случай этот может служить моделью массы других. Но эффект несовместимости все-таки не закон. Его избежала, например, наша знаменитая четверка Зиганшина. Объясняют это по-разному: и тем, что сохранялась твердая вера в спасение, продолжалась борьба, и тем, что был сильный лидер, и воспитанием в традициях коллективизма. Однозначный ответ дать вряд ли возможно, загадочность остается.

Несомненно, любым отношениям необходим приток свежего воздуха, иначе они загнивают. Открытость внешнему, переходящая во внутреннюю насыщенность, живительная разлука, восстанавливающая «разность потенциалов». Не уставать начинать сначала, снова и снова. Человек огромен, мы даже не подозреваем, сколько существует возможностей быть новым друг для друга. Потери неизбежны, и если мы не хотим, чтобы эти потери роковым, стихийным, неуправляемым образом наваливались на нас в виде надоедания и отчуждения, надо вводить их сознательно, упреждая. Любить, как кто-то хорошо сказал, — это значит все время что-то для другого придумывать.

Наверное, одно из главнейших условий достойного общения — в уважении к разобщенности. К неодинаковости, к другим вкусам, привычкам, интересам, взглядам… Мы плохо это умеем. Опять-таки по какой-то непроизвольной перестраховке в нас преобладает стремление подогнать другого под свой манер, навязать свои стереотипы. Это навязывание — почти непременный атрибут низкой культуры. Мы не понимаем, что именно разобщенность придает ценность тому, в чем имеется общность… Мы лишаем отношения необходимого пространства степеней свободы.

Не в том ли, кстати, магическая сила юмора, что он открывает в отношениях новое пространство, целый мир? Юмор уживается с какими угодно нормами и рамками, но в нем самом их нет, вернее, он их возводит и уничтожает по прихоти. Шутки — это одновременно и сближение и отталкивание… Интуитивно понимая это, некоторые стремятся восполнить недостаток юмора с помощью анекдотов, но это бывает похоже на гальванизацию трупа.

 

ПОЧЕМУ РЕВНУЕТ ПЕТУХ

 

Еще и еще раз стоит повторить, насколько трудно в каждом человеческом случае решить, в какой мере поведение воспитуемо и в какой зависит от внутренних расположений: так все слито и переплетено. Но если судить по поведению маленьких детей и животных, надо все же признать, что у нас есть некий исходный набор «предсоциальных», непроизвольных стратегий общения. Собственнический инстинкт, зависть, ревность — это темные пятна человеческой психологии…

Ревность, пожалуй, наиболее биологична. Звери, птицы, насекомые — все умеют ревновать. Стратегии половой конкуренции, антагонизм, соперничество (это, впрочем, не единственная стратегия во взаимоотношениях особей одного пола, есть и кооперативные). Ревнуют и самцы и самки, но больше самцы: ревнует тот, кто активен. Типичный случай: самец отгоняет от самки всех, кого может, то есть самцов низшего ранга, и вынужденно уступает высшим. Мужской ранг и определяется тем, кто кого может отогнать.

Ревность животного слепа и безумна. Самец рыбы, охраняя предмет своей страсти, нападает и на бревно. Самые ревнивые петухи атакуют людей. Но уже у животных мы видим и начало утончения и преобразования ревности. Ревнуют не только половой объект, но и объект вообще высокоценимый, появляется ревность дружбы и неполовой любви. Как ревнует собака хозяина! Эта ревность по своим механизмам, видимо, уже близка к мучительной непроизвольной ревности ребенка.

Я хорошо помню соперничество за маму, которое разыгралось между мною, четырехлетним, и маленькой собачонкой Норкой. Она считала меня соперником низшего ранга, несправедливо наделенным какими-то чрезвычайными правами, и ненавидела до глубины души. Я же, сознавая свои права, боялся ими пользоваться, чувствуя, что с соперницей шутки плохи. И в самом деле, однажды якобы за то, что я нарушил порядок — двигал под столом табуретом, — она мне прокусила ботинок.

А у взрослых? Не является ли человек наряду со всеми своими превосходными степенями и самым ревнивым в мире животным? (Троюродные братья-павианы вошли в притчу.)

Несомненно, это сидит где-то очень глубоко. Некоторые данные клиники говорят даже за то, что у нас есть чуть ли не специальный центр ревности. (Где-то в подкорковых узлах мозга, где с удивительным постоянством обнаруживаются поражения при некоторых заболеваниях, сопровождающихся ревнивым бредом.) Кажется, есть основания и в народном наблюдении: кто боится щекотки — ревнив. О биологичности человеческой ревности говорит и то, что именно в этом так легко теряются критичность и чувство реальности, и очень четкая связь с приемом алкоголя, и преобладание мужчин среди патологических ревнивцев.

Но, с другой стороны, при широком взгляде на человечество феномен ревности обнаруживает такую изменчивость, такую зависимость от социально-культурных влияний, что всякие поспешные биологические выводы останавливаются. Наши предки ревновали не так, как мы. Есть племена, совсем не знающие ревности. Мужской перевес в ревности легко объяснить социальной организацией взаимоотношений полов, тем, что женщина веками рассматривалась как собственность, а за мужчиной оставлялась относительная свобода.

Это огромный неисследованный массив. Вероятно, нет человека, который бы совсем не знал этого чувства. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» есть прекрасные строчки о психологии ревности — о том, что ревнивцы скорее других прощают, но никогда не успокаиваются, что люди с самыми «высокими сердцами» падают наиболее низко в грязь подозрительности и выслеживания. И о том, что Отелло, как заметил Пушкин, вовсе не ревнив — он доверчив, и трагедия в том, что погиб его идеал. Конечно, у человека и ревность «социализована», и она, как вся наша психическая жизнь, привязана к «я для других».

И вот что, вероятно, самое главное: ревность взрослого, зрелая ревность, всегда обнаруживает связь с чувством неполноценности — физической, интеллектуальной, социальной или какой-либо другой. Определенно можно сказать: человек не станет ревновать к человеку, которого он по всем статьям считает ниже себя. Соперник низшего ранга, если только человек действительно считает его таковым, не соперник. Люди с устойчиво высокой самооценкой ревнивцами не бывают.

Да, этого сколько угодно: петухи и павианы среди людей; ревнуют слепо, глупо, зверино, ко всем без разбора, и в тем большей мере, чем больше позволяют неверности самим себе. И все же ревность человека ушла далеко от сексуальной оборонительной стратегии животного.

Человеческая ревность есть страх сравнения. Ее непроизвольная стратегия: не допустить, чтобы другой был оценен выше, дал больше удовлетворения. Исключить предпочтение, не уступить именно высшему рангу! В этом любовная ревность, по существу, не отличается от других видов конкурентных стратегий, например соперничества честолюбий.

Основные движущие механизмы и здесь стремятся уйти в подсознание. Ревность, осознанная абсолютно ясно, до корней, обычно теряет свою силу. Человек редко признается себе в том, что боится превосходства, что чувствует себя потенциально ниже, слабее соперника. Зато какой бальзам для его души — обнаружить у того унижающие недостатки!

В этой ревнивой стратегии, конечно же, коренится животно-эгоистическое начало, это принуждение, диктат над свободным выбором любимого существа.

Ревность враждебна объективности, она есть, по существу, импульс к насилию и лжи: не допуская сравнения, она стремится сохранить у другого выгодную для себя картину соотношения, вернее, не допустить никакой: я есмь единственное, неповторимое божество, и все тут.

…Это прекрасно разработано у Чернышевского в «Что делать?»: высшая альтруистическая любовь отвергает ревность. Вернее, не отвергает (зто не то слово, в нем лицемерие), а просто не знает, перестает звать. По триаде диалектики она снова приходит к уступке высшему рангу — тому, кого предпочли, — но теперь уже добровольной. Такая уступка не только уравнивает ранги сторон, но ставит уступающего морально выше. Это изысканная победа над победившим. Стратегия соперничества уступает стратегии благородства. Быть человеком — это значит по крайней мере перестать быть петухом.

 

МЫ В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

 

Наверное, как всякий москвич, я и люблю Москву и проклинаю ее. Я рвусь из нее, задыхаясь, и с каким-то непонятным восторгом стремлюсь обратно. Проклинаю и люблю — за многоликость и единство, за сверхъестественную уютность огромности. За достоинство и суетность. За внезапную ночную опустелость после кромешной дневной сутолоки. За нервный сумрак и пропитанный гарью шальной воздух. За уголки с горьким запахом воспоминаний.

Но это, прошу прощения, лирика, а есть еще и профессиональный подход. Кроме всего прочего, Москва — это огромный муравейник людских встреч. Настоящая суровость большого города, все сгущено и остро. Масса поводов подумать о психологии.

Представьте себе, товарищ москвич: в один прекрасный день, в часы «пик», когда все идут с работы, все встречные пешеходы на улице Кирова, все, как один, начинают с вами здороваться. Полагаю, что уже через пять минут вы добровольно сдадите себя в руки «Скорой психиатрической помощи».

А в деревне, в настоящей нормальной деревне здороваются и знакомые и незнакомые. Обычай поначалу приятно шокирует новоприбывших горожан. Целесообразность его, однако, вполне прозрачна: приход незнакомца — крупное событие местного значения, которое будет широко обсуждаться и, может быть, даже войдет в историю в виде устных преданий бабушек и дедушек. Контакты в деревне редки, но зато основательны или хотя бы потенциально таковы, и все на виду. Кто не здоровается, пусть пеняет на себя: тем самым он сразу объявляет себя чужаком. Тут здороваться — дальний расчет, придуманный кем-то мудрым.

Нас много, мы спешим, мы видим друг друга на какие-то мгновения, чтобы больше никогда не увидеть, потому что повторность встречи среди восьми миллионов ничтожна. Мы не можем позволить себе здороваться, даже если бы захотели. Мы не улыбаемся друг другу, ибо нас слишком много изо дня в день, мы не можем ничего изменить — мы в большом городе.

Но мы все же общаемся. Да, общаемся.

В транспорте, в очереди, в общественных местах люди сидят и стоят рядом друг с другом совсем близко… Молчат… Взаимоприсутствие уже общение, хотя бы оно всеми силами сводилось к взаимоотсутствию. Нормальному человеку приходится преодолевать внутреннее неудобство от того, что пространственная эта близость не должна и не может получить никакого продолжения. И ему остается только замкнуться. Даже если человек не занят разглядыванием соседей, а погружен в свои мысли, книгу или газету, он подсознательно фиксирует присутствие других людей и держится соответственно.

Лишь редкие разговорчивые натуры да подвыпившие нарушают эту атмосферу. Но вокруг них обычно довольно быстро образуется вакуум. (В одесских трамваях, правда, совсем не то: там идет живое обсуждение спортивных и политических новостей.)

Зато когда контакт ситуационно оправдан, например кто-то спрашивает, как проехать, вы испытываете род облегчения. Впрочем, кто как…

Я не знаю, есть ли специфический «московский характер», хотя люди из других мест уверяют, что да. Мне кажется, теперь в Москве слишком много разных людей, чтобы можно было составить один портрет. Одни считают москвичей нелюбезными, другие удивительно отзывчивыми… Это когда как.

По-моему, москвич экстравагантно сдержан, раздражителен, но доброжелателен, ко всему привычен, но готов всему удивляться. А главное — он спешит и требует во всем оперативности и оптимальности. Вот по этому признаку, кажется, и отличают его всюду. Москвич спешит вне зависимости от того, нужно ли ему спешить на саком деле. Он не выносит задержек.

Но это тривиально. Меня интересует другое. Почему в разные дни мы такие разные?

…Вдруг все оттаивает, в воздухе что-то пронзительно-бодрое, духота отступает, откуда-то идут живительные лучи. Всюду улыбки, смех, шутки. Казалось, с чего бы?.. Не праздник, а если праздник, то природный, а не официальный. И обычные неприятности, даже крупные, в чем-то растворяются, все уступают друг другу, мир полон хороших людей…

В эти дни обновления и подъема кажется, что иначе никогда не было и не будет, что мир всегда такой — умный и предупредительный, бодрый и добрый.

В дни спокойной, деловой будничности ничто не может поколебать привычных ритмов работы, еды, встреч, развлечений. Автоматически дни проскакивают незаметной чередой.

Но вот мрак, мразь, слякоть на улицах и на лицах. Угрюмое отчуждение. Глаза опущены вниз, на заляпанные ботинки. Нет, иначе никогда не было. Так было всегда. Беспросветно. И так будет…

 


Есть дни, когда резко прыгает вверх статистика автомобильных катастроф, когда там и здесь вспыхивают ссоры, кругом ругаются, не дают пройти, все не так: автомат не работает, дети капризничают, дерутся, все надоели, уволюсь, напьюсь, разведусь… Есть ночи мигреней и беспокойств, когда все лекарства перестают действовать, у «неотложки» работы невпроворот, то и дело вызывают дежурного врача — знаю такие ночи.

Есть вечера скоропостижных смертей.

Ветры? Погода? Солнечные пятна? Накал политических событий?

Возможно. Все взаимосвязано… Но кто знает, может быть, выходит утром кто-то один, вставший не с той ноги, и заражает весь город… Мне испортил настроение Иван Иванович, а я Степану Петровичу, и не заметили как.

Не это ли происходит, например, в транспортной тесноте?

Вас со всех сторон стиснули, вам не больно, но еще немного, и вы зарычите, потому что это черт знает что, потому что у вас рефлекторно напряглись мышцы. Потому что вы не выспались, утром поели кое-как, поругались с женой (мужем), опять не сядешь, вам скоро выходить, надо проталкиваться, предстоит разговор с начальством, кто-то дышит чесноком, перегаром, душно, а ни вас, ни его, этого чесночного, не учили ни хорошим манерам, ни терпимости, ни аутотренингу — и вот из-за всего этого перенапряглись ваши мышцы.

— Ну что привалились, стенка я вам, что ли?

— А вы чего сами давите? Чего напираете?

— Проходите вперед, много места, чего стали, столпились как бараны… Передавайте за проезд…

Сколько желчи за пять минут… Вагон, зараженный склокой… Раздражительный товарищ, расслабьтесь! Используйте транспорт для аутогенной тренировки! Товарищ водитель, у вас теперь микрофон: не объявляйте же остановки таким сердитым голосом, лучше проведите сеанс психотерапии, вы на пять минут бог… Или вы тоже поругались с женой?

Заметьте, однако, что если автобус или поезд идет достаточно долго, напряжение спадает, даже в страшнейшей тесноте. Происходит утряска, оказывается, что не так уж и тесно, находятся и резервы места и доброжелательности. Ничего, ну прижался спиной, ну боком. Если бы у нас были приборы с лампочками, регистрирующие тонус мышц, мы увидели бы, как вначале лампочки накаляются максимально, особенно в местах соприкосновений, а потом все умеренней, все меньше…

Проблема многослойна. Вот поистине животрепещущий стык биологического и социального. Конечно, будет по-другому, если не будет этой тесноты и духоты, этого невроза часов «пик», когда непредвиденные заторы отнимают у спешащих драгоценные секунды. А лучше всего, если бы вообще отпала необходимость в спешке. Но все было бы иначе и в том случае, если бы мы по-другому воспитывались, в более доброжелательном и терпимом духе, с большей дозой юмора. Если бы навыки аутотренинга становились достоянием каждого как можно раньше, с отрочества. И если бы ни у кого вообще, изначально, не было этой агрессивной готовности, как у тех счастливых легких натур, которые в любой ситуации без малейших усилий сохраняют веселое расположение духа. А мы, в массе своей, эмоционально беззащитны. Достаточно ведь одного раздраженного крикуна, чтобы сразу стало плохо всем окружающим.

Нужно думать, что с этим делать. Я говорю уже, конечно, не об одних москвичах.

Избыток непосредственной агрессивности — раздражительность, несомненно, есть у довольно многих людей, у слишком многих. В общей биологической подоплеке — наследие естественного отбора, эмоциональная избыточность, индивидуальная неравномерность. Где-то болезнь или патологическая расположенность. При более внимательном исследовании почти всегда — социальная неустроенность, такая организация взаимоотношений, при которой агрессивность сама себя поддерживает. В конкретных случаях — всегда уникальное пересечение того и другого…

И вот кассирша или официантка, для которой каждый посетитель — личный враг. Она полностью убеждена, что все они только затем и приходят сюда, чтобы доводить ее до белого каления, и видит подтверждение этого в каждом движении. А они недоумевают, чем это ее так прогневили, и каждый думает, что это именно к нему, лично к нему она так нерасположена, уж неизвестно почему, из-за носа, что ли. И конечно, тоже раздражается и еще больше подогревает ее…

Вот и все: настроение испорчено, и все идет не так, как хотелось, и еще нескольких людей посетитель сам обругал, и среди них — ребенка, который в этот день решил, что так и устроен мир.

Прекрасный человек, самоотверженней работник, тянет безропотно любой воз, не щадит себя. Но вот напряжение достигает какого-то предела, и в нем вдруг включается что-то странное и дикое, он уже неузнаваем: «наехало».

Сейчас бесполезно с ним говорить, вразумлять: все встретится в штыки. Все перед ним виноваты, и как-то особенно. От него исходит такая высоковольтная злоба, что общение просто небезопасно. Не подходите близко.

Но завтра, когда напряжение схлынет, надо все-таки подойти и обучить его аутотренингу, который позволит гасить вспышки в зародыше хоть отчасти. Разъяснить, что нельзя себе этого позволять — не только внешне, но, главное, изнутри. Что нельзя давать включаться этому механизму, каким бы пиковым ни было положение. Что это вредно и для него и для окружающих, вреднее, чем нарушать диету, курить или пить. Что выигрыш в любом деле, доставшийся такою ценой, неполноценен. Что кто бы и как бы его ни «доводил», на нем всегда остается по крайней мере половина вины.

Я вчера написал эти строчки, а сегодня сорвался сам. Понапрасну устроил крик, несмотря на аутотренинг — вернее, потому, что забыл включить его вовремя. Довели, переутомился и прочее, но прощения все равно нет, вина — окончательная, на выходе — только моя, и ничья больше. Записываю это в книгу своих черных мгновений.

Каждый такой случай, даже минутный, — непростительное упущение, которое нужно немедленно исправлять. Какой бы ни была подоплека — это и есть капли, из которых складывается океан ада.

В отдельных местах капли конденсируются, сгущаются, образуют роднички, ручейки и омуты, озера и полноводные реки хамства.

Хам библейский, родоначальник всех хамов, рождаясь на свет, не плакал, как все младенцы, а хохотал — очевидно, в предвестии немеркнувшего успеха потомков в борьбе за существование. Эволюция хамства — предмет особый, здесь мы за него не беремся. Явление многолико, с богатейшей феноменологией; есть хамы изысканные, аристократические, есть, как уже сказано, и застенчивый хам. Заметим лишь, что одной из современных разновидностей, происходящих от этой линии, является инфарктогенная личность. Она вызывает инфаркты — разумеется, не у себя, а у других. В большинстве своем это очень здоровые натуры, с повышенным жизненным тонусом, который, не переходя в интеллектуальную избыточность, хорошо питает центры уверенности и агрессивности.

Нет, этот человек вовсе не охвачен желанием непременно вас обхамить, именно вас: он даже, может быть, и не понимает, что делает, хотя хамит самозабвенно и неудержимо. Просто он ощущает какие-то повышенные возможности в этом отношении. Это у него, если хотите, талант, он следует велению природы. Хамство для него — нормальный, естественный способ общения. И жизненной целью такого субъекта становится непрерывное расширение круга лиц, с которыми можно хамить.

Может быть, это какой-то атавизм, и в стае он был бы Альфой. Тут смешивается, наверное, все: и авторитарность, и эпитимность, и «стервоидные» гормоны, всего понемногу, — но, только разговаривая с таким человеком, вы испытываете непроизвольное напряжение скелетной мускулатуры и глубинные неприятные ощущения от спазматического сокращения сосудистых стенок. У вас возникают какие-то судороги эмоционального эха. Опасно! Над такими людьми надо бы зажигать красные лампочки. Тем, кто не владеет навыком аутогенной тренировки, настоятельно рекомендуется уклоняться от общения с подобными личностями. Но ведь это утопия — уклоняться. А если он (она) ваш родственник? Или сослуживец?

 

 

Инфарктогенная личность, по идее, не должна общаться с людьми. Но ведь если полностью лишить его возможности хамить, он, пожалуй, заболеет. Впадет в депрессию. Может быть, выручил бы какой-нибудь препарат антихамин, но ведь насильно-то глотать не заставишь, он сам кого хочешь заставит.

Что делать?

Очевидно, надлежит все-таки подумать об атмосфере, которая исключила бы проявление подобного дара.

Ведь хамство, рождающее инфаркты, — это лишь крайний, заостренный случай обычной прозы общения. Эмбриональный зачаток хамства, увы, присутствует в нем довольно часто, и это не что иное, как недостаток психологичности.

Что это такое? Умение поставить себя на место другого. Вжиться, вчувствоваться и только после этого, с учетом этого, определить тактику поведения.

Не хватает психологичности потому, что обычно сознание наше сужено колеей близлежащих собственных интересов.

Не хватает психотерапевтичности — умения найти оптимальный тон и слова, насытить общение максимумом положительных эмоций, снять напряжение…

Возьмем для примера отношение к продавцам. Мы, врачи, с ними в некотором роде коллеги, нас тоже относят к сфере обслуживания. (Мы все, между прочим, друг друга обслуживаем, все составляем гигантский житейский союз потребителей. Удовлетворяем непрерывно растущие потребности.)

А лик потребителя страшен. Это не о ком-то, это о вас и обо мне тоже.

Вот продавец хлеба. Он делает серьезное дело, дает людям хлеб. Пусть продает в обмен на денежные знаки, все равно: хлеб. Он дается, а не продается: теплая, земная, серьезная пища. Продавцы хлеба в большинстве, по-моему, это чувствуют, хоть и не осознают. А вы, гражданин потребитель, осознаете?

— Какие батоны мягкие?.. Девушка!.. Я вас спрашиваю!

— За восемнадцать мягкие?.. Девушка!.. Почему не отвечаете?

— Мягкие, мягкие…

А вы подумали, гражданин потребитель, о том, что вот этот самый вопрос: «Мягкие?», «Мягкие?» — задают ей на дню раз тысячу, если не больше, и всем надо ответить быстро и совершенно одно и то же, вежливо. Что от этого вот, без шуток, и можно сойти с ума? Человек ведь не автомат, у него происходит охранительное торможение. Тысячу раз в день одно слово, одно — и больше ничего: «Мягкие?» — «Мягкие». А если не очень мягкие, что случится? Катастрофа с пищеварением? Черствый-то хлеб полезнее для желудка. Я бы давал хлеб только тому, кто скажет мягкое слово или мягко посмотрит, а иначе бы не давал: сами берите, самообслуживайтесь. Тыкайте вилками.

Мало кто подозревает, что это оскорбительно — смотреть на человека через его функцию, и не более, даже в момент, когда эта функция должна выполняться. Неужели не видно, что человек больше дела? Подайте, свешайте, заверните, получите, получше, покрупнее, покраснее, свежие, сегодняшние, вон из того ящика, нет мелочи, нет, вон же я вас просил, а вы не даете, не отпускайте без очереди, нельзя ли побыстрей, еле шевелится, куда-то опять ушла, всегда недовешивают… У продавца голова болеть не может, плохого настроения быть не может, уставать не имеет права, задумываться тем более. А гражданин потребитель еще желает улыбки и воздушного поцелуя в порядке непрерывно растущих потребностей.

Продавцу трудно. В работе, с одной стороны, много механического однообразия, с другой — огромная психологическая нагрузка, непрерывная спешка, град дурацких вопросов, каскад эфемерных симпатий и антипатий. А надо соблюсти тон и уследить, чтобы все было правильно.

(Автомат и то капризничает: то дает воду, а то не дает. Сунешь руку с монетой, а он тебя — током, чтоб чувствовал.)

А нам — подайте, заверните, да побыстрей, с улыбкой…

Завтра она выходная и сама пойдет в магазин и станет таким же вот потребителем. Уж тут она отыграется. Мы отработали свое, теперь нам вынь и положь. Обслужите. Сделайте мне красиво. Не из того ящика, а вон из того, чего подкладываешь-то. Цепная реакция, порочный круг взаимного хамства.

Я не собираюсь оправдывать грубость и бескультурье, но это нужно понять: большинство из тех, чье поведение за прилавком могло бы быть более любезным, ведут себя так вовсе не из-за дурной натуры. Нет, в обычном общении это симпатичные люди. Их нелюбезность просто-напросто стихийная психологическая защита от неуважительного, «функционального» отношения потребителя. Достаточно одного-двух случаев, оскорбительного тона, наглого обращения, чтобы подобная реакция зафиксировалась и начала непроизвольно переноситься на всех. Продавщицы не Лафатеры. Это броня, маска — способ поддержания собственного достоинства. Конечно, не лучший, конечно, гораздо действеннее и достойнее была бы невозмутимая благожелательность, снисходительный юмор; но от природы это дано единицам, а учат этому плохо, можно сказать, совсем не учат.

Вялые таблички: «Продавец и покупатель, будьте взаимно вежливы» — нас не выручат. «Продавец и покупатель, любите друг друга» — тоже не пойдет, чересчур сентиментально. А впрочем, может, для хохмы и ничего. Нужно что-то остроумное и доходчивое, а главное, чтобы все время менялось, не успевало примелькаться, не приедалось. Чаще менять слова, тогда они тонизируют. Менять творчески, неожиданно, потому что слова не только ветшают, как платье — штопать, штопать и на выброс, — они пустеют и пошлеют, к ним все время приливает опасная лицемерная дрянь. Их надо для дезинфекции просто время от времени сжигать (лучше не торжественно, а потихоньку): тогда содержание останется чистым.

Постойте, но ведь все это должен кто-то придумывать… Сидеть на этом деле… Остроумные и вдохновенные люди нужны… И чувствующие — всех. Нужен целый штат общественных психотерапевтов…

Семейный психологический патронаж. Психологические консультации в педагогике и на производстве. Да, общественная психотерапия. Практически ведь уже сейчас хороший общественник — тот же психотерапевт, ориентирующийся на опыт и интуицию. Психотерапия — та же культура и этика, доведенные до уровня науки, и каждый, кто совершенен на своем месте, оказывается по-своему психотерапевтом. Но нужны более широкие и продуманные усилия.

Почему бы, например, через репродукторы, которые теперь везде, не передавать умные и доходчивые психотерапевтические программы, не внушать отвращение к пьянству, не поднимать словом и музыкой рабочий тонус, чувство юмора, благожелательность? Неужели вам больше нечего сказать этим людям, кроме как: «…Не обгоняйте впереди себя идущих пассажиров… Своевременно и правильно оплачивайте свой проезд — не подвергайте себя штрафу…»

Появилась огромная потенциальная психотерапевтическая сила: средства массовой информации. Впервые открывается реальная возможность сделать людей уравновешеннее и доверчивее, ответственнее и сильнее, шире и терпимее, умнее и доброжелательнее. Что мы делаем?

Наша жизнь во многом еще устроена невротически, антипсихотерапевтично. Некрасиво, небрежно, неуважительно и неискренне. И виноват не кто-нибудь и не что-нибудь, а каждый, каждый из нас, все вместе. Некогда, выполняем план. Строим светлое будущее. Это прекрасно, но почему бы не строить заодно и светлое настоящее? Подручными средствами, которые при нас, в нас?

Будущее тоже составится из ускользающих, невозвратимых мгновений, и ничего не будет никогда завершенного, кроме смерти. (Может быть, и для книги, как для любви, лучший конец — середина.) Почему те мгновения, которые будут, имеют больше прав, чем теперешние? Почему такая несправедливость, такое нерасчетливое самообкрадывание?.. Для некоторых разглагольствования о будущем — удобный способ бегства от ответственности за настоящее. Может быть, для будущего это как раз и важнее всего — чтобы вы вот здесь и сейчас научились творить мгновения, не откладывая.

 


FB2 document info

Document ID: 7915e42d-ea1a-4f2c-ae52-628400352053

Document version: 1

Document creation date: 24 July 2009

Created using: FB Editor v2.0 software

Document authors:

Bykaed

Source URLs:

www.koob.ru

Document history:

1.0 — создание fb2 из doc — Bykaed

 


About

This book was generated by Lord KiRon's FB2EPUB converter version 1.0.28.0.

Эта книга создана при помощи конвертера FB2EPUB версии 1.0.28.0 написанного Lord KiRon

 


 





Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2016-07-29; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 332 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Стремитесь не к успеху, а к ценностям, которые он дает © Альберт Эйнштейн
==> читать все изречения...

740 - | 732 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.009 с.